6

Спустившись с горы, я собрал разные мелочи — ножи, наконечники копий, украшения, — чтобы с Ксенодотом передать их в дар великому царю. Я взял все это у сиканов, которые никогда не привязывались к вещам и поэтому отнеслись к моему поступку спокойно: раз беру, значит, мне это зачем-то нужно.

Мне грустно было расставаться с Хиулсом, но я знал, что сиканы будут беречь его как зеницу ока и заботиться о нем куда лучше моего. Я взял себя в руки и сказал им:

— Научите его подчиняться законам племени. Только тот, кто умеет слушаться, сможет, когда придет пора, приказывать другим. Если вы увидите, что он любит убивать без надобности, только ради самого убийства, или же он слишком прожорлив и хватает куски, которые ему не проглотить, безжалостно убейте его и забудьте об Эркле.

Мы ушли, как то было принято у сиканов, без прощания. Я постарался, чтобы мы встретились с Ксенодотом именно тогда, когда они с тирреном доберутся до спрятанных у реки товаров. Они появились там — измученные дальней дорогой, исцарапанные сучьями, до крови искусанные комарами; рядом семенили навьюченные тяжелыми тюками ослы. Мы же пришли на встречу отдохнувшие и спокойные. На всякий случай я прицепил к одежде олений хвост и надел яркую маску — мои отличительные знаки у сиканов, а Арсиноя закуталась в свои лучшие меха, надела на шею сиканское ожерелье, подрисовала уголки глаз, протянув линии до висков, и увеличила помадой губы. Вокруг тела Анны был обернут кусок ткани, искусно изготовленной сиканами из древесной коры, а на голове красовался венок из шишек. Она несла на руках Мисме, с любопытством выглядывавшую из-под большой овчины — это было единственное, что мы успели захватить с собой, когда бежали из Сегесты.

Ксенодот и тиррен громко закричали от страха, увидев нас: они решили, что перед ними — лесные божества; их слуги разбежались. Ксенодот не узнал меня, так как я сбрил бороду и велел Арсиное коротко подстричь мне волосы — во-первых, я желал показать сиканам, как тяжело мне расставаться с ними и с Хиулсом, а во-вторых, надо же мне было изменить свой облик. И лишь когда я обратился к ним со словами приветствия, они убедились, что перед ними люди, успокоились и стали с интересом разглядывать меня, Арсиною, Анну и Мисме.

Тиррен уверял, что мы первые сиканы, которые отважились выйти к чужакам всей семьей. Ксенодот шумно восхищался подарками, которые я предназначал великому царю персов. Переночевав в лагере у костра, мы отправились в Панорм. Шли мы медленно, ибо путь оказался нелегким; кроме того, тиррен выменял много товаров, так что ослам приходилось тяжко. Мне даже пришлось помогать купцу и его людям, пока мы шли через лес. Арсиноя не очень устала в дороге, хотя ей и пришлось идти пешком, Анна же несла только Мисме — на руках или, как сиканы, на спине.

В Панорме мы сразу же привлекли внимание многочисленных зевак, которые окружили нас и принялись на разных языках гадать, кто мы такие. Скользнув по ним равнодушными взглядами, мы направились прямиком в порт, где стоял корабль тиррена. Это было большое тихоходное судно, только до половины перекрытое палубой, и я не представлял себе, как оно поплывет в открытом море, нагруженное всяческими товарами.

Карфагенские таможенники в Панорме при виде тиррена широко улыбались и жестами выражали свое восхищение его успешной торговлей. К Ксенодоту они отнеслись с большим уважением. А на меня, чье лицо закрывала рогатая маска, и на Арсиною они взглянули лишь издалека и мельком. Они не стали подходить к нам, и я слышал, как один из них радовался, что такие важные сиканы отправляются в путешествие, желая выучить языки и познакомиться с обычаями цивилизованного мира. Это послужит развитию торговли, а значит, мощь Карфагена будет крепнуть.

Я твердо решил не вступать в беседу с карфагенянами, полагая, что будет лучше, если они не узнают, что я, сикан, говорю на их языке. Арсиноя тоже сдерживалась и молчала, однако хватило ее ненадолго: стоило нам оказаться в доме, который Совет Панорма сдавал внаем чужеземцам и где рабы и свита Ксенодота встретили нас со всевозможными почестями, как Арсиноя сорвала с головы накидку, топнула ногой и крикнула:

— Хватит с меня морских путешествий, Турмс! Ноги моей не будет на этом вонючем тирренском корабле. Но я боюсь не за себя, а за Мисме. Так ответь же мне, Турмс, ответь именем богини, зачем нам ехать в Рим, если твой друг Ксенодот готов проторить тебе дорогу в Сузы и благодаря своим связям обеспечить там тебе будущее как посланника сиканов при дворе великого царя?

Ксенодот, вернувшись из диких лесов к своей свите, изменился до неузнаваемости. Он гордо вскинул голову, погладил кудрявую бороду, хитро посмотрел на нас и примирительно сказал:

— Давайте не будем ссориться, едва переступив порог. Сначала надо совершить омовение, натереться благовониями, приказать рабам размять наши тела и изгнать из них усталость, хорошенько поесть и выпить вина, просветляющего разум. А потом мы посоветуемся с тобой, Турмс, чье имя я узнал недавно и поэтому произношу с трудом. Теперь, когда я посвящен кое во что, я могу с уверенностью сказать, что твоя жена умнее тебя. И Ксенодот улыбнулся мне.

Я догадался, что он сговорился с Арсиноей получить мое согласие сопровождать Ксенодота и Скита в Ионию, а оттуда к великому царю в Сузы. Я подозревал также, что Арсиноя, сама того не желая, рассказала Ксенодоту обо мне нечто такое, что знать ему было вовсе не обязательно. Вот чем объяснялась ирония в его голосе, когда он произносил мое имя.

Но годы, проведенные у сиканов, научили меня сдержанности, поэтому я промолчал и спокойно последовал за Ксенодотом в баню. Арсиноя тоже пошла за нами, так как не хотела оставлять нас один на один.

Мы замечательно искупались; горячая вода и хорошие притирания благотворно подействовали на нас, освежили после дальней дороги и подняли всем настроение. Я заметил, что Ксенодот больше смотрел на меня, чем на Арсиною. Красотой моей жены он восхищался только из вежливости, говоря, что трудно представить, что она мать двоих детей и что не так уж много женщин при дворе великого царя могли бы сравниться с ней красотой.

— Когда я смотрю на тебя, — льстиво сказал он Арсиное, — я жалею, что боги сделали меня не таким, как прочие мужчины. Турмс, должно быть, счастлив иметь женой столь несравненную красавицу, и чем больше я наблюдаю за вами обоими, тем труднее мне поверить, что вы по происхождению сиканы и принадлежите к темнокожему и кривоногому племени.

Стараясь не разжигать его любопытства, я равнодушно спросил:

— А сколько сиканов тебе довелось повидать, Ксенодот? Истинные сиканы стройны и хорошо сложены. Посмотри хотя бы на нашу рабыню Анну. Возможно, ты встречал только тех, кого изгнали из племени и кто живет в убогих шалашах и выращивает горох на опушке леса.

Арсиноя сказала не задумываясь:

— Но ведь Анна не сиканка, она родом из Сегесты. Впрочем, я не могу не признать, что среди сиканов есть много прекрасных, сильных мужчин.

Она поболтала своими стройными белыми ногами в горячей воде, кликнула слуг и приказала помыть себе волосы. Я тоже неторопливо вымыл голову и лишь потом сердито обратился к Арсиное:

— И для меня, и для тебя было бы лучше, если бы ты появилась на свет немая.

Ее прелести вызывали у меня сейчас только отвращение, ибо я не мог простить ей, что она выдала Ксенодоту слишком много наших секретов. Мое раздражение возросло, когда мы сели за стол. Я и Арсиноя давно отвыкли от вина и поэтому очень быстро опьянели. Ксенодот искусно натравливал нас друг на друга, и в конце концов мы поссорились.

Раздраженный, я покинул пиршественное ложе и, поклявшись луной и морским коньком, воскликнул:

— Предсказания и знамения сильнее твоей алчности, о Арсиноя! Если ты не хочешь ехать со мной, то я отправлюсь в путь один.

Ксенодот, однако, не отнесся к моим словам серьезно:

— Сначала проспись, а потом уже произноси подобные клятвы.

Но я, одурманенный вином, раздраженно кричал, не слишком задумываясь над тем, что говорю:

— Мне все равно, Арсиноя! Если тебе кажется, что Ксенодот обеспечит тебе лучшее будущее, то иди с ним туда, куда он позовет. Он наверняка сумеет выгодно продать тебя первому попавшемуся богатому и знатному персу. Только имей в виду: за решеткой гарема ты будешь скучать по свободе куда больше, чем по жизни в роскоши!

Арсиноя взмахнула рукой с зажатой в ней чашей, так что вино расплескалось по всей комнате, и ответила:

— Ты отлично знаешь, чем я пожертвовала ради тебя, Турмс. Ведь я то и дело подвергала свою жизнь опасности. Но теперь мне надо подумать о моем ребенке. С годами ты становишься все упрямее и привередливее, а в последнее время превратился в отвратительного брюзгу, так что я удивляюсь, что когда-то отправилась с тобой, забыв свое прошлое. Ксенодот ждет западного ветра, чтобы плыть в Регий, где он должен встретиться со Скитом. Может, ветер переменится уже завтра, так что решай, Турмс, а я свой выбор сделала.

И она, покачиваясь и икая, поклялась именем богини, что скорее бросит меня, чем отправится со мной в Рим. Клятвы ее немногого стоили, но я все же понял: она давно все обдумала. Увидев, что я не испугался ее угроз, Арсиноя впала в еще большую ярость и закричала:

— С этого дня мы будем спать отдельно! Мне надоело видеть твое кислое лицо, а твоим телом варвара я брезгую так, что меня сейчас стошнит!

Ксенодот попытался заткнуть ей рот, но Арсиноя со злостью укусила его в палец и что-то пробормотала, после чего ее вырвало вином и она мгновенно уснула там, где лежала. Я отнес ее в спальню и попросил Анну присмотреть за ней. Я так разозлился, что решил не спать больше с Арсиноей в одной комнате.

Когда я вернулся в пиршественный зал, Ксенодот сел рядом со мной, положил мне руку на колено и сказал с издевкой:

— Ты сам себя выдал, Турмс. Никакой ты не сикан. Только грек может давать такие клятвы. Однако меня тебе нечего опасаться. Если даже ты бежал из Ионии, боясь гнева великого царя, то я могу заверить тебя, что он никогда не жаждет мести ради самой мести. Услуги, которые ты сможешь ему оказать, значат больше, чем ошибки, совершенные в прошлом.

Не сомневаясь в его правоте, я, однако, не мог изменить своего решения. Знамение указывало на север, а не на восток. Я пытался ему это объяснить, но он продолжал настаивать на своем, а когда понял, что уговорить меня невозможно, предостерег:

— Не стоит так упорствовать, Турмс. Если ты имеешь в виду пожар храма в Сардах, то запомни: имени поджигателя никто не знает, а я вовсе не собираюсь выдавать тебя. Жена же твоя поступила мудро, когда рассказала мне о твоих опасениях. Я слышал также, что ты пиратствовал на море. Так вот учти: ты в моих руках, Турмс. Стоит мне позвать стражников — и ты пропал.

Как же я ненавидел сейчас Арсиною, которая легкомысленно предала меня, чтобы заставить отказаться от принятого решения и отправиться с Ксенодотом на восток! Долго сдерживаемый гнев, как раскаленная лава из расщелины сотрясающейся горы, вырвался из меня, и я внезапно осознал, что мне уже все равно. Я сбросил руку Ксенодота с моего колена и сказал:

— Я считал тебя своим другом, но теперь я проник в твои замыслы и презираю тебя. Чем ты пугаешь меня? Стражей? Да я сейчас сам отдамся им в руки, и пускай потом карфагенские жрецы сдерут с меня кожу, Арсиною накажут как сбежавшую из храма рабыню, а Мисме, дочь рабыни, продадут на невольничьем рынке. То-то будет шуму в Панорме — и все по твоей милости! Представляю себе радость великого царя, когда он узнает об этом деле…

И, помолчав, я добавил:

— Знамение, данное мне, однозначно и бесспорно, и Артемида в Эфесе и Афродита в Эриксе оспаривают друг у друга право помочь мне. Обидев меня, ты обидишь и их, и я обязан предупредить тебя об их всесилии. Судьбой, которая мне предназначена, я сумею распорядиться сам, и никто не сможет помешать мне. В Сузы я с тобой не поеду.

Ксенодот понял, что я непоколебим, и попытался меня задобрить, извинившись за угрозы. Он попросил меня еще раз обдумать его предложение — утром, на свежую голову. На следующий день Арсиноя также была нежной и ласковой, пытаясь смягчить меня всеми известными ей способами. Но я не поддался искушению и даже не приблизился к ней. Тогда она отправила Анну в храм богини купить там всяческие снадобья, заперлась у себя в комнате, а потом поднялась на крышу высушить на солнце волосы. Она снова выкрасила их в золотисто-желтый цвет и была ослепительно прекрасна, когда лежала, закрыв глаза, с кудрями, разметавшимися вокруг головы. Правда, в этот раз ее волосы приобрели какой-то неприятный рыжеватый оттенок. Арсиноя тоже заметила это и обвинила во всем Анну, которая якобы выбрала не самую лучшую краску, потому что плохо объяснила торговцу, что ей надо.

Я не одобрил ее желания вернуть себе прежний облик и посчитал это сумасбродством, ибо из соседних домов на нее глазело слишком много любопытных, однако я понимал, что столь наивным способом Арсиноя хочет вновь подчинить меня своей воле.

Ксенодот показал мне корабль, который он нанял в Регии; там он оставил Скита для переговоров с тираном Анаксилаем о Занкле, которая теперь переименовалась в Мессину.

Я спросил его о Кидиппе и узнал, что она родила Анаксилаю двух детей, что обычно она выезжает в повозке, запряженной мулами, и держит дома ручных зайцев. Она славилась своей красотой как в Сицилии, так и в греческих городах Италии, а ее отец Терилл был тираном Гимеры.

Ксенодоту так и не удалось соблазнить меня своим удобным и уютным кораблем. Я пошел в тирренский храм с деревянными колоннами, где знакомый мне купец как раз совершал жертвоприношение, вымаливая попутный южный ветер, и спросил его, не довезет ли он меня до устья реки около Рима. Он явно обрадовался, что заполучит на корабль сильного мужчину, который поможет держать парус и грести, однако виду не подал и потребовал, чтобы я взял с собой еду и заплатил за место на судне. Мы немного поторговались и через некоторое время сошлись в цене. Впрочем, я не слишком настаивал, боясь его обидеть.

Молитвы тиррена были поняты богами превратно, и через несколько дней ветер усилился и изменился на западный. Это было на руку Ксенодоту, который сказал:

— Я жду до вечера, одумайся, последуй голосу разума, Турмс. Вечером я отправляюсь в путь, так как мне объяснили, что это самое подходящее время для того, чтобы покинуть Панорм и отплыть на восток. Умоляю тебя, поедем со мной, я дал клятву Арсиное, что заберу ее вместе с дочерью Мисме и служанкой Анной.

Но ему не удалось уговорить меня. Я пошел к Арсиное и сказал:

— Настало время расставаться. Ты этого хочешь, не я. Благодарю за годы, которыми ты пожертвовала ради меня; о плохом я уже забыл, так что в памяти моей останутся только хорошие дни, проведенные с тобой. Дары сиканов я забираю с собой, а тебе отдаю золотые монеты Ксенодота. Себе я оставляю ровно столько, сколько нужно, чтобы добраться до Рима. Анну ты лучше не забирай, ибо я уверен, что из жадности ты продашь ее при первом же удобном случае, а я не хочу, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое. Она доверилась моей опеке, а не твоей, когда уходила с нами из Сегесты.

Арсиноя ответила:

— В Регии я легко найду себе рабыню порасторопнее. Мне только лучше, если ты хочешь тащить с собой эту неуклюжую девчонку, которая давно уже дерзит и огрызается. Пожалуйста, вспоминай обо мне, Турмс, когда тебе будет тяжело.

Несмотря на то, что я был зол на Арсиною, в ее присутствии мне сделалось жарко, и я весь трепетал. Я не представлял себе жизни без нее, но отступать от своего не собирался. За те дни, что мы провели в Панорме, Арсиноя и я ни разу не делили ложе. Вот и теперь, в эти последние мгновения перед разлукой, я не стал обнимать ее, хотя и видел, что она обижена и огорчена моим равнодушием. Я-то знал, что стоит мне поцеловать ее, как я забуду и о предзнаменовании, и о Риме. Вот почему я был так холоден с ней.

Прощаясь с ними вечером в порту, я коснулся губами щеки Мисме и заверил Ксенодота в своей дружбе.

— Во имя этой нашей дружбы, — попросил я, — отыщи в Гимере, если вам доведется зайти в тамошний порт, почтенного тирренского купца Ларса Альсира. Передай ему привет и заплати мой долг, потому что уезжать из страны должником мне бы не хотелось. Это образованный и мудрый человек, который расскажет тебе о тирренах много интересного.

Ксенодот заверил, что все сделает, как я прошу, а Арсиноя сказала с обидой:

— Так-то ты прощаешься со мной? Ты больше думаешь о чужом человеке, а не о том, чем ты мне обязан.

Она накрыла голову и поднялась на корабль, и Ксенодот пошел за ней, неся на руках Мисме. У меня все еще теплилась надежда, что Арсиноя одумается и вернется, она же была уверена, что я окликну ее и попрошу подождать, пока не соберу свои вещи, чтобы поплыть с ними. Но моряки убрали мостки, крепко привязали их к палубному ограждению и взялись за весла. Отчалив от берега, они подняли паруса; в отблесках заходящего солнца корабль казался красным, и я подумал, что Арсиноя навсегда уходит из моей жизни. Не в силах сдержать отчаяние, я упал на колени и закрыл лицо руками. Горе сломило меня, в душе я проклинал богов, которые сыграли со мной злую шутку. Не помогали и воспоминания о жадности и легкомыслии Арсинои — ведь в Сегесте она отказалась от всего и не покинула меня, поэтому я и сейчас был уверен, что она поступит так же.

Вдруг я почувствовал несмелое прикосновение руки к моему плечу и услышал голос Анны:

— На тебя смотрят финикийцы.

Очнувшись, я вспомнил об опасности и о том, что на мне до сих пор сиканская одежда, поэтому опять надел на лицо деревянную маску и завернулся в яркий шерстяной плащ, который подарил мне Ксенодот. С высоко поднятой головой вернулся я на корабль тиррена, а Анна следовала за мной со всеми нашими пожитками.

На судне мы встретили одного только старого хромого рулевого, оставленного сторожить хозяйское добро. Когда мы ступили на палубу, он поблагодарил богов и сказал:

— Хорошо, что ты пришел, сикан. Постереги товар и корабль, а я сойду на берег и совершу жертвоприношение, помолюсь о попутном ветре.

В опускающихся сумерках с рынка доносились веселая финикийская музыка и пьяные мужские разговоры, так что я прекрасно понял, зачем это рулевому так срочно понадобилось принести богам жертву. Когда он ушел, мы с Анной отыскали себе на корабле подходящее место. Пока мы устраивались, совсем стемнело. Мне стало очень грустно, и я заплакал. Я лил слезы над тем, что потерял, и проклинал себя за то, что вынужден подчиниться знамению. Арсиноя никак не шла у меня из головы.

Я лежал под палубой на вонючих связках кожи, когда вдруг увидел Анну. Она провела пальцем по моему лицу, вытерла мне слезы, поцеловала в щеку, стала гладить мои волосы и сама расплакалась. Мне было так плохо, что я почувствовал благодарность к этой девушке за ее милосердие, но я вовсе не хотел, чтобы она плакала из-за меня. Поэтому я сказал:

— Не плачь, Анна. Мои слезы — слезы бессилия, это пройдет. Несчастный я, несчастный, даже не знаю, что ждет меня в будущем. И зачем только я взял тебя с собой? Может, лучше бы тебе было отправиться со своей госпожой?

Анна опустилась на колени и сказала:

— Скорее я бросилась бы в море. Спасибо тебе, Турмс, я пойду за тобой, куда бы ты ни шел!

Она опять дотронулась до моего лица.

— Я буду такой, какой ты хочешь меня видеть. Я буду покорна тебе. Если хочешь, ты можешь сейчас же выжечь клеймо рабыни на моем лбу или бедре.

Меня тронула ее преданность, я погладил ее по волосам и сказал:

— Ты не рабыня, Анна, и я обещаю заботиться о тебе в меру своих сил, пока ты не встретишь мужчину, которого полюбишь.

Она ответила:

— Но, Турмс, я уверена, что не встречу такого мужчину. Разреши мне остаться с тобой, умоляю! Я постараюсь быть тебе полезной.

Пытаясь уговорить меня, она неуверенно произнесла:

— Арсиноя, моя госпожа, считает, что самое лучшее для меня — это зарабатывать деньги в доме терпимости где-нибудь в большом городе. Если хочешь, я стану продажной женщиной, но мне это не слишком-то по душе.

Ее слова испугали меня; я обнял ее и принялся успокаивать:

— Не выдумывай! Никогда я не разрешу тебе делать этого, ибо ты невинная и порядочная девушка. Отныне ты находишься под моей защитой.

Она обрадовалась, успокоилась и заставила меня поесть и выпить вина, которое принесла с собой. Сама она тоже сделала несколько глотков. Мы сидели, свесив ноги, рядышком на краю палубы, смотрели на красные факелы, горящие в порту, и слушали финикийскую музыку. Присутствие Анны согрело мне душу, и тоска куда-то ушла.

Не знаю, как это случилось, но думаю, что виноваты во всем музыка, девичье горячее дыхание и вино. К тому же Арсиноя так долго отказывала мне в близости, я настолько давно был лишен плотских утех и занимался только делами отъезда, время от времени ссорясь то с Арсиноей, то с Ксенодотом, что сдержать себя я не смог. Конечно, Анна была весьма привлекательна, но все же мой поступок достоин всяческого осуждения.

Итак, когда мы легли отдыхать и я ощутил близость молодого и нежного тела, которого прежде не знал, меня охватила страсть. Я обнял Анну и принялся покрывать поцелуями ее лицо и шею, и девушка тут же обхватила меня руками за плечи и вся отдалась моим ласкам. Я наслаждался ее смуглым телом, я был благодарен ей, но я ни на мгновение не забывал о том, что это — не Арсиноя, любовь к которой была моим проклятием. Однако же в объятиях Анны я согрелся и задремал, успокоившись и хотя бы ненадолго забыв о своем горе. В полусне я слышал, как вернулись на корабль тирренский купец и его люди, а еще мне почудилось, будто богиня надумала нынче явиться мне в ином облике — облике Анны. Вздохнув, я глубоко заснул и проспал до самого утра.

7

Меня наверняка спас мой гений, приказавший Анне проснуться еще на рассвете и оставить мое ложе. Я же пришел в себя лишь тогда, когда Арсиноя, стоя надо мной с Мисме на руках, принялась толкать меня плетеной, украшенной серебром сандалией то в бок, то в голову.

Увидев ее, я сначала подумал, что это сон. Но это была она, Арсиноя, ее пинки приносили боль, и у меня закружилась голова. Каким же я оказался недогадливым, как недооценил сообразительность Арсинои. То-то я удивился, что Ксенодот собирается уходить в плавание на восток на закате! А все объяснялось очень просто: и он, и Арсиноя решили еще раз схитрить, чтобы заставить меня отправиться с ними. Поняв же, что я непреклонен и скорее откажусь от Арсинои, чем от предначертанного мне пути, они прокружили всю ночь по морю, не удаляясь от порта, а утром вернулись в Панорм, и Арсиноя с дочерью сошли на берег.

Ксенодот, однако, дожидаться никого не собирался и тут же отплыл с попутным западным ветром, который в последние дни дул не переставая.

Грубо разбудив меня и дав волю своей ярости, Арсиноя изобразила на лице покорность и сказала:

— Вот и я, Турмс. Неужели ты в самом деле подумал, что я с легким сердцем смогу оставить тебя? Или ты не веришь в мою любовь? Да ведь я неразрывно связана с тобой с тех пор, как богиня соединила нас. Ах, ничего-то ты не понимаешь и совсем не разбираешься в моих чувствах, потому что сам любить не умеешь и готов бросить меня из-за каких-то глупых предзнаменований.

Но я почти не слушал ее, мои руки тянулись к ней, и меня переполняло такое счастье, что Арсиноя в конце концов перестала браниться. Ее красивое лицо осветила улыбка, и она тихо сказала:

— Так вызывай же южный ветер, Турмс, раз ты считаешь себя повелителем ветров. Вызывай снова ветер, ибо я соскучилась по тебе и во мне бушует настоящий вихрь… Нет, не вихрь, а буря, грозный шторм!

Анна босиком вошла к нам и остановилась как вкопанная, увидев Арсиною. Вина была написана на ее лице, но, к счастью, Арсиноя вряд ли могла вообразить, что босоногая девчонка в юбочке из коры — это ее соперница. Она приняла растерянность Анны за удивление, отдала ей Мисме и быстро сказала:

— Накорми ее, одень во что-нибудь, что не жалко испортить на этом грязном корабле, и уходи отсюда. Мы хотим остаться одни, чтобы вызвать ветер.

Жар охватил меня с ног до головы, я почувствовал свою силу и, бросив взгляд на Анну, изумился тому, что эта темноволосая девушка побывала нынешней ночью в моих объятиях — ведь на свете есть Арсиноя, моя прекрасная Арсиноя! Я кинулся к тиррену и хромому рулевому, растолкал их и пинками выпроводил на берег их рабов, которые стояли, ничего не понимая и почесывая в голове.

— Молитесь о попутном ветре, — приказал я им и обернулся к купцу. — На крыльях шторма я переброшу твой корабль в Рим быстрее, чем тебе когда-либо удавалось туда добраться. Совершите же обряд жертвоприношения, потому что в полдень мы поднимем паруса.

Тиррен еще не совсем протрезвел и поэтому послушался меня, и это было очень разумно с его стороны, потому что иначе я выбросил бы его за борт его собственного корабля, чтобы остаться наедине с Арсиноей. Мы страстно бросились друг другу в объятия. В ее теле и впрямь поселился яростный вихрь, а в моей крови бушевал шторм. Богиня прикрыла нас своими золотыми волосами, а ее улыбка была такой ослепительной, что грязный корабль сиял как драгоценная безделушка.

Мы наслаждались друг другом так, как если бы сама богиня поселилась в теле Арсинои. Наконец Арсиноя, разожженная страстью, громко закричала и назвала богиню ее тайным именем, потребовав, чтобы та показала свою силу и вызвала попутный ветер.

Я тоже взялся за дело и принялся кружиться в священном танце, обращаясь к южному ветру и моля его помочь нам. Потом мы с Арсиноей встали на носу корабля, не обращая внимания на столпившихся на берегу людей, и в очередной раз призвали ветер. Мы находились в каком-то упоении и не знали, откуда берутся нужные заветные слова, но они были услышаны: все вокруг потемнело, ветер изменил направление, и разрываемые блестящими молниями тучи, стремясь к морю, начали переваливаться через горбатые горы Панорма. Сильный ветер срывал крыши с лачуг и уносил из рук торговцев корзины, но мы ничего не замечали до тех пор, пока в домах не стали закрываться двери и окна, а пучки тростника, сорванные с крыш, не закружились в воздухе.

Только тогда мы замолчали, обменялись поцелуями и успокоились. Осмотревшись вокруг, мы увидели тиррена и его людей — они бежали в порт, и их одежды развевались; карфагенские воины и таможенники стояли, переступая с ноги на ногу, и смотрели на нас.

Как только тиррен поднялся на палубу, налетел мощный порыв ветра и корабль, обращенный высокой кормой к берегу, был прямо-таки сброшен в море неведомой силой, так что купцу волей-неволей пришлось отправляться в путь. Он торопливо приказал поднимать паруса и садиться к рулевым веслам, иначе корабль непременно бы перевернулся. Финикийцы, стоящие на берегу, развернули черные полотнища, предупреждающие о шторме и запрещающие покидать порт, но вихрь вырвал эти полотнища у них из рук и бросил в пенящуюся воду. Качаясь на волнах, наш корабль с наполненным ветром залатанным парусом несся в открытое море.

Я помог тиррену и рулевому установить весла и спустился вниз посмотреть, что делает Арсиноя. Там, среди тюков с товарами и засаленных тюфяков, я увидел гладкий камушек, который случайно принесли сюда с берега вместе со связками шкур. Мгновенно позабыв обо всем, я наклонился, поднял его и положил на ладонь. На нем были серые и белые пятна, и он напоминал голубя. Значит, он предназначался именно мне, и я спрятал его в кожаный кошелек — подарок Ларса Альсира.

Больше у меня с собой ничего не было — я покидал Сицилию с пустыми руками. Я помнил, конечно, что Арсиноя хитростью выманила все мои ценные вещи, но меня это нимало не беспокоило.