1

С жесткими от соленых брызг волосами, с серыми от усталости лицами, с мозолями от канатов на ладонях подошли мы к италийскому побережью. Заметив опознавательные знаки на берегу, рулевой громко вскрикнул от удивления и возвестил, что до устья реки у города Рима остался всего один день пути. Тиррен захлопал в ладоши и заявил, что никогда в жизни не плавал он так быстро и что его изумляет постоянство южного ветра, который после шторма так и не переменил направления.

На следующий день в устье реки нам стали встречаться корабли, большие и маленькие, которые прибыли из разных стран и направлялись вверх или вниз по течению. Уже издалека увидел я знаменитые римские соляные копи — на сияющих белизной кучах соли стояли, погрузившись в нее по колено, рабы с лопатами и мешками.

Тиррен не стал задерживаться в устье, а нанял волов и рабов, велел привязать их к изогнутому носу судна и сам взялся за канат, чтобы помочь людям тащить корабль вверх по быстрой реке. Была она такой широкой и полноводной, что даже морские суда могли доплыть до самого Рима, где причаливали у скотного рынка рядом с речными кораблями, прибывшими по реке с севера страны.

Наконец нам открылись римские холмы, деревеньки, расположившиеся на их вершинах, городская стена, мост и немногочисленные храмы. Деревянный искусно построенный мост был самым длинным из тех, что мне доводилось видеть; своей серединой он опирался на небольшой островок. Его построили этруски, чтобы соединить свои многочисленные города по обоим берегам. Римляне очень гордились этим сооружением и со времен этрусков называли главного жреца «величайшим строителем мостов» и поручали ему заботиться о его целости и сохранности. Впрочем, я уверен, что этруски, доверяя жрецу мост, имели в виду совсем не то, что римляне, — не починку и замену его подгнивших свай, а постоянное и неустанное торение пути между богами и человеком.

Величественный деревянный мост был не только самой заметной достопримечательностью Рима, которая бросалась в глаза сразу после въезда в город, но еще и способствовал его процветанию. Далеко по округе разносились громкий топот и рев скота; бесконечные вереницы телег и повозок въезжали в Рим и выезжали оттуда через мост.

Портовые стражники указали нам место рядом с другими морскими и речными судами у болотистого берега, укрепленного бревнами, после чего на корабль поднялся таможенник. Тиррен даже не попытался вручить ему какой-нибудь подарок и не пригласил принять участие в жертвоприношении богам. Он давно уже объяснил нам, что римские служащие неподкупны из-за местных суровых законов.

На краю скотного рынка стоял у столба палач, готовый в любое мгновение исполнить свой долг. В руках он сжимал топор с длинной рукоятью и пучок розог. Тиррен пояснил, что эти предметы являются символами его профессии еще с этрусских времен. Римляне называли палачей ликторами. Вместо царя в городе правили два консула, которых выбирали ежегодно. В свите каждого из них находилось двенадцать ликторов, которые были наделены большими полномочиями. Если совершение преступления было доказано, ликтор имел право задержать виновного прямо на людной улице, высечь его, а в случае кражи отрубить ему правую руку. Поэтому в здешнем порту царил образцовый порядок и никто не боялся воров — бича других портовых городов.

Тиррен попросил квесторов [39] досмотреть для начала наши с Арсиноей вещи. Они поверили нам, когда мы представились как сицилийские сиканы. Это были не слишком-то образованные люди, они мало знали о мире, но очень блюли обычаи своего города, так что тиррен посоветовал ничего не скрывать от них. Квесторы пересчитали золотые монеты Арсинои и тщательно взвесили золотые изделия, подаренные нам на прощанье сиканами. Нам пришлось заплатить большую сумму в качестве налога, чтобы ввезти вещи в город, так как в Риме вместо монет имели хождение медные пластинки. Что касается Анны, то они спросили, рабыня ли она или свободная. Арсиноя поспешила ответить, что рабыня, а я сказал, что свободная. Послушав нас, римляне переглянулись и позвали переводчика, так как не очень хорошо понимали по-гречески. Анна, разумеется, не сумела за себя постоять, поэтому ее записали как рабыню, и квесторы были уверены что я назвал ее вольной только потому, что не хотел платить налога, который назначался на ввоз рабов.

