Турмс бессмертный

Наконец Дионисий сжалился и, пожимая плечами, сказал:

— Что за странные люди — сами не знают, чего хотят! Ну, да забудем прошлое; теперь мы снова одна большая семья, в которой каждый имеет право голоса. Так давайте же проголосуем! Пусть поднимут руку те, кто по своей воле хочет плыть со мной в тыл к персам, а потом в Массалию.

Все, включая и меня с Дориэем, подняли руку, чтобы не гневить Дионисия. Один Микон стоял неподвижно с тихой улыбкой на устах.

Дионисий обошел своих воинов, похлопывая их по плечу и приговаривая: «Молодец!», «Ты верно выбрал!», «Спасибо, что не подвел!» Дойдя же до Микона, он нахмурился и спросил:

— Ты что же, собрался вернуться домой на дельфине?

Бесстрашно глядя в глаза Дионисию, Микон ответил:

— Я готов ехать с тобой, Дионисий, куда ты скажешь, но где окончится наше плавание — решать судьбе. Нам же это неведомо. Поэтому я не хочу искушать бессмертных и делать выбор там, где речь идет о вещи столь же зыбкой и непостижимой, как и все земное.

— Ты не веришь в мою удачу? — удивился Дионисий.

— Почему же? — возразил Микон. — Я лишь напоминаю тебе, что между ртом и краем чаши часто лежит пропасть.

Обезоруженный его кротостью, Дионисий проглотил суровую отповедь и повернулся вновь к своим воинам, восклицая:

— Лишь бы наутро подул свежий западный ветер! Я принес уже жертву финикийскому богу, что на носу корабля, и окропил его лик, руки и ноги человеческой кровью, ибо я знаю, как любят ее финикийские боги. А Посейдону и морским богам я приношу в жертву вот это ожерелье, за которое дали бы не один дом и виноградник, чтобы доказать вам, что я верю в свою судьбу. Я приношу мою жертву охотно и весело, не требуя при этом, чтобы и вы пожертвовали богам что-либо из своей доли, и твердо надеюсь добыть взамен трофей не хуже, а может быть, даже лучше этого.

С этими словами Дионисий побежал на нос корабля и бросил тяжелое ожерелье в воду. Непроизвольный стон вырвался из груди воинов при виде того, как бесценная вещь исчезает в морской пучине. Но все также поняли, что Дионисий и впрямь верит в свою удачу, и, одобряя его жертву, стали царапать ногтями корабельный настил, дабы вымолить у богов западный ветер.

После этого Дионисий отпустил людей спать, пообещав, что сам покараулит до рассвета. Те разошлись, расхваливая своего заботливого военачальника, я вскоре мощный храп заглушил всплески волн и поскрипывание кораблей. Все так устали, что спали как убитые. Лишь двое на главном судне не сомкнули глаз: Дионисий и я.

Мысль о том, что нас ждет, не давала мне покоя. Овечьи кости показали нам с Дориэем на запад, и хотя вопреки им мы пошли на восток, в Ионию, судьба неумолимо поворачивала нас назад — и притом на край света.

Осознав, что на сей раз я навсегда покидаю Ионию, я ощутил комок в горле и впотьмах, стараясь не наткнуться на спящих, пошел искать бурдюк с водой, а напившись, поднялся на палубу. Я стал смотреть на серое небо и черное беспокойное море, слушая плеск волн и чувствуя легкое покачивание судна у себя под ногами.

Из задумчивости меня вывел тихий стук. Босой, я неслышно подошел к Дионисию, который стоял, перегнувшись через борт на носу корабля, и что-то вытаскивал из воды. Увидев, как он наматывает на локоть веревку, я удивленно спросил:

— Ты ловишь рыбу?

От неожиданности Дионисий чуть не свалился за борт.

— А, это ты, Турмс! — произнес он, пряча за спину свой улов. Но и в темноте я заметил ожерелье, которое он так великодушно пожертвовал богам на глазах у своих воинов.

