Турмс бессмертный

Дориэй метнул два копья, ранив одну из лошадей в четырехконной упряжке и убив воина на колеснице, тело которого долго волочилось за ней. Я тоже бросил одно из своих копий, но промахнулся; однако, когда лошади встали прямо передо мной на дыбы, я сделал два шага вперед и изо всех сил вонзил копье в брюхо ближайшей из них. Я решил все время держаться рядом с Дориэем и вести себя так же мужественно, как и он, хотя и уступал ему в силе и искусстве фехтования. Это решение я принял под влиянием тщеславия, а не рассудка, но сумел убедить себя в том, что такое поведение даст мне возможность укрепить дух и тело.

Когда Дориэй увидел, что я шагнул к лошадям, его охватило бешенство и он бросился на животных с мечом, так что лошади из первой упряжки скоро забились на земле в предсмертных судорогах, а одна из лошадей второй колесницы, раненная стрелой в глаз, поднялась на дыбы и понесла, так что колесница перевернулась и смешала весь боевой порядок. Благородные животные были приучены только к состязаниям и впервые оказались на поле боя.

Царь Сегесты, поняв, что может лишиться всех своих прекрасных лошадей, потерял самообладание и приказал возничим отступать. Многие из знатных юношей плакали и кричали, что готовы отдать жизнь за своих любимых животных; они умоляли нас не убивать лошадей. Поврежденные боевые колесницы повернули назад, и только один воин, забыв об опасности, соскочил на землю и принялся обнимать умирающих лошадей и целовать их в глаза, пытаясь вернуть их к жизни самыми нежными словами.

Когда упряжки отъехали довольно далеко, стоящие в них воины метнули в нас свои копья и колесницы остановились, а возничие сошли с них и начали успокаивать дрожащих и покрытых пеной лошадей, проклиная нас и грозя нам кулаками. Фокейцы успели уже выйти из своего укрытия и выстроились сзади за Дориэем в одну линию, щит к щиту; чуть позже появилась и вторая линия. Также и покрытые грязью повстанцы из Эрикса перескочили через ров и стали, ловко размахивая палицами и палками, издавать воинственные клики.

Тут сегестянские гоплиты посторонились, и дрессировщики боевых собак спустили их с привязи и науськали на нас. Оскалив зубы, собаки с рыком бросились вперед. На мне был панцирь и поножи, на Дориэе — тоже, фокейцы же прикрывались щитами. Дориэй страшно кричал на собак и бил их прямо в нос так, что они с воем валились на землю. Но даже шум битвы не мог перекрыть испуганные вопли сиканов, убегающих в лес. Это так развеселило Дориэя, что он расхохотался и принялся хлопать себя по коленям. Смеялся он долго, и мне показалось, что его смех очень подбодрил фокейцев.

Миновав нас, псы кровожадно набросились на повстанцев из Эрикса. Они впивались зубами в их незащищенные шеи, перегрызали им вены и кусали их за руки. Однако крестьяне выдержали бешеную атаку этих ненавистных им животных и радостно кричали, если убивали какую-нибудь собаку ударом палки. Ненависть простолюдинов объяснялась тем, что убийство породистой собаки издавна считалось в Эриксе одним из самых тяжких преступлений, так что эти крестьяне и их жены вынуждены были безропотно принимать укусы и молча смотреть, как собаки уничтожают их овец и пугают детей.

Я думаю, что изначально Кримисс, священная собака Сегесты, не должна была принимать участия в этой атаке. Может быть, она сорвалась с привязи или ее отпустили случайно. Во всяком случае, эта уже поседевшая и незлобивая собака, которая в течение долгих лет вела спокойную и тихую жизнь в уютной будке, пришла следом за своими сородичами и теперь удивленно озиралась вокруг, не понимая, что происходит. Визг и рычание собак возбуждали ее, а доносящийся со всех сторон запах крови дразнил ее нежное обоняние. Дориэй громко окликнул ее, и эта огромная и толстая псина сразу же успокоилась, подбежала к нему, дружески обнюхала его колени и подняла морду, чтобы заглянуть ему в глаза.