Таможенники вежливо попросили переводчика объяснить мне, что если Анну записать как свободную, она получит право немедленно оставить нас и сможет прибегнуть к защите римского законодательства. В общем, солгав, я мог бы потерять часть своей собственности. Они смеялись, считая, что я сыграл бы с самим собой хорошую шутку, и щипали девушку, пытаясь понять, сколько она может стоить. Ко мне же и к Арсиное они относились с уважением — из-за нашего золота. Римляне от природы люди весьма алчные. Все граждане города разделены на сословия не только по принадлежности к тому или иному роду, но и по размеру состояния. Бедняки долго боролись и в конце концов добились-таки незначительных политических прав, но к военной службе по-прежнему имели доступ только богатые граждане. Римляне считали бедноту обузой для армии и неимущим не давали в руки оружие.

Тиррен пригласил нас в новый храм Турна, чтобы совершить там жертвоприношение. Римляне называли этого бога Меркурием, а римские греки поклонялись ему в этом же храме как Гермесу, вот почему я считаю, что это был один и тот же бог. Римляне построили храм, чтобы в их городе процветала торговля; в целле [40] храма стояла большая и красивая, ярко раскрашенная статуя бога из обожженной глины. Сделали ее мастера этрусского города Вейи. Римляне не умели создавать таких красивых скульптур, ваятели же из Вейи славились своим искусством.

В храме толпилось много разноязычных купцов, которые договаривались о ценах на медь, шкуры волов, шерсть и дерево; именно в храме Меркурия в Риме каждый день устанавливались новые цены, которые росли или падали в зависимости от спроса и предложения.

Когда мы совершили обряд жертвоприношения и оставили в храме наши дары, тиррен обернулся ко мне и сказал:

— Спасибо тебе за приятное путешествие, но теперь нам пора расставаться. Купец должен полагаться на свой собственный разум и не слишком-то рассчитывать на потусторонние силы или на дружбу с людьми, которые вовсе не те, за кого себя выдают. Забудь же мое имя и нигде не упоминай его — особенно если тебе будет трудно. А теперь благослови меня на прощание. Этого будет довольно, чтобы заплатить за дорогу.

Я положил ему руку на плечо, а другой рукой закрыл свой левый глаз, чтобы совершить обряд благословения, но почему я сделал именно этот священный жест, я объяснить не могу. Тиррен так перепугался, что шарахнулся в сторону и больше уже к нам не приближался.

И вот мы стояли перед храмом Меркурия в Риме — Арсиноя, Анна с Мисме на руках и я. Ни город, ни его обычаи не были мне знакомы, я не знал даже языка и поэтому решил пока не трогаться с места и подождать знамения, которое бы указало мне, куда идти.

Арсиноя не торопила меня. Она с интересом разглядывала людей, собравшихся у храма; среди них было много мужчин, которые с любопытством посматривали на нее. Время от времени она отпускала замечания, говорившие о ее наблюдательности; в частности, она обратила мое внимание на то, что все римляне носят сандалии и только рабы ходят босые, а также на кислые и мрачные лица женщин, на их полноту и безвкусные наряды. Едва она умолкла, чтобы перевести дыхание, как к нам подошел старец с кривым пастушеским посохом в руке; его плащ был весь в жирных пятнах, глаза покраснели и сузились, а седые волосы свалялись.

— Ты чего-то ждешь здесь, чужестранец? — спросил он.

Вид старика не внушал особого доверия, но он был первым из жителей города, заговорившим со мной, и я вежливо ответил:

— Я только что прибыл сюда и жду благоприятного знамения.

Он сразу же оживился, так что посох задрожал в его руке, и сказал:

— И я не ошибся, когда решил, что ты грек. Правда, внешность твоя обманчива, но стоит присмотреться к твоей жене, чтобы понять, откуда ты родом. Если хочешь, я могу погадать тебе по полетам птиц или же отвести тебя к одному из моих собратьев, который также занимается предсказаниями. Он принесет в жертву овцу и прочтет твою судьбу по ее печени. Но это будет стоить дороже, чем гадание по птицам.

Он говорил на ломаном греческом языке, поэтому я предложил:

— Давай говорить на твоем языке, тогда я лучше пойму тебя.

Но его язык показался мне таким же жестким и грубым, каким подобало быть истинным римлянам. Я покачал головой и сказал:

— Я не понимаю ни слова, давай лучше перейдем на древний, правильный язык. Я его немного знаю.

Беседы с тирреном пошли мне на пользу, да и знания, полученные от Ларса Альсира в Гимере, также не пропали даром. Мне иногда чудилось, что когда-то давным-давно я знал язык этрусков, но потом почему-то забыл его. Я так легко находил нужные слова, что тиррен, сам того не замечая, вскоре отказался от смешанного портового жаргона и перешел на этрусский.

Старец стал еще более доброжелательным и сказал:

— Ты необычный грек, раз знаешь священный язык. Я этруск и настоящий авгур, а не какой-нибудь там проходимец, бессмысленно вызубривший заклинания. Не надо относиться ко мне пренебрежительно из-за того, что глаза мои помутнели и мне самому приходится зарабатывать на жизнь, а также из-за того, что во мне никто больше не нуждается так, как раньше.

Глядя на меня, он то и дело прикрывал глаза ладонью и наклонялся к самому моему лицу, и я понял, что он плохо видит. Он спросил меня:

— Где я видел тебя раньше? Ты мне знаком.

Это обычный прием прорицателей во всем мире, но старик произнес свои слова таким почтительным голосом, что я поверил ему. Впрочем, виду я не подал, не желая показывать ему, что именно здесь и именно сейчас он выступает как посланник богов. Я только сказал шутливо, обращаясь к Арсиное:

— Гадальщик по полету птиц определил, что я знаком ему.

Арсиноя оживилась, повернула к старику свое красивое лицо и спросила:

— А меня ты узнаешь? Если нет, значит, ты не настоящий авгур.

Прорицатель, опять приложив ладонь козырьком к глазам, внимательно посмотрел на Арсиною и, задрожав, ответил:

— Конечно же, я узнаю тебя, и дни моей молодости встают у меня перед глазами. Не Кальпурния ли ты, которую я однажды встретил в лесу у родника?

Он задумался, потом отрицательно покачал головой и добавил:

— Нет, ты не можешь быть Кальпурнией. Она была бы уже старушкой, если бы жила. Но в твоем изменяющемся лице, чужеземка, я вижу всех женщин, которые на протяжении моей жизни заставляли мое сердце учащенно биться. Не богиня ли ты, переодетая в платье смертной?

Арсиноя пришла в восторг, засмеялась и, дотронувшись до плеча старика, сказала:

— Мне нравится этот старец. Он наверняка настоящий авгур. Прикажи ему истолковать знамение, которое тебе послано, Турмс.

Авгур посмотрел на меня и снова спросил по-этрусски:

— Где же я тебя видел раньше? Мне кажется, на тебя очень похожа одна улыбающаяся статуя в каком-то из наших священных городов.

Я засмеялся:

— Ты ошибаешься, старый. Никогда в жизни не бывал я в этрусских городах. Если мое лицо тебе и впрямь знакомо, то возможно, ты видел его в вещем сне, напророчившем нашу встречу.

Старик бессильно уронил руки, отвернулся и негромко и как-то покорно проговорил:

— Пусть так, если ты этого хочешь. Мое гадание, разумеется, ничего не будет тебе стоить. Но видишь ли, в последние дни мне пришлось голодать, так что гороховый суп подкрепил бы мои силы, а глоток вина развеселил бы старика. Только не думай, что перед тобой надоедливый нищий, который даже не стесняется признаться в своем убожестве.

Я ответил:

— Не беспокойся, гадальщик. Твой труд будет вознагражден, ибо не пристало мне пользоваться чьей-то услугой задаром. Я раздатчик даров.

— Раздатчик даров?.. — повторил он и испуганно прижал к губам ладонь. — Откуда ты знаешь эти слова, и как ты осмеливаешься называть себя так? Может быть, ты вовсе не грек?

Увидев его взволнованное лицо, я вдруг понял, что бессознательно произнес вслух тайное имя одного из этрусских богов. И откуда только всплыли в моей памяти эти слова? Я рассмеялся:

— Я плохо говорю на твоем языке и знаю мало слов. Клянусь, что я вовсе не собирался обидеть тебя и твою веру.

— Нет-нет, — возразил он, — слова были как раз те, какие надо, но вот сказаны они не к месту. Это священные слова лукумонов. В плохое же время мы живем, если чужестранец осмеливается повторять священные слова, как ворона, которая научилась говорить!

Я не обиделся на него, но удивленно спросил:

— Кто такой лукумон? Ответь мне, чтобы я не повторил ошибки и не употреблял не к месту правильные слова.

Он бросил на меня гневный взгляд и заявил:

— Лукумоны — это древние правители этрусков. В наши дни истинные лукумоны рождаются очень редко.

Арсиноя нетерпеливо спросила:

— О чем это вы разговариваете? Пойдемте лучше прогуляемся по городу, пускай старик нас проводит. Только говорите по-гречески, чтобы мне было понятно. А когда я устану, вы сможете любоваться птицами, сколько вашей душе будет угодно.

Как ни странно, мне вовсе не хотелось беседовать со старым авгуром по-гречески. Должно быть, потому, что я все лучше и лучше понимал древний язык, и мне даже иногда казалось, что я заранее знаю, о чем старец собирается говорить. Из-за этого я предпочел бы переводить Арсиное наши слова; впрочем, прогулка по людным центральным улицам сулила столько любопытного, что, я надеялся, она попросту не захочет нас слушать.

Когда мы проходили по улице, вымощенной широкими каменными плитами, старец сказал, что это этрусская часть города, а улица называется Викус Тускус, так как римляне зовут этрусков тусками. Здесь жили самые богатые купцы, умелые ремесленники и родовитые римские этруски. Среди местной знати они составляли третью часть, и примерно так же обстояло дело в римской армии.

Вдруг авгур остановился, оглянулся по сторонам и сказал:

— После нашего разговора у меня устали ноги и пересохло во рту.

Я спросил его:

— Как ты думаешь, не согласится ли какой-нибудь этруск приютить меня и мою семью, несмотря на то, что я чужестранец?

Не успел я закончить, как он постучал своей кривой палкой в ярко разрисованную дверь; она отворилась, и он провел нас в атрий [41] с деревянными колоннами, маленьким бассейном с дождевой водой посередине и с домашними богами на алтарях у стен. Внутренний дворик окружали небольшие постройки, которые сдавались внаем; в самом же доме было множество комнат — со столами и скамьями, — украшенных настенной живописью. Хозяин оказался неразговорчивым человеком, который поздоровался со старцем не слишком-то приветливо. Однако, присмотревшись к нам повнимательнее, он понял, что мы пришли как гости, и приказал рабам приготовить еду. Мы оставили Анну с Мисме в одном из домиков стеречь вещи и отправились перекусить. В пиршественном зале нас ожидали два ложа. Авгур объяснил:

— По этрусским обычаям женщина должна возлежать у стола в той же зале, что и мужчина, больше того, она, если захочет, может возлежать даже на том самом ложе, что и ее муж. Греки, как вы знаете, позволяют женщине только находиться вместе с мужчинами, а римляне считают это позором и бесстыдством.

Сам он смиренно встал у стены, ожидая подаяния. Но я пригласил его разделить с нами трапезу и приказал рабам приготовить ложе и для него. Старец пошел умыться, а хозяин принес ему чистый плащ, чтобы не запачкать нарядные подушки. Нам подали обильную и вкусную еду и отличное деревенское вино. Лицо старца менялось на глазах — разглаживались морщины, губы раздвигались в улыбке. Я ухаживал за ним, как за почетным гостем, и потчевал первым куском с каждого блюда. Ел он неторопливо, двумя пальцами, умел вести себя за столом, а запивая еду вином, не забывал принести одну каплю в жертву богам. Наконец перед нами появилась гордость обеда — свинина, варенная с какими-то местными кореньями. На десерт же были свежие фрукты и среди них — плоды граната. Я велел отнести еду Анне и Мисме, а то, что осталось, отдать рабам, которые нам прислуживали. Старец похвалил меня за щедрость.

Насытившись, он сел с чашей в левой руке и плодом граната — в правой; свою кривую палку он прислонил справа от себя к ложу. Меня охватило странное чувство, что когда-то я уже пережил такое в чужом городе, в том помещении тоже был разрисованный потолок. Вино ударило мне в голову, и я сказал:

— Старец, не знаю, как тебя по имени! Надеюсь, ты не думаешь, что я не заметил тех взглядов, которыми вы украдкой обменялись с хозяином? Я, конечно, незнаком с вашими обычаями, но мне показалось странным, что я ел и пил из черной посуды, а моей жене дали серебряное блюдо и коринфскую чашу. Так объясни же мне эту странность.

Он ответил:

— Не беда, что ты этого не понял. Поверь, что не из пренебрежения принесли тебе древнюю посуду.

Хозяин протянул мне дорогую серебряную чашу вместо черной глиняной, что я держал в руке, — будто он хотел исправить свою ошибку. Но я отказался принять ее, все так же сжимая чашу в руке. Форма ее показалась мне хорошо знакомой. Я сказал:

— Наверное, вы меня с кем-то спутали, иначе зачем бы вы дали мне священный жертвенный сосуд?

Вместо ответа авгур бросил мне плод граната, и я поймал его на лету в свою глиняную чашу. Я полулежал, опираясь на локоть, плащ соскользнул с моих плеч, и верхняя часть тела была обнажена, а в левой руке была у меня черная глиняная чаша. В ней находился плод граната, которого я не касался. Когда хозяин увидел это, он подошел и надел мне на шею большой венок из цветков ясеня.

Авгур дотронулся правой рукой до лба и сказал:

— У тебя сияние вокруг головы, чужестранец!

Я улыбнулся и ответил:

— Прощаю тебя — ведь ты колдун и всегда видишь то, чего нет на самом деле. Потому-то я и угощаю тебя вином. А не замечаешь ли ты такого же сияния вокруг головы моей жены?

Старец внимательно посмотрел на Арсиною, сделал отрицательный жест и сказал:

— Нет, это не сияние, а всего лишь мигающий отблеск солнца. Она не ровня тебе.

Вдруг я понял, что начинаю видеть сквозь стены, и взглянул на Арсиною. У меня на глазах ее лицо изменилось и стало лицом богини, а у старца пропала борода, и он превратился в мужчину в расцвете сил. Я видел также лицо хозяина и морщинки в уголках его глаз, только это был уже не владелец постоялого двора, а некий неведомый мудрец.

Я засмеялся и сказал:

— Чего вы хотите от меня, ведь я для вас чужой?

Старец приложил к губам палец и указал на Арсиною, которая, широко зевнув, только что погрузилась в глубокий сон. Авгур резко поднялся, дотронулся до ее век и сказал:

— Спи сладко, и пусть не случится с тобой ничего плохого. А тебе, чужестранец, пришла пора узнать свое будущее. Не бойся. Тебе не подсыпали яда, ты съел всего лишь свежую траву и теперь подготовлен для совершения ритуала. Я тоже вкусил ее, чтобы лучше видеть. Ты ведь совсем не похож на обычных людей, так что привычное гадание не для тебя. Идем со мной на холм.

Мое сознание было ясным, я ничего не боялся и, оставив Арсиною там, где она спала, последовал за авгуром. Как-то так получилось, что я прошел сквозь стену прямо во двор, авгур же воспользовался дверью. Когда мы двинулись в путь, я откуда-то со стороны увидел свое тело, послушно шагающее за гадальщиком, и поспешил вернуться в него, ибо для меня, бестелесного, было бы затруднительно общаться с внешним миром; поверьте, что никогда прежде не доводилось мне переживать ничего подобного. Случившееся казалось мне сном, я был почти уверен, что выпил за трапезой слишком много вина. Однако, как ни странно, голова у меня не кружилась и ноги не подкашивались.

Авгур привел меня на ближайшую площадь, к сенату, напротив которого располагались тюрьма и прочие римские достопримечательности. Он хотел показать мне местные святыни, но я внезапно резко свернул в сторону и подошел к отвесной скале; возле нее был круглый храм с деревянными колоннами и крышей из тростника. Осмотревшись вокруг, я воскликнул:

— Где-то рядом священное место!

Старец ответил:

— Это храм Весты. Шесть незамужних женщин поддерживают здесь священный огонь. Ни один мужчина не имеет права входить внутрь.

Я стоял и прислушивался, а потом сказал:

— Слышу шум воды. Там священный источник. Старец больше не задерживал меня, и я поднялся по каменной лестнице, выбитой прямо, в скале, и вошел в пещеру. Авгур не отставал от меня ни на шаг. Там стоял древний каменный сосуд, и вода капала в него из расщелины в стене. На краю сосуда лежали три венка, такие свежие, словно их только что туда положили. Первый был сплетен из веток ивы, второй был оливковый, а третий — из плюща.

Старец испуганно озирался вокруг, а потом прошептал:

— Сюда нельзя входить! В этой пещере живет нимфа Эгерия [42], и по ночам, чтобы встретиться с ней, здесь появляется единственный лукумон, который правил когда-то в Риме. Мы, этруски, называем ее Бегоя.

Я опустил обе руки в холодную воду родника, омочил себе лицо, одежду, надел на голову венок из плюща и тихо проговорил:

— Пошли выше. Я готов.

И тут в пещере сделалось совсем темно — вход заслонила женщина, закутанная в плотную накидку. Трудно было сказать, старая она или молодая, ибо видны были только кончики пальцев рук, которыми она поддерживала коричневую ткань. Женщина на мгновение открыла лицо, пристально взглянула на меня и сразу же отошла в сторону, ничего не сказав.

Сам не знаю, как это случилось, но стоило мне выйти из мрака древней пещеры и вновь оказаться под ослепительным синим небом, как я, Турмс, впервые почувствовал себя бессмертным. Это ощущение было таким странным, что у меня заныло сердце и зазвенело в ушах; я ненадолго онемел и зажмурился — так ярко сияло бессмертие перед моими глазами. Я вдруг обрел уверенность в том, что когда-нибудь вернусь сюда, снова поднимусь по каменной лестнице, омою лицо в священной воде и еще раз стану самим собой. Это поразившее меня предчувствие длилось всего мгновение, пока я одеревеневшими руками надевал на голову венок из плюща. А потом все пропало.

Остался только венок из плюща на голове и венок из цветов на шее. Я встал на колени, наклонился к земле и шепнул:

— Матерь, я жду от тебя знамения, ибо я все еще слеп.

Потом я поцеловал землю, тело матери, предчувствуя, что глаза мои когда-нибудь прозреют и увидят весь мир. Женщина с закрытым лицом молча стояла в стороне. Я знал, что некогда она восседала на троне богов и я целовал землю у ее ног. Я знал это, но не был уверен, наяву это было или во сне, в моей нынешней жизни или же в какой-нибудь другой.

Потом нежная дымка тумана опустилась в долину между холмами, окутала темнотой здания и закрыла от нас площадь.

Авгур торопил:

— Боги идут. Надо спешить.

Тяжело дыша, он стал подниматься впереди меня по крутой тропинке на скале. Ноги не слушались его, и мне пришлось поддерживать старика. Действие выпитого вина окончилось, на лице у него снова появились морщины, а борода с каждым шагом становилась все длиннее. На моих глазах авгур опять превратился в седого неряшливого старца.

На вершине было светло, но арена цирка внизу по другую сторону холма была по-прежнему окутана туманом. Я уверенно направился к отполированному до блеска валуну, до половины ушедшему в землю. Гадальщик спросил:

— Внутри стены?

— Да, внутри стены, — ответил я. — Я еще не свободен. Я не чувствую себя.

— Выбираешь север или юг?

— Не выбираю. Север сам выбрал меня.

Я сел на камень лицом к северу, и мне казалось, что повернуться лицом на юг я бы попросту не сумел. Я чувствовал необычайный прилив сил, хотя и понимал, что только-только начал познавать себя.

Старец со своим пастушьим посохом сел слева от меня, обозначил стороны света, назвав их, но не пояснил, какие птицы откуда прилетят.

— С тебя достаточно будет простых «да» или «нет»? — Он спрашивал так, как всегда спрашивают авгуры.

— Боги пришли, — ответил я. — Они должны послать мне знамение.

Авгур накрыл полой плаща голову, взял палку в левую руку, правую положил мне на темя и стал ждать. И вдруг легкое дуновение ветерка коснулось моего разгоряченного лица, сильно зашумела листва и зеленый листок дуба упал к моим ногам. Откуда-то издалека, с соседнего холма, послышалось хрипловатое гоготание гусей. Перед нами пробежала собака, держа нос у самой земли, сделала круг у нашего валуна и пошла дальше по следу. Я понял, что боги соперничают друг с другом, показывая мне свое присутствие; где-то рядом упало яблоко, а по моей ноге, извиваясь, промчалась юркая ящерица и пропала в траве. Мне почудилось, что семь других богов тоже были здесь, но ничем не выдавали себя. Я еще немного подождал, а потом обратился к тем из богов, что решили показаться мне:

— Владыка облаков, я узнаю тебя. Нежноокая, я узнаю тебя. Быстроногая, я узнаю тебя. Рожденная из пены, я узнаю тебя. Подземная, я узнаю тебя.

Авгур назвал вслух истинные имена этих пяти богов, и после этого начались знамения.

Из камышей у реки выпорхнула, громко крича, стая уток; вытянув шеи, птицы полетели на север.

Авгур сказал:

— Твое озеро.

Ястреб, который кружил высоко в небе, вдруг камнем упал вниз и снова стремительно взвился в небо. Стая голубей, махая крыльями, показалась из тумана и быстро полетела на северо-восток.

Авгур сказал:

— Твоя гора.

Появилось несколько черных воронов и лениво закружилось над нами. Авгур пересчитал их и сказал:

— Девять лет.

На мою ногу влез черный с желтым жук-могильщик.

Авгур снова прикрыл голову, взял палку в правую руку и сказал:

— Твоя могила.

Потом знамения прекратились.

Итак, боги напомнили мне о бренности моего тела и попытались запугать меня. Я сбросил с себя жука-могильщика и сказал:

— Представление окончено, старик. Я не благодарю тебя за толкование примет, потому что это не принято. Здесь побывали пять богов, и только один из них, властелин молнии, мужского пола. Было три знамения, два указывали мне на место, а третье сказало о времени моей неволи. Но это были земные боги. Их знамения касались только жизни, хотя они и упоминали о смерти, потому что знают, что судьба человека — это его смерть. Эти божества подобны обычным людям, они связаны со временем и пространством и неотрывны от земли, несмотря на свое бессмертие. Но я хочу поклоняться богам, скрытым от нас туманом.

Авгур предостерегающе произнес:

— Не говори о них вслух. Достаточно знать, что они существуют. Никто не может познать их. Даже боги.

Я ответил:

— Для них не существует пределов. Земля не в силах удержать их. Именно они влияют на людей и властвуют над ними.

— Не говори о них, — снова предостерег меня авгур. — Они существуют. Этого достаточно.

Когда мы спустились вниз, туман рассеялся и выглянуло осеннее солнышко; слышен был шум города и рев скотины на базаре. Я очень устал и замерз. Реальная жизнь была тесна и неудобна, как плохо сшитая одежда. Ясновидение мое пропало. Я уже не видел, не чувствовал и не слышал так, как на вершине холма.

2

Мы снова вернулись на улицу, где жили этруски. Хозяин был чем-то взволнован и сразу сказал нам:

— Хорошо, что ты пришел, чужестранец. В моем доме происходят всякие странности. Я ничего не понимаю и не знаю, смогу ли оставить тебя и твою семью под своей крышей. Боюсь, это помешает вести дела, так как люди станут сторониться моего дома.

Рабы окружили его и кричали, что вещи сдвигаются со своих мест, домашний бог повернулся спиной к очагу, котлы и горшки на кухне ни с того ни с сего бряцают, а вертел стал крутиться так быстро, что жаркое упало в огонь.

Я сразу же побежал в пиршественную залу. Арсиноя примостилась на краю ложа и с покаянным видом грызла яблоко, а рядом с ней на скамье с бронзовыми ножками сидел сгорбленный старик, который указательным пальцем поддерживал свое правое веко. Слюна пузырилась у него в уголках перекошенных губ. На нем был потертый, с красной окантовкой плащ, видавшие виды сандалии. Заметив меня, он стал о чем-то быстро рассказывать, но хозяин перебил его и пояснил:

— Это один из отцов города, брат славного Публия Валерия, Терций Валерий. В последние годы на его долю выпали тяжелые испытания. Согласно закону, который предложил его брат и утвердил сенат, ему пришлось послать на смерть обоих своих сыновей. Он только что из сената. Толпа подняла там крик — народные трибуны отдали Гнея Марция, покорителя вольсков [43], под суд. Старик так расстроился, что потерял сознание, и рабы принесли его сюда, ибо до дома далеко и они боялись, что Терций Валерий скончается по дороге. Придя здесь в сознание, он увидел свою жену, хотя та умерла от горя после гибели сыновей.

Старик заговорил по-этрусски:

— Я видел свою жену, дотрагивался до нее руками и разговаривал с ней о вещах, о которых знаем только мы двое. Нет никакого сомнения — это была моя жена. Не знаю, как объяснить, только потом стало совсем темно и жена превратилась в женщину, сидящую передо мной.

Хозяин сказал:

— Я ничего не понимаю, я и сам только что тоже видел свою жену, которая сейчас гостит у родственников в Вейи, а до Вейи отсюда целый день пути. Я готов поклясться, что она ходила по атрию, поправляла статуи богов и проводила пальцем под лавками, проверяя, хорошо ли рабы вытерли пыль. Но как только я захотел обнять ее, она куда-то исчезла, а взамен появилась вот эта женщина.

— Он лжет, оба они лгут, — запротестовала Арсиноя. — Я все время спала и ничего такого не помню. Здесь был только старик. Он сидел и смотрел на меня, а изо рта у него текла слюна, но переспать со мной он не пытался, да у него бы ничего и не получилось.