Видя, что я все понял, он ничуть не смутился и со смехом сказал:

— Надеюсь, ты грамотный человек, не принимаешь близко к сердцу все эти жертвы богам и всякое такое. Мудрые люди в Ионии называли мифы о богах иносказаниями, толкуя их как заблагорассудится. Так вот и я считал своего рода иносказанием мой благочестивый дар Посейдону, и прежде чем бросить ожерелье в море, привязал к нему веревку, а другой конец ее закрепил на носу корабля.

— А как же западный ветер, о котором ты молил богов? — недоумевал я.

— О том, что будет западный ветер, я узнал уже вчера: по цвету моря, по тому, как оно дышит в темноте, — сознался Дионисий. — Помни мое слово: солнце взойдет в тучах, и ветер нагонит дождь.

Грубая откровенность его слов поразила меня: ведь даже у самого легкомысленного человека бывает что-то святое в душе.

— Ты что же, совсем не веришь в богов? — спросил я.

— Я верю в то, во что я верю, — уклончиво ответил Дионисий. — Но я знаю наверняка: брось я в море хоть сто ожерелий, мы никогда не дождались бы западного ветра, если бы ничто его не предвещало.

Дионисий тщательно вытер ожерелье о полу одежды и, сойдя вниз, спрятал его в свой сундук. Потом зевнул во весь рот, с хрустом потянулся и велел мне не раздумывать понапрасну, а идти спать. В море, добавил Дионисий, он будет думать за меня.

5

Как и обещал Дионисий, под утро хлынул проливной дождь. Наши корабли неслись по пенящимся волнам на восток — так что даже мачты гнулись. Качало так сильно, что Дориэю стало плохо. Его все время выворачивало, тем более, что еще давала о себе знать рана на голове. Да и из людей Дионисия многие пластом лежали на палубе, не в силах подняться.

Все суда, плывущие на запад, укрылись в бухтах, и Дионисий, никого не опасаясь, правил в открытое море. Когда же мы вошли в пролив у острова Родос, ветер стал стихать.

А на рассвете нам встретился целый караван судов, груженных зерном и маслинами для персов, осаждающих Милет. Оттуда нам весело махали, ведь корабль наш был финикийским, да еще Дионисий приказал поднять на мачте персидские опознавательные знаки.

Не то чтобы Дионисия соблазнила добыча; скорее всего он хотел лишь доказать своим людям и самому себе, что они все еще воюют за Ионию. Первый корабль мы захватили так быстро, что его команда ничего не поняла. Когда же Дионисий выяснил, что это были корабли греков из города Саламина на Кипре, тех, которые служили персам, он велел двум пятидесятивесельным судам таранить и потопить их. Ни зерно, ни маслины нам были не нужны: не могли же мы везти этот груз с собой!

Наемники персов пытались спастись вплавь, но Дионисий приказал добивать беглецов веслами и копьями, и вскоре море вокруг нас покраснело от крови. Дионисий не дал уйти никому. Ведь если бы хоть один достиг берега, то стало бы прежде времени известно, что в персидских водах появились пираты.

Когда люди на первом корабле увидели, как идут ко дну другие суда и вода вокруг окрашивается кровью их гибнущих товарищей, некоторые из них принялись молить о пощаде, но большинство, казалось, смирились со своей долей. Старший над ними спокойно сказал Дионисию, что, мол, какая разница, когда умирать, сегодня или завтра: персы все равно посадят его на кол за то, что он погубил корабли. А персов он не любит и служит им только поневоле.

Дионисий счел его речь разумной, поскольку вожаку побежденных и в самом деле нечего было терять, и решил взять его вместе с рулевым проводниками к себе на судно. Они хорошо читали береговые знаки на Кипре, хорошо знали местные ветры и течения, часто плавая из Саламина в финикийские города.

— А раз уж ваши люди видели, как вы предали персов, — сказал им Дионисий, — выберите из них двух-трех лучших моряков, и пусть они докажут, что будут верно служить нам, убив всех остальных.