Спартанец погладил пса по голове и дружески заговорил с ним, обещая, что, как только он, Дориэй, заполучит собачью корону, он будет дарить Кримиссу еще более красивых девушек, чем пес получал прежде. Священная собака, тяжело дыша, легла у его ног, чтобы отдохнуть после недолгого бега. Она хитро косилась на блестящую шеренгу сегестянских гоплитов, морщила нос и щерила свои желтые зубы.

Фокейцы не увидели в этой сцене ничего необычного, зато юноши из знатных родов Сегесты очень разволновались. Раздались крики изумления, и сам царь снизошел до того, чтобы свистнуть собаке и призвать ее вернуться, так как понял, что его счастье вот-вот ускользнет. Но собака притворялась, что не слышит царского свиста и зова своего проводника, а продолжала нежно смотреть на Дориэя и облизывать его окованные металлом сандалии.

Я тоже наклонился и погладил собаку по спине, и она лизнула мне руку в знак расположения, однако Дориэй рассердился и велел оставить собаку в покое — это была его добыча, и я не имел к ней никакого отношения.

Сегестяне до смерти перепугались, когда увидели, что простолюдины осмеливаются убивать их собак. Они начали звать их обратно, а дрессировщики, забыв о себе, бегали по полю брани и пытались взять своих питомцев на поводки. Желая пощадить чувства Кримисса, Дориэй запретил убивать четвероногих воинов, но взбунтовавшиеся жители Эрикса не могли сдержать себя.

И вот Дориэй обратился к священной собаке и приказал ей оставаться на месте и охранять надгробный памятник его отца. Правда, это были останки некоего Филиппа из Кротона, а вовсе не родителя Дориэя, но спартанец, по всей вероятности, забыл об этом. Собака положила голову на передние лапы и закрыла глаза. Тогда Дориэй окинул взглядом фокейцев, дал знак Дионисию и ударил по щиту, велев начать наступление. Мы двинулись к сегестянским гоплитам, и я ни на шаг не отставал от Дориэя, следя, чтобы он меня не обогнал. Когда Дионисий из Фокеи понял, что наступила решительная минута, он заткнул веревку за пояс, схватил щит и меч и поспешил занять место справа от Дориэя.

Ни Дориэй, ни Дионисий не оглядывались. Мы трое шли плечом к плечу и все больше торопились, потому что каждый из нас боялся отстать от двоих других; Дориэя подгоняло чувство собственного достоинства, что его не зря считают славным воином, меня — тщеславие. Но более всего Дориэй опасался того, что мы обгоним его хотя бы ненамного, поэтому вскоре мы перешли на бег. За нашими спинами раздавались воинственные крики фокейцев и топот ног пытающихся догнать нас людей. Судя по грохоту барабанов, сиканы тоже старались не отставать, да и повстанцы из Эрикса неслись следом за нами.

До гоплитов было около двухсот шагов, и это расстояние уменьшалось куда быстрее, чем я могу это описать. Однако я все же полагаю, что не было в моей жизни пути длиннее. Я очень боялся и спасался только тем, что неотрывно смотрел вниз, на кончики пальцев ног. Я не поднимал глаз до тех пор, пока не услышал крик Дориэя, который призывал меня прикрыться щитом от копий, полетевших в нас. От тяжести вонзившихся в щит вражеских копий моя рука едва не опустилась, а одно острие; даже ранило меня, хотя тогда я этого не заметил. Я как раз пытался стряхнуть копья со щита, когда увидел вдруг блеск меча Дориэя, который ловко разрубил древки, так что я успел закрыться сразу полегчавшим щитом прежде, чем мы столкнулись с гоплитами.

В вихре борьбы пересыхает горло, сжимается сердце и человека охватывает какое-то упоение, не позволяющее ему чувствовать боль от ран. Когда наши щиты ударились о щиты сегестян, Дориэй, Дионисий и я уже знали, что сейчас нам наконец-то окажут яростное сопротивление. Несмотря на силу нашей атаки, мы не смогли взломать их ряды — они только выгнулись назад.

