Остров Пайн-Айленд, штат Мэн, возвышался над ВОДОЙ, словно огромный старинный замок. Так он и стоял, единственный кусок суши в поле зрения, и о его скалы разбивались гребни волн, которые докатывались сюда из Северной Атлантики. Откуда взялся здесь этот остров? Вопрос дразнил воображение. Глядя на него, можно было себе представить подземный взрыв или столкновение каких-то незаурядных сил, оставивших после себя это изваяние необузданной энергии. Лужайки в глубине острова годились для выпаса овец, вода в озерке была вкусной, но горы таили в себе опасность. Их красивые силуэты на фоне неба манили отдыхающих ступить на горную тропу, но зачастую во время и норма раздавался грохот обвалившейся скалы, и деревья трещали под тяжестью горных лавин. Старый Джон Хантер предупреждал всех приезжих, что для горных прогулок место совсем непригодно.
      Рельеф острова снижался с востока на запад. Остров имел около пятнадцати миль в длину, а в его южный берег врезалась небольшая тихая бухта, где стояли лодки для рыбной ловли и яхты. По одну сторону бухты расположился навес для лодок Халбертов, а по другую – длинный эллинг, принадлежавший семье Хантеров. На обоих строениях красовались необычно большие вывески:
      «ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН. С НАРУШИТЕЛЕЙ БУДЕТ ВЗЫСКАНО ПО ВСЕЙ СТРОГОСТИ ЗАКОНА». Такие плакаты стояли на острове повсюду, где только можно было причалить к берегу.
      С июня по октябрь между островом и Харвеспортом, штат Мэн, ежедневно ходил моторный парусник «Мэри Энн» – укороченный вариант яхты типа «Глоустер», а зимой, когда позволяла погода, он доставлял раз в неделю почту и продовольствие. С давних времен на острове стояли двенадцать больших летних домов, построенных семьями, совместно владевшими островом. Каждой семье принадлежало десять акров земли вокруг дома, а остальная территория оставалась общей. Летом в июле-августе здесь собирались новые поколения этих семей для возобновления как старых знакомств, так и старой вражды. Сюда приезжали из Нью-Йорка, Бостона, Чикаго; почти каждый крупный город в Соединенных Штатах был представлен здесь по меньшей мере каким-нибудь двоюродным родственником. Некоторые из «островитян», как они любили себя называть, слыли богатыми бездельниками, но большую часть составляли рядовые бизнесмены, и совсем немного было неудачников, которые держались за остров с упорством растущих в расщелинах скал берез.
      Для посторонних остров был просто одним из мест летнего отдыха, но для его владельцев он значил гораздо больше. Остров казался настолько лучше городов, где они проводили зиму, что им нравилось считать его своим домом. Их корни накрепко вросли в эту землю. Некоторые сохраняли дом на острове как официальное место жительства несмотря на то, что приезжать удавалось лишь на время двухнедельного отпуска. В ноябре им приходилось проделывать дальние мучительные путешествия в штат Мэн на машине, чтобы проголосовать на выборах; они сталкивались также со всякого рода другими неприятностями, связанными с регистрацией автомобилей и прочими формальностями, из-за которых приходилось приезжать в Мэн зимой. Даже в кульминационные моменты страданий от таких неудобств они не переставали хвалиться тем, что на острове нет телефонов. Они любили считать себя «жителями Восточного побережья» и не оставляли надежды, что их дети будут говорить с местным акцентом. Они завидовали Тодду Хасперу, которому платили за то, что он круглый год жил на острове и приглядывал за домами. Некоторые «островитяне» предпочитали заниматься нелюбимым делом, чтобы иметь достаточно средств и оставаться здешними жителями. Они говорили, что неравнодушны к этому месту.
      Тодд Хаспер тоже любил остров, но только в зимнее время, когда ОН оставался, как правило, один. Угрюмый и замкнутый, ОН подрабатывал тем, что разводил на острове коз и овец, к которым относился с большей теплотой, чем к своим хозяевам. Однажды зимней ночью, во время депрессии 30-х годов, какие-то обедневшие рыбаки причалили к острову и украли несколько ягнят. Через неделю Тодд отправился на материк и купил огромного пса по кличке Сатана, которого методически учил без разбора бросаться на любого, кроме себя самого. Когда собака сдохла, Хаспер купил новую. Псов у него сменилось множество. Обычно это были датские доги или боксеры. Как бы добры и ласковы ни были животные в момент приобретения, за несколько недель они свирепели. Все носили одну и ту же кличку. Летом очередной Сатана с лаем метался на длинной цепи возле домика Тодда Хаспера или рвал поводок из его рук, но зимой собака бродила по всему острову без привязи. Раз в неделю в зимнее время, когда в бухту заходила яхта с почтой, пес как угорелый мчался к причалу, не оставляя ни у кого сомнений в том, что он жаждет крови. Когда Эндрюс, капитан судна, начинал жаловаться, старый Тодд Хаспер разрешал ему оставить газеты и журналы себе – сам Тодд все равно их никогда не читал.
      Случалось, какой-нибудь домовладелец решал остаться зимовать на острове, и это выводило Хаспера из себя. Раз в несколько лет это проделывали женщины, получившие незадолго до этого развод. В холодных летних коттеджах они устанавливали франклиновские печки и керосиновые обогреватели, конопатили окна, но обычно к Рождеству на острове их уже не было. Мужчины, потерпевшие неудачу на деловом поприще, иногда держались несколько дольше, однако самое позднее в начале февраля Хаспер, как правило, уже мог отвязывать свою собаку.
 
      Барт Хантер родился на Пайн-Айленде в большом викторианском доме, стоящем на высоком берегу залива. Марта, его мать, планировала ехать рожать в Бостон, но, сколько могла, оттягивала отъезд с прохладного острова, с ужасом думая о жаре большого города, и схватки начались тремя неделями раньше срока. Отец Бартона, суровый и придирчивый банкир, помогал жене при родах своего собственного сына вместе с Тоддом Хаспером, имевшим большой опыт в приеме новорожденных козлят и ягнят. Событие потрясло всех его участников, но мать и ребенок выжили. Таким образом Бартон был настоящим аборигеном, а не просто, как он говорил, летним отдыхающим, и, когда вырос, он с гордостью писал в анкете: место рождения – Пайн-Айленд, штат Мэн.
      Бартон приезжал на остров каждое лето, пока в 1937 году его не исключили с последнего курса Гарвардского университета за отвратительную успеваемость, после чего он занялся поисками работы, которая пришлась бы ему «действительно по душе». Во времена депрессии его семья потеряла много денег, и, наверное, было неразумно держать на острове этот большой дом. Но никто не хотел продавать его, даже когда старый Джон Хантер, отец Бартона, утонул на острове, а его финансовые потери оказались гораздо значительнее, чем предполагалось.
      С началом второй мировой войны Барт с радостью оставил инвестиционный банк, где отработал полгода, и пошел на флот. Один из его двоюродных братьев как-то заметил, что, по всей вероятности, война не продлится очень долго, поскольку любое дело, за которое брался Барт, быстро заканчивалось. Однако Барт неплохо проявил себя на службе в чине морского офицера. Четыре года он регулярно присылал домой деньги, помогая выплачивать налоги за владения на острове. Когда и после войны он не смог преуспеть в бизнесе, более всего его стала страшить перспектива потерять дом, лесные тропинки и пляжи, где он играл еще мальчишкой. Как он однажды с горечью заметил жене Сильвии, остров был «Раем наоборот», где не богатство, а бедность считалась грехом, за который изгоняли.
      В те дни Барт пребывал в отчаянии. Еще задолго до начала корейской войны он попытался вернуться на флот и был расстроен до предела, когда медицинская комиссия обнаружила язву желудка и забраковала его. Хотя ему было немногим более тридцати, им овладело предчувствие смерти, и долгое время его мысли занимала судьба наследства, то есть владений на Пайн-Айленде, которые он мог оставить детям.
      Обнаружив у себя этот недуг, Барт в течение нескольких недель был настроен на философский лад. Он задавался вопросом, почему он занимается нелюбимым делом в нелюбимом городе? В результате в 1951 году он решил продать свой дом в Бостоне, перебраться на постоянное жительство на Пайн-Айленд и переделать старый дом на острове под гостиницу, предназначенную в основном «для наших знакомых и друзей наших знакомых». На прокладку дополнительных водопроводных труб и прочее переоборудование ушла большая часть оставшихся у него средств, однако, к великому негодованию Тодда Хаспера и его пса, Барт вместе с Сильвией и двумя детьми – Джоном и Карлой – продержался на острове две зимы. До августа 1953 года, когда сюда снова приехал Кен Джоргенсон, Тодду Хасперу казалось, что они поселились там навеки.

      На протяжении всей весны 1953 года почта всякий раз необычайно расстраивала Барта Хантера. Почти всегда с ней приходили счета, которые трудно было оплатить, уведомления об уже забытых долгах по уплате подоходного налога за прошедшие годы или ежегодного страхового взноса. Поскольку имя Хантера значилось в «Бостон соушл реджистер» – списке состоятельных лиц Бостона – и в былые времена его семья делала множество заказов по почте на всякие предметы роскоши, почтовое судно продолжало доставлять целый поток просьб о пожертвованиях в пользу голодающих детей в Греции, слепых, пожертвованиях на борьбу с сердечно-сосудистыми заболеваниями, раком, детским параличом – со всем на свете. Постоянно Барту пытались продать круизы в Карибское море, итальянские спортивные машины, лошадей, яхты и дорогие напитки. Он ненавидел свой кабинет в гостинице «Пайн-Айленд» и целыми днями не подходил к письменному столу, оставляя письма нераспечатанными.
      Двенадцатого июня почта огорчила его сильнее обычного. Из клуба библиофилов в Бостоне пришел счет, заставивший его снова задуматься над старой проблемой: нужно ли теперь, когда он практически не покидал остров, оставаться членом всевозможных клубов. Еще пришло письмо от его однокашника по Гарварду, которого он не видел десять лет, с просьбой вложить сто тысяч долларов во вновь образуемую компанию по разведке нефти. И чего уж никак нельзя было ожидать, пришло письмо от Кена Джоргенсона, просившего зарезервировать места в гостинице.
      Гостиница «Пайн-Айленд» стояла на высоком холме на северном берегу острова и могла предоставить гостям двадцать три места, по крайней мере теоретически, и то при условии, что Барт и Сильвия с детьми займут комнаты для прислуги над гаражом. На самом же деле клиентура гостиницы состояла из десятка человек, главным образом вдов бывших владельцев домов на острове. Барт давал объявления в «Сатердей ревю» и с нетерпением просматривал почту в надежде найти отклик, но совершенно не ожидал, что на объявление откликнется Кен Джоргенсон.
      Барт хорошо помнил Кена и даже знал о его рискованном предпринимательстве из статей в «Уолл-стрит джорнэл» и других журналов, которые все еще выписывал. Барт не мог представить себе Кена преуспевающим. Джоргенсон сохранился у него в памяти как неотесанный и неуклюжий медведь – студент Гарварда, живший на одну стипендию, которого мало кто любил на Пайн-Айленде, где он когда-то работал детским наставником и охранником.
      «Это не старый друг приезжает погостить», – думал Барт, шагая из одного конца веранды в другой, как бывало ходил по капитанскому мостику эсминца, которым командовал во время войны. Кен Джоргенсон не был другом. В те годы Барт, его младший брат Роджер и Сильвия, ставшая теперь женой Барта, равно как и другая молодежь на острове, все презирали Кена Джоргенсона. Отчасти это происходило из-за необходимости подчиняться ему на пляже, где он следил за их безопасностью, а отчасти из-за повального стремления казаться утонченными. В результате выглядело все это довольно неприглядно. «Вот в чем беда порядочного человека, – продолжал размышлять Барт. – Память о прошлых грехах все время отравляет существование».
      В те времена они отчаянно шутили над невероятной физической силой Кена и над тем, как методически упражнял он свое огромное тело, делая отжимания на пляже и подтягиваясь на ветках деревьев. Больше всего они смеялись над его серьезным отношением к девушкам, особенно к Сильвии. Кен казался неспособным к легкому флирту, светской беседе, шуткам. Пытаясь проявить галантность, он всегда торопился открыть перед девушкой дверь, поднести огонь к ее сигарете и вставал даже тогда, когда в комнату входила простая горничная. Девушки вскоре обнаружили, ЧТО им достаточно пристально посмотреть на него, чтобы заставить покраснеть. В разговоре с ними, в особенности с Сильвией, он неизменно потел и время от времени заикался.
      «Почему Кен Джоргенсон, – размышлял Барт, – хочет приехать сюда? Наверное, позлорадствовать, и в этом есть что-то особенно уродливое. Сукин сын прослышал, что я разорился в пух и прах и держу дом как гостиницу, и сказал себе: черт возьми, пожалуй, я приеду и поживу там: может, старина Барт Хантер поднесет мои чемоданы, а я дам ему на чай. Что ж, у него есть повод для торжества – он возвращается в своем величии, чтобы убедиться в нашем поражении».
      Бартон Хантер не хотел прослыть снобом. Он прекрасно это осознавал: пытаясь побороть в себе снобизм, равно как и склонность к спиртному, одинаково презирал оба недуга и одинаково не мог устоять против каждого из них. В приступе нерешительности Барт пошел на кухню, где Сильвия, склонившись над столом, помогала повару делать пироги.
      – Сильвия, – обратился он к жене, – помнишь того парня, Кена Джоргенсона?
      Она повернула лицо, и получилось у нее это довольно резко. Последнее время Барт начал замечать, что нервы у нее пошаливают. Она подняла руку и отвела прядь волос, оставив на лице полоску муки. В тридцать пять лет Сильвия оставалась на удивление красивой женщиной с плотной фигурой, все еще тонкой талией и лицом, которое выглядело совсем молодым, если она не была утомлена. Правда, случалось это очень редко.
      – Кен Джоргенсон! – воскликнула она. – Что это ты о нем вдруг вспомнил?
      – Он хочет приехать сюда. Просит две комнаты на август, – голос Барта прозвучал невесело.
      – Любопытно, – сказала Сильвия.
      – Я думал, может быть, лучше отказать ему, – Барт испытывающе посмотрел на жену.
      – Почему? – иногда взгляд Сильвии удивительным образом затуманивался; вот и сейчас Барт совершенно не мог определить, о чем она думает.
      – Сильвия, тебе на все наплевать, черт возьми! Разве ты его не помнишь?
      – Помню.
      – Так вот, то, что он намерен приехать – уродство, ты не находишь? Любой первокурсник, изучающий психологию, скажет тебе, почему такой человек, как он, хочет…
      – Если я еще хоть раз услышу слово «психология», я закричу! – перебила Сильвия. – Закричу в буквальном смысле.
