3

Приступ болезни у Терция Валерия не повторился, хотя его родственники очень надеялись на это. Его считали человеком странным, у которого не все дома. Уже в детские годы рядом с двумя своими талантливыми братьями он выглядел как белая ворона, и его называли просто Терций — третий сын. В сенате его прозвали Брут, что значит тупой, и все в Риме очень удивлялись, как это такому человеку удалось стать богачом и владельцем огромных земельных угодий.

Мы с Арсиноей стали заботиться о нем, и он быстро поправился и не скрывал своей благодарности. Терций Валерий больше не принимал Арсиною за свою жену. Он хорошо помнил о происшедшем и верил, что дух его жены на какое-то время вселился в тело Арсинои, чтобы позаботиться о нем.

Когда Терций Валерий встал на ноги, я нанял опытного человека заняться его лицом; вскоре от онемения не осталось и следа, хотя изо рта по-прежнему беспрерывно сочилась слюна. Арсиноя носила с собой большое полотенце и вытирала ему подбородок, как заботливая дочь. Она также занялась хозяйством и с удовольствием распоряжалась рабами и прислугой. Старик стал лучше питаться, в доме ежедневно убирали, с пенатов [44] стирали пыль, посуду содержали в чистоте. А я и не подозревал, что Арсиноя может проявлять интерес к домашним делам, и без обиняков высказал ей свое удивление.

Она ответила:

— Ах, Турмс, ты так мало меня знаешь. Разве я не твердила тебе постоянно, что моя женская натура хочет одного; уверенности в завтрашнем дне? А ведь для этого нужны крыша над головой и несколько человек прислуги, чтобы командовать ими. Теперь я получила все это от больного благородного старика, и мне ничего больше не надо.

Но меня это не радовало, потому что, хотя она и лежала рядом со мной каждую ночь, отвечая на мои ласки, мне постоянно казалось, что думала она о чем-то другом. Вообще-то мне следовало быть довольным, ибо она успокоилась и стала все чаще улыбаться, но я не переставал жаловаться на жизнь, и через несколько дней Арсиноя сказала:

— Ах, Турмс, почему у тебя все время такая кислая физиономия? Разве я перестала любить тебя и ты не получаешь всего, чего хочешь? Прости, что я немного холодна, но как же мне быть, если твой фанатизм доставил мне столько мучений? Я до сих пор не могу вспомнить без дрожи о жизни в сиканских лесах. Воспылав к тебе страстью, я обрекла себя на скитания, и вот наконец я чувствую себя в безопасности. Безопасность — вот о чем всегда мечтают женщины, так пусть же и дальше все останется так, как есть.

Что же до событий в городе, то, как я уже упоминал, сенат, на заседании которого Терций Валерий так переволновался, что у него лопнул сосуд в голове, отдал своего бывшего героя Гнея Марция под суд. Как известно, после захвата вольского города Кориолы он получил прозвище Кориолан и право принимать участие в торжествах, стоя рядом с консулом. А теперь его обвиняли в пренебрежительном отношении к плебеям и в тайном стремлении захватить единоличную власть в Риме. Это правда, что он ненавидел плебеев, да и как могло быть иначе, если однажды, вернувшись из далекого паломничества, он увидел вместо своего дома пепелище; все его имущество было разворовано, а его самого грозились едва ли не продать в рабство. Простить такое ему не позволяла гордость. Плебеи, правда, успокоились, добившись учреждения народного трибуната, имевшего право отменить любое решение магистратов или сената, ущемляющее привилегии народа, но Кориолан никогда не уступал народным трибунам дорогу, встретившись с ними на улице, плевал им вслед и даже грубо толкал. И в конце концов они отомстили ему.

Кориолан прекрасно понимал, что люди его сословия не сумеют спасти его от народного гнева. Опасаясь за свою жизнь, он ночью убежал из дома, который охраняли ликторы, перелез через городскую стену, взял коня в конюшне своего имения и бежал в страну вольсков.

До Рима дошли слухи, что вольски приняли его с распростертыми объятиями, дали новую одежду и позволили совершить жертвоприношение своим городским богам. Вольски, как и другие народы приграничных стран, высоко ценили римское военное искусство и очень надеялись на помощь прославленного военачальника.

Той осенью семидневный праздник в цирке пришлось провести дважды: из-за ошибки, допущенной во время первых дней празднеств, боги выразили свое неудовольствие, послав плохие предзнаменования. Сенат предпочел снова оплатить расходы на игры, но только не обижать богов. Впрочем, Терций Валерий ехидно заметил, что сенату необходимо было отвлечь внимание народа от происходящего, поэтому послушные жрецы и истолковали знамение таким образом.

Через несколько дней, когда город еще не отдохнул после затянувшегося праздника, да и я тоже чувствовал себя так отвратительно, что казался себе полным ничтожеством, ко мне пришла Арсиноя. Она была чем-то возбуждена и с трудом сдерживала раздражение. Ее лицо, белое, как мрамор, заставило меня вспомнить медузу Горгону.

— Турмс, — начала она, — давно ли ты видел Анну? Ничего не бросилось тебе в глаза?

Надо признаться, я не очень-то присматривался к Анне в последнее время, хотя и ловил иногда на себе ее взгляд, когда играл с Мисме. Мы друг с другом почти не разговаривали.

— Нет, а что с ней случилось? — удивленно спросил я. — Разве что девушка немного осунулась, щеки запали. Надеюсь, она не больна?

Арсиноя взорвалась.

— Вы что, мужчины, все слепые?! — со злостью закричала она. — Напрасно, ох, напрасно доверяла я этой темнокожей девке! А я-то думала, что дала ей хорошее воспитание. Вот дождалась благодарности — Анна беременна!

— Беременна?! — переспросил я, потрясенный.

— Как только я заметила это, то учинила допрос, — рассказывала Арсиноя, — и ей пришлось признаться. Теперь этого уже нельзя скрыть. Глупая девчонка, конечно же, думала, что сумеет обмануть меня, свою госпожу, когда пошла торговать собой. А может быть, она оказалась совсем дурой и переспала с каким-нибудь ликтором или гладиатором, не сумев отказать ему. Но я ее проучу…

Только теперь вспомнил я о том, что произошло между мной и Анной. Чувство вины пронзило мне сердце. Там, в Панорме, страдая от одиночества, я искал тепла и страстно обнимал и целовал ее нетронутое тело. Да, но ведь я, как убеждала меня Арсиноя, был бесплоден, значит, я тут ни при чем. Я только проторил дорогу другим. Однако кое в чем я тоже был виноват: после нашей близости она не смогла устоять перед многочисленными искушениями такого города, как Рим. Но Арсиное я не мог рассказать об этом.

Арсиноя немного успокоилась, и ей удалось трезво оценить случившееся. Она сказала:

— Анна злоупотребила моим доверием. Какую цену я сумела бы взять за нее, будь она невинной! Я бы хорошо ее пристроила. А сколько она могла бы зарабатывать! Даже от рабства откупилась бы по римским законам. Но беременная рабыня?! Такую купит разве что какой-нибудь землевладелец, чтобы получить побольше рабочей силы, а возможно, и сам займется ее пополнением, если девушка ему глянется. Но что зря лить слезы над разбитым кувшином? Надо поскорее продать ее — и делу конец. А то ведь каждый кусок, который она теперь проглотит, каждая тряпка, которую она на себя наденет, — это выброшенные деньги. А ты как считаешь, Турмс?

Потрясенный, я ответил, что Анна хорошо заботится о Мисме, а содержит ее Терций Валерий, и мы ничего на нее не тратим. Арсиноя возмущенно потрясла меня за плечи:

— Глупец, неужто ты хочешь, чтобы о твоем ребенке заботилась девка? Чему она сможет научить Мисме? А что подумает о нас Терций, о нас, которые недоглядели за своей рабыней?! Мы и так объедаем его, ничего не давая взамен… во всяком случае, ты уж точно. Но с тобой бесполезно разговаривать о деньгах, Турмс. Стыдно нам не заботиться о доходах Терция Валерия. Но сначала девчонку надо выпороть, я сама прослежу, чтобы все было без обмана.

И даже теперь мне нечего было сказать в свое оправдание. Все произошло так быстро, что я, парализованный чувством собственной вины, не сумел вмешаться. Арсиноя быстро ушла, а я продолжал сидеть, подперев голову руками, и смотреть на цветные плиты каменного пола. Очнулся я только тогда, когда услышал крики девушки. Не помня себя от гнева, я выбежал из дома и увидел, что Анну со скрученными ремнем руками привязали к столбу и раб из конюшни с упоением хлещет ее по спине розгами, да так, что на нежной коже появились ярко-красные полосы.

Я торопливо подскочил к рабу, вырвал у него розги и ударил его по лицу. Он застонал и отпрянул назад. Арсиноя стояла, дрожа от возбуждения; щеки ее пошли пятнами.

— Хватит, — сказал я. — Продай девушку, если хочешь, но только порядочному мужчине, который будет заботиться о ней.

Когда перестали сыпаться удары, Анна сползла на землю и встала на колени. Она продолжала всхлипывать, хотя изо всех сил пыталась сдержаться.

Арсиноя топнула ногой, некрасиво выкатила глаза и закричала:

— Не вмешивайся, Турмс! Сначала девчонка должна признаться, кто ее испортил, со сколькими она уже спала и где спрятала деньги, которые заработала. Разве ты не понимаешь, что это наши деньги, а кроме того, мы имеем право требовать от соблазнителя возмещения убытков, можем подать в суд, наконец?!

Тогда я дал Арсиное пощечину. Я сделал это впервые и очень испугался. Лицо ее стало серым, как пепел, и перекосилось от злости, но, как ни странно, она мгновенно успокоилась. Я достал нож, чтобы освободить Анну, но Арсиноя подала знак рабу и сказала:

— Не режь зря ремень, он денег стоит. Раб сам распутает узлы. Если девушка так дорога тебе, что ты знать ничего не хочешь, то давай отведем ее на скотный рынок с веревкой на шее и побыстрее продадим. Я пойду туда сама и прослежу, чтобы она досталась порядочному человеку, хотя девка этого и не заслужила. Ты всегда был слепым, ну а мне приходится делать так, как ты хочешь.

Анна подняла опухшие от слез глаза. Закусив до крови губы, она мотала головой и отказывалась отвечать на вопросы, хотя могла свалить всю вину на меня, потому что я был первым. В ее взгляде не было осуждения, больше того, она смотрела на меня так, как будто я осчастливил ее, когда спас от наказания.

Я порядком струсил, но тут наши глаза встретились, и мне полегчало. Я совсем упустил из виду, что Арсиное нельзя доверять. Я только попросил ее:

— Поклянись хорошо устроить девушку, даже поступившись ценой!

Арсиноя посмотрела мне в лицо, глубоко вздохнула и заверила:

— Конечно. Все равно за какую цену — лишь бы избавиться от нее.

Тут появился раб с плащом, обычным для римлянок, и ловко набросил его Анне на голову и плечи. Другой раб, тот, что сек девушку, накинул ей на шею веревку, и они поволокли бедняжку за ворота, а Арсиноя неспешно пошла за ними. Я ринулся следом, схватил жену за руку и попросил:

— Узнай хотя бы имя покупателя и как его отыскать — нам нельзя терять Анну из виду!

Арсиноя остановилась, укоризненно покачала головой и очень спокойно ответила:

— Дорогой Турмс, я прощаю тебя, ибо ты мужчина и не можешь иначе. Ты ведешь себя так, как если бы из милосердия тебе пришлось умертвить любимое животное, к которому ты очень привязан, — например, собаку или лошадь. Но хороший хозяин обычно поручает сделать это заслуживающему доверия другу и не желает знать, как и когда это случилось и где погребено животное. Пощади же свои собственные чувства и не пытайся узнать, куда попадет девушка. Заставь себя забыть о ней. Доверься мне, Турмс. Я устрою все наилучшим образом, так, чтобы ты был доволен. О богиня, какой же ты впечатлительный!

4

Видимо, так решили боги, и мне суждено было, как и предсказывали вороны, прожить целых девять лет, не осознавая полностью, кто я такой, чтобы лучше изучить жизнь и достигнуть нужного возраста. Наверняка по той же причине бессмертные распорядились, что спутницей моей будет Арсиноя, потому что ни одна другая женщина не смогла бы, пожалуй, удержать меня так долго в кандалах и заставить смириться с тоскливой скучной повседневностью. Я уверен также, что именно Арсиноя заставила Терция Валерия поговорить со мной. Однажды он отозвал меня в сторонку и ласково произнес:

— Турн, мой дорогой сын, ты знаешь, что я привязался к тебе и что пребывание в моем доме твоей жены скрашивает мне печальные дни старости. Недавний приступ болезни напомнил мне о том, что в любую минуту я могу упасть замертво, поэтому я беспокоюсь, думая о твоем будущем…

Видишь ли, Турн, — продолжал старик дрожащим голосом, — я очень расположен к тебе, и это дает мне право — как человеку пожилому — утверждать, что жизнь, которую ты ведешь, недостойна мужчины. Ты не проявляешь должной сметки, хотя достаточно уже осмотрелся в нашем городе и познакомился с его обычаями и традициями. Язык ты знаешь лучше любого сабина [45] или крестьянина, насильно переселенного в город, чтобы сделать его многолюднее. Короче говоря, ты достоин стать гражданином Рима в любое время, когда только этого захочешь.

Он говорил, а тело его тряслось и изо рта капала слюна. Вошла Арсиноя, сделавшая вид, что случайно проходила мимо двери, вытерла ему подбородок льняным полотенцем, погладила по лысеющей голове и спросила меня:

— Надеюсь, ты не огорчаешь нашего хозяина? Как только Арсиноя взяла Терция Валерия за руку, он сразу же успокоился, посмотрел на нее ласково и сказал:

— Нет, доченька, он совсем не мучит меня, это скорее я утомляю его своей болтовней. У меня к тебе предложение, Турн. Если хочешь, я помогу тебе получить гражданство в какой-нибудь приличной трибе. [46] Как плебею, конечно же, но это не так уж плохо — ведь ты прибыл в Рим довольно состоятельным человеком, и твоего имущества хватит с лихвой, чтобы попасть в тяжеловооруженные. В кавалерию тебя, к сожалению, наверняка не возьмут, но тяжеловооруженным ты стать сможешь, тем более что твоя жена говорила мне, что у тебя есть военный опыт. Об этом же свидетельствуют и шрамы на твоем лице. Воспользуйся же случаем, Турн. Остальное будет зависеть от тебя самого, ибо ворота храма Януса [47] всегда открыты.

Я знал, конечно, что в воздухе пахнет страшной войной и что предатель Кориолан обучает вольсков римскому военному искусству. Он был настолько хитер, что направлял отряды воинов опустошать римскую провинцию, жечь усадьбы простых крестьян, но не трогал имения патрициев. Люди, по природе своей не доверяющие патрициям, в большинстве своем думали, что последние в сговоре с Кориоланом пытаются лишить их прав, которых они добились с таким трудом. Поэтому призыв записываться в армию вызвал у простых людей недоверие и подозрение.

Я нимало не сомневался, что римское гражданство мне бы удалось получить без труда, — достаточно было обратиться с прошением, а уж за доспехи я бы заплатил. Ходатайства Терция Валерия вовсе и не требовалось. Предлагая помощь, он, конечно же, хотел мне добра (в их с Арсиноей понимании), но, как римлянин, он думал также и о своем городе. Даже один бывалый гоплит мог способствовать усилению армии; человек же, только что получивший римское гражданство, не пожалеет сил, стремясь заслужить себе добрую славу.

Его предложение было разумным, но одно только воспоминание о войне (тогда на Сицилии) заставляло меня ежиться и вздрагивать. Война была мне отвратительна, хотя я и не мог объяснить, почему. Неприятное чувство было настолько сильно, что я ответил:

— Терций Валерий, не сердись на меня, но, по-моему, не время мне сейчас становиться гражданином Рима. Может быть, позже. Хотя обещать этого наверняка я не могу.

Терций Валерий и Арсиноя обменялись взглядами. К моему удивлению, уговаривать меня они не стали. Вместо этого Терций Валерий мягко спросил:

— Что же ты собираешься делать, сын мой? Не бойся раскрыть передо мною сердце, я охотно помогу тебе советом, если это будет в моих силах.

Он еще не закончил говорить, как меня неожиданно осенила мысль, которую я наверняка вынашивал давно, но даже и не подозревал об этом.

— Кроме Рима, есть и другие государства, — сказал я. — Я хочу расширить свои познания и побывать в этрусских владениях. Известно, что на востоке готовится большая война. Она может охватить и побережье Италии, и Риму, как и любому другому городу, находящемуся в опасности, будут полезны сведения о чужих государствах. Я наблюдателен и неутомим, я разбираюсь в политике, так что надеюсь кое-чем помочь Риму.

Терций Валерий очень обрадовался и сказал:

— Возможно, ты и прав. Политические советники нужны всегда, и особенно если речь идет о далеких странах. Римское гражданство может тебе только помешать выбраться отсюда, так как в этом случае ты будешь связан военной службой. Если хочешь, я дам тебе письма к влиятельным людям в Вейи и Цере, это самые близкие к Риму этрусские города. Советую побывать также в Популонии и Ветулонии, где добывают железо. Потом его продают нам, и тут Рим полностью зависим от этрусков.

Когда Арсиноя снова наклонилась над ним, чтобы вытереть слюну с губ, я воспользовался случаем и с улыбкой сказал:

— Я слишком долго пользовался твоим гостеприимством, Терций Валерий, поэтому мне не хотелось бы утруждать тебя еще и составлением рекомендательных писем. Я собираюсь сам позаботиться о себе, а послание римского сенатора, по моему мнению, только помешает мне завести дружбу с высокопоставленными этрусками. Будет лучше, если там не узнают о моих связях в Риме, хотя, поверь, я очень высоко ценю твое расположение.

Мне кажется, Терций Валерий понял, что я хочу оставить за собой право выбора и в зависимости от обстоятельств — стать сторонником или противником Рима. Но он так любил свой город, что не верил в возможность предать его.

Он положил мне руки на плечи и сказал, что спешить с путешествием не следует, ибо другу всегда найдется место у его очага. Но несмотря на дружелюбный тон, которым это было сказано, я понимал, что он радуется моему отъезду. По какой-то причине оба они с Арсиноей хотели, чтобы я побыстрее покинул Рим.

Мое самолюбие было задето, и я твердо решил не брать у него денег, а обойтись своими сбережениями и за время странствий даже увеличить свое состояние. Вот как получилось, что из-за Арсинои я лучше узнал жизнь, ибо отправился скитаться и вынужден был собственными руками зарабатывать себе пропитание, чего прежде мне делать не приходилось. В результате мое путешествие стало своеобразной школой и помогло мне познакомиться с жизнью простых людей цивилизованного мира.

Я сменил свою красивую обувь на римские сандалии с толстыми подошвами, надел простой хитон и серый шерстяной плащ. Волосы у меня уже отросли, и я собрал их на затылке в пучок. Арсиноя смеялась до слез, увидев мое новое обличье. Ее веселье немного скрасило нашу разлуку, печальную для нас обоих. Терций Валерий сказал:

— Ты прав, Турн: внизу, на земле, можно иногда увидеть больше, чем сверху, с крыши храма. В твоем возрасте и у меня были мозоли на руках, а ладони шириной с лопату. В этой одежде я начинаю уважать тебя еще больше, чем раньше.

5

В Вейи, ближайшем из этрусских городов, я пробыл до лета; все там у меня сложилось весьма удачно. Я остановился на приличном постоялом дворе, где никто не проявлял излишнего любопытства и не спрашивал, куда я хожу и чем занимаюсь, как это принято у греков. Прислуга, молчаливая и вежливая, очень меня устраивала. В общем, у Вейи не было ничего общего с шумными и яркими греческими городами; казалось, я очутился в другом мире. Постоялый двор был довольно скромный, что соответствовало моему внешнему виду, но, несмотря на это, там не было принято есть пальцами, и слуга ежедневно клал около моего блюда серебряную вилку с двумя зубьями; видимо, ему даже в голову не приходило, что ее могут украсть.

Я старался не заводить лишних знакомств, много бродил по городу, наслаждался свежим воздухом. Люди там вели себя скромно и были вежливы и предупредительны. Я чувствовал себя замечательно, постоянно сравнивал Рим с Вейи, и первый казался мне городом варваров. У меня сложилось впечатление, что жители Вейи были того же мнения, хотя я ни разу не слышал, чтобы они плохо отзывались о Риме; вернее сказать, они жили так, как будто Рим вовсе и не существовал и не было у них с этим городом мирного договора на двадцать долгих лет.

В первое же утро, выйдя на прогулку подышать воздухом, который после насыщенного болотными испарениями воздуха Рима был как чудодейственный бальзам, оказался я на небольшой площади и сел там на истертую каменную скамейку. Люди спешили куда-то по своим делам; торговец вел осла с красивой бахромой на голове и с тюками овощей на спине; крестьянка разложила на чистом полотенце головки сыра на продажу. У меня захватило дух — я вдруг осознал, что раньше пережил уже мгновения подобного счастья. Узнал я также барельефы из глины, украшавшие дома. Потом я встал со скамьи и решительно свернул за угол хорошо знакомой мне улицы. Передо мной предстал высокий храм; его фасад с колоннадой я уже когда-то видел.

Удивительные по красоте, разрисованные яркими красками глиняные скульптуры на крыше храма изображали Артемиду, защищающую лань от Геракла. Другие боги окружили их и, улыбаясь, смотрели на происходящее. Я поднялся по лестнице и через ворота направился к колоннам.

Сонный служитель храма покропил меня из священного источника, обмакнув в него веточку. У меня больше не оставалось сомнений; все это я пережил в какой-то другой жизни.

В глубине храма во внутренней целле возвышалась статуя богини Вейи. Из отверстия в потолке на нее падал свет. Она была обворожительно прекрасна; мечтательно улыбаясь, она держала на руках ребенка, а у ног ее замерла длинношеяя гусыня. Мне не надо было обращаться к служителю, чтобы узнать ее священное имя, потому что с ребенком и гусыней изображали одну-единственную богиню. Но вот объяснить, откуда мне было известно, что ее зовут Уни, я не мог. Я приложил левую руку ко лбу, воздел правую и склонил голову в знак приветствия. Что-то в глубине моего существа подсказывало мне, что то место рядом со статуей богини, где я стоял, было священным с древнейших времен — куда раньше, чем появился этот храм, и этот город.

Жреца не было, и служитель, поняв по моей одежде, что я чужестранец, стал рассказывать о дарах и о святынях, расставленных вдоль стен. Но я не стал слушать и отослал его прочь кивком головы. Меня притягивала к себе только Уни, богиня, олицетворявшая женскую нежность и доброту.

Только потом я вспомнил, что пережил все это несколько лет назад в храме богини в Эриксе. Тогда я видел чудесный сон и отлично запомнил его. Со мной, конечно, и прежде случалось наяву то, что раньше я переживал во сне, но для меня было загадкой, какая связь существовала между святилищем Афродиты в Эриксе и этим храмом милосердной любви и счастья материнства. Возможно, богиня попросту зло смеялась надо мной.

Летом до Вейи дошли слухи, что вольское войско под командованием Кориолана двинулось на Рим, желая отомстить за оскорбления и гонения, которым подвергаются вольски в этом городе. Но римское войско не вышло навстречу вольскам на поле сражения, хотя римляне, как правило, предпочитали принять бой и разгромить врага. Поэтому поговаривали, хотя звучало это и неправдоподобно, что Рим готовится к осаде.