Я совершенно уверен, что во время битвы невозможно предугадать ее течение и тем более исход, ибо люди слишком заняты спасением собственной жизни в многочисленные решительные минуты. Мы нападали так стремительно, что некоторые гоплиты, стоявшие в первом ряду, дрогнули и чуть-чуть отступили, потащив за собой при этом всю шеренгу, ибо щиты сегестян вплотную примыкали друг к другу. В итоге нам удалось атаковать и следующую шеренгу, а фокейцы не отставали от нас ни на шаг; вскоре началась схватка на мечах, один на один.

Сегестяне никогда не отличались особой смелостью, но они были в бешенстве из-за гибели своих любимых лошадей и собак, так что являли собой грозную силу. Они сражались за свое имущество и свои земли и намеревались погибнуть, но не уступить чужестранцам. Поэтому они бесстрашно дрались, ни на миг не забывая об убитых бессловесных любимцах. Но куда более опасными противниками были тренированные и закаленные в многочисленных состязаниях атлеты, привыкшие развлекать своих хозяев, показывая им чудеса силы и ловкости.

Дионисий криками подбадривал своих людей:

— Фокейцы, еще наши предки бились на этом поле, и здесь даже стоит один наш надгробный памятник! Думайте же, что вы у себя дома сражаетесь за свою жизнь!

И еще он кричал вот что:

— Фокейцы, быть может, слава — это и не очень важно для вас, но не забывайте, что вы сражаетесь за ваши сокровища! Видите этот сброд из Эрикса? Он только и мечтает погрузить наше добро на ослов и мулов и забрать его себе — если, разумеется, нас сейчас одолеют!

Измученные фокейцы издали такой крик бешенства, что сегестяне на какое-то мгновение в недоумении опустили мечи. Дориэй же глянул в небо и воскликнул:

— Слушайте, слушайте! Это шумят крылья богини победы, которая благоволит к нам!

Он сказал это в тот короткий миг тишины, который знаком участникам любого сражения. Может быть, это всего лишь кровь шумела у меня в ушах, но мне показалось, что где-то высоко над нашими головами шелестят огромные крылья. Фокейцы тоже слышали этот звук — так, по крайней мере, они потом говорили.

Дориэя охватил какой-то прямо-таки сверхъестественный восторг, силы его многократно умножились и никто уже не мог устоять пред ним. Рядом со спартанцем продвигался вперед Дионисий. Нагнув по-бычьи шею, он топором прорубал себе путь, а за ним шли фокейцы, думавшие только о своих сокровищах и поэтому ненавидевшие гоплитов Сегесты — как препятствие между собой и своей добычей. Короче говоря, вскоре мы прорвали ряды воинов, а легковооруженные солдаты сразу же в панике бежали, распугивая лошадей и опрокидывая псарей, которые от неожиданности выпускали из рук поводки, так что собаки, почуяв свободу, принимались кусать всех подряд.

Наша атака застала врасплох также и царя Сегесты, так что он не успел куда-нибудь скрыться. Дориэй мгновенно убил его, и тот даже не защищался. Шлем с собачьей короной покатился по земле, и Дориэй, схватив его, поднял высоко над головой, показывая всем окружающим.

Впрочем, сегестяне не слишком-то ценили своего царя и его собачью корону. Куда больше, чем гибель властителя Сегесты, их испугало поведение Кримисса и его явное расположение к Дориэю. Но фокейцы всего этого не знали и издали триумфальный клич, не обращая внимания на то, что гоплиты начали смыкать за ними свои ряды, а путь к городу был загорожен боевыми колесницами и легковооруженными воинами.

И тут со стороны Сегесты раздались громкие испуганные крики. Оказывается, возничие боевых колесниц, стремясь отвести дорогих животных в безопасное место, резко повернули упряжки, безжалостно давя при этом отступавших солдат. Они кричали, что все потеряно и город пал. Люди на стенах Сегесты уверились, что битва проиграна, поскольку увидели, что многие удирают, а колесницы возвращаются в город, неожиданно напали на немногочисленных стражников, отобрали у них оружие, заперли ворота и объявили город своим.

Потеряв царя и поняв, что Сегеста восстала, представители знати прервали битву и собрались на совет. Мы же тем временем уже добрались до городских ворот, причем никто даже не пытался нам помешать. Каждый из бывших защитников думал только о спасении собственной шкуры, и, убегая, они сбивали с ног и топтали друг друга. Достигшие городских стен умоляюще тянули вверх руки и уверяли, что их насильно заставили воевать и что они, конечно же, на стороне восставшего народа. Некоторых, кричавших особенно убедительно, втягивали на стену; весьма невысокая и глиняная, она лишь кое-где была укреплена камнями и деревянными кольями.

Говоря о населении Сегесты, я имею сейчас в виду богатых купцов, ремесленников и владельцев мастерских, у которых были рабы и ученики. До сих пор их голоса мало что значили, так как Сегестой и всем Эриксом правили землевладельцы и представители знатных родов, к которым власть переходила по наследству. Они привыкли выбирать кого-то из своих носителем собачьей короны. Однако местные жители не имели ничего общего с безземельными работниками и пастухами, которые шли за нами.

Возле ворот мы остановились, чтобы стереть кровь и перевести дух. Дориэй ударил краем щита в створку и потребовал, чтобы его впустили. При этом он надел собачью корону, желая показать всем, кто теперь царь Сегесты. Корона была мала ему, и он то и дело поправлял ее, ругая местных уроженцев за их крохотные головы. (Сегестяне и собак разводили каких-то особых, с маленькими головками.)

К нашему удивлению, ворота с шумом распахнулись, и нам навстречу вышли оба сына Танаквиль, которые торопливо и с хмурыми лицами приветствовали Дориэя как царя Сегесты. Потом они провели нас в город и быстро закрыли ворота. Фокейцев осталось в живых всего около сорока человек. Многие из них едва держались на ногах от усталости, неся на плечах или ведя под руки своих раненых товарищей. Народ встретил Дориэя радостными криками, расхваливая прекрасно проведенный бой, а вскоре мы увидели Танаквиль, которая шла нам навстречу, обряженная в парадные финикийские одежды. Рабыня несла над ее головой зонтик — как доказательство ее родства с карфагенскими богами.

Танаквиль величавым кивком приветствовала Дориэя и воздела обе руки, очевидно, желая что-то сказать. Дориэй же немедленно передал ей шлем с песьей короной, который мешал ему, и застыл, переминаясь с ноги на ногу и смущенно оглядываясь по сторонам, как если бы он не знал, что делать дальше.

По моему мнению, спартанец мог бы более сердечно поздороваться со своей земной супругой, даже если он и связал себя тесными узами с белотелой морской богиней Фетидой. Поэтому я поспешно сказал:

— Танаквиль, я от всего сердца приветствую тебя. Поверь, что ты для меня сейчас прекраснее солнца, но Арсиноя пока еще находится в лагере, и мы должны спасти ее, чтобы она не попала в руки сегестян.

Также и Дионисий сказал:

— Тебе, конечно, виднее, Дориэй, как сейчас следует поступать, и я вовсе не хочу отвлекать тебя от государственных дел, но осмелюсь все же напомнить, что наши сокровища остались возле памятника и пастухи из Эрикса могут их разграбить.

Дориэй вздрогнул и ответил:

— Да-да, я совсем позабыл об этом. Надеюсь, что мой отец доволен и душа его спокойна. Теперь нужно, чтобы имя этого сомнительного Филиппа было стерто и заменено вот какой надписью: «В память Дориэя, отца Дориэя, царя Сегесты, лакедемонянина, когда-то самого красивого мужчины во всей Греции и трехкратного победителя Олимпийских игр, а также в честь всех колен рода Геракла». Спроси людей в Сегесте, не станут ли они возражать против этого.