Помилованные вздрогнули, но, сообразив, что назад пути нет, выбрали тех, кого решили оставить в живых, и вместе с ними прикончили остальных. При этом они у каждого просили прощения, объясняя, что поступают так не по своей воле. Потом по приказу Дионисия они продырявили днище своего корабля и поднялись на наш — с ног до головы залитые кровью.

Под парусами и на веслах мы направились к Кипру. В пути нам встретилось большое торговое судно, на котором, кроме ценного груза, были еще и путешественники. Как ни сопротивлялась команда, наши моряки быстро вскарабкались по крутым бортам корабля. Очнувшись от потрясения, путешественники без оружия вышли на залитую кровью палубу с поднятыми руками, наперебой обещая нам богатый выкуп за себя, своих жен и дочерей. Но Дионисий был человек осторожный и не собирался оставлять живых свидетелей, которые могли опознать его даже через много лет. Взяв в руки топор, он собственноручно зарубил всех мужчин, а женщин вначале отдал на потеху своим людям.

— Налетайте, земляки! — подбадривал он их. — Служба ваша сурова и однообразна, и вы, конечно, вправе скрасить ее, забавляясь с женщинами. Но знайте: я собственноручно забью палкой каждого, кто вздумает спрятать какую-нибудь красотку на корабле. Не хватало еще, чтобы мы здесь погрязли в ссорах и дрязгах.

Победители нетерпеливо дергали себя за бороды, бросая горящие взгляды на женщин, которые с плачем цеплялись друг за друга. Дионисий засмеялся.

— И не забудьте, мои храбрые воины, — добавил он, — что за все удовольствия надо платить. Удовлетворяйте свою похоть, пока другие, те, кто поумнее, будут грабить корабль, но не надейтесь при этом получить свою долю добычи. Итак, выбирайте, как некогда Геракл, между узкой тропой добродетели и широкой дорогой порока!

Однако так велика была алчность жителей Фокеи, что лишь горстка моряков набросилась на женщин. Остальные разбрелись по кораблю в поисках добычи. Они взяли много золота и серебра, женских украшений и цветных тканей, а кроме того, пополнили запасы пряностей и вина, и все это в самое короткое время, потому что фокейцы знали, что и где искать.

Проще всего было корабль сжечь, так как мы не могли протаранить его мощный корпус из кедрового дерева. Но Дионисий считал, что огонь и дым привлекут к нам внимание. С большим трудом нашим людям удалось открыть широкие люки в днище судна, чтобы оно как можно скорее затонуло. Едва трюм корабля стал заполняться водой, Дионисий пинками поднял воинов, которые предпочли добыче женщин, и приказал перерезать пленницам горло, чтобы после пережитого позора те хотя бы умерли легкой смертью. При этом один из насильников так и остался лежать на палубе: его жертва длинной заколкой для волос проткнула ему глаза, достав до мозга, а потом сама лишила себя жизни. Дионисий и его люди оценили смелость этой женщины и в знак уважения, уходя с тонущего корабля, закрыли ей лицо.

Один Дориэй пренебрег и добычей, и женщинами, сразу же вернувшись на наш корабль. Микон же, не участвуя в сражении, наоборот, перерыл захваченное судно и забрал с собой ящичек из слоновой кости с медицинскими инструментами.

Дионисий пожурил было Дориэя за лень — но тот ответил, что воюет только с вооруженным противником, и чем искуснее он владеет оружием, тем лучше. Убивать же и грабить беззащитных ниже его достоинства. Ответ этот понравился Дионисию, и он обещал отдать Дориэю долю взятой без него добычи. Обрадованный Дориэй признался:

— Разумеется, я могу убить и безоружного — при крайней нужде или принося жертву. Но тогда надо окропить его водой, надеть ему на голову венок и натереть лоб пеплом. Не откажусь я и лечь с женщиной, если она хорошего рода и достойна меня.

Рассказав это, я могу уже не описывать в подробностях дальнейшее наше плавание, которое продолжалось так же, как началось. Менялись только размеры и число кораблей, которые мы захватывали, время дня и сила отпора команды, количество награбленного и еще кое-какие мелочи, не стоящие внимания. Мы обогнули морем весь Кипр и потопили множество судов, но некоторые рыбачьи челны — свидетели творимых нами дел — ускользнули от нас. Пришла пора скрыться, и Дионисий топал ногами, призывая ветер, который вынес бы нас к берегам Финикии, туда, где главные морские пути и где никто бы и не додумался нас искать. Ведь уже не одну сотню лет морские разбойники не осмеливались заплывать в эти самые безопасные в мире воды.

Но легкий ветерок все время дул в сторону Кипра и гнал нас к берегу, а весла не могли совладать с сильным течением, о котором предупреждали наши проводники из Саламина.

Оттого и топал Дионисий, моля богов о перемене ветра. Микон же поглядел на меня, сощурясь, так что между бровями у него пролегла хорошо знакомая мне складка, и сказал:

— Проси ветра и ты, Турмс, хотя бы для шутки.

И тут, словно движимый неведомой силой, я воздел руки к небу и сперва трижды, подом семикратно и наконец двенадцатикратно воззвал к богам, прося о ветре. Я кричал все громче, пока, оглушенный, не перестал понимать, что со мной творится.

Когда я очнулся, голова моя лежала на плече у Микона, который отпаивал меня вином. Дориэй смотрел на меня потрясенно, да и Дионисий, который ни во что не верил, казался напуганным. Небо, еще мгновение назад сияющее и безоблачное, вдруг потемнело, и на западе выросла черная громада туч, которая приближалась с невероятной скоростью, будто табун исполинских вороных коней с развевающимися гривами. Дионисий приказал поставить паруса, и в тот же миг словно тысяча копыт загрохотала у нас над головой. Море почернело и вспенилось, а небо рассекли молнии. Наши корабли накренились, зачерпнув воды, и вдруг понеслись, гонимые ветром, на всех парусах, окруженные плотной завесой дождя и пены да волнами высотой с дом.

Когда гремел гром, корабль наш трещал по всем швам, и мы падали ничком на палубу, хватаясь за что попало. Но, видно; вино, которым напоил меня Микон, ударило мне в голову, так что при очередной волне я с трудом удержался на ногах, уцепившись за ванты. Я был так возбужден, что мне хотелось танцевать на ходившей ходуном палубе. Мои ноги сами пускались в пляс, а с губ слетали слова, смысла которых я не понимал. И лишь когда буря пошла на убыль, я в изнеможении повалился на доски настила.

Микон подошел ко мне и, обняв, сказал:

— Кто бы ты ни был, Турмс, я с первого же взгляда понял, что давно знаю тебя, как и ты — меня. Но, кажется, тебе довольно было трижды попросить ветра, а то теперь неизвестно, куда нас занесет.

Я смотрел в терпеливые живые глаза Микона, ощущая, что этот человек был мне ближе всех, с кем я когда-либо водил дружбу.

Конечно, Дориэя я тоже признал с первого взгляда, но с ним у меня не было ничего общего — кроме судьбы, которая свела нас вместе. По своему нраву, устремлениям и всему прочему он так не походил на меня, что при самой искренней моей любви к нему дружбу нашу скорее можно было назвать соперничеством. А Микон, видел я, был близок мне по духу, и все в нем неодолимо притягивало меня.

— О чем ты? — спросил я, безотчетным движением дотронувшись до его лба. — И кто ты, наконец, такой?

— А зачем ты коснулся моего лба? — ответил он вопросом на вопрос. — Это благословение мне или твой знак?

И, соединив ладони, он сам подал мне пальцами три странных знака. Но я не понял его и лишь покачал головой.

Не веря своим глазам, он изумленно воскликнул:

— Ты и впрямь не знаешь себя, Турмс? И впрямь не понимаешь, кто ты? Значит, ты впервые испытал свои силы?

Мне надоели эти недомолвки.

— Нет во мне никаких тайных сил, — сердито возразил я. — Я только в шутку просил попутного ветра. А о себе я знаю лишь одно: что я очнулся после удара молнии под дубом близ Эфеса. И был я наг, как новорожденный младенец, и начисто забыл свое прошлое.

— И все же ты носишь его в себе, — ответил Микон. — Иначе ты не воздел бы руки к небу, взывая к богам на непонятном языке. И твое тело не сотрясалось бы так, словно ты исполнял священный танец. Ты, Турмс, знаешь больше, чем думаешь.

Мы беседовали наедине: напуганные фокейцы держались в стороне от нас, Дионисий стоял у руля, а Дориэй покинул палубу.

— Все мы носим в себе наше прошлое, поэтому и узнаем друг друга, — добавил Микон. — Мы носим в себе множество прошлых жизней, которых мы не помним, а также и жизней будущих… Но ты, Турмс, вправе войти в сонм бессмертных — ведь ты стоишь наравне с духами воздуха!

Я попытался положить конец этой нелепой болтовне:

— Ты мне друг, Микон. Но что же тут необычного, если одни люди с первого взгляда нравятся нам, а другие вызывают неприязнь!

— А отчего это бывает? — настаивал Микон. — В глубине души ты знаешь ответ, но противишься своему знанию, ибо так воспитал тебя этот скептик из Эфеса.

Слова Микона растревожили меня больше, чем я мог ожидать. Коснувшись твердых досок настила, я поднес руку к моему пылающему лбу. Я, Турмс, жив и существую!

— Ты не мудрец, — проговорил я, — ты всего лишь посвященный. А я таким не верю. В Элее [24] посвящали даже женщин и рабов. Подобная мудрость немного стоит.

— Помнится, о рабах мы говорили при первой нашей встрече, — ответил Микон. — Так вот, ни цепи, ни подневольный труд не делают человека рабом. Раб тот, кто не желает ничего видеть и слышать, кто отрекся от самого себя. Как может рожденный ловцом жемчуга погружаться на глубину там, где нет воды? Неужели ты не понимаешь, Турмс, что ты тот ясновидящий, который не хочет видеть, тот ловец жемчуга, который отказывается погружаться на глубину? И что же, ты так и собираешься до конца своих дней жить на суше, во тьме?

— Ты и впрямь думаешь, будто шторм поднялся оттого, что я просил ветра? — возразил я. — Так не бывает: это вопреки законам природы. Он бы начался в любом случае, хотел я этого или нет. Только глупцы верят, что можно вызвать бурю, воздев руки к небу и моля богов.

— Кто испытает, тот поймет, — мягко сказал Микон.

— И наоборот, — завершил я наш спор.

Но я не забыл мои дивные сны, какие я, бывало, видел в полнолуние. Не забыл чужие города, где я бродил по хорошо знакомым мне улицам. Я вспомнил и закутанную тонким покрывалом фигуру женщины, которая явилась мне во сне в Эфесе, так и не открыв своего лица. И вопреки всему тому, что я сам же утверждал, повинуясь здравому смыслу, мною вдруг овладела безрассудная уверенность, что я действительно ношу в себе свое прошлое, о котором ничего не знаю. Быть может, я и в самом деле не тот, кем себе кажусь, думал я, но поверять свои мысли Микону не хотел.

6

До позднего вечера нас несло вдоль синеющих берегов Кипра, и никакие наши попытки выйти в открытое море не увенчались успехом. Непрекращающийся резкий ветер мчал нас на северо-восток. Как ни поворачивали мы паруса, все было напрасно: словно некая неумолимая сила толкала нас вперед. Весла при таком ветре тоже были бесполезны, так что мы предпочли поберечь гребцов на случай, если ветер переменится и погонит нас к берегу. Как только стемнело, Дионисий велел свернуть до половины паруса и канатами связать наши суда, чтобы ночью их не отнесло далеко друг от друга. Еще он приказал команде выставить ночные дозоры, чтобы, пока одни спят, другие охраняли корабли. Да и сам Дионисий не ложился, до утра беспокойно вышагивая по палубе.

Ночь, однако, прошла без тревог, а на рассвете нас разбудили удивленные возгласы дозорных. Поднявшись на палубу, мы увидели, что море безмятежно и наши суда покачиваются на волнах у восточной оконечности Кипра. Солнце цвета червонного золота вставало из моря, озаряя своими лучами высящийся на вершине крутого холма храм Афродиты. С корабля были хорошо видны его террасы и колонны, и мы слышали даже, как поют, встречая новый день, черные петухи этой славной богини.

Наши проводники с Кипра закричали, что, верно, сама всемогущая Афродита наслала бурю, чтобы она занесла нас сюда. Афродита — покровительница всех мореплавателей — особенно почиталась на побережье Восточного моря. Финикийцы поклонялись ей под именем Астарты, так что это была богиня, связующая восток с западом. А Кипр слыл родиной Афродиты: именно у этого острова она явилась на свет из морской пены, и только золотистые волосы прикрывали ее прекрасное, сверкающее белизной тело. Нам непременно следовало причалить здесь, чтобы принести Афродите жертву, иначе мы могли навлечь на себя ее гнев, а, как известно, Киприда страшна в гневе.

Но Дионисий громовым голосом приказал гребцам править в открытое море; при этом мы лишь чудом не сели на мель, каких было много между прибрежными островками. Команда роптала, видя, как наши суда идут на юго-восток, а проводники причитали, что, мол, не их вина, если мы повернули от берега, не принеся жертвы Афродите.

Дионисий же объявил:

— Я почтительно склоняюсь перед могуществом златокудрой богини и клянусь, что принесу ей жертву при первой же возможности. Однако вы видели, что там, в порту, стоят большие корабли, а нам еще рановато совать голову в петлю. Нет уж, я скорее брошу вызов Афродите, чем богам войны.

И он велел налечь на весла, грозно крикнув гребцам:

— Уж я отобью у вас охоту вести речи про жертвы! Вскоре гребцам и впрямь стало не до разговоров.

Жадно ловя ртом воздух, они выбивались из сил — но при этом наши корабли еле продвигались вперед. Однако как только храм Афродиты скрылся из виду, суда набрали скорость, да и дыхание гребцов выровнялось, будто с груди у них внезапно сняли тяжесть. Небо сделалось ясным и безоблачным, море подернулось мелкой нежной рябью, и все вокруг нас так и сияло.

В полдень дозорные закричали, что видят верхушку мачты и цветной парус. Навстречу нам плыл корабль, и через некоторое время мы стали различать его резные деревянные перила, отделанное серебром и слоновой костью изображение бога на носу и блестевшие на солнце окованные медью весла.

Когда этот стройный быстроходный корабль подплыл ближе, наши проводники с Кипра, разглядев реющий на мачте вымпел, сказали:

— Они из Тира. Уж не хочешь ли ты, Дионисий, поссориться с Финикией — владычицей морей.

Но Дионисий без колебаний приказал финикийскому кораблю остановиться, и наши люди взяли судно на абордаж, не встретив никакого сопротивления. Финикийцы только кричали что-то хриплыми голосами и простирали вперед руки, словно пытаясь преградить нам путь. Среди них было множество жрецов в плащах с пурпурной каймой, с расшитыми жемчугом повязками на лбу и с серебряными погремушками и колокольчиками на шее.

— Что они кричат? — спросил Дионисий, опустив меч.

Киприоты, дрожа от страха, объяснили:

— Это священный корабль. Они везут благовония и жертвы для покровительницы мореплавателей — Афродиты Киприды.

Дионисий, блуждая взглядом по сторонам, растерянно дергал себя за бороду. Тем временем жрецы принялись трясти своими погремушками, бранясь и грозно размахивая руками. Дионисий прикрикнул на них, но они присмирели, только когда он взялся за топор.

Вместе со своими ближайшими помощниками Дионисий обошел захваченный корабль. На нем был ценный, но большей частью бесполезный для нас груз — кроме разве что расшитых дорогими камнями и жемчугом священных одежд. Но когда Дионисий хотел осмотреть огороженное помещение на корме, жрецы так крепко вцепились в ткань, которой был занавешен вход, что ее пришлось сорвать. Спустя мгновение он вышел и, покраснев, сказал:

— Там ничего нет — только четыре дочери Астарты.

Мы заинтересовались. Наши киприоты, поговорив со жрецами, выяснили, что четыре девушки предназначаются в дар Афродите Киприде от ее сестры Астарты из Тира.

— Это неспроста, — стали шептаться люди, после чего закричали наперебой, что желают увидеть девушек.

Дионисий, который до сих пор не решил, как поступит с кораблем, со смехом велел вывести пленниц.

Плавной поступью они без страха вышли из своего укрытия — с распущенными волосами, с ожерельями на шее и в набедренных повязках жриц. У одной кожа была белая, как снег, у другой — желтая, как горчица, у третьей — красная, как медь, а у четвертой — черная, как смоль. Все ахнули от изумления, ибо никто из нас никогда еще не видел желтокожих. Самые недоверчивые говорили, что девушку нарочно покрасили. Дионисий, послюнив палец, стал тереть обнаженное девичье плечо, но цвет его не изменился. Девушка же, не сопротивляясь, только глядела на него своими раскосыми черными глазами.

— Не спорю, это неспроста, — сказал Дионисий. — Богиня поняла, что мы не могли сойти на берег и принести ей жертву. И вот она сама посылает нам для себя жертвы, равных которым мы никогда бы не нашли. Мы захватили судно. Оно — наше. И я втыкаю мой топор в палубу в знак того, что мы приносим этот корабль в дар Киприде.

Люди одобрили его намерение, говоря, что они не воюют с богами и девушками, предназначенными им в жертву. Некоторые вполне миролюбиво, скорее на память, забрали у жрецов погремушки и кое-какие украшения, у девушек же не взяли ничего.

Те же, видя, что мы собираемся покинуть судно, вдруг оживленно защебетали, показывая на нас пальцами. Негритянка схватила Дионисия за бороду, а девушка с белой кожей коснулась пальцами моих губ.

— Чего они хотят? — нахмурившись, спросил Дионисий.

Жрецы из Тира нехотя объяснили: девушки считают, что вы должны принести и другую жертву Афродите — богине любви. А так как вас слишком много, они желают выбрать четверых, от которых и примут жертву. Сами жрецы возражали против этого, заявляя, что вправе взять от нас лишь один дар — топор, который Дионисий воткнул в палубу. Но Дионисий, высвободив бороду из рук негритянки, после долгих, тяжких раздумий рассудил так:

— Нельзя останавливаться на полпути. Давайте бросим жребий, чтобы выбрать тех четверых, которые совершат обряд за всех нас.

Решение Дионисия моряки нашли мудрым и благородным.

Богиня равномерно распределила свою милость: в команде каждого из наших кораблей кто-то вытянул счастливый жребий — красный, черный и желтый камешки. Невероятно, но четвертый, белый, достался мне. С ужасом увидев у себя на ладони этот камень, я словно вновь ощутил на губах нежные девичьи пальцы и подумал, что за блаженство меня ждет. Но я тут же незаметно сунул свой камень в руку Микона, ибо он был сообразительнее Дориэя, который наверняка принялся бы мямлить, выясняя, что это я делаю.

— Я начинаю понимать, — зашептал Микон, — отчего шторм привел нас к храму Киприды…

Я оборвал его, заставив поднять вверх руку с камнем. Гребцы вымыли и натерли благовониями счастливцев и попросили для них у Дионисия ожерелья и перстни из общей добычи.

Меж тем как все выстроились в очередь у котлов с пищей, четверка избранников во главе с Миконом — старшим из них по положению — вошла в огороженное помещение на корме. Жрецы вновь занавесили вход тканью, которую сорвал Дионисий, и принялись хриплыми голосами распевать гимны. Оставшимся снаружи пришлось довольствоваться горячей пищей, Дионисий, впрочем, приказал еще принести вина, чтобы отпраздновать торжественное событие.

Однако многие, забыв о вине, остались сидеть на палубе, устремив взгляд в сторону занавеса на корме.

Когда солнце стало склоняться к горизонту, Дионисий начал проявлять признаки нетерпения. В конце концов он не выдержал и сказал:

— Войдите за занавес и выведите оттуда этих четверых. И если вы прервете их жертвоприношение, пусть пеняют на себя.

Увидев, как гребцы тащат своих товарищей из-за занавеса, мы от изумления разинули рты. Бедняги еле шли, с трудом переставляя ноги, закатив глаза и высунув языки. Последним плелся Микон; его поддерживали двое гребцов, которых он обнимал за шею. Тяжело перепрыгнув на наш корабль, он потерял равновесие и растянулся на палубе.

Дионисий приказал браться за весла и грести на северо-восток, как если бы мы собирались обогнуть Кипр и вернуться в ионийские воды. Он догадывался, что жрецы из Тира сообщат персам о встрече с пиратским судном и те пошлют за нами погоню, но рассчитывал обмануть преследователей.

Кто бы мог подумать, что мы пойдем в финикийские воды — туда, где нас ждет верная смерть? Только когда корабль, везущий жертвы, скрылся за горизонтом, Дионисий велел рулевому повернуть на юго-восток. В тот же миг по морю пробежал легкий ветерок, словно Афродита Киприда решила явить нам свою милость.

— Я человек, который не привык верить богам, — заметил Дионисий. — Но даже я понял, что Афродита предпочитает принять корабль с жертвами от нас, а не от финикийцев. Так что пусть они отвезут наши дары и, если хотят, передадут персам, куда мы якобы поплыли.

Микон чуть ли не на четвереньках выполз на палубу, но не успел он добраться до борта, как его стошнило. При виде меня он с вымученной улыбкой проговорил:

— Мне казалось, я знаю многое, но вот выяснилось, что я ничего не знаю. Теперь я поверил, что невидимые золотые сети Афродиты могут опутать по рукам и ногам даже самого сильного мужчину.

Когда же солнце село, а море оделось пурпуром, он отдал мне гладкий белый камешек со словами:

— Спрячь его, Турмс, ведь он предназначался не мне, а тебе — любимцу богини.

Я взял камешек и спрятал его, как некогда черный камень, подобранный в храме Кибелы в Сардах. Этот мой счастливый жребий также являл собой знак того, что завершилась еще одна пора в моей жизни, хотя тогда я этого не понимал.

Микон, однако, предостерег меня:

— Хотя боги щедро одаривают своих избранников, они, бывает, еще больше требуют взамен. Твоя богиня — Артемида, властвующая над тобой в образе луны. Когда на небе молодой месяц, ты слаб и угнетен; но вот он увеличивается — и ты набираешься сил, расцветая в полнолуние. Афродита тоже к тебе благосклонна, и в этом для тебя скрыта опасность. Ведь эти две богини — соперницы, так что берегись пожертвовать одной из них больше, чем другой! Постарайся сохранить благоволение обоих и предоставь им самим бороться за тебя.

И, протянув ко мне руку, он со слезами в голосе воскликнул:

— Завидую я тебе, Турмс. Я познал твою богиню в жутких муках телесных наслаждений и готов на все, только бы принадлежать ей до смерти. Ее сила упоительна и ужасна. Она заставляет забыть об остальных богах, и я не остановился бы перед тем, чтобы оскорбить любого из них, если бы это помогло мне добиться любви Киприды.

Подумав, он добавил:

— Я знал, что можно постичь богов, если долго поститься, умерщвлять плоть и бдеть, как поступают посвященные. Но я и не подозревал, что и на вершине блаженства можно узреть то, что скрыто от нас: прошлое и будущее. Афродита при всем своем легкомыслии мудрая богиня. А может быть, именно в ее легкомыслии и заключается величайшая мудрость?

Я снисходительно слушал его, думая, какой слабый человек Микон. Себя самого я считал сильным.