      – Хорошо, но…
      Вошла Лилиан, чернокожая повариха, с пачкой сахара в руках.
      – Давай обсудим это у себя в комнате, Барт, – сказала Сильвия.
      Барт последовал за ней в их спальню над гаражом – маленькое помещение, предназначавшееся в свое время для шофера и его жены. Стены комнаты были оклеены бледно-зелеными обоями, выцветшими от дыма нового керосинового обогревателя, который делал ее обитаемой в зимнее время. Всю хорошую мебель переставили в другие комнаты, поэтому здесь почти не осталось вещей без дефектов: кувшин для воды был щербатый, на коврике виднелось чернильное пятно и даже у стула, на котором сидел Барт, подлокотник носил следы неумелого ремонта.
      – Послушай, – сказала Сильвия, – мы держим гостиницу. Человек просит две комнаты, и они у нас есть. Только и всего.
      – Может быть, нам придется несладко…
      – Ну и что? – прервала его Сильвия. – Ну и что, Барт? Мы занимаемся бизнесом, не гак ли? Это уже не хобби. Нам нужны деньги. Давай смотреть на вещи с этой стороны, если тебе так легче.
      – То, что мы потеряли деньги, вовсе не означает, что мы должны терять еще и чувство собственного достоинства.
      – Достоинство! – сказала Сильвия. – Сарай для лодок гниет, в крыше течь, а ты хочешь отказаться от денег из-за чувства собственного достоинства. Мы боремся за жизнь, Барт. Видимо, ты никогда этого не понимал.
      В прихожей за дверью стоял и слушал этот разговор их сын Джон Хантер, симпатичный и не по годам зрелый четырнадцатилетний юноша. Он не мог найти свои теннисные тапочки и думал, что мама знает, где они лежат, но опыт давно приучил его не вмешиваться, когда родители спорят. Большая часть из того, что он слышал в ожидании окончания спора, не имела для него никакого смысла, но ему было ясно: возникли какие-то чрезвычайные обстоятельства. Сжимая в кармане бойскаутский нож, Джон представлял себе, как он спасает маму от толпы бандитов. Словно часовой, стоял он, прислонившись спиной к двери, и был готов встретить любых непрошенных гостей.

      Выйдя в коридор, Сильвия встретила сына и пошла с ним в его комнату искать теннисные тапочки. Она терпеливо осмотрела пол, полки в шкафу, взглянула за дверь и, наконец, вытащила их из-под кровати.
      – Вот, – с усталой улыбкой сказала она. – Когда ты научишься обходиться своими собственными глазами?
      Джон ухмыльнулся.
      – Спасибо, – сказал он и, взяв тапочки, выскочил из комнаты.
      Сильвия хотела вернуться на кухню, но, почувствовав неожиданную усталость, опустилась на кровать сына.
      «Кен Джоргенсон. Кто бы мог подумать, что он вернется? Встретить его снова будет трудно, но чертовски любопытно, и стесняться нечего», – подумала она. У каждого в прошлом был кто-то, о ком вспоминаешь в полночь, когда никак не можешь уснуть, и кровь приливает к лицу. Она здесь не исключение. Есть женщины, имевшие много любовников, целую вереницу мужчин, о которых они вспоминают, может быть, даже с удовольствием и без всякого смущения. Почему же после стольких лет, – она приложила ладони к лицу, – один лишь звук его имени заставляет краснеть? Беда в том, что то был не любовный роман. В ее отношении к Кену Джоргенсону было что-то ужасно мерзкое. «Нет, это не похоже на любовную историю. Скорее, развратный поступок, и поэтому я краснею. И все же не я одна была виновата. Всегда можно найти оправдания, объяснения, но…»
      Впервые Сильвия приехала на остров в шестнадцатилетнем возрасте со своими родителями, Реймондами, которые хотели построить там летний дом. Отец Сильвии Дэнтон Реймонд, будучи партнером старого Джона Хантера по бизнесу, остановился с семьей в доме Хантеров. Хотя об этом и не говорили открыто, визит Реймондов преследовал и другую цель – дать «островитянам» возможность присмотреться к новому семейству и решить, принимать их в корпорацию домовладельцев или нет. Два обстоятельства оказались не в пользу Реймондов: они происходили из Чикаго и, как незадолго до смерти выразился старый Джон Хантер, «у них в роду есть и итальянский шарманщик, и рыжий ирландец, и Бог знает, кто еще». «Островитяне» нередко устанавливали тесные деловые связи с людьми, которых для светского общения считали непригодными, и выходило гораздо тактичнее дать понять таким людям, что сам, мол, готов принять их на остров, а что касается остальных, то… извините. Тут, видите ли, повлиять на исход дела никто не может, поскольку принимают в корпорацию только с единодушного согласия всех ее членов. В то лето Реймонды проходили на Пайн-Айленде испытание и знали об этом.
      Юная Сильвия казалась «островитянам» почти до неприличия красивой молодой особой, но не более того. Старый Джон Хантер, увидев ее в купальном костюме, сказал, что еще ни у одной настоящей янки не было такой фигуры, на что жена Марта сухо предложила изолировать девушку, дабы не нарушать общего спокойствия. В самом деле, такая привлекательная внешность в этом обществе представлялась неприличной. Подобные формы могли принадлежать опереточной танцовщице, манекенщице или продавщице салона шляпок, но никак не приличной девушке, с которой имеют дело приличные молодые люди несмотря на свою полноту или худобу, толстые лодыжки, плохую кожу или какой-нибудь другой дефект. Настоящая красота лежит в области мечтаний, где живут кинозвезды и находятся прочие недосягаемые вещи. Появление на Пайн-Айленде Сильвии со всей ее красотой имело шокирующий эффект. В ее внешности ощущалась некая природная сила; красивое тело, невинно потупленный взгляд, милая привычка пробегать кончиком языка по губам притягивали к себе. В ней было нечто такое, что сразу заставляло задуматься, насколько она чиста и невинна. В то лето многие внимательно присматривались к Сильвии, стараясь получить ответ на этот вопрос. Пожилые дамы, не отрываясь от вязания, пристально вглядывались в нее. Мужчины среднего возраста подолгу и задумчиво разглядывали девушку, матери праздношатавшихся юнцов проявляли признаки беспокойства. При такой наружности и походке не может быть, чтобы она была невинна, но, Бог мой, ведь девочке всего шестнадцать, и какие есть основания сомневаться в ее невинности?
      Необычная красота Сильвии влекла за собой серьезные последствия. Другие девушки того же возраста стали сторониться ее. Они избегали купаться вместе с Сильвией, играть в теннис или находиться рядом с ней на танцах. Даже юноши скромно держались в стороне, но не все, а лишь из робкого десятка, кто был не очень высокого мнения о своих ухажерских способностях; застенчивые уродцы или недомерки боялись Сильвии, потому что так легко было влюбиться и не выдержать конкуренции соперников! Внешность Сильвии сильно повлияла на выбор ее друзей. Ими становились самоуверенные или просто уверенные в себе юноши, кроме того, хвастуны, доморощенные Ромео, самовлюбленные эгоисты и клоуны. На пляже всегда кто-то обдавал ее водой, пытался насыпать песку за вырез купальника на спине или ходил перед ней на руках. Все это несколько смущало девушку, которая два, а то и один год назад была всего-навсего ребенком, не привлекавшим особого внимания.
      Впервые попав на Пайн-Айленд, Сильвия истолковала холодок со стороны окружающих не как зависть к ее красоте, а как высокомерие. Ее восхитила сила Кена Джоргенсона, когда она увидела его в первый раз бредущим по пляжу в одних плавках, и она была удивлена и польщена, когда поняла, что явно ему нравится. Они познакомились, и в тот же день он предложил научить ее плавать; он поддерживал ее в воде с очень серьезным видом, который никогда его не покидал. Неожиданно молодежь вокруг начала хихикать, и на следующий день к ней стали приставать с шутками по адресу Кена Джоргенсона: «Ты и Кен, – говорили они, – о-о!»– и смеялись. Поначалу ее это не трогало.
      На третий день Кен Джоргенсон пригласил ее покататься на лодке за мыс гавани. Она сидела на корме, опустив одну руку в воду; перед ней на фоне неба вырисовывался силуэт могучих плеч, и ею вдруг овладело непривычное чувство умиротворения. Ей показалось, что она постоянно, с самого детства, вела в одиночку какую-то борьбу, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, очутилась под защитой очень преданного и могущественного союзника. Когда они вернулись к пирсу, Кен поцеловал ее, помогая выйти из лодки, – застенчиво-нежный поцелуй в губы; оба смутились, и Сильвия без видимой причины вдруг разразилась слезами. Кен крепко прижал ее к себе и не отпускал до тех пор, пока не прекратились всхлипывания, а потом с неуклюжей галантностью проводил ее домой, уже не делая новых попыток поцеловать спутницу.
      Никто этого не видел, но вскоре почти все на Пайн-Айленде пришли к выводу, что у нее с Кеном роман. Одной из причин этого было, конечно, то, что внешне они очень подходили друг другу. У обоих присутствовало это, раздражающее других, физическое превосходство – вдвоем они смотрелись прекрасно. Светловолосый, высокий и, по выражению старого Джона Хантера, «очень привлекательный когда молчит», Кен, по-видимому, сразу ответил на немой вопрос, кому в конце концов достанется девушка-красавица. В этом было что-то неизбежное. Конечно, помимо этого, судили еще и по тому, как он на нее смотрел, по его неловкости в ее присутствии и, может быть, в какой-то степени и по тому, как она отвечала на его взгляды. В то лето на острове было скучно; многие в целях экономии отказались от прогулок на своих лодках и яхтах, и иметь какой-нибудь повод для сплетен, а то и целого скандала было заманчиво. Некоторых девушек утешало то, что Сильвия списывалась со счетов как соперница, а кое-кто из молодых людей чувствовал чуть ли не облегчение от недоступности Сильвии. Не прошло и месяца, как повсюду стали говорить, что этот новый наставник, Кен Джоргенсон, спит с дочкой Реймондов, и когда бы они ни встречались в обществе «островитян», атмосфера становилась напряженно-взволнованной, темп разговоров заметно спадал, а пожилые леди начинали метать гневно-восторженные взгляды.
      Вскоре слухи дошли до родителей Сильвии, и их охватило беспокойство как за дочь, так и за самих себя. Перед тем как войти в пайн-айлендское общество, не хватало только позволить своей дочери вступить в интимную связь с человеком из прислуги.
      Дантон Реймонд попросил дочь зайти в его комнату. Сказать, что он предостерег ее в отношении Кена Джоргенсона на том простом основании, что она могла бы найти себе лучшую пару, было бы несправедливо. Дантону Реймонду и в голову не могло прийти посоветовать своей дочери выйти замуж ради денег или положения в обществе, и Сильвия страшно возмутилась, если бы он это сделал. Дантон начал разговор так:
      – Сильвия, ты уже не ребенок, и я знаю, что больше не могу вмешиваться в твою жизнь. Ты можешь делать все, что захочешь, и в конце концов я не могу тебя остановить, но я – твой отец и хотел бы поговорить о тебе и Кене Джоргенсоне. Ты не против?
      – Нет, – ответила Сильвия, чувствуя себя крайне виноватой, как когда-то, очень давно, когда отец отчитывал ее за грубость к матери.
      – Думаю, Кен Джоргенсон – очень хороший молодой человек, – продолжал Дантон. – В твои годы, однако, было бы ошибкой воспринимать молодых людей слишком серьезно. С возрастом твой взгляд на вещи будет меняться. Внешняя привлекательность, может быть, не всегда будет иметь для тебя столь большое значение. Даже футбол может потерять для тебя свою прелесть.
      – Футбол меня вовсе не… – начала было Сильвия, но отец прервал ее.
      – По мере того как ты будешь взрослеть, вопросы вкуса, даже условности будут казаться тебе важнее. Позволить молодому человеку целиком овладеть твоим вниманием и выставлять свои чувства напоказ – сейчас это может казаться тебе очень милым и даже смелым поведением, но позже ты, возможно, поймешь что и старомодные представления о правилах хорошего тона имеют свои положительные стороны.
      – Я не выставляла свои чувства напоказ.
      – Ты очень красивая девушка, – сказал Дантон. – Пора тебе знать, что сплетни обычно имеют под собой кое-какие основания. Пусть это звучит безнадежно старомодно, но леди должна быть выше всяких подозрений.
      Сильвия покраснела.
      – Я знаю, ты не сделала ничего плохого, – торопливо продолжал Дантон. – Но дело вот в чем: того, что знаю об этом я, недостаточно. Ты недооцениваешь значение репутации.
      – Я ничего не сделала! – запротестовала Сильвия. – Не так уж мне Кен и нравится. Разве я виновата, что он не отстает от меня ни на шаг?
      – Думаю, в конечном итоге все молодые леди учатся находить выход из подобных ситуаций.
      Сильвия промолчала.
      – Мы с матерью возлагали на тебя, дорогая, большие надежды, – продолжал отец. – Одна из причин, почему мы так напряженно трудились, – стремление дать тебе возможность жить лучше. Ты становишься достаточно взрослой, чтобы серьезно задуматься о своем будущем.
      – Наверное, я буду учиться дальше, – сказала Сильвия.
      – Как хочешь. Думаю, можно устроить прощальный вечер для тебя. Но я хочу, чтобы ты понимала: когда женщина выходит замуж, она не просто выбирает мужа, она еще выбирает и весь уклад жизни. В одном варианте ты найдешь больше радости и смысла, чем в другом. Я имею в виду следующее. Когда ты почувствуешь, что думаешь о каком-нибудь молодом человеке серьезно, ты должна видеть не только его наружность, но и то, что за ней кроется. Любовь должна быть чем-то большим, нежели просто животное влечение.
      – Да, – сказала Сильвия.
      – Ты умная девочка, – заключил отец, – тебе лишь нужно научиться поступать обдуманно.
      После разговора с отцом Сильвия не спорила и не ругалась с Кеном, но ей стало казаться, что каким-то непонятным образом Кен обманул ее, представился ей в ложном свете и что в результате этого предательства она оказалась в глупом положении. Отец посоветовал ей «постепенно закруглить» уроки плавания, не обрывая их внезапно, но ее тело в воде стало таким напряженным, что приведенный в замешательство Кен не переставал спрашивать, в чем дело.
      – Ни в чем! – отвечала она. – Наверное, я просто боюсь ВОДЫ.
      Сильвия видела, что остальная молодежь на острове частенько посмеивается над Кеном, и вскоре сама нашла способ опровергнуть сплетни, начав насмехаться над ним и завоевав в то же время репутацию остроумного человека. Поначалу оскорбления по адресу Кена выглядели относительно мягко. Обладая хорошей мимикой, она передразнивала его среднезападный акцент, но когда в ответ он лишь добродушно улыбался, она пускала в ход некоторые другие шутки, которые сами по себе были достаточно безобидны, но в совокупности приводили к тому, что добродушная улыбка на лице Кена сменялась печальным выражением. Все же иногда у нее вдруг возникало желание прижаться к его плечам, но в таких порывах, говорила она себе, было «животное влечение», которое надо подавлять.