Мы с Дионисием объяснили сыновьям Танаквиль, о чем идет речь, и они, с облегчением вздохнув, сказали, что не имеют ничего против того, чтобы ошибка была исправлена. Они были явно рады, что Дориэй не требует большего.

Потом Дориэй сказал:

— Сокровища мне не нужны, а Арсиноя и сама прекрасно со всем справится — ведь она сейчас в окружении мужчин, а с ними она всегда умела находить общий язык. Однако меня беспокоит Кримисс, который ожидает моего возвращения у памятника моему отцу. Надо его привести обратно в город. Может быть, кто-нибудь сделает это вместо меня? Я ужасно устал после битвы, и мне не хочется идти так далеко.

Но никто из жителей Сегесты не выразил такого желания, а фокейцы только качали головами, жаловались на многочисленные раны и уверяли, что едва держатся на ногах.

Тогда Дориэй вздохнул и сказал:

— Бремя царской власти — тяжелое бремя. Я чувствую, что мне суждена одинокая жизнь в окружении простых смертных, и не на кого мне будет положиться. Но царь — слуга своего народа, и, следовательно, он прежде всего слуга самому себе. Так что другого выхода нет, и мне самому придется пойти за псом. Я не могу его обмануть — он отдался под мою защиту и лизал мне ноги.

Танаквиль расплакалась и запретила ему идти, фокейцы смотрели на него широко открытыми от изумления глазами, а Дионисий сказал, что он безумец. Но Дориэй велел открыть ворота и один вышел из города. Плечи его опустились от усталости, так что щит бился о поножи, а меч волочился по земле. Свой султан он потерял в пылу боя, и вся его одежда и оружие были красными от крови.

Мы все наперегонки побежали на стену, чтобы посмотреть, что сейчас произойдет, и увидели, что знатные сегестяне собрались вокруг боевых колесниц и прикрылись щитами, а пелтасты [33] стоят отдельной группой и спорят между собой. Повстанцы из Эрикса отошли в безопасное место за оросительный ров, а на лесной опушке виднелись еле различимые глазом одетые в звериные шкуры сиканы, которые время от времени били в свои барабаны.

По огромному полю брани, среди окровавленных тел погибших и множества раненых, из которых кто-то просил пить, а кто-то звал мать, шагал Дориэй. К каждому фокейцу он обращался по имени и хвалил его мужество в бою.

— Ты не убит! — восклицал он над трупом каждого нашего воина. — Ведь ты один из неуязвимых, и нас все еще триста, и так будет всегда!

И вот он шел по полю, и все вокруг него замолкали. Знатные сегестяне смотрели на него, не веря собственным глазам, и ни одному из них не пришло в голову напасть на Дориэя. Как всегда при большом кровопролитии, на небе собрались тяжелые тучи, но стоило появиться спартанцу, как тучи разошлись, и в солнечных лучах его фигура засверкала всеми цветами радуги.

Фокейцы пошептались между собой и заявили:

— Он действительно бог, а не человек, и мы были глупцами, когда не верили в это.

Даже Дионисий сказал:

— Нет, он не человек, во всяком случае — не обычный человек.

Вскоре Дориэй, не обращавший ни малейшего внимания на неприятеля, добрался до памятника и окликнул священную собаку. Та сразу поднялась на ноги и подошла к Дориэю, помахивая хвостом и преданно заглядывая ему в глаза. Дориэй же громким голосом призвал дух своего отца и спросил:

— Ну что, мой отец Дориэй, ты теперь доволен? Ты уже обрел покой и не станешь больше тревожить меня?

Позднее многие говорили, что слышали, как из-под памятника раздался глухой голос:

— Да, сын мой, я доволен и обрел покой.

Правда, сам я никакого голоса не слышал и не верю в эту историю, так как знаю, что двадцать лет тому назад сегестяне поставили этот надгробный камень Филиппу из Кротона, а отца Дориэя похоронили неизвестно где вместе с другими погибшими, не воздавая им почестей.

Впрочем, я не отрицаю, что Дориэю и впрямь могло показаться, что он слышит своего отца, потому что тот часто разговаривал с сыном, являясь ему то во сне, то наяву и призывая завоевывать Сегесту. То есть я хочу подчеркнуть, что Дориэй сам никогда не утверждал, что получил ответ отца, но и не одергивал других, которые заверяли, что присутствовали при их краткой беседе.

Все скотовладельцы, надеясь на богатую добычу и хорошую плату, поспешили пригнать своих животных к городу, но мостков через ров не было, поэтому им не удалось перебраться на другую сторону. Идти же вброд они не захотели, опасаясь коварной глубины.

Дориэй дружески обратился к ним и велел всем возвращаться восвояси. Арсиноя, сидя на спине осла, сказала ему своим чистым голосом, что эти бесстыжие мужчины не хотели ей подчиняться, а собирались ограбить ее и забрать сокровища. Микон же по обыкновению, увидев, как разворачивается битва, быстро напился до беспамятства, и Арсиноя приказала уложить его в пустую корзину для корма.

Как только Дориэй угрожающе глянул на погонщиков, они немедленно засуетились, стали созывать ослов и принялись наперебой уверять спартанца, что невиновны и их не так поняли. Что же до жителей Эрикса, то при виде Дориэя они осмелели, и некоторые даже перебрались через ров, чтобы следовать за царем в город; из почтения они держались от него на некотором расстоянии.

Когда Арсиноя подъехала на своем осле, держа на руках клетку с кошкой, у священной собаки из Сегесты шерсть встала дыбом и она грозно зарычала. Заметив это, Дориэй решил, что лучше ему будет вернуться в город одному, чтобы священное животное не чувствовало себя оскорбленным из-за соседства кошки. Он направился в сторону Сегесты, и вельможи тут же закричали, что его следует убить, однако Кримисс шел рядом с Дориэем, подняв голову и обнажив клыки, и, увидев такого охранника, сегестяне замолчали и снова вернулись к боевым колесницам.

Погонщики из нашего обоза быстро соорудили новые мостки и отправились за Дориэем вместе со своими ослами. Последний из них вез корзину, в которую Арсиноя велела погрузить пьяного Микона. В городе Микон на удивление быстро протрезвел и даже мог держаться на ногах, хотя не слишком-то хорошо понимал, где находится и что происходит вокруг. К счастью, он был таким хорошим врачом, что справлялся со своими обязанностями в любом состоянии; некоторые даже утверждали, что пьяный он лечит лучше, чем трезвый. Он недрогнувшей рукой определял специальной трубочкой глубину ран, вправлял вывихи (результат схваток с сегестянскими атлетами) и прижигал раскаленным железом собачьи укусы.

У меня самого были ободраны колени, рука болела от нанесенной копьем раны, а из шеи прямо над ключицей торчала стрела. Я, разумеется, обломал ее, однако наконечник застрял так глубоко, что Микону пришлось сделать надрез, чтобы вытащить его. Но Микон сказал, что все мои раны не слишком опасны и только будут напоминать мне, что я тоже смертен.

Я вовсе не жалуюсь, а говорю все это лишь потому, что как раз тогда, когда Микон приводил меня в порядок, Дориэй собрал и пересчитал оставшихся в живых фокейцев и предложил всем, кто мог еще держать в руках оружие, отправиться на новую битву. Он сказал: — Я не хотел бы вас утруждать, но сегестяне все еще стоят на поле в боевом порядке, укрывшись щитами. Видимо, нам нужно выйти за ворота и окончательно победить их.

Но фокейцы ужасно возмутились и громко потребовали, чтобы Дориэй удовлетворился собачьей короной. Я, у которого от боли и усталости онемели все члены, решил вмешаться:

— Дориэй, прояви терпение. Я шел за тобой, не отставая, но дальше я идти не в силах.

А Дионисий пересчитал своих людей и заявил:

— Нас было триста, но теперь фокейцев не хватит даже на одну команду пятидесятивесельного судна. Духи не могут сидеть на веслах и поднимать паруса. По крайней мере, я никогда об этом не слышал и не хочу этого видеть.

Дориэй нехотя стащил с головы шлем, глубоко вздохнул и сказал:

— Быть может, я и впрямь сделал все, что мог, хотя еще совсем недавно мне казалось, что только один мой вид обращает в бегство отлично вооруженное войско.

Сыновья Танаквиль тоже подтвердили, что крови пролито уже достаточно и что Сегесте нужны свои гоплиты, дабы не потерять власть над Эриксом. Наступило время переговоров, которые, по их мнению, следовало вести так, как принято у карфагенян. Братья обещали заняться этим нудным делом и не докучать им Дориэю.

Танаквиль же сказала:

— Мои сыновья правы. Сейчас самое время отдохнуть после ратных трудов. Не хочешь ли ты возглавить торжественную процессию и отвести священную собаку в ее загородку? После этого мы останемся с тобой наедине, чтобы без помех обсудить все, что произошло.

Дориэй отсутствующим взглядом посмотрел на нее и слабым голосом ответил:

— Ты так далека от меня, Танаквиль! Мне кажется, что прошло много лет с тех пор, как мы встретились с тобой в Гимере. Ты очень постарела, и щеки твои запали. Но, конечно, я займусь собакой, а потом прикажу воздвигнуть храм в честь Геракла. К сожалению, я не смогу поговорить с тобой с глазу на глаз, пока не будет начато это важное дело.

Танаквиль почувствовала себя задетой, но скрыла это под улыбкой, обнажившей все ее зубы из слоновой кости, сделанные мастерами в Эриксе.

— Я действительно похудела, беспокоясь о тебе, потому что не получала от тебя никаких вестей, — заговорила она. — Но уверяю, о Дориэй, что скоро все будет по-прежнему. Да и ты посмотришь на меня другими глазами, как только отдохнешь.

Сыновья же Танаквиль пробурчали, что сейчас не самое подходящее время для постройки нового храма, так как поля вытоптаны и земле нанесен большой вред. Чтобы построить новый храм, нужно подробно изучить все таинственные предсказания и вычислить подходящий год, а в Сегесте есть жрецы, которые сумеют это сделать.

В конце концов Дориэй уступил и позволил снять с себя боевые доспехи. Он накинул плечи финикийский плащ, на котором были изображены луна, звезды, сегестянская нимфа и священная собака, и в сопровождении небольшой толпы направился к храму. Толпа сопровождавших состояла из нескольких фокейцев и местных стариков, женщин и детей, ибо все мужчины Сегесты были заняты более важными делами. Священная собака не хотела заходить в свою загородку, а рычала и умоляюще смотрела на Дориэя. Дориэй был вынужден затащить ее туда на поводке, и собака немедленно уселась на пол и начала отчаянно выть. Она отказывалась есть и пить, и люди растерянно смотрели то на нее, то друг на друга.

Дориэй снял с себя собачью корону, которая едва держалась у него на темени и была не примечательна ничем, кроме своего почтенного возраста. Потеряв всякое терпение, он крикнул:

— Ее вой раздражает мой слух и вызывает плохие мысли. Если вы не заставите ее замолчать, я пойду и отхлещу ее плеткой.

К счастью, сегестяне не понимали, что он говорит, а то еще неизвестно, как бы все обернулось. Я тоже был расстроен этим зловещим воем и обратился к Танаквиль с такими словами.

— Если я правильно помню, здесь существует обычай каждый год выдавать замуж за этого пса самую красивую девушку в городе. Почему же ее нет здесь сейчас, чтобы она могла заняться своим супругом?

Танаквиль ответила:

— Это всего лишь старый обычай, и он не требует от девушки выполнения тех обязанностей, что были обязательны для ее предшественниц. Сейчас она только съедает вместе с собакой свадебный торт, а потом немедленно возвращается домой и вовсе не обязана оставаться жить в собачьей конуре. Однако почему бы нам не отметить воцарение Дориэя и не пригласить сюда новую девушку, которая бы приласкала пса и заставила его замолчать?

По выражению лица Дориэя мы поняли, что времени терять нельзя. Танаквиль что-то крикнула, и почти тотчас же прибежала маленькая девочка, обняла пса за шею и начала что-то шептать ему на ухо. Собака с удивлением смотрела на нее и пыталась сбросить ее с себя, но девочка была упряма, и в конце концов собака умолкла и успокоилась. Завистники, правда, утверждали, что маленькая нищенка недостойна Кримисса, но Танаквиль резко ответила им, что сегодня это не единственное нарушение традиций. Если священная собака признала бедную девочку в лохмотьях, то, значит, так тому и быть.

Собачья загородка находилась прямо в царском дворце, и предусмотрительная Танаквиль успела уже позаботиться о горячей воде и еде. Во дворце давно никто не жил, и в нем отвратительно воняло, потому что там хранились всякие священные предметы, многие из которых являлись частями тела различных животных. Необитаемым же он был оттого, что очень отличался по своей архитектуре от домов, к которым привыкли знатные греки, так что царь бывал во дворце лишь изредка, когда того требовал придворный церемониал. Однако Дориэю дворец понравился, и он велел освободить для фокейцев дом по соседству со своим новым жилищем; что касается раненых, то ими должны были заниматься сегестяне.

У Танаквиль было очень много хлопот, ибо она хотела устроить Дориэя со всеми возможными удобствами. Для начала она вымыла его и с ног до головы натерла благовониями — насколько это позволяли его многочисленные ссадины, шишки и царапины. Потом Дориэю предстояло посетить пир в его собственную честь, но он так устал, что не смог идти, и его отнесли в зал слуги. Как только он проглотил первый кусок пищи, он почувствовал приступ тошноты и отодвинул блюдо.

— Извините, — сказал он, — я не знаю, что мне теперь нужно. Так всегда бывает со мной после того, как я добьюсь своего… Слушай, Танаквиль, забери эту собачью корону — от нее воняет псиной… Тут вообще все ею провоняло, и мне от этого плохо.

Он посмотрел куда-то мимо нас, схватился за живот и продолжал:

— Я чувствую себя так, как будто бы я снова на корабле и ложе качается подо мной. Так же точно я качался в объятиях моей возлюбленной. Она посвятила Меня в разные божественные тайны и кормила пищей богов из перламутрового блюда. О Фетида, Фетида, Моя священная супруга, здесь, на суше, я всегда буду тосковать по тебе. И я надеюсь, что ты простишь меня за это, моя земная супруга Танаквиль… от которой, впрочем, тоже несет псиной.

Танаквиль обвела нас злобным взглядом и уставилась на Арсиною, которая даже опустила глаза. Я поспешил объяснить Танаквиль, что именно произошло на море, а Микон, вспомнив, что он врач, долго шепотом с ней беседовал. В конце концов Танаквиль кивнула, еще раз подозрительно посмотрела на Арсиною и погладила Дориэя по щеке.

— Я отлично понимаю тебя, — сказала она. — Во всяком случае, лучше всех прочих. И я совершенно не обижена на тебя за твой союз с Фетидой, ибо я не знаю, что есть ревность. По-моему, тебе стоит несколько дней не показываться на людях. Царя почитают и уважают тем больше, чем дольше его не видят, и он не должен вмешиваться в те дела, которые не касаются его напрямую. Я приготовила для тебя девичью одежду из тонкой дорогой ткани, а в алькове ты найдешь кудель. Чтобы заслужить милость богов, ты будешь выполнять женскую работу, подобно твоему божественному предку Гераклу, который тоже иногда переодевался в женское платье.

Фокейцы слушали ее, раскрыв рты, однако никто из них не смеялся. Дионисий также признал, что уж если Дориэй проявил такую безграничную мужскую отвагу, то ему и впрямь придется на несколько дней облачиться в женские одежды — а иначе боги разгневаются.