Каникулы подходили к концу, и атмосфера в доме Кена становилась все напряженнее, а застенчивость и сдержанность Молли – все заметнее. Казалось, она не могла разговаривать ни с Сильвией, ни с Кеном, а когда к ней обращались, обычно отводила глаза. Сильвия пришла к убеждению, что Молли, должно быть, слышала про них с Кеном такие ужасные вещи, что оставаться вежливой, к чему она без сомнения стремилась, стало для бедного ребенка мукой. Джон, если не гулял где-то с Молли, почти постоянно сидел за пианино, и во время немногих бесед, завязанных по инициативе Сильвии, был учтив, но уклончив. Его взгляд был тревожен и печален, а музыка, которую он играл, представляла собой дикую смесь восторга и печали. «Причина восторга, очевидно, – Молли, – думала Сильвия, – ну, а отчаяние можно записать на мой счет». Ее утешало только то, что в один прекрасный день Молли и Джон станут достаточно взрослыми, чтобы простить. «Все дети проходят стадию, когда они презирают своих родителей, – мрачно говорила она себе. – Из-за развода все это протекает немножко хуже». В день накануне отъезда Молли они с Джоном сидели в том месте, где ураган пробил в дюнах брешь, но теперь оно не казалось достаточно уединенным.
      – Кто-нибудь может пройти, – сказала Молли. Деваться было некуда.
      – Молли, – сказал он неожиданно, – дом, в котором я когда-то жил, – старый мотель, – закрыт, заперт и выставлен на продажу.
      – О нет, Джонни! – воскликнула она. – Только не в пустом доме. От одной мысли об этом у меня мороз по коже.
      – Там нас никто не найдет.
      – Нет, – возразила она.
      – Я хорошо знаю это место. В подвале разбито окно. Можно забраться.
      – Боюсь даже думать об этом.
      – Ты все беспокоишься, что нас кто-то увидит, – сказал он. – Я думал…
      – Прошу тебя, Джонни, умоляю в последний раз. Нет.
      – Хорошо, – согласился он. – Я не должен тебя пугать. Все время твержу себе об этом.
      Он протянул руку и с таким беспредельным страстным желанием дотронулся до ее лодыжки, что она была тронута.
      – Бедный Джонни, – пожалела его она.
      – Конечно, я неправ, – сказал он. – Ясно, как дважды два.
      – Не переживай так. Он погладил ее ступню.
      – Ты когда-нибудь видела ногу?
      – Да, – засмеялась она.
      – Я имею в виду, по-настоящему присматривалась?
      – Конечно.
      – Она очень красивая. Смотри, какая она. Этот изгиб, словно стальная пружина. А эти стальные струны, прямо под кожей. Чудо.
      – В таком случае кругом полно чудес, – улыбаясь, заметила она. – Только здесь уже целых четыре.
      – Да, – согласился он. – Хотел бы разбираться в чудесах получше.
      – Хочешь стать врачом?
      – Нет. Ни за что на свете не смог бы разрезать ногу, – он обвел пальцами вокруг ее лодыжки. – Она мне нравится такая, какая есть.
      – Поцелуй меня, Джонни.
      – Не могу. От этого настроение у меня еще больше испортится. Или снова тебя напугаю. Не стоит этого делать, потому что получается односторонне. Я только что это понял.
      – Вовсе не односторонне! – недоумевая, воскликнула она.
      – Нет, именно так.
      – Джонни, ты не думай, что я не люблю тебя! Просто я ужасно боюсь!
      – Я знаю.
      Он растянулся на песке, его гибкое тело, успевшее покрыться загаром, застыло в странной позе трупа. Глаза он закрыл от солнца, а о том, что он дышит, можно было судить лишь по едва заметному вздыманию груди. Он молчал.
      Она сидела рядом с его головой, глядя на него сверху вниз.
      – Я люблю тебя, Джонни, – призналась она. Он улыбнулся, не открывая глаз.
      – Думать об этом будет хорошо.
      – Правда.
      – Конечно. Я тоже люблю тебя.
      Она смотрела на него, испытывая непонятное жуткое чувство, словно она убила его: картина завершена, женщина-убийца сидит рядом со своей жертвой. Он казался совершенно спокойным, лицо безмятежно, голос добрый, никакой притворной меланхолии, но странным образом мертв.
      – Мы будем часто писать друг другу, Джонни, – сказала она. – Каждый день.
      – А иногда дважды в день.
      – Жаль, мама не разрешит приезжать к тебе. Может, я смогу заставить ее передумать.
      – Может быть.
      – Летом, может быть, удастся уговорить ее отпустить меня на Пайн-Айленд.
      – Было бы великолепно.
      – Мама может передумать и разрешить тебе приезжать ко мне в школу, да ты и так смог бы приехать.
      Он повернулся на бок, лицом к ней, и сказал:
      – Мы должны посмотреть фактам в глаза, Молли. Твоя мать сделает все, что в ее силах, чтобы нам было как можно труднее встречаться. Она хочет разлучить нас, и, вполне вероятно, у нее это получится, по крайней мере на долгое время.
      – Будем терпеть до конца, – предложила Молли.
      – Я вот лежу и думаю, что из этого получится. Без дураков, Молли. В воскресенье мне обратно в школу. В прежнюю комнату. К этому надо еще привыкнуть.
      – Мне тоже. Я, как и ты, совсем не хочу возвращаться.
      – Я знаю, – сказал он.
      – Каждый день в три часа мы играем в волейбол. Ненавижу волейбол.
      Он засмеялся.
      – Еще мы играем в хоккей на траве, – продолжила она. – Там есть одна здоровенная девица, которая все время гоняется за мной. Я от нее увертываюсь, а остальные девочки из-за этого злятся.
      – Не вступай с ней в споры, – предупредил он. – Не хочу, чтобы тебе переломали кости.
      – Для сохранения прямой осанки нас заставляют носить на голове книги, – продолжала Молли. – У нас есть учительница, ее зовут Риггли. Кроме шуток. И она, когда идет, так виляет бедрами, что полностью соответствует своему имени.
      Молли поднялась на ноги и, к великому удивлению Джона, превратилась в настоящего пантомима.
      – Мисс Риггли говорит: «Девушки, вы должны понять, насколько важно уметь правильно входить в комнату. В дверях вы должны приостановиться и представить себе, что глаза всех присутствующих устремлены на вас. Так ли это на самом деле, не имеет ни малейшего значения. Вы должны это чувствовать. Вы должны двигаться как королевы». Потом, – заключила Молли, – она входит, виляя бедрами. Вот так.
      И она семеня ногами, очень похоже продемонстрировала ходульную жеманную походку.
      – Так ходят королевы? – смеясь, спросил Джон.
      – Никогда не видела королеву. Думаю, мисс Риггли тоже.
      – Мне нравится твоя походка, – заметил Джон. – Не дай мисс Риггли ее испортить.
      – Вряд ли она обрадовалась бы, услышав это, – возразила Молли. – Она говорит: «Молли Картер, что мне с вами делать? Вы не хотите учиться правильно входить в комнату и не хотите учиться правильно сидеть».
      – Сидеть? – изумленно спросил Джон.
      – Да, сидеть. Это полагается делать вот так. Аккуратно сложив перед собой ладони, Молли манерно огляделась, изображая великую осторожность, и опустилась на песок.
      – Мне нравится, когда ты сидишь, как обычно, – сказал Джон. – Ты ее не слушай.
      – После того, что произошло, Джонни, в школе будет не так уж плохо, – мягко проговорила она. – И вообще, все остальное тоже будет не так плохо. И все благодаря тебе.
      – Пойдем, – присаживаясь, предложил Джон. – Нам пора возвращаться. Сегодня в отеле танцы. Хочешь пойдем?
      – Джонни, – попросила она, беря его за руку. – Поцелуй меня разок.
      – Нет! – резко ответил он. – И без того тяжко – зачем усугублять?
      – Один поцелуй – это трудно?
      – О, Молли. Тяжело остановиться после этого. Я стараюсь изо всех сил поступать так, как ты хочешь.
      – Именно сейчас я хочу поцеловаться.
      Он поцеловал ее. Когда их губы разомкнулись, она проговорила:
      – Я пойду с тобой сегодня вечером. Куда ты захочешь.
      – Не говори так, – выпалил он. – У меня не хватит сил отказаться.
      – Я бы не предложила, если бы ждала твоего отказа.
      – О, Молли! – воскликнул он и, притянув ее к себе, зарыл лицо в ее волосах. – Я не хочу тебя пугать.
      – Я люблю тебя, Джонни, – сказала она. – Никогда не забывай об этом.
      – Хочу попросить тебя первым пойти в мотель, посмотреть, все ли там в порядке, – благоразумно заметила Молли, когда они шли по пляжу в сторону дома. – Папе я скажу, что мы идем в кино. У нас будет полно времени.
      – Хорошо, – согласился Джон.
      – В центре, в «Бижу», опять показывают «Кинг-Конга». Давным-давно я видела этот фильм, так что, если меня о нем спросят, знаю, что ответить.
      – Ладно, – сказал Джон. – Молли, если ты не хочешь делать этого, ради Бога, давай не будем.
      – Молчи. Ты смотрел «Кинг-Конга»?
      – Нет.
      – Ну, тогда я лучше тебе расскажу, вдруг спросят, как тебе понравилось. Фильм действительно очень старый, его все время подновляют. Там такая огромная обезьяна, горилла или орангутанг или что-то подобное, сохранившаяся с доисторических времен. В ладони своей руки она уносит девушку, Фэй Рей, кажется, так.
      – О, Молли, – признался он. – Я начинаю чувствовать себя ужасно.
      – Почему?
      – Я заставляю тебя делать то, что ты не хочешь.
      – Я никогда не делаю того, что мне не хочется, – сказала она. – Спроси мисс Риггли.
      – Ты уверена? Планируя все заранее, мы поступаем как-то расчетливо что ли.
      – Нам приходится быть практичными, – ответила она. – Теперь послушай о «Кинг-Конге», а то папа может что-нибудь заподозрить, начать задавать вопросы и потом… Джонни!
      – Да?
      – Джонни, – сказала она, становясь невероятно серьезной. – Я не хочу попасться. Ты говорил, есть какой-то способ, чтобы потом не было детей.
      – Да.
      – Ты можешь так сделать?
      – Да.
      – Это ужасно, – вздохнула она. – Почему все должно быть так ужасно?
      – Я не знаю, – он пришел в полное замешательство. – Ужасно то, что… я не знаю.
      – А игра стоит свеч, Джонни?
      – Нет, – прозвучало это искренне. – Для тебя не стоит, – добавил он.
      – Как для тебя, так и для меня.
      – Нет, Молли, – возразил он. – К черту все это. Свожу тебя на танцы, а завтра сяду в поезд, и все на этом. Будем переписываться.
      – Для тебя игра стоит свеч, – заявила она тоном, не терпящим возражений.
      – Да, – признался он. – Врать не буду. Не знаю, почему, но – да. Я знаю, это ужасно. Может быть, я ужасный человек. Не знаю.
      – Хорошо, Джонни, – согласилась она. – Если это так важно для тебя, то для меня точно так же важно.
      Они продолжали идти вдоль побережья.
      – Насчет «Кинг-Конга», – продолжила она. – Если тебя спросят. В самом конце этот орангутанг или кто там забирается на «Эмпайер стейт билдинг», и тут прилетают самолеты и убивают его. Он отмахивается от них, как от мух, но его все равно убивают. В общем-то печальная история.
      – Кошмар, – вздохнул Джон.
      – Если кто-нибудь спросит, рассказывай конец, – сказала Молли. – Как раз этот момент запоминают все.
      Он оставил ее дома, взял электрический фонарик и отправился на разведку в старый мотель. К этому времени почти стемнело.
      Подвальное окно, как он и предполагал, оказалось действительно сломанным. Он легко открыл его и спустился в маленькую кладовую. Темнота, хоть выколи глаза. Джон зажег фонарик. Прикрыв ладонью свет, чтобы его не заметили с улицы, он нашел лестницу, ведущую на первый этаж. В темноте его пальцы на стекле фонаря светились красным дьявольским светом. Старая знакомая кухня, холл. Казалось, маленькое фойе с покрытой белой материей мебелью населено привидениями; в воздухе стоял запах нафталина. По винтовой лестнице с железными перилами, по которым когда-то так часто пробегал рукой, он поспешил наверх и вошел в свою бывшую комнату. Вот она, с кроватью, где он так много плакал. На кровати громоздились два перевернутых стула, коробка с книгами и письменный стол. Вся пирамида была покрыта простынями. Он снял их, поставил мебель на старые места, а одной простыней протер пыль. В нижнем ящике комода он нашел пуховое стеганое одеяло, обшитое шелком и завернутое вместе с пакетиком нафталина. Запах нафталина был невыносим. Задвижка на окне открылась легко, и он поднял скользящую раму. Свежий воздух. Снаружи знакомыми глухими ударами шумел прибой, а из-за моря только-только начал подниматься полумесяц. Ветер, словно крылья, раздвинул выцветшие миткальные занавески.
      Он спустился на первый этаж к боковой двери, запертой, как всегда, на задвижку, вышел, оставив ее открытой. Прошел шесть кварталов до аптеки. За прилавком стоял высокий старик с густыми бровями. Преодолев страх, Джон шепнул ему что-то на ухо.
      – Молодой человек, – спросил аптекарь довольно громко, – сколько вам лет?
      Джон огляделся вокруг. Других посетителей в аптеке не было.
      – Двадцать один, – пробормотал он.
      – Молодой человек, я в этом сомневаюсь. У меня у самого четверо детей и восемь внуков. Кто мог бы мне объяснить, почему тот факт, что я являюсь фармакологом, накладывает на меня обязанность способствовать…
      Джон вышел на улицу. Его лихорадило. Взглянув на часы, он увидел, что почти восемь – в это время он обещал встретиться с Молли.
      В дом его впустила худосочная цветная служанка: Кен сидел в гостиной и читал газету.
      – Привет! – он оторвал голову от чтения и улыбнулся. – Наверное, тебе нужна Молли.
      – Да, – сказал Джон. – Мы идем в кино. На «Кинг-Конга».
      – Она наверху. Сейчас спустится.
      Джон взял со стола журнал «Сатердей ивнинг пост», на обложке красовалась маленькая девочка с косичками. Он опустился в кресло и стал читать повествование о ковбое и молодой симпатичной учительнице. Послышались шаги. Он оторвал глаза от журнала и увидел перед собой Молли в желтом платье, почти золотого цвета, довольно официальном. Волосы она украсила цветком белой магнолии.
      – Пойдем, Джонни, – сказала она. – Нам пора.
      – Это ты в кино так принарядилась? – спросил Кен.
      – После фильма, может быть, мы зайдем на танцы, – ответила Молли.
      Они покинули дом через парадную дверь и пошли по асфальту.
      – Мы не можем туда идти, – сказал Джон. – Аптекарь не продал мне. Может, я возьму такси и попытаюсь купить где-нибудь еще, – в его голосе звучала боль.
      – Бедный Джонни, – заметила она. – Должно быть, тебе было очень скверно.
      – Да, скверно.
      – Просто нам придется быть поосторожнее, – вымолвила Молли.
      – Нет. Мы пойдем на танцы.
      – Ты хочешь танцевать?
      – Нет!
      – С мотелем все в порядке?
      – Да! Почему это должно быть так ужасно?
      – Не должно.
      Боковая дверь открылась бесшумно, и они молча поднялись по пыльным ступеням наверх; рука Джона светилась красным, прикрывая фонарь. Открыв дверь в свою комнату, он увидел лунный свет, струившийся через открытое окно, и выключил фонарик. С моря дул свежий ветер. Она стояла посреди комнаты, и в ее золотом платье мерцал отраженный свет луны.
      – О, Молли, – произнес он. – Я никогда не забуду…

      Весь вечер Кен не находил себе места. В половине двенадцатого он прекратил попытки занять себя чтением и пошел в спальню; Сильвия была уже там. Когда он открыл дверь, свет в комнате не горел, но он знал, что она не спит, страдая от приступа астмы. Дышала она мучительно тяжело, с хрипотой.
      – Сегодня тебе достается, дорогая? – спросил он.
      Глаза его привыкли к темноте, и он увидел ее сидящую в постели.
      – Кажется, да, – с трудом ответила она.
      – Аэрозолем пользовалась?
      – Пока нет. Эта гадость не дает мне уснуть.
      Он разделся, натянул пижаму и лег в постель. Сон никак не приходил. Казалось, прошло уже много времени, когда она спросила:
      – Который час, Кен?
      Включив свет на тумбочке, он посмотрел на ручные часы.
      – Четверть первого.
      – Не пора ли детям уже вернуться из кино?
      – Они собирались после фильма пойти на танцы в гостинице.
      – А… – Кен услышал звук зажигающейся спички, и лицо Сильвии озарилось светом горящей сигареты.
      – Лучше бы ты не курила в постели, – сказал он.
      – Я осторожно.
      – Это опасно, – возразил он, сдерживая непонятное раздражение. – Здесь не стоит курить.
      – Я сказала, что буду курить осторожно! – ее голос прозвучал резко.
      – Извини.
      Он закрыл глаза и попытался решать в уме математические задачи – способ, который помогал ему всегда намного лучше, чем мысленное пересчитывание овец. Сквозь открытое окно доносились отдаленные звуки музыки из радиоприемника, который где-то включили слишком громко, урчание коробки передач грузовика на автомагистрали штата. Кену казалось, что прошло уже несколько часов. Было жарко.
      – Кен, – прошептала Сильвия. – Ты не спишь?
      – Нет.
      – Сколько уже?
      Он снова включил свет.
      – Почти час.
      – Когда кончатся танцы?
      – Думаю в час.
      – Наверное, скоро придут.
      – Послушай, хватит беспокоиться за них! – сказал он нетерпеливо.
      – Я не могу не волноваться.
      – Не о чем волноваться!
      – Не знаю, Кен. Они влюблены по уши. Ты не мог не заметить.
      – Конечно.
      – В их возрасте это не просто. Они так переживают!
      – Но ведь это вполне естественно.
      – Да, но я вот лежала и думала: нам надо поговорить с ними. Как ты считаешь?
      – О чем? – он намеренно придал своему голосу безразличный тон.
      – Не знаю. У меня такое чувство, мы должны им чем-то помочь. Мы сами прошли почти через то же самое.
      – Распространять на них наш собственный опыт неправильно. Они совсем другие.
      – Я знаю, но…
      – Что, по твоему, мы должны им сказать?
      – Не знаю. Наверное, чтобы не воспринимали все слишком серьезно.
      – Думаешь, это поможет?
      – Бедный Джонни так страдал последнее время. Не хочу, чтобы к этому еще что-нибудь прибавилось.
      – Молли, черт побери, не способна причинить страданий!
      – Не нарочно, разумеется. Иногда я сомневаюсь, знает ли она, что делает. Девушка в таком возрасте… Красота – огромная сила.
      – Молли не такая!
      – О, я знаю, – Сильвия смутилась. – Но они оба так молоды!
      – С ними все будет в порядке, – ответил Кен.
      – Который сейчас час?
      – Они вот-вот придут.
      Однако в два часа Молли и Джона еще не было дома, не появились они и в три.
      – Проклятье, все же мне придется поговорить с этим парнем, – сердито сказал Кен. – Пора ему научиться отвечать за свои поступки!
      – Не сваливай всю вину на него. Полагаю, без Молли здесь тоже не обошлось.
      – С ней я тоже поговорю, – угрюмо бросил Кен. Лежа в темноте и напрягая слух, чтобы услышать звук открывающейся двери или шаги на лестнице, Кен поразился ходу своих собственных мыслей, навеянных встревоженным воображением. Перед ним предстало гротескное в своем уродстве видение Джона и Молли, занимающихся любовью, его руки на груди Молли, его губ… «Это ненормально, – сказал себе Кен. – Взрослые всегда приписывают молодым ошибки своей юности. А эти двое – невинны; они только-только вышли из детского возраста; в образе обеспокоенного отца, вызывающего в своем воображении такие фантазии о поведении своей дочери, есть что-то мерзкое».
      «Однако, черт возьми, этому парню я почему-то не доверяю, – думал он. – Эта его неестественная обходительность; в конце концов он тоже Хантер; на Барта он похож больше, чем на Сильвию, он – повторение Барта».
      С невероятной остротой Кен вспомнил свои ощущения, когда в давние времена он наблюдал, как Барт целует Сильвию, свое страстное неутолимое желание, свою немую ревность…
      «Ревность, – думал он, яростно ворочаясь в постели, – так оно и есть: я опять ревную, а это действительно противно – отец, ревнующий свою дочь к парню, который за ней ухаживает. На самом деле Джонни не похож на Барта; по-видимому, я не хотел бы видеть рядом с Молли никого вообще. Несправедливо проклинать Джонни из-за его отца».
      Тем не менее при одном воспоминании фамилии Хантеров у Кена сжимались кулаки. Как этот парень смотрел на Молли, как быстро отвечала она одним взглядом, когда не нужны никакие слова! Как она моментально вставала и шла за ним, когда Джон выходил из комнаты; эти долгие часы их отсутствия, прогулки по пляжу – внезапно свежие воспоминания стали принимать зловещий оттенок и вызвали у Кена чувство гнева.
      «Я не позволю ему воспользоваться ее наивностью, – думал он, – я поговорю с ней, предупрежу ее. Долг отца учить свою дочь, как жить в этом мире».
      В половине пятого утра эти мысли все еще продолжали крутиться в голове Кена, но тут он услышал, как кто-то мягко закрыл входную дверь, затем на лестнице раздались шаги. Он встал с кровати.
      – Кен! – сказала Сильвия. – Ты куда?
      – Они пришли. Я хочу поговорить с ними!
      – Подожди! Поговоришь утром, когда мы все успокоимся!
      – Я сделаю это сейчас!
      – Не надо! Ты скажешь лишь то, о чем потом пожалеешь. Подожди, пока все отдохнут.
      Не обращая внимания на ее слова, Кен открыл дверь спальни и вышел в коридор. В полумраке он увидел Молли и Кена, стоящих посередине лестницы, Молли на ступеньку выше Джона; она наклонилась и обнимала его, а Джон чуть ли не держал ее на весу. «Я люблю тебя», – услышал Кен; потом его тяжелая поступь спугнула их, они разъединили объятия и стояли с белыми лицами, глядя на него снизу вверх. Инстинктивно Кен отступил назад, зашел в спальню и закрыл дверь; в этот момент он не мог догадаться, насколько обезумевшим и злым показалось им его лицо, каким шоком для них было его внезапное появление на верху лестницы. Через какое-то мгновение он услышал торопливые шаги Молли, пробежавшей в свою комнату. Прислонившись к закрытой двери, Кен прижал лоб к прохладному дереву. У него кружилась голова.
      – Тебе плохо, Кен? – спросила Сильвия.
      – Нет.
      – Что случилось?
      – Ты, пожалуй, права. Лучше подождать до утра.
      – Конечно. Иди спать, милый. Они дома, волноваться больше нечего.
      Забравшись снова в постель, Кен попытался сформулировать нравоучения, которые преподнесет утром Молли. «Ты не должна торопиться, – был их основной смысл, – ты не должна так легко отдавать себя другому. Тебе следует быть практичной. Пойми! Страстью, однажды распаленной, управлять трудно. Ты должна быть уверена, что молодой человек, такой, как Джон, честен в своих привязанностях. Я знаю, тебе в это трудно поверить, но я много раз слышал, как молодые ребята хвастают своими победами в ванной или туалете, распевая каждое произнесенное шепотом слово любви как личное завоевание. Я слышал, как они говорят: „Ночка была – дай Бог!", похабно при этом ухмыляясь. Я знаю, тебе это покажется странным, – мысленно говорил он Молли, – но в возрасте Джона такое поведение было бы вполне естественным».
      «Ты должна научиться сдерживать свои эмоции, – скажет он. – Не допускай, чтобы мальчики вроде Джона, могли воспользоваться твоей слабостью. Пройдут долгие годы, прежде чем ты сможешь выйти замуж. А пока что лучше быть осторожнее, позволять разве что поцелуй на ночь, да и то осмотрительный».
      «Будь целомудренной, – скажет он ей. – Ради своего собственного будущего, будь целомудренной! Будь как все. Нехорошо, когда девушка твоего возраста остается с юношей до рассвета. Приходи домой не позже полуночи и, пожалуйста, больше никаких поцелуев на лестнице, как этот…»
      Все это трансформировалось в его голове в такую пуританскую лекцию, что в нем проснулось чувство юмора. «Каким великим моралистом стал я в свои годы, – подумал он, – как я строг в отношении нравственности других!»
      Вспомнив свои прежние страдания по Сильвии, когда ей было столько же, сколько сейчас Молли, вспомнив свои мечты поехать в далекую страну, где разрешается выходить замуж в семнадцатилетнем возрасте, в расцвете женской красоты, а не тратить молодость попусту, он криво усмехнулся. «Не стоит удивляться, – подумал он, – если выяснится, что я хочу для своей дочери совершенно противоположного тому, чего я хотел когда-то для себя».
      За окном светало, и предметы в комнате обрели серые очертания. «Нужно смотреть на вещи реально, – думал он, – видит Бог, я достаточно прожил и пережил, чтобы сказать Молли что-то вразумительное. Я не могу сказать дочери, чтобы она приветствовала страсть, гордилась красотой и находила радость в том, что кому-то отдает ее. Может, это и заманчиво, но вряд ли такой совет сейчас был бы уместен».
      Конечно, он слышал о «современных родителях», которые дают своим детям полную свободу и даже снабжают их противозачаточными средствами, но это, по его мнению, так гадко, что может вызывать только отвращение. «Такое может происходить только в семье развратников, – думал он, – это вовсе не поощрение любви, а ее разрушение. Такие вещи говорят лишь о полной деградации и родителей, и детей».
      «Итак, – спросил он себя, – что же я посоветую дочери? Изредка целуйся, но не слишком много. Не позволяй молодому человеку заниматься с тобой любовью, но не сердись, если он будет пытаться делать это, не замораживай себя. Не будь слишком целомудренной или недостаточно целомудренной для семнадцатилетнего возраста. Будь полудевственницей, поскольку таковы правила игры в вашем мире, а их нельзя нарушить. Мы живем не на Самоа, нет; у нас свои странные обычаи. Пусть тебя ласкают; если необходимо, отдавайся на задних сиденьях автомобилей, но только наполовину – главное, вовремя остановиться; сдерживай себя; не доводи все до конца с молодым человеком, которого любишь. А если не можешь быть целомудренной наполовину, стань полной, вечной девственницей, как Хелен или покойная Маргарет; пусть секс тебя шокирует, оставайся стерильной. Или осуществи идеал, бытующий в мире: полностью воздерживайся до замужества и отдайся целиком, вступив в брак. Будь артисткой, умеющей быстро менять свое амплуа».
      «Как все это странно, – подумал Кен, – совершенно невозможно дать честный совет по этой вечной проблеме, которая встает перед каждым новым поколением. Может, нам всем следует хранить пугливое молчание?»
      «Послушай, Молли, – скажет он ей, придав голосу некоторое отчаяние. – Люди, живущие здоровой эмоциональной жизнью, могут любить и без немедленного физического воплощения любви. Любовь только выиграет, если ты сможешь ее поберечь. Непременным условием любви в этой стране является экономическая способность родителей содержать детей».
      «Что за идиотская торжественность, – думал он, – я начинаю изъясняться, как член правления Христианской ассоциации молодежи; как разрастаются слова, когда за ними не стоит правда! „Экономическая способность родителей является непременным условием любви", вот уж действительно!
      Бедная Молли; после всех испытаний, выпавших на ее долю из-за меня и Хелен, я еще хочу, чтобы она была идеально благоразумной. „Укроти свои чувства, не голодай так по любви – вот что я хочу ей сказать, – жди ее терпеливо, жди, пока наступит подходящий момент"».
      «Это моя дочь, – думал он, – в этом-то вся и беда; она – моя дочь, и, видит Бог, она уже наблюдала в своей жизни любовь горячую и любовь холодную. Отец не имеет права приходить в ужас оттого, что видит в дочери свое собственное отражение. Я, великий моралист, такого терпения в молодости не проявлял; нет, той ночью с Сильвией под соснами я не читал лекций о нравственности, не призывал к добродетели и никогда об этом не жалел».