      Измывательства над Кеном продолжались разными скрытыми способами. Однажды вся компания молодых людей отправилась при свете луны под парусами на большом шлюпе Гарри Халберта «Крыло чайки», а Кена пригласили по той простой причине, что грот с гафельным вооружением трудно ставить и убирать. Приятно было сидеть, пить пиво и распевать песни, пока шлюп под управлением Кена легко скользил по освещенной луной поверхности залива. Ему нравилось управлять яхтой, и для человека со Среднего Запада он довольно хорошо научился ходить под парусами. Сильвия попросила Барта пройти с ней на нос шлюпки, и силуэты их сидящих фигур вырисовывались на фоне белого, наполненного ветром стакселя. Чувствуя на себе взгляд Кена, Сильвия позволила Барту поцеловать себя и положила голову ему на плечо, так что два силуэта слились в один. Потом все говорили, что Кен был взбешен; наблюдать за этим было действительно смешно.
      «Детская сексуальность на Пайн-Айленде, – думала сейчас Сильвия с ужасающим откровением прибавившихся лет. – Какой-нибудь антрополог должен изучить это явление, как это делают на Самоа, Новой Гвинее или в другом подобном месте».
      На Пайн-Айленде подростки открыто говорили о сексе; считалось современным и утонченным говорить откровенно обо всем, но девушки признавали немодным «идти до конца», нет-нет; лишь официантки и продавщицы были способны на это. Было в порядке вещей устраивать бездумные вечеринки на берегу с наивными ласками. Иногда, страшно вспомнить, молодые люди со смехом по определенному сигналу менялись партнерами. «Обмен» считался хорошей игрой; в начале тридцатых достаточно было лишь произнести это слово, чтобы вызвать смех.
      Смеху придавали большое значение, веселье и шутки превратились в необходимость, поскольку «быть серьезным» считалось немодным. «Быть серьезным» означало дурной вкус. Беда Кена состояла в том, что он и вправду «был серьезным» в отношении Сильвии и еще каким серьезным.
      «Мы были детьми, – думала сейчас Сильвия, прижимая ладони к лицу. – Мы были глупыми детьми глупых родителей, и нас нельзя за это сильно осуждать».
      Кульминация наступила год спустя, 12 августа, когда Сильвия в очередной раз приехала погостить у Хантеров. Кен, как и Барт, встречал ее у трапа шхуны «Мэри Энн», подошедшей к небольшому причалу напротив старого особняка. Она нежно обняла Барта и подарила ему необычно теплый приветственный поцелуй. Повернувшись затем к Кену, она протянула руку и сказала:
      – А, привет! Рада тебя видеть.
      – Привет, – откликнулся Кен, по-видимому, почувствовав себя не в своей тарелке точно так же, как и при первой встрече.
      В доме Хантеров в этот вечер устраивались танцы, и по всей широкой веранде развесили китайские фонарики. Гости прибывали на катерах и моторных лодках с других частей острова и с материка. В половине одиннадцатого вечера все собрались на причале, и Барт запустил в небо несколько ракет, сохранившихся у него со Дня независимости четвертого июля. «Гораздо уместнее устраивать салют 12 августа», – сказал он. Многие знаменательные события происходили раньше 12 августа, но их никогда не отмечали, и он исправляет великую ошибку.
      К полуночи вечеринка была в полном разгаре. Несмотря на слабое сердце шестидесятидвухлетний отец Барта выбрался на середину танцевального круга и попытался изобразить чечетку, но жена энергично отправила его спать. Через полчаса он появился снова и шумно потребовал выпивки, стоя в пижаме и халате на верхней площадке лестницы.
      Было около трех утра, когда после танцев все решили идти купаться.
      – Но я не взяла с собой купальник! – воскликнула одна девушка, приехавшая с материка.
      Раздался смех.
      – Ночь заменит тебе купальник, – сказал Барт и поклонился, отдавая дань, как ему представлялось, своему собственному поэтическому красноречию.
      Старый Джон Хантер, дремавший в халате на кушетке, принял сидячее положение.
      – Купаться в подпитии очень опасно, – промолвил он, указывая на них пальцем вытянутой руки. В этот момент он был очень похож на персонаж рекламного армейского плаката «Дядя Сэм призывает тебя».
      – Мы не так уж пьяны, пап, – заявил Барт.
      – Возьмите с собой мистера Джоргенсона, – посоветовал старый Хантер. – Вам понадобится спасатель. Одна девочка однажды так вот утонула.
      – Ладно, – сказал Барт. – Кен, ты идешь с нами? Когда девушки в своих летних вечерних платьях пастельных тонов и молодые люди в официальных пиджаках направились к пляжу, эта процессия при лунном свете показалась Кену печальной. Некоторых слегка покачивало, и многие шли с опущенными головами. Они выглядели странно, словно убитые горем, и Кену, на которого выпивка действовала угнетающе, неожиданно показалось, будто он участвует в погребальном шествии. С неуместным хихиканьем девушки собрались за сосняком, чтобы раздеться, а мужчины бесстыдно скинули свои одежды прямо на пляже. Они поспешили в воду и стали плавать кругами в ожидании девушек.
      Девушки группой выбежали из-за сосен, лишь на несколько секунд показав свои белые и прекрасные при лунном свете тела, и бросились в воду. Кен медленно поплыл в их сторону, ища глазами Сильвию. Он нашел ее ярдах в двадцати от остальных, направлявшуюся, очевидно, в открытое море. Ее лицо и плечи казались при лунном свете совершенно белыми. Он поцеловал ее, и они погрузились под воду, затем вынырнули с фонтаном брызг, жадно глотая воздух.
      – Не надо! – воскликнула она. – Хочешь меня утопить?
      – Да, – сказал он.
      – Скотина! – резко бросила она в ответ и изо всех сил поплыла к берегу. Он без напряжения плыл рядом, оттесняя ее плечом к югу, так что, когда они достигли берега, остальные находились в добрых ста ярдах. Как только их ноги коснулись дна, он схватил ее и понес на руках вдоль кромки берега к сосновой рощице.
      – Пусти! – свирепо процедила она сквозь зубы. – Поставь меня!
      – Кричи, сколько влезет, – сказал он.
      Она била его по лицу сжатыми кулаками, колошматила по глазам и у него из носа пошла кровь, прежде чем ему удалось зажать ей руки за спиной, но она больше не кричала. Их поединок был безмолвный и стремительный. Он положил ее на песок, покрытый опавшей сосновой хвоей, и, когда ее тщетные попытки вырваться превратились в телодвижения любви, Кен почувствовал, что ему принадлежит весь мир. Потом наступил момент покоя, когда они лежали на спине – голова Сильвии на плече у Кена. Верхушки сосен черным силуэтом вырисовывались на фоне неба. Он повернулся, чтобы приласкать ее, и был ошарашен, когда она снова начала вырываться. Обхватав огромной рукой, он поцеловал ее и сказал:
      – Я хочу на тебе жениться.
      – Ублюдок! – злобно выкрикнула она.
      Он приподнялся и обеими руками прижал ее плечи к земле.
      – Почему бы и нет! Мы любим друг друга. Она стала обзывать его всеми именами, какие только приходили на ум, Лишь бы сделать ему больно. Он и гнусный швед, и деревенщина, идиот, нищий, говорила она и закончила заявлением, что выйдет замуж за джентльмена, а не за зверя. В ответ он вновь овладел ею, но на этот раз она не поддалась и сопротивлялась до конца. После этого он с трудом сел, взял ее на руки и стал убаюкивать, словно младенца, со странным смешанным чувством страсти и горя. Она так крепко стиснула рот, что поцеловать ее он так и не смог. Ветер шуршал ветвями сосен.
      Издали доносился разговор и смех. Вдруг, заглушив остальные голоса, раздался высокий, охваченный страхом голос Роджера:
      – Где же Сильвия и Кен?
      Затем послышалось невнятное бормотание, прерванное чистым, но пьяным тенором Барта:
      – Где же Сильвия? Кто она такая?
      Опять раздался смех. Неожиданно Кен отпустил ее.
      – Можешь возвращаться, – сказал он.
      Она встала и быстро отскочила в сторону, но он продолжал лежать на спине, словно обнаженный труп в свете луны. Какое-то время она смотрела на него.
      – Давай-давай, – сказал он. – Зови всю шайку. Вихрем она бросилась в воду, быстро поплыла к остальным. Все-таки сохранялся шанс, что удастся отделаться шуткой, способной объяснить ее отсутствие.
      На следующее утро Кен появился на пляже в плавках и кричащей рубашке, скрывавшей следы ее ногтей на спине. Он не покраснел, увидев ее, а просто отвернулся. Вечером он сказал старому Джону Хантеру, что у него заболела мать и ему необходимо немедленно вернуться в Небраску. С Сильвией он не попрощался.
      Очень долго Сильвия боялась, что беременна, но все обошлось. В конце концов, заключила она, не произошло ничего такого, чего она не смогла бы забыть. Уверенная в правильности своего поступка, вскоре после этого она вышла замуж за Барта. Через некоторое время Реймондам предложили вступить в Пайн-Айлендскую корпорацию, но к тому времени дела отца ухудшились, и им пришлось отказаться.
      «Интересно, как теперь выглядит Кен Джоргенсон, – думала Сильвия, лежа сейчас, семнадцать лет спустя, на кровати сына. Она представляла его себе точно таким же, каким он был тогда: молодым атлетом с печальными задумчивыми глазами, вышагивающим вдоль пляжа. – Может, он располнел и курит сигары. Извиняться перед ним абсурдно. С моей стороны смешно подчеркивать, что тысячу раз я оказалась не права – это очевидно. Может, он отнесется ко мне по-доброму, он всегда был добрым. Так что бояться его повода нет».

      В то лето, оставив Пайн-Айленд, двадцатидвухлетний Кен Джоргенсон вернулся в Бостон и до начала занятий временно устроился рабочим на местную строительную фирму. Если раньше он редкие свободные от работы часы проводил в глупых мечтах о Сильвии, то теперь все было иначе. Жизнь потеряла для него всякий интерес. В глубине его сознания таился страх, что Сильвия окажется беременной. Или это была надежда? Скорее всего, даже если это случится, она не пойдет за него; она предпочтет аборт.
      Целый месяц Кен в поте лица трудился на строительстве магазина, помогая плотнику. Работа казалась нудной. Он было обрадовался, когда подошло время занятий, однако долгие одинокие вечера бабьего лета в общежитии тоже стали надоедать. Химия, основной предмет, оставалась единственным, что имело какой-то смысл: рациональный анализ физического мира, аккуратные символы на печатном листе, поддающиеся управлению эксперименты. Иногда, прочитав в газете о каком-либо преступлении, связанном с сексом, Кен испытывал нечто вроде сочувствия к преступнику. «Нам, насильникам, нужно объединиться в союз», – думал он и смеялся над собой. И правда: он ведь изнасиловал девушку. Или нет?
      После долгих раздумий он пришел к выводу, что из-за Сильвии у него появилось что-то вроде психического расстройства. В конце концов она нисколько не красивее тысяч других женщин. Неглупа, но ум ее ленив и неразвит. В ней есть снобизм при отсутствии аристократизма. «Мелкая буржуазия», – с удовольствием мысленно называл ее Кен, кокетливая простушка, старающаяся с помощью выгодного брака залезть повыше. У нее нет души, и правильно он расстался с ней. Слава Богу, у него хватило ума распознать призрачность своих заблуждений и вовремя удалиться.
      И все же ему не удавалось выкинуть ее из головы. Бывало, на улице он присматривался к женщинам, которые издали походили на нее, а однажды он пробежал за такой целый квартал, чтобы убедиться, что это была не она. Когда звонил телефон, ему представлялось, что это может быть она, и он спешил поднять трубку. Кен знал, что это глупость, возможно, безумие – он был достаточно взрослым, чтобы понять всю безнадежность ситуации, – но тем не менее каждое утро лихорадочно просматривал всю почту в надежде найти письмо от Сильвии, где она пишет о своей беременности и просит жениться на ней.
      Нужна другая женщина, решил он, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти. Мысль о покорении чужого сердца с определенными намерениями претила ему, но оставаться во власти недоступной девушки было глупо. Споря с самим собой, день изо дня он вышагивал взад и вперед по комнате в дурном расположении духа.
      Если не считать одного вечера, когда Кен напился, отпраздновав объявление в бостонской «Транскрипт» о свадьбе Сильвии и Барта, где на фотографии она выглядела высокой и невинной девушкой, последним утешением для него осталась работа. Профессора с интересом следили за его успехами, и после защиты диплома пытались уговорить его остаться в университете преподавать химию, но он отказался. Жизнь учителя колледжа была не для него; правда, он сам не знал, чего хотел. Плывя по течению, он не задумывался над своим положением и поступил на работу простым химиком в самую большую корпорацию, какую смог найти. Когда его послали в Буффало, город показался ему чем-то нематериальным. Самое главное, единственное, что имело значение, – это работа, а ее можно выполнять в любой лаборатории.
      Тем не менее жить в меблированной комнате становилось невыносимо, и когда Брюс Картер, пожилой коллега по лаборатории, пригласил его однажды на ужин, Кен с радостью принял приглашение.
      Картеры жили в небольшом чистеньком домике в довольно захудалом пригороде Буффало. Их дочь Хелен, худая девушка, никогда не водившая дружбы со сверстниками ни мужского, ни женского пола, заканчивала местный педагогический колледж. Она выглядела достаточно симпатичной, если не считать глаз, и, хотя и казалась хрупкой, была хорошо сложена. По-видимому, она совсем не знала, что такое страсть, и это показалось Кену чуть ли не достоинством: иметь такую спутницу жизни удобно и безопасно.
      Он зачастил к Картерам. По выходным Брюс, вечно усталый человек с грушевидной фигурой, отмывал свой старенький «Форд» и подстригал крошечный газон, который становился аккуратненьким, как на картинке. Его жена все свободное от сна время занималась уборкой дома. Старушка Маргарет любила тряпичных собачек, плюшевых медвежат и другие мягкие детские игрушки, которые обитали в ее комнате. Входя в дорогой магазин, фешенебельную гостиницу или ресторан, она неизменно испытывала тревогу, поскольку боялась, что выглядит не так, как надо, и кто-нибудь может попросить ее покинуть помещение. Кен не сомневался, что она никогда не оставляла ребенка без присмотра, никогда ни с кем не целовалась, кроме своего мужа, и никогда не готовила пищу грязными руками.
      Ее дочь Хелен, двадцати двух лет, была почти точной копией своей матери, правда, обладала при этом привлекательным свойством: в ней чувствовался дух борьбы, словно она пыталась достичь большего, чем мать. Преподаватели педагогического колледжа познакомили ее с основами изящных искусств, и она много времени проводила в Олбрайтском музее изобразительного искусства, с торжественным видом старательно копируя великие полотна. Когда Кен танцевал с ней, она держалась чопорно и в ее движениях ощущалась неловкость. Но однажды, придя к ним без предупреждения, Кен услышал музыку, доносившуюся из радиоприемника с маленькой террасы, и был поражен, увидев ее танцующей в одиночестве с удивительной грациозностью. Она так увлеклась танцем, что не услышала, как он подошел, и, не желая приводить ее в замешательство, Кен вернулся к входной двери и позвал ее. Музыка немедленно прервалась. «Привет, Кен! – откликнулась она. – Я здесь, за домом». Когда он вышел на террасу, она уже сидела в шезлонге и вязала; ее обычно болезненно-бледное лицо непривычно зарделось.
      В тот же вечер он сделал ей предложение, и с коротким вздохом она ответила: «Да, если папа и мама будут согласны». Ее поцелуй был поцелуем порядочной девушки, думал он, полным целомудрия и сдержанности.
      Старая Маргарет расспросила о его доходах, заручилась его обещанием никогда не покидать Буффало, после чего коснулась сухими губами его щеки и пожелала счастья. Тем же вечером она созвала всех своих знакомых, чтобы сообщить им «большую новость», особо выделяя тот факт, что ее будущий зять – выпускник Гарвардского университета.
      Месяц спустя молодые обвенчались в методической церкви по соседству и на медовый месяц улетели в Нью-Йорк. В гостиницу приехали в семь вечера. Закрыв за собой дверь, Кен обнял Хелен, но она была настолько перепугана, что его охватило чувство жалости и он стал серьезно объяснять ей: женитьба вовсе не означает, что брачные отношения должны отправляться немедленно; так или иначе, секс не играет никакой роли. Очевидно, она испытала колоссальное облегчение и, задернув в номере все шторы и погасив все светильники, принялась надевать ночную рубашку, ни на минуту не оставляя свое тело обнаженным.
      Первые дни медового месяца Хелен оставалась скромной и целомудренной, как монашенка. На третью ночь Кен лежал с открытыми глазами на самом краю двуспальной кровати. Его снова одолевали воспоминания о Сильвии, а он было надеялся, что они уже никогда не вернутся. В три часа утра он поднялся с постели, раздвинул занавески и встал у окна, глядя с двенадцатого этажа на улицы Нью-Йорка. К своему немалому удивлению он вдруг на миг почувствовал желание выпрыгнуть. Так просто отпереть задвижку, поднять раму и выскользнуть головой вперед, с шумом рассекая прохладный и пахнущий лавандой ночной воздух, найти свой конец на тротуаре внизу… Потрясенный такими мыслями, он повернулся лицом к кровати, где на белом фоне подушки виднелись очертания головы Хелен. На маленьком столике рядом с кроватью стоял графин с водой. Кен остановил на нем взгляд, и перед ним встала еще более ужасающая картина: он берет графин и наносит ей удар по голове, бьет ее до смерти. Он чудовищно ясно представил себе, как стоит у ее трупа с графином в руках, занесенным над головой. Он даже увидел себя со стороны, как ставит графин на место и, сняв трубку, говорит телефонистке: «Вызовите полицию. Я только что убил свою жену». Нетерпеливым жестом Кен тряхнул головой, чтобы привести в порядок мысли, и снова забрался под одеяло, старательно избегая прикасаться к жене.
      Утром, когда он проснулся, Хелен была уже одета и сидела в кресле, читая библию. Она нервно улыбалась, пока он выбирался из постели в своей мятой пижаме. Кен хотел было обнять ее, чтобы приободрить, проявить чуть ли не отеческую нежность, но прикосновение к ее плечам оказалось настолько приятным, что он не заметил, как стал уговаривать ее и понес на руках к кровати, непрерывно целуя и прекратив это лишь в тот момент, когда понял, что она плачет. Он резко остановился, стараясь подавить в себе нарастающую злобу, и с отчаянием выпалил:
      – Я не сержусь на тебя, Хелен, здесь другое! Думаю, это судьба; Бог мой, я знаю, ты не виновата!
      Вдруг все перевернулось, и уже не он, а она утешала его, просила прощенья, без притворства взять ее, что он и сделал, не доставив удовольствия ни ей, ни себе. Потом она снова плакала, и никто из них не смог спуститься к завтраку. В тот день они пошли в кино на два двухсерийных фильма, посмотрели на Бродвее спектакль. После обильного ужина у него так схватило желудок, что пришлось вызвать гостиничного врача, и на следующий день он, обессиленный, лежал в постели, а она читала ему вслух статьи из журналов.
      Неделю спустя они перебрались в маленький домик, купленный им в местечке Кенмор, пригороде Буффало, и Хелен украсила его в соответствии с лучшими советами журналов по ведению домашнего хозяйства и садоводству, которые читала беспрестанно. Шли месяцы, и он научился сдерживать почти не покидавшее его раздражение.
      Постепенно все больше и больше времени Хелен стала проводить в родительском доме. В лице старой Маргарет, своей матери, она нашла преданную наперсницу. Поначалу она пыталась защищать Кена, когда мать обвиняла его в том, что он плохой муж, но очень скоро проявила единодушие с матерью, и две женщины коротали дни, перемывая ему косточки. Одевался он неподобающе, газон не постригал, за автомобилем не ухаживал, семейный бюджет его не интересовал и вообще, как однажды мрачно заметила Маргарет, он «погибает». Даже когда Хелен объявила, что беременна, он отнесся к этому почти равнодушно.
      Когда родилась Молли, Кен настоял, чтобы Хелен вернулась к нему. Ко всеобщему удивлению он проявил к ребенку огромный интерес и часто приходил с работы вовремя, чтобы успеть поиграть с ней часок до сна, даже если ему сразу после этого приходилось уезжать обратно в лабораторию. Именно в этот период руководство сумело оценить его способности, и одно за другим он получил ряд повышений по службе, что позволило нанять в помощь Хелен няню. Хелен радовали успехи Кена в лаборатории. Когда Молли исполнилось восемь, он получил большую прибавку к зарплате, и они приобрели дом побольше в хорошем районе. По просьбе жены Кен купил ей машину; она также надеялась, что ей предложат вступить в клуб Гаррета, который часто упоминался в разделе светской хроники буффаловской газеты «Ивнинг ньюс». Она больше не ходила в Олбрайтский музей изобразительного искусства, но с головой ушла в деятельность местного отделения организации «Дочери американской революции», так что у нее оставалось не больше свободного времени, чем у Кена.
      Хелен никогда не приходило в голову, что ее брачные отношения с Кеном могут каким-либо образом измениться до тех пор, пока смерть одного из них не прервет их. Она сказала своей матери, что простила Кену его слабости, вот и все. Она и понятия не имела о муках, через которые прошел Кен из-за одной молодой канадки французского происхождения, работавшей у него лаборанткой, – девушки, чьи красивые изящные руки дрожали, когда она находилась рядом, и чьи глаза говорили, что она полностью его понимает, хотя они и не обменялись ни единой фразой, не имевшей отношения к работе. Ее звали Лилиан Бушар, и она была помолвлена с молодым доктором, работавшим в качестве интерна в местной больнице. Кен ничего не мог с собой поделать и отдался во власть фантазии: он представлял себе, как однажды вечером просит ее остаться в лаборатории, обнимает, ведет за руку по тускло освещенным коридорам к машине, и они едут в какой-нибудь мотель поблизости. «Я не могу разрушать жизнь юной девушки, – твердо говорил он себе, – не разведясь с Хелен и не отказавшись от Молли. Не могу нарушить ее помолвку, конечно, если только я не собираюсь дать ей нечто большее». Ему тяжело было от этих мыслей, и он делал над собой большие усилия, отметая в сторону мечты о Лилиан Бушар и почти преуспев в этом, как вдруг однажды теплым майским вечером – Молли было уже девять лет – он вышел из лаборатории и обнаружил Лилиан Бушар в своей машине; неожиданно все фантазии превратились в реальность.
      Правда, реальность оказалась не так уж хороша: вышел продолжительный и не очень приглядный адюльтер, который повлиял на Кена довольно странно: он стал мечтать о Сильвии еще больше, чем когда-либо. Ночные часы, украдкой проведенные с Лилиан Бушар под предлогом задержки в лаборатории, скорее угнетали, чем доставляли наслаждение. Он не мог принять ее спокойную уверенность в том, что их поездки никак не отразятся ни на его браке, ни на ее помолвке. Во всем этом ощущалось что-то настолько глубоко неправильное, что она стала казаться ему уродливой, и однажды вечером, когда она как бы между прочим сказала ему, что им предстоит расстаться, поскольку ей скоро выходить замуж, он испытал огромное облегчение. После этого Кен с еще большей отрешенностью углубился в работу. Вместе со своим коллегой Берни Андерсоном он начал разработку синтетической ткани. На вид ткань была как бумага, но обладала эластичными свойствами и склеивалась, если два куска сложить вместе. Она легко окрашивалась, и целый ряд испытаний показал, что материал прочен – он мог противостоять воздействию огня и воды, хотя и не был абсолютно водонепроницаемым и огнеупорным. Еще одним достоинством ткани была ее дешевизна. Кен считал, что ткань можно применять очень широко и, передавая образцы и расчеты руководителю отдела, он ожидал получить по меньшей мере большую премию, а то и значительный отпуск и отвезти куда-нибудь Хелен и Молли.
      Однако этого не случилось. Ответа пришлось ждать несколько месяцев, и наконец руководители лаборатории пришли к выводу, что игра не стоит свеч. Берни Андерсон положил много сил на разработку этой синтетической ткани и тоже ожидал премии и повышения. Он был взбешен, когда узнал о решении руководства фирмы, и с сердитой уверенностью сказал лишь одно:
      – Они не правы.
      – Но что мы можем поделать? – спросил Кен.
      – Основать собственную компанию и выпускать материю самим.
      Кену идея показалась фантастической. Он не мог представить себя за подобным занятием, однако Берни Андерсон продолжал говорить и действовать, приводить новых людей, рекламных агентов, инженеров, тех, у кого был капитал, которым они могли рискнуть, вложив в дело.
      – Ты веришь в нашу ткань? – не переставал спрашивать Берни. – Будет она обладать свойствами, что указаны в твоем отчете?
      – Да, – говорил Кен, – но наши боссы знают, чем торговать. Они же специалисты в этом деле, черт побери!
      – Они ведь и люди, не так ли? – реагировал Берни. – Разве они не могут ошибаться?
      Кен написал заявление об уходе, теряя при этом пенсию, проценты с акций и зарплату в восемнадцать тысяч долларов в год; Берни своими разговорами усыпил его бдительность. Хелен и ее мать пришли в ужас. Кену пришлось занять из денег, предназначенных на страховку, перезаложить дом, продать машину жены и взять в банке ссуду. Мать Хелен в открытую говорила, что у Кена «что-то вроде нервного расстройства» – он всегда ей казался странным. Что может заставить человека добровольно бросить хорошую работу и залезть в большие долги? Берни Андерсон постоянно говорил о «колоссальных возможностях» их проекта, и впервые в жизни Кен начал ловить себя на мыслях о поездках за границу, об огромном доме с бассейном и прочих подобных вещах. Не было ли это классическим симптомом мании величия?
      За эти месяцы Кен потерял около сорока фунтов в весе. Постепенно у него стала вырабатываться новая концепция в отношении окружающих его проблем. Успех или попытка достичь его вовсе не зависит от ума, как ему представлялось всегда. Мозги здесь играют лишь самую незначительную роль. Главное – вера. «Я должен поддерживать в себе веру, – повторял он в минуты отчаяния. – Должен верить в Берни Андерсона, человека огромной энергии, честности и неиссякаемой надежды. Верить в свои исследования. Прекратить сомневаться в результатах экспериментов, которые показывают именно то, что показывают. Но прежде всего я должен верить в себя, перестать опасаться за свой рассудок. Нет, я не сумасшедший; я человек, твердо намеренный воспользоваться великой возможностью; да, именно так».
      Когда Кен пришел к выводу, что испытаниям подвергается не его ум, а вера, он все еще был напуган, но стал работать усерднее. Он начал помогать Берни Андерсону сколачивать собственную корпорацию. Кен попробовал свои силы в роли коммивояжера, когда банкиры пригласили его для ознакомления с новой продукцией. К своему удивлению он обнаружил, что может говорить долго, с убеждением и поразительным результатом, поскольку глубокое знание предмета и его природная скромность создавали атмосферу серьезного отношения к делу, искренности и уверенности в успехе, дававшую веру другим. За год деньги были собраны, более полумиллиона долларов – ужасающая сумма, даже если только подумать о ней, – и они арендовали большое здание, чтобы начать производство.
      Бывали и моменты паники. Авторские права на формулы, разработанные им в период работы в большой корпорации, подверглись тщательной юридической проверке, даже несмотря на то, что корпорация объявила их не имеющими практического применения, и Кен их немного доработал, изменив так, что они стали как бы самостоятельной юридической собственностью. Раздавались угрозы отдать его под суд, наложить запрет на его деятельность; его мучили страхи близкой перспективы банкротства, задолженности, позора, плохой репутации человека, который пытался побыстрей урвать кусок, но проиграл. Однажды темным вечером даже Берни Андерсон вышел из равновесия и в полном изнеможении, закрыв лицо ладонями, заплакал.
      В конце концов именно вера сыграла свою роль, вера, смелость и напряженный труд. Прежняя компания отказалась от судебного иска и сделала предложение, не очень большое, но вполне достаточное, чтобы они могли расплатиться с долгами и даже получить небольшую прибыль: выкупить их дело и поступить на работу в свою собственную фирму, уже бывшую, в качестве администраторов с зарплатой в три раза выше, чем до этого.
      – Мы добились своего! – говорил переполненный радостью Кен.
      – Пока нет, – мрачно отвечал Берни. – Нам нужно продолжать!
      – Зачем? Давай получим выигрыш!
      – Нет, – сказал Берни. – Они не стали бы делать такое предложение, если бы не знали, что попали впросак. Если мы продержимся, то добьемся действительно чего-то стоящего.
      Так они и остались при своем деле, получая предложение за предложением и каждый раз с предупреждением, что оно последнее, подвергаясь угрозам, что их выкинут из дела, вышвырнут на улицу без гроша за душой. О, заправилы крупных корпораций, большие люди с мягкими голосами и деньгами в банке знали, как заставить таких мелких новичков, как Кен Джоргенсон и Берни Андерсон, играть по своим правилам! Кто они вообще такие, кто-нибудь слышал о них?
      Под конец Кен чуть не свихнулся. У них с Берни получилась хорошая пара: пока один находился в упадочном настроении, другой пребывал на взлете, и наоборот; они продолжали обсуждать свои проблемы, понимая друг друга с полуслова, и держались, а предложения тем временем все прибывали. Их материалом заинтересовалась одна большая фирма в Нью-Йорке, одна в Чикаго и три в Буффало; после этого предложения так и посыпались.
      – Черт с ними, – сказал Кен. – Давай доведем дело до конца сами.
      Тут подключились юристы. Последовали рассудительные объяснения вариантов сложных сделок, связанных с получением дохода с капитала, отсрочкой платежей и всевозможными путями уменьшения налогов. Юристы беспрестанно встречались с холеными мужчинами, приезжавшими из аэропорта на взятых напрокат «Кадиллаках» и с неизменными портфелями в руках, и, наконец, сделка была совершена. Ее заключили настолько быстро, что у Кена закружилась голова; он взял авторучку, поставил подпись и оказался владельцем более миллиона долларов.
      В тот день Кен медленно вел старенький «Шевроле», поставил его против своего небольшого пригородного домишки, который, когда его покупали всего лишь несколько лет назад за пятнадцать тысяч долларов, казался таким дорогим; и опять им овладело ощущение нереальности происходящего. Этот дом неизбежно придется продать – такое жилье не под стать богатому человеку. Вылезая из машины, Кен снова почувствовал головокружение, потерю ориентации в пространстве; на миг затуманившие ощущение триумфа. Он вошел в дом, и навстречу ему из кухонной двери вышла Хелен, худая женщина в запачканном фартуке, которую он только сейчас впервые за многие годы мог разглядеть беспристрастно, ее печальные глаза, маленький слабый подбородок, красивые черные волосы. Неожиданно ему на ум пришли рассказы о людях, вдруг ставших богатыми; они при этом разводились. Они шли и покупали себе новых жен, и даже Хелен казалась теперь преходящей, листком дерева, который легко унесет странный новый ветер. Он заключил ее в объятия и так крепко сжал, что она вскрикнула от боли; он целовал ее с такой страстью, как никогда за долгие годы совместной жизни.
      – Все в порядке? – спросила она.
      – Да, – сказал он. – Подписано – и с плеч долой!
      – Ну нас взаправду есть деньги?
      – В настоящий момент чеки на пути в банк.
      Она встряхнула головой – жест внезапного замешательства – и сказала, словно упоминая о каком-то долге:
      – Наверное, это нужно как-то отметить.
      – Да, – согласился он, и в этот момент ему пришла в голову мысль. Чтобы акт торжества был осязаем, они купят новую машину.
      Когда из школы пришла Молли, стройная серьезная девочка, озабоченная отметками по арифметике, Кен спросил:
      – Хочешь поехать с нами и купить машину с откидным верхом?
      – Прямо сейчас? – удивилась Молли.
      – Да, прямо сейчас!
      – Я обещала заглянуть к Кей Харпер.
      – Сегодня особый день, – сказала Хелен. – Позвони Кей и предупреди, что зайдешь в другой раз.
      – Ладно, – ответила Молли и, набрав номер подруги, стала объяснять ей своим чистым голосом:
      – Да, Кей, да; завтра или послезавтра…
      Они поехали в магазин и купили машину, новый бело-голубой «Олдсмобиль». Хелен хотела купить «Кадиллак», но Кен сказал: ерунда, он не собирается мелочиться.
      На следующий день буффаловская «Ивнинг ньюс» поместила большую статью о «Чудесной продаже „Марфэб"», и тотчас непрестанно стал звонить телефон, равно как и звонок у входной двери. Всплыли старые друзья, которых Кен не встречал годами; приходили энергичные молодые люди, чтобы застраховать их жизнь, продать акции, автомобили, недвижимое имущество – все товары, существующие на свете.
      «Я не допущу, чтобы успех вскружил мне голову, – думал Кен. – Буду двигаться медленно и осторожно». Когда Хелен задумала пойти присмотреть новый дом, он возразил:
      – Нет! По крайней мере месяц мы будем жить здесь.
      – Почему?
      – Я еще не знаю, в каком городе хотел бы жить, – сказал он. – Больше нам не обязательно оставаться в Буффало. В конце концов это не Афины и не весенний Париж!
      – Нет… – Хелен, буффаловская девочка, никогда не помышлявшая жить где-либо еще, была озадачена. – Где же ты хочешь жить?
      – Отчасти это зависит от того, чем я буду заниматься, – сказал Кен. – Может быть, мне захочется начать новое дело или же просто бездельничать, может, продолжить исследования. Все, что угодно.
      – Чего же ты хочешь на самом деле?
      – Не знаю! – его голос внезапно стал резким. – Пока не знаю!
      – Хорошо, – сдержанно согласилась она, ее лицо выражало беспокойство. – Скажешь, когда решишь.
      – Я решаю не только за себя, – ответил Кен на не высказанный, но явный упрек. – Мне нужно посмотреть, что лучше для всех нас. Ты-то что собираешься делать?
      – Прежде всего, я хотела бы устроить себе отпуск, – предположила Хелен. – По меньшей мере на год…
      – И куда поехать?
      – Может, это звучит глупо, – сказала Хелен, при этом ее щеки порозовели. – Моя двоюродная сестра Фэй часто рассказывала о морских путешествиях на яхте вдоль побережья штата Мэн. У дедушки ее соседки по комнате в общежитии была когда-то яхта, и мне всегда казалось, что это самая очаровательная вещь на свете, и я мечтала в один прекрасный день…
      – Ты хочешь купить яхту? – поразился Кен.
      – Нет, но разве мы не можем взять ее напрокат?
      – Думаю, можно, – согласился Кен, и перед ним возникли воспоминания, старая болезненная память тех летних месяцев, которые он три года подряд проводил на Пайн-Айленде; в ушах снова зазвучал знакомый смех, а вместе с воспоминаниями пришла и новая идея.
      Идея странная, это уж точно. Зачем возвращаться в то место, где когда-то пережил одну лишь боль и унижение? Зачем ворошить воспоминания о бедном неуклюжем студенте из Небраски, жившем на одну стипендию, который вообразил себя бог весть кем? Зачем пытаться вернуть те дни, которые в конце концов можно назвать лишь нелепым юношеским романом, омерзительной главой из какого-нибудь сборника статей о психических заболеваниях, когда он сам себя толкнул на путь преступления? Зачем эта попытка вернуться на сцену действия его больной юности?
      «Нет, все было не так уж плохо, – думал он. – Конечно, я выказал себя дураком, я был ослом, полным идиотом, но только и всего. Даже если так, почему мысль о возвращении на Пайн-Айленд столь привлекательна, откуда это искушение, которое сродни соблазну покачивать языком больной зуб?»
      Кен отбросил сомнения: ему хотелось вернуться на Пайн-Айленд, может быть, купить там дом, но в любом случае нанести туда визит. «Я просто хочу посмотреть, как все это выглядит сейчас, – говорил он себе. – Хочу проверить, насколько верны мои воспоминания. Убедиться, насколько сильно я преувеличивал. Время теперь, слава Богу, не вернешь, но само место и люди…»
      Выполняя просьбу жены, Кен написал посреднику фирмы яхт и арендовал на весь июль шхуну; кроме того, он связался с агентом по продаже недвижимости в Харверспорте, чтобы узнать, сдаются ли помещения на Пайн-Айленде. Из ответа он узнал, что остров все еще принадлежит корпорации семейств и что на нем пока господствуют клубные порядки, когда каждый, кто желает туда попасть, подвергается тщательной проверке. Если он действительно хочет туда поехать, советовал агент, то лучше всего остановиться на несколько недель в гостинице «Айленд инн», открытой два года назад мистером Бартоном Хантером.
      Известие ошеломило Кена. Представить себе Барта в роли хозяина гостиницы, а Сильвию – в роли хозяйки постоялого двора, казалось невозможным.
      Он написал письмо с просьбой предоставить помещение и с нетерпением ждал ответа.
      В то утро, когда пришел ответ Барта, Кен спустился к завтраку поздно. Хелен дома не было, она повезла Молли в новую частную школу, а его почта аккуратной стопкой возвышалась рядом с тарелкой. Письмо от Барта можно было отличить сразу: оно было написано на той же почтовой бумаге кремового цвета, какую Хантеры использовали всегда; бумага легко рвалась, когда он открывал конверт, и шуршала, как сухие листья. Барт писал:
      «Дорогой Кен!
      Мы можем предоставить помещение, о котором ты просишь, и будем рады возможности видеть тебя снова на Пайн-Айленде в августе. Цена – тысяча долларов на троих за один месяц. Если эти условия приемлемы, прошу сообщить, и я с удовольствием зарезервирую для вас комнаты.
      Искренне ваш, Барт»

      – Смотрите, вон туда! – сказал Тодд Хаспер, а его огромный пес натянул цепь. Юный Джон Хантер посмотрел в сторону моря. Огибая мыс, всего в тысяче ярдов от них шла большая яхта, «Феари Куин», с белыми кливерами на фоне синей воды, вздымая форштевнем фонтаны брызг, летя вслед за наполненными ветром стакселем и гротом.
      – Чья это яхта? – затаив дыхание, спросил он.
      – Не знаю, – ответил Хаспер. Сатана принялся лаять.
      Джон никогда еще не видел вблизи такого большого судна, идущего под парусом при хорошем ветре. Боже, как она была красива! Он побежал вдоль берега, едва успевая держаться с ней наравне и не отрывая от нее глаз; споткнувшись о корни дерева, он растянулся во весь рост и до крови содрал коленку, поднялся, не проронив ни звука, и побежал дальше – только бы не упустить ее из виду. Небо в этот день было глубокого синего цвета, словно стекло на витраже.
      Напротив входа в гавань шхуна внезапно оказалась так близко, что Джон мог расслышать хлопанье спускаемых парусов. Под мотором на малом ходу судно вошло в залив, и раздался всплеск воды от брошенного якоря.
      К этому моменту Джон уже добежал до конца пирса и, с трудом переводя дыхание, смотрел на яхту. С правого борта шхуны спустили сверкающий катер и трап с отполированными до блеска перилами. В катер спустилось несколько человек.
      Первым сошел матрос в выцветших рабочих брюках из хлопчатобумажной саржи и рубахе из такой же материи, за ним – девочка в белом платье в сопровождении худой женщины в темно-синем. Последним спустился высокий мужчина в зеленой спортивной рубашке. Матрос придерживал катер у трапа, пока все не уселись. Когда они тронулись к берегу, Джон повернулся и вихрем помчался к дому, чтобы рассказать матери о прибытии дивных гостей.
      Барт уже видел яхту.
      – Сильвия, – сказал он жене. – Думаю, они здесь.
      Тодд Хаспер привязал своего пса к дереву и отправился на старинном «Форде» к гавани, чтобы поднять Джоргенсонов вместе с их багажом вверх на холм. Джон поехал с ним, а Барт и Сильвия остались ждать на веранде. Сильвия сидела с закрытыми глазами и казалось, что она спит, а Барт расхаживал взад и вперед. Когда «Форд» остановился у ступенек, Сильвия резко поднялась на ноги; Барт встал рядом с ней. Кен вышел из машины первым. Его рубашка ярко светилась на солнце; Барт бросил на Сильвию взгляд, но Сильвия головы не повернула. Кен, ставший более крупным мужчиной, чем можно было ожидать, глядел на нее снизу вверх; его широкое лицо, мощные плечи и застенчивая улыбка, несообразная со всем обликом, казались такими знакомыми… Он поднялся по ступенькам, не сводя глаз с ее лица, и сказал:
      – Привет, Сильвия! Привет, Барт!
      – Привет! – сухо промолвил Барт. – Рады видеть тебя снова.
      – Да, – подтвердила Сильвия.
      Кен повернулся и помог подняться по лестнице Хелен и Молли.
      Хелен было протянула руку, но отдернула ее назад, не будучи уверенной, насколько правильно для дамы подавать руку первой. Молли, стоявшая рядом, рассматривала кончики своих туфель. Наступил непродолжительный момент молчаливого замешательства, а тем временем Джон, помогавший разгружать багаж, взбежал по ступенькам и встал рядом с матерью.
      – Джон, – обратилась к мальчику Сильвия, – познакомься: это мистер и миссис Джоргенсон и их дочь Молли.
      Подняв голову, Молли улыбнулась, и ее хрупкое личико залилось теплым светом.
      – Рада познакомиться, – сказала она. Джон коротко поклонился в знак приветствия – манера, усвоенная им от отца, жест, который уже в четырнадцатилетнем возрасте он исполнял со свойственным его родителю налетом элегантности и грации, правда, его улыбка при этом оставалась мальчишеской.
      – Классная у вас яхта, – заметил он.
      – Пойдемте, я покажу ваши комнаты, – сказал Барт, и они направились через большую гостиную старого особняка. За ними с чемоданами в руках следовали Тодд Хаспер и Джон.
      Гостиная осталась почти в точности такой, какой ее помнил Кен, если не считать того, что старые дубовые панели выкрасили в белый цвет, а голову оленя над входной дверью сняли. Французские часы в угловом серванте с механизмом, ясно различимым под стеклянной сферой, и шахматы слоновой кости стояли на своих местах, как и двадцать лет назад, когда они казались Кену олицетворением изысканности и богатства. Сидевшие в гостиной дамы посмотрели на него, оторвавшись от вязания. Ковровая дорожка на широкой изгибающейся лестнице выглядела изрядно потертой, однако большие просторные комнаты, куда их привел Барт, оказались обновленными и готовыми к приему гостей – в каждой из них имелась современная ванная. Джон и Тодд Хаспер поставили чемоданы посреди одной из комнат, и Кен полез в карман. Какое-то мгновение Барт думал, что он хочет дать на чай Джону, но он выдал доллар одному лишь Хасперу и, повернувшись к мальчику, сказал:
      – Спасибо, что сделал мою работу за меня. Если хочешь посмотреть яхту, думаю, капитан охотно тебе ее покажет, пока он не ушел.
      – Спасибо! – сказал Джон и сломя голову помчался к пирсу.
      – Если что-нибудь потребуется, просто позвони мне, – сказал Барт, стараясь, как всегда, держаться вежливо, но без подобострастия.
      – Прекрасные комнаты! – воскликнула Хелен. – Какой чудесный вид! – Ее голос звучал слащаво и фальшиво.
      Сильвия улыбнулась одним ртом.
      – Ужин подают от шести до восьми. Не хотите ли поужинать сегодня за нашим столом? – все, что она говорила в этот день, звучало нескладно и неестественно.
      – Это было бы превосходно, – ответил Кен своим низким голосом.
      Сильвия избегала его взгляда.
      – Мы обычно начинаем в семь тридцать, – сказала она, – но дети чаще едят в шесть. Молли, не хочешь поужинать вместе с Джоном и моей дочкой Карлой? Ты познакомишься с ней позже, сейчас она купается с друзьями.
      – Большое спасибо, – сказала Молли. Только ее голос звучал, пожалуй, совершенно естественно.
      Весь остаток дня Хелен и Кен отдыхали в своей комнате. Вечером, садясь вместе с ними и Бартом за стол, Сильвия взглянула на загорелое лицо Кена и подумала: «Беда в том, что, с одной стороны, мы с ним чужие, а с другой – нет, мы слишком много знаем друг о друге и одновременно слишком мало». Хелен вела довольно нервную беседу с Бартом, отвечая на его галантные вопросы, на своем маловыразительном буффаловском наречии. В какие порты заходили во время круиза? Какой из них понравился больше? Хелен говорила быстро, обозначая каждую фразу извиняющимся смешком. Когда тема круиза была исчерпана, она стала рассказывать о буффаловском обществе оздоровительной физкультуры.
      «У нее получается лучше, чем у меня, – внезапно в панике подумала Сильвия. – Это странно, но я не могу придумать, о чем говорить; нельзя же весь ужин сидеть не проронив ни слова».
      – У вас очень милые дети, – обратился к ней Кен. Сильвия поглядела на него и подумала, как красив может быть голос столь низкий и в то же время мягкий. Она почти забыла об этом.
      – Ваша Молли – просто очарование, – ответила она, отметив про себя: да, это правда, у нее его лицо в миниатюре, только на женский лад, но такое же симметричное, с таким же прямым носом и, слава Богу, ей достался подбородок, унаследованный от отца.
      – В какую школу они ходят? – спросил Кен, и теперь, когда тишина была нарушена, его низкий голос прозвучал чуть напряженно.
      – На острове нет школы, – ответила Сильвия. – Мне приходится заниматься с ними самой.
      – Вы живете здесь круглый год? – Кен был поражен.
      – Да, – ответила Сильвия и сочла своим долгом добавить, – здесь так хорошо, когда снег.
      Эта фраза продолжала звучать у нее в ушах, мысли пришли в смятение, и она задышала учащенно.
      – «Хорошо, когда снег, – думала она. – Да, здесь действительно хорошо, когда снег. Знал бы ты, на что это похоже на самом деле. Когда-нибудь я тебе расскажу». И когда он попросил: «Расскажи мне о зиме», – она вздрогнула.
      – Зимой у нас масса времени для чтения. Девочка я была такая глупая… – в голове у нее вдруг стало пусто. – Студентка была никудышная… – продолжала она размышлять, а затем будто со стороны услышала свой голос: – Извините! Прошу прощения! – и увидела опрокинутый ею стакан с водой.
      Так или иначе ужин подошел к концу, и они перешли в гостиную. Старая миссис Хэмбл встала из-за стола, где играли в бридж, и подошла к ним с улыбкой на морщинистом лице.
      – Вы мистер Джоргенсон, не так ли? – спросила она.
      – Да, – ответил Кен, – я…
      – О, вы возможно меня позабыли, но я вас помню! – сказала миссис Хэмбл. – Боже мой, Боже мой, да. Как хорошо, что вы снова здесь!
      Последовала процедура представления гостей всем, кто находился в комнате, и перед Сильвией встала проблема: ей не хотелось ходить по всей гостиной за Кеном. Она не желала поддерживать мучительную беседу и все же, когда она удалялась от группы разговаривающих, ее тянуло назад, и она то вставала, то садилась снова. Абсурдность ситуации пугала ее; в девять она пожаловалась Барту на головную боль и ушла спать.
      Она лежала в темноте в своей спальне над гаражом, и слово «помню» все время всплывало у нее в голове, сливаясь с фразой «теплая зима, хорошо, когда снег…», и к своему ужасу она помнила не только Кена и все, что тогда произошло, но и зимы, те две ужасные зимы, проведенные над гаражом с детьми и Бартом. «Расскажи мне о зиме», – попросил за ужином Кен.
      Вначале идея зимовки на острове казалась прекрасной и смелой. «Они будут сидеть у горящего камина, когда за окном идет снег, и заново перечитывать книги своей юности. Они „вернутся к природе", будут заниматься подледным ловом и чудесно проведут время на острове без посторонних».
      Однако получилось совсем не так, как они это представляли. Сильвия никогда и никому не рассказывала об этих двух одиноких зимах на острове; воспоминания были слишком чудовищны, чтобы ворошить их. Даже само слово «зима» не упоминалось в разговорах между ней и Бартом. Они говорили о «будущем годе» и «следующем лете», но слово «осень» больше не встречалось в их лексиконе.
      Неприятности начались в первую же осень, когда семейства, жившие в других коттеджах на острове, собирались уезжать и по вполне понятным причинам стали приносить коробки с едой, изъятой из холодильников, которую, как они говорили, придется выбросить, если Хантеры ее не возьмут. То были кусочки масла в четверть фунта весом, молоко, несведенные куски жаркого и консервы, которым предстояло замерзнуть, если их оставить на полках: в общей сложности целый склад, учитывая, что остров покидало одиннадцать семей и многочисленные гости. Барт принял провиант безо всякой радости, сказав при этом, что стыдно выбрасывать хорошую пищу и что они еще не настолько обнищали, чтобы из чувства гордости отказываться от подарков старых друзей. Беды начались с того момента, когда Тодд Хаспер, принеся на кухню дрова, увидел на столе груду гастрономических товаров.
      – Раньше это барахло доставалось мне, – сказал он.
      – Возьми! – немедленно прореагировал Барт. – Мы просто не хотели, чтобы это все пропадало…
      – Думаю, вашей компании оно нужнее, чем мне, – пробурчал Тодд, нарушив двадцатилетнюю традицию угрюмой учтивости по отношению к семье Хантеров, и с мрачным видом вышел из дома. В тот же вечер Барт отнес продукты к хижине Тодда, и, когда на его стук никто не откликнулся, оставил их в ящике перед запертой дверью. Из-за этого пустячного эпизода двое мужчин не разговаривали всю зиму.
      С конца сентября и до мая единственным человеком, жившим на острове, помимо четырех Хантеров, был Тодд Хаспер. Всю осень Сильвия наблюдала, как он прогуливается с собакой или работает с лестницей у коттеджей, навешивая на окна ставни и снимая тенты. Он ни разу не взглянул в сторону Барта и Сильвии, не сделал ни одного приветственного жеста рукой, и они чувствовали себя незваными гостями на своем собственном острове.
      «Осень, – думала сейчас Сильвия, лежа в постели. – Боже, еще один месяц и снова наступит осень!»
      Вскоре после Дня труда, прогулочные лодки, байдарки и яхты вытаскивали на берег и помещали в эллинги; к этому времени краска на днищах судов облезала. Клены, дубы и вязы роняли листья, старый особняк на холме принимал заброшенный и одинокий вид, усугублявшийся обнаженными стенами с осыпавшейся краской.
      Закутавшись в пальто, Барт часами просиживал на веранде и наблюдал за яхтами своих знакомых, которые направлялись назад в Бостон, Нью-Йорк или Флориду.
      – Вот пошли Джонсоны, – говорил он. – А вон яхта Депью.
      Вечерами Барт лежал в их маленькой спальне, где подоконники были завалены газетами, а в воздухе стоял запах керосина и виски. Вместо Торо он читал «Уолл-стрит джорнэл». Каждый вечер он просматривал эту газету, делая пометки в разделах деловой информации на предмет возможного вклада денег, как если бы они у него были. Однажды вечером он напился больше обычного, поскольку, по его словам, только что совершил теоретическую сделку, принесшую ему миллион долларов прибыли.
      До наступления холодов в большой неотапливаемой гостиной можно было играть на пианино, и Сильвия давала Джону уроки музыки. Бывало, ей овладевали и умиление, и ужас, когда в мертвую зимнюю пору он забирался в это холодное помещение и, положив свои шерстяные рукавицы на пианино, играл до тех пор, пока руки не становились синими. Он научился играть на удивление хорошо, но склонившаяся над клавиатурой фигура сына в зимнем пальто, наполнявшего музыкой этот огромный и пустынный дом, представлялась не слишком достойным предметом для проявления родительской гордости.
      По утрам Сильвия раскладывала на кухонном столе школьные учебники и пособия, присылаемые с континента федеральными властями.
      – Нет! – повторяла она бессчетное число раз. – Нет, Джонни! Нет, Карла! Так неправильно! О Боже! Запомните, вы не должны отставать от других детей!
      Она так нервничала и раздражалась, что начинала кричать на детей, а время от времени они все втроем плакали за кухонным столом.
      Сейчас, вспоминая это, Сильвия металась в постели. Да, лето подходило к концу. Через месяц снова наступит осень, а вместе с осенью придут свои кошмары, поскольку на острове хуже зимы могло быть только ее ожидание, когда чувствуешь, что все еще впереди, словно в фильме ужасов, где знаешь наперед все страхи, но должен сидеть и видеть их снова и снова, неподвижно застыв в темном зале, не имеющем выхода.
      Прервав размышления Сильвии, открылась дверь. Вошел Барт, вздохнул и снял пальто.
      – Не спишь, дорогая? – спросил он громким шепотом.
      – Нет, Барт.
      – Как тебе наши новые гости?
      – Нормально. А ты что думаешь?
      Барт вытащил ноги из брюк, ухитряясь даже это делать изящно.
      – Женщина, конечно, несносна, – сказал он. – Но, полагаю, другого ожидать и не приходилось.
      Сильвия промолчала.

      Проснувшись утром, Сильвия увидела, что за окном идет проливной августовский дождь, чуть ли не тропический ливень. Она ненавидела такую погоду, опасаясь, что в крыше гостиницы обнаружатся новые течи. В прошлом месяце протекла ванная комната на третьем этаже, но, к счастью, прямо над раковиной. Барт довольствовался тем, что просто вытащил в ванне затычку и оставил все как есть. «Господь по-своему тайно заботится о своих бедных беспомощных детях», – сказал он тогда, обратив в шутку найденное им решение проблемы. Но ужас оставался, страх перед тем, что вскоре всю крышу придется ремонтировать за сумасшедшие деньги, что гостиница – единственное оставшееся у них имущество– прогнила насквозь и в один прекрасный день может рухнуть им на головы. Сильвия хотела пригласить мастера осмотреть крышу, но Барт, будучи уверен, что обнаружится нечто ужасное, отказался от этого.
      Они лежали в постели, и дождь, непрерывно барабанивший по крыше гаража, показался Сильвии зловещим. Барт сонно пошевелился и открыл глаза. Он присел в кровати, поглядел в окно и лег снова. Очевидно, думал о том же. Он закрыл глаза и беспокойно повернулся на другой бок, пытаясь опять заснуть.
      – Барт, – мягко сказала она. – Уже восемь часов.
      – Ну и черт с ним, – буркнул он.
      Сильвия встала и оделась. По всей видимости, наступил тот самый день, который Барт проведет в постели; таких дней бывало в году с десяток. Заглянув в детскую, она увидела, что дети еще спят. Небо такое серое, что они могут проспать еще пару часов, подумала она, и нет нужды их будить. Сильвия радовалась возможности побыть наедине с собой, выпадавшей довольно редко.
      Она пошла в комнату, отведенную под кабинет Барта, поскольку только там могла остаться одна, но, уже войдя туда, вспомнила, что именно здесь спал Кен Джоргенсон в старые времена. Сильвия подошла к окну и стала смотреть сквозь покрытое каплями дождя стекло в сад, теперь совсем неухоженный.
      «Что он подумал обо мне? – размышляла Сильвия. – Наверное, ему было любопытно, что за женщина из меня получилась. А что из меня получилось?» С внезапной устрашающей объективностью она увидела себя, свою собственную жизнь последних лет, словно впервые.
      Выйдя замуж за Барта, она со всей энергией окунулась в роль безупречной жены, и ей это удавалось. По крайней мере все так говорили. «Такая красивая пара, – восклицали старые дамы, – а душка Сильвия и умна, и прелестна, великолепный организатор, с глубоким социальным чутьем». О да, организатором она была прекрасным. Руководила Молодежной лигой и стала инициатором крестового похода Лиги женщин-избирательниц за чистый Бостон. Организовала Клуб книголюбов для чтения самых серьезных книг. Ее избирали председателем оргкомитета в местном клубе, а под ее патронажем устраивались многочисленные танцевальные вечера. Даже когда Барт уже не мог позволить себе держать прислугу и ей приходилось самой готовить для мужа и двоих детей и заниматься уборкой, она все еще оставалась председателем полудюжины комитетов. «Она просто чудо, – говорили все, – ни у кого еще не встречали они такой энергии и очарования».
      Вскоре после свадьбы она заболела астмой и провела не одну бессонную ночь, задыхаясь, словно после продолжительного бега. Пришлось пройти тесты на склонность к аллергии и купить специальную кровать. Один врач серьезно предупреждал ее, что дом необходимо пылесосить дважды в день, что ей нельзя носить хлопчатобумажные и шерстяные вещи и следует воздерживаться от употребления целого перечня продуктов, входящих в состав почти всех блюд, которые ей нравились. Она следовала этим советам, но астма не проходила. Постепенно ею стал овладевать страх, что во время одного из выступлений перед членами Клуба книголюбов или Лиги женщин-избирательниц ей не хватит воздуха и она начнет задыхаться на глазах публики, не будучи даже в состоянии извиниться перед аудиторией.
      Женой она действительно была хорошей, Барт не мог этого отрицать. Почти никогда не отказывала ему в своем внимании, даже когда была измотана до предела. Когда он жаловался, что интимная жизнь будто бы не доставляет ей должного удовольствия, она изо всех сил старалась имитировать то, что он принимал за страсть. Мысль о возможности оказаться фригидной вселяла в нее ужас. Часто при этом она вспоминала давнишнюю ночь на пляже с Кеном Джоргенсоном как туманное доказательство того, что это не так, и однажды привела Барта в полное недоумение, попросив взять ее силой, умоляя не останавливаться, если она будет сопротивляться; говорила, что, может быть, это и не совсем нормально, но ей необходимо испытать ощущение, будто она пытается сопротивляться. После этой странной пантомимы, ничего не давшей кроме разочарования и усталости, она долго плакала.
      Ко всем ее несчастьям добавлялась растущая уверенность, что несмотря на все усилия, она становилась никудышной матерью.
      – Мама, с тобой все в порядке? – еще маленьким мальчиком часто спрашивал Джонни. – Почему ты такая печальная?
      – Я не печальная, – отвечала она, заставляя себя улыбнуться. – Я в полном порядке!
      Зачастую она настолько глубоко погружалась в свои грустные мысли, что детям вообще не удавалось проникнуть в ее сознание. Однажды Карла закричала на нее:
      – Мама! Мама! Почему ты мне не отвечаешь?
      – Я не слышала тебя, родная, – ответила Сильвия.
      – Ты никогда не слышишь! – выпалила Карла с горящим от гнева лицом. – Никогда!
      О, она была великолепной матерью с ее привычкой предаваться грустным раздумьям о самой себе и бродившими в ней неопределенными дурными предчувствиями… Детям тоже стало казаться, что со всех сторон их поджидает опасность. Карла пережила период страха перед пожаром в доме, а Джон, когда ему было шесть, часто прибегал к ней посреди ночи и просил положить руку ему на грудь, чтобы проверить, нормально ли бьется его сердце.
      – Да, дорогой, – говорила Сильвия. – Ничего с твоим сердцем не случилось!
      – Правда?
      – Конечно.
      – Оно бьется как положено?
      – Разумеется, как положено!
      – Действительно?
      – Да.
      – Спасибо, – говорил Джон. – Прости, что я тебя побеспокоил.
      – Ничего.
      Джонни бежал в свою кровать, а Сильвия лежала, и сердце у нее самой билось слишком часто; она думала, что во всем их быту было что-то совершенно не так, раз дети испытывают чувство страха. Дом без любви, дом без надежды – какие еще дети могут вырасти в таком месте? Когда ребятишки дрались друг с другом, а проделывали они это довольно часто, бывало, Сильвия поражала их тем, что начинала обнимать и целовать обоих, словно стараясь силой эмоций доказать свое чувство привязанности к ним.
      Решение поселиться на острове в равной мере принадлежало как ей, так и Барту; сейчас она вспоминала об этом с чувством угрюмой вины. «Нельзя винить его одного, – думала она. – Я сама себе уготовила эти чудовищные зимы». О, какими светлыми были ее мечты отказаться ото всех условностей, ходить обнаженной по пустынным пляжам, купаясь в солнечных лучах, затеряться в каком-то новом, таинственном слиянии с природой! Она прочтет книги о том, как прокормиться с одного акра земли, избавится от всего напускного и обретет настоящие ценности. Они будут ткать себе одежду из шерсти собственных овец и делать бренди из своих яблок, займутся выращиванием картофеля и научатся коптить рыбу, а дети перестанут быть такими издерганными.
      Конечно же, она не принимала в расчет почти постоянную усталость, мучившую ее, невозможность уединиться из-за вездесущего Тодда Хаспера и гнетущую атмосферу, которая возникала после неудач Барта в делах. Тем не менее в ту первую осень на острове, в пору бабьего лета, вселявшего обманчивые надежды, несколько дней она находилась в состоянии экзальтации. Однажды она одна ушла на самый конец острова и, сбросив с себя одежду, легла на теплую поверхность гранитной скалы; вокруг мягко шумел прибой, и она почувствовала, как вся фальшивая шелуха предыдущих лет смывается с нее. Оглядев свое тело с округлыми бедрами и со все еще тонкой талией, она заметила, что на животе появились полоски – следы родов – и что груди начали немного отвисать, но от этого не почувствовала себя постаревшей; у нее появилось странное ощущение зрелости, гораздо большей красоты, чем в те моменты, когда стояла перед собранием дам в туго затянутом корсете и белых перчатках по локоть; ощущение женщины, куда более желанной для любого мужчины, чем та юная девушка на пляже в черном купальнике и шубке под норку. Если бы в тот вечер Барт не был пьян, у них был шанс начать совсем новую жизнь.
      Он, разумеется, напился, а через несколько дней выпал снег, и воспоминание об этом коротком моменте восторженной приподнятости показалось просто сном. С мрачными мыслями она вернулась к своему прежнему кредо: проявлять стойкость. Нужно готовить еду, стирать белье, оплачивать счета, поскольку сам Барт расстраивался при одном виде чековой книжки. Были дети, которых надо учить и утешать, пусть без радости, но с решимостью. «Какая она умелая, – говорил Барт, – удивительно, что ей удается оставаться такой молодой. Стойкий автомат, живущий машинально – вот в какую женщину она превратилась».
      «Однако не совсем, – думала она теперь, в тиши бывшей комнаты Кена. – Мне повезло: в отличие от бедного Барта мне есть чем гордиться. Несмотря ни на что я сохранила самолюбие, постарела не больше, чем Кен, я еще не пожилая дама, которой только осталось играть в бридж, и уже не член Родительского комитета, Клуба или Общества садоводов. Бог мой, я пока еще женщина, а это очень много с таким мужем! Я не должна признаваться в этом даже самой себе, но хорошо, что Кен женился на дурнушке. Зачем обманывать себя: я чертовски этому рада. Мне следует быть доброй с ней, надо ее пожалеть, помочь бедняжке здесь, на острове, вдалеке от дома, с ее несчастными суетливыми руками и нервными смешками; но все же хорошо, что она безобразна, а я пока еще достаточно стервозна и честна, чтобы замечать это».
      В этот момент взгляд Сильвии упал на человека, шедшего по саду там, где росли кустарники розы. На расстоянии трудно было определить, кто это, но она догадалась. Лишь двое мужчин в полдевятого утра, надев пальто, могли прогуливаться по Пайн-Айленду под дождем, а у этого не было собаки. Когда он подошел к дворику, отделявшему гараж от старого особняка, она отступила в сторону и скрылась за занавеской. Стоя внизу, на заасфальтированной подъездной дорожке, он стал смотреть вверх на окна своей бывшей комнаты. Дождь лупил вокруг него по мостовой, капли стекали с полей фетровой шляпы прямо на лицо. Он простоял так секунд двадцать, потом резко повернул голову и посмотрел на заднюю стену гостиницы, где окно ее бывшей комнаты было задернуто желтыми шторами. Не вынимая рук из карманов пальто, он энергично повернулся и зашагал по лужам в сторону пляжа, где когда-то сидел и присматривал за детьми.

      «Что надо – так это заняться делом, – подумала Сильвия, надевая плащ, чтобы пройти через двор к гостинице. – Сегодня пересчитаю простыни, посмотрю, что осталось из консервов, и оплачу счета». Войдя в дом через кухонную дверь, она присела за старый мраморный стол выпить кофе с кухаркой, негритянкой Лилиан. После двух чашек она почувствовала себя лучше и направилась в гостиную, где игра в бридж была уже в разгаре. За одним из столов сидела Хелен Джоргенсон, прикусив губу и изучая карты. Кен сидел в углу и читал Молли вслух толстую книгу; его голос слегка выделялся на фоне других. Девочка вплотную пододвинула к нему свой стул и наклонилась вперед, так что их головы разделяло не более двух футов. Когда Сильвия вошла в комнату, все посмотрели на нее, и – может быть ей показалось – во взгляде Молли промелькнула враждебность, нечто большее, чем просто раздражение: ей помешали.
      – Доброе утро, – пробасил Кен. Она увидела, что его волосы все еще влажные, а на брюках остались следы грязи.
      – Доброе утро.
      – Сильвия, дорогая, – сказала миссис Хэмбл, – не в моих правилах начинать день с такой новости, но я должна сообщить вам, что в крыше появилась течь.
      – Где именно, миссис Хэмбл?
      – В моей ванной.
      – В каком месте в ванной?
      – Как это ни странно, – заявила миссис Хэмбл, – но прямо над одним из удобств. Вреда от этого никакого, но я подумала, что вам следовало бы знать.
      – Смешно – у нас точно такая же, – сказала Сильвия. В этих происшествиях ощущалось что-то зловещее, словно Барт был почти прав, когда говорил, как Господь Бог довольно странным способом заботится о своих беспомощных детях.
      – Я очень надеюсь, что вы кого-нибудь пригласите заделать дырку, – сказала миссис Хэмбл. – Должна признать, некоторые трудности все же возникли.
      Хелен Джоргенсон усмехнулась; кое-кто из гостей последовал ее примеру.
      – Я прослежу за этим, – ответила Сильвия и провела рукой по лбу и волосам, как обычно, когда испытывала замешательство. Слишком трудно, равно как и дорого найти мастера, который захотел бы приехать с материка.
      – Хотите, я взгляну? – спросил Кен, наполнив комнату своим низким голосом.
      – Ты понимаешь в этом деле? – удивилась Сильвия.
      – Немного.
      – Очень любезно с твоей стороны, – сказала Сильвия.
      Сначала они осмотрели обе течи: над унитазом в ванной миссис Хэмбл и над раковиной в комнате на третьем этаже. С фонарем в руке Сильвия проводила Кена вверх по узкой чердачной лестнице, и минут десять он внимательно исследовал скат крыши. Потом открыл слуховое окно и выбрался на мокрую черепицу, распластавшись на животе и тщательно изучая каждый квадратный сантиметр. Когда он спустился, с него стекала вода. Он улыбнулся.
      – Ничего страшного, – сказал он. – Когда проводили вентиляцию в ваши новые ванные, плохо заделали трубы.
      – Дорого обойдется ремонт?
      – Могу починить, если у вас найдутся инструменты.
      – Нет-нет, не будешь же ты тратить на это время!
      – Я люблю заниматься делом. Она собралась с духом и спросила:
      – А сама крыша в порядке?
      – Бог мой, это же шифер. Он простоит еще тысячу лет.
      – Спасибо, – облегченно вздохнула Сильвия. – Ты не можешь себе представить, как мы переживали!
      – Есть у вас инструменты?
      – Ты уверен, что хочешь возиться с этим? Он снова ухмыльнулся.
      – Я не нахожу себе места от безделья, – сказал он. – Никогда не мог вести себя как праздный джентльмен.
      Выдавая Кену ящик с инструментом, Тодд Хаспер поглядел на него с ненавистью. Как только дождь прекратился, Кен снова полез на крышу с паяльником. К немалому удивлению Сильвии, покончив с крышей, он начал ровнять рубанком входную дверь веранды, которая давно заедала, и чинить старые перегородки.
      Иногда Сильвия наблюдала за его работой, но тоже старалась не сидеть без дела и занять себя в эту неделю как можно больше. Кен непринужденно рассказывал о том, как еще студентом колледжа целый месяц пробыл подмастерьем у плотника. При этом, конечно, не упоминалась другая его работа, та, которую он был вынужден оставить на Пайн-Айленде. Он просто говорил, что однажды, когда испытывал затруднения с деньгами, несколько недель в конце лета помогал плотнику и научился обращаться с инструментом. Глядя на его большие руки, ловко водившие рубанок по косяку двери, Сильвия испытывала меньшее напряжение, чем во время бесед за столом, так как он не поднимал глаз от работы. Именно его взгляд лишал ее самообладания, его глубоко посаженные задумчивые глаза, теплый полный страдания взгляд, не изменившийся за долгие годы.
      Чтобы уйти от этих глаз и избавиться от ясного испытующего взгляда миссис Хэмбл, Сильвия впервые за много лет стала совершать одиночные прогулки, зная, что, пока Кен находился в гостинице и служил мишенью для сплетен, она может оставаться вне поля зрения окружающих. Однажды на берегу она встретила Джона и Молли, которые шли, слегка согнувшись и повернув свои тонкие спинки к ветру, и странно напоминали пожилую супружескую пару.
      Когда Сильвия вернулась в гостиницу, уже темнело. Кен повстречался ей на веранде, и по его взгляду нетрудно было догадаться: он знал, что она избегает его, и это причиняло ему боль; одновременно она осознала, что именно к этому и стремилась. В ней все еще теплились отголоски желания инстинктивно сделать ему больно. Сделав шаг в ее сторону, он спросил:
      – Сильвия, мы могли бы поговорить минуту? Она вздернула голову.
      – О чем?
      – Это важно. Во всяком случае, для меня. Выйдем в сад?
      Она оглядела веранду, но было время ужина, и все, даже миссис Хэмбл, находились внутри дома.
      – Хорошо, – она последовала за ним через газон к старому фонтану. В полумраке мелькали жуки-светляки, и она вспомнила, как давным-давно, на одной из вечеринок, они ловили этих жуков, чтобы собрать их побольше и посмотреть, как они светятся. В памяти всплывали молодые ребята в белых фланелевых брюках и синих клубных пиджаках, девушки в кружевных пастельно-голубых платьях, но не могла припомнить, присутствовал ли при этом Кен или же он коротал время в одиночестве в своей комнате.
      – Помнишь, как… – начала было она, но вдруг замолчала, пожалев, что заговорила вообще.
      – Что? – спросил он.
      – Здесь мы гонялись за светлячками.
      – Помню, – сказал он. – Барт поспорил со мной на доллар, что поймает их так много, что можно будет читать при их свете.
      – И кто выиграл?
      – Я.
      В наступившей тишине было слышно, как квакают лягушки и стрекочут кузнечики. Далеко в лесу жалобно завыл козодой. Когда они вошли в кустарники роз, одна из веток зацепилась за ее платье. Он помог ей освободиться, и они продолжали идти молча. В центре газона расположился небольшой фонтан с мраморным купидоном, некогда поливавшим водой из сложенного трубочкой рта, а теперь словно целовавшим воздух, и застоявшейся водой, покрытой зеленой ряской. Несмотря на прохладный ветер с моря Кен начал потеть, и его спортивная рубашка скоро стала прилипать к груди. «Утонченность всегда была его слабым местом», – без тени презрения вспомнила Сильвия.
      «Ты хотел о чем-то со мной поговорить», – хотела было сказать она, но сдержалась. Его молчание и чувство неловкости говорили сами за себя. Сильвия подняла голову и в заходящих лучах солнца с ужасом увидела, что листья большого клена у северной стороны дома начинают желтеть. Осень не заставит себя ждать. Она вздрогнула. Вдалеке, где-то на побережье, послышались крики детей, и наступила полная тишина, если не считать шуршавших на ветру листьев.
      Молчание становилось гнетущим.
      – Я тут думал, – неожиданно выпалил Кен, причем его низкий голос прозвучал неестественно, – не могли бы мы в следующем году приехать на все лето?
      – Зачем тебе это? – она старалась придать своим словам интонацию вопроса, без каких-либо скрытых намеков.
      Он обернулся и посмотрел на нее.
      – А почему ты не уезжаешь отсюда? – спросил он.
      – Потому что я замужем, – голос ее оставался ровным.
      – Зимой здесь должно быть тяжело, – сказал он. – Если бы я мог помочь…
      – Конечно, тяжело! – произнесла она прерывающимся голосом и, внезапно разразившись потоком слов, стала рассказывать. Воспоминания о последних двух зимах, переполнявшие ее и слишком чудовищные, чтобы признаться в этом даже себе самой, вылились вдруг в приступе откровения. Она рассказала о своем угнетенном состоянии одиночества. О том, как росли дети, ущербные и тощие, как ее дочь Карла болела бронхитом с температурой до сорока и целых два дня пришлось ждать доктора. Она рассказала о своих опасениях, что Тодд Хаспер, угрюмый сторож, и вправду ненормален, о том, как он бормотал что-то себе под нос, начиная свой обход, как бешенство светилось в его глазах, когда он с ней говорил; очевидно, все из-за того, что они нарушили его зимнее уединение. Хаспер стал рассказывать детям мрачные истории – поначалу она думала, что им это приснилось, но, прибегая к ней в страхе поздними ночами, дети ссылались на Тодда.
      – Что за истории? – спросил Кен.
      – Он рассказывал им о своем брате, который удавился куском проволоки, – сказала она. – Я узнавала, все действительно было так; им не приснилось. Происходило это прошлой зимой, причем многократно.
      – Ты должна от него избавиться, – посоветовал Кен.
      – Кому-то нужно здесь находиться, и потом, Бог мой, он так много лет жил здесь! Не так просто заманить кого-нибудь работать на острове.
      Сильвия продолжала, позабыв об остатках сдержанности, и рассказала о пьянстве Барта, о его приступах извинений и упреков, мрачном настроении, припадках гнева, когда он возбужден, о том, как в состоянии сильного опьянения он обвинял ее в том, что в душе она – шлюха, не переставая повторять: «в душе – шлюха, в душе – шлюха», а однажды Джонни, когда ему было двенадцать лет, услышал это и набросился на отца – маленький мальчик, размахивающий сжатыми кулачками. Барт отбросил сына к стене, ударом сбил с ног, а потом стоял над ним и плакал, а закончилось все тем, что он сам повалился на пол, обнял его, и так они и лежали, всхлипывая вместе.
      Сильвия в замешательстве замолчала, закрыла лицо обеими руками и заплакала.
      – Я-то это заслужила, – сказала она. – А они нет.
      – Тебе надо уезжать отсюда, – предложил Кен.
      – Но как?
      – Что-нибудь можно придумать.
      – Что? – в ее голосе слышались трагические нотки.
      – Переезжать на зиму в Бостон или во Флориду.
      – Мы не можем себе этого позволить!
      – Что, он не может найти работу?
      – Он и не пытается.
      – Ты могла бы попытаться.
      – С детьми?
      – Да.
      – Какую, например? – силы возвращались к ней, и в словах зазвучала горечь.
      – Многие из штата Мэн зимой содержат гостиницы во Флориде.
      – Ты хочешь, чтобы я купила гостиницу на наши сбережения? – теперь интонация ее стала иронической. – Большой отель в Майами?
      – Нет. Может быть, небольшой мотель.
      – Господи, Боже мой, – сказала она. – Неужели ты не понимаешь, что мы разорены?
      – У меня есть деньги. Я дам вам взаймы. Наступила короткая пауза.
      – Барта ты могла бы взять с собой, – добавил он тяжело. – Я буду платить ему зарплату.
      – Нет, – произнесла она едва слышным голосом.
      – Вечно тебе мешает гордость.
      В этот момент ее дыхание участилось, с шумом прорываясь сквозь сжатые зубы. «О, черт!», – с мучением выдавила она и согнулась, крепко прижав к животу обе руки, словно ее ударили ножом. Кен был рядом. Она почувствовала, как он сильно сжал ее в своих объятиях, и обвила его шею обеими руками, словно спасаясь от падения с высокой кручи. Не поцеловав ее, он сказал ей в ухо странным, сдавленным голосом лишь одно слово, прозвучавшее то ли как рыдание, то ли как крик отчаяния:
      – Любишь?
      – Да! – воскликнула она.
      Послышались звуки смеха, высокие и чистые, и приближавшиеся голоса детей. В панике они отскочили друг от друга, и в это мгновение в сад ворвались Джон, Молли и Карла; в руках они держали электрические фонарики. Кен растворился в кустарнике. Не заметив его, дети подбежали к фонтану, встали у воды на колени и направили свет фонарей в темную воду.
      – Это здесь! – задыхаясь от волнения, воскликнула Карла. – Тут всегда их было полно!
      – Вы когда-нибудь их ловили? – спросила Молли.
      – Нет, – сказал Джон. – Мы и не собирались, но некоторые были огромные.
      – Ребята, привет! – окликнула детей Сильвия. – Что вы ищете?
      Изумленные дети подняли головы.
      – Золотых рыбок! – сказали они почти в один голос.
      – Боюсь, они все умерли прошлой зимой, – ответила Сильвия. – Мы забыли перенести их в аквариум, а фонтан промерзал до дна.
      – Бедняжки! – сказала Молли, и ее живое личико вдруг омрачилось от горя, как только она представила себе гладкий кусок льда с вмерзшей в него аккуратной золотой рыбкой.
      – Там что-то есть! – крикнул Джон, – я только что видел, как оно движется.
      Он пошарил по дну фонтана лучом фонаря и вдруг вытащил из воды лягушку с блестящими выпуклыми глазами. Он поднял ее перед собой и осветил фонарем. Изобразив на лице сильное удивление, Молли склонилась над лягушкой.
      – Не сжимай ее! – попросила она.
      – Поглядев на лягушку, Сильвия изобразила восхищение, повернулась и неуверенно пошла по тропинке. За кустами сирени к ней молча присоединился Кен. Он поцеловал ее, и она крепко прижалась к нему, но вскоре освободилась.
      – Кен, Кен! – прошептала она. – Это будет катастрофа для всех, а я не хочу.
      – Нет.
      – Они уже наверное нас хватились. Встретимся здесь в три утра. Это единственное время на всем проклятом острове, когда можно не бояться, что тебя станут искать.
      – Хорошо, – согласился он и вдруг исчез в тени сирени, словно его и не было.

      Ночью Сильвия лежала рядом с мужем, не смыкая глаз, и пыталась все обдумать трезво.
      «Существует только четыре возможности, – думала она. – Вся ситуация до предела ясна. Оставаясь верной женой, я могу прекратить роман с Кеном еще до того, как он начнется, и кое-как перебиться в предстоящие зимы на острове, но я не способна на это, а для детей ничего хуже не придумаешь. Еще я могу взять у Кена деньги и не давать ничего взамен, кроме четырех процентов по займу. Но в этом тоже есть что-то безнравственное. Гордость не даст мне пойти на это, да и все равно это не выход. Деньги свяжут по рукам и ногам, и мы не из тех, кого устроил бы платонический романчик».
      «Или же, разведясь, мы сможем пожениться», – думала она. Такая перспектива занимала ее мысли дольше всего. Но и это, конечно, не выход. По гордости Барта будет нанесен удар, а с уязвленным самолюбием Барт превратится в маленького раненого льва. Может, он будет настаивать, чтобы дети остались с ним, а это невозможно.
      Или они с Кеном заведут роман, самый цивилизованный, насколько это возможно, и самый что ни на есть приличный, но всего лишь роман – с вымышленными именами для регистрации в гостиницах, с извинениями, которые, возможно, придется приносить, лживыми объяснениями отлучек и постоянными увертками. «Я никогда не считала себя человеком самых высоких моральных принципов, – думала Сильвия. – Но роман – это не то, чего я хотела бы сейчас; я слишком стара для подобных вещей, я этого совсем не хочу! Слишком мерзко».
      «Еще мы могли бы поступить так, как сделало бы большинство на нашем месте, – продолжался ход ее мыслей. – Плыть по течению, не принимая серьезных решений и оставаясь как порочными, так и неудовлетворенными. Можно завести роман безо всякого плана – короткие ночные объятия на скорую руку. Пусть будут сплетни, взаимные упреки… Нам не придется расхлебывать кашу; проще погрузиться в нее».
      «Нет, – думала она. – Я этого не сделаю, а Кен – не тот мужчина, который пошел бы на такое. Если мы и заведем роман, то он будет настоящим, тщательно спланированным на всю жизнь и приносящим как можно меньше боли окружающим. Я не хочу бродить ночами на ощупь».
      Развод и повторный брак. Мысли все время возвращались к этому варианту. Могут же четверо цивилизованных взрослых сесть и выработать разумное решение проблемы? Она представила себе, как они с Бартом, Кеном и Хелен сидят в торжественных позах за столом для игры в бридж и она лепечет высоким «карточным» голосом: «Просто в юности я была глупа, а теперь я уже не молода и хотела бы выйти замуж за человека, которого всегда любила. Есть ли у кого-нибудь возражения?» «Что ты, ну конечно нет! – вообразила она ответ Барта. – Ты совершенно права!» «Я – пас», – сказала бы Хелен, но, разумеется, все это смахивало на пародию. Что же на самом деле она могла сказать Барту, что написать в письме, какую правду?
      «Дорогой Барт, – представила она себе свое письмо, опять же пародию на классическую записку, приколотую булавкой к подушке, – хочу открыть тебе правду: я никогда не любила тебя, я просто запуталась. Я любила то, за кого тебя принимала, или что-то в этом роде. Родители тогда заморочили мне голову, но сейчас, видишь ли, мы должны посмотреть правде в глаза, а правда в том, дорогой Барт, что ты становишься алкоголиком и немножко ненормальным. Надеюсь, ты не против таких выражений, ты же понимаешь, мы должны быть откровенными. Одним словом, я хочу расстаться с тобой и забрать детей. Мне не хотелось бы расстраивать тебя, хотя я осознаю – эта записка не совсем тактична; пожалуйста, не принимай все близко к сердцу».
      В постели рядом с ней во сне беспокойно заворочался Барт. Слабый лунный свет из окна осветил его лицо с тонкими заостренными чертами, и она подумала: «Бедный Барт, помоги ему, Господи. Помоги всем нам, Господи, мне вовсе не нравится, что я задумала».
      – «Развод, – с содроганием подумала она. – Я даже не знаю, захочет ли его Кен. Он потеряет дочь, а они любят друг друга – это совершенно очевидно; я еще никогда не видела мужчины, у которого лицо озарялось бы таким светом при виде своего ребенка. Они все время сидят вместе и разговаривают. И я хочу разрушить эту прекрасную пару отца с дочерью. И, странное дело, девочка смотрит на меня своими большими глазами с тревогой, словно чувствует во мне врага».
      Сильвия повернулась на бок, сердце ее колотилось; в какой-то момент ею овладела паника: «Что случилось, что мы делаем, как мы попали в такую ситуацию? Почему мы все не можем угомониться, позаботиться о своих детях…»
      «Потому, что я влюблена, – объясняла она себе самой. – Пусть это звучит глупо и сентиментально, но это правда, и слава Богу. Лишь мертвым душой добродетель представляется легким делом. Или тем счастливчикам, кто выходит замуж или женится по любви и ухитряется сохранить свое чувство».
      «„Легкая добродетель", – думала она. – Что за странное словосочетание, означающее, конечно, отсутствие добродетели. Наверное, священник сказал бы мне, что добродетель не может быть легкой, что я должна сжать зубы и оставаться зимой на острове с Бартом, поддерживая его всеми силами».
      «Дело в том, – рассуждала она про себя, чуть ли не кожей запястья ощущая, как стрелки часов медленно приближаются к цифре три, – дело в том, что из этой ситуации нет выхода, потому что отпущения грехов не будет, потому что в итоге я добралась до ада. Мои грехи совершены. Я беспокоилась о будущем, но грехи лежат в прошлом, и я совершила их сотни, а теперь наступил момент расплаты и для меня, и для Барта. Леди и джентльмены, сюда пожалуйста, по ступенечкам вверх – расплата производится здесь».
      «Помоги нам, Господи, – думала она. – Настает утро, когда придет пора молиться и платить; услышит ли Бог эту короткую молитву, сложенную в голове, в которой царит полная путаница? Господи, я ничего не понимаю».
      В половине третьего Сильвия встала и, не зажигая света, оделась. Барт не пошевелился, и тяжелый ритм его дыхания не прервался. Сильвия прокралась вниз по лестнице на первый этаж и спустилась во двор. Трава на газоне была серой от росы. Дул мягкий ночной ветер, в воздухе стоял легкий аромат цветов и приятный запах морской воды, легкие и понятные, как и золотистый свет полумесяца или отдаленные звуки разбивающихся о скалы волн. Она подбежала к кустам сирени; поцелуй Кена также легко было понять, как и внезапное ощущение радости. «Несмотря на мизерные шансы победить, это триумф, – вертелось у нее в голове. – Может быть, небольшая победа накануне великого поражения, но мне наплевать. Именно сейчас, по крайней мере какое-то время, я все понимаю и благодарна за это».
      Кен резким движением прервал поцелуй и, продолжая держать ее обеими руками за талию, отвернул лицо в сторону. В его голосе послышалось страдание:
      – Нам нужно поговорить.
      – Нет, – сказала она.
      – Нам нужно продумать, как быть дальше.
      – Ладно, – она убрала руки с его шеи. – Ты хочешь развестись, или у нас просто будет роман?
      – Не знаю, – ответил он; в слабом лунном свете его лицо казалось бледным. – А чего хотела бы ты?
      – Разведусь, если мне отдадут детей.
      – Я тоже.
      – Хелен отдаст тебе Молли?
      – Нет.
      – Не хочу давить на тебя, – продолжала Сильвия. – Меня вполне устроит и роман.
      – Мне нужно подумать.
      – Не сейчас.
      – Послушай! – выпалил он. – Мы уже достаточно взрослые, чтобы не делать глупостей. Если Барт сейчас проснется…
      – Он не проснется. Он напивается, чтобы заснуть. А Хелен не проснется?
      – Нет. Она принимает снотворное.
      – Тогда у нас есть время до рассвета, – сказала она. – Два-три часа.
      Он снова поцеловал ее.
      – Боюсь, я староват для радостей любви на траве, покрытой росой, – сказал он. – Здесь должно быть место получше.
      – Эллинг Халбертов.
      Повернувшись, она пошла впереди по тропинке, ведущей через лес по краю залива на противоположную сторону бухты. Эллинг – большое строение из посеревших от ветра и дождя тонких досок – уже многие годы пустовал. Внутри стояли два стапеля для катеров, с трех сторон окруженные простенками. Тьма была кромешная. Когда они вошли, лицо Кена попало в паутину и послышалось хлопанье крыльев летучих мышей. Под настилом беспокойно шуршала морская вода.
      – Подожди, – она высвободилась из его рук. Его глаза начинали привыкать к темноте, и в конце лестницы над собой он уже различал серый прямоугольник, на фоне которого чернел ее силуэт. Кен поднялся вслед за ней и очутился на чердаке с полом, покрытым широкими струганными досками, и такими крутыми скатами крыши, что встать в полный рост он мог только посредине. Сквозь запыленные окна струился бледный свет полумесяца и звезд. С гвоздей свешивались старые паруса от рыбацких лодок и спасательные жилеты. Сильвия быстро пошла в угол и вытащила оттуда мешок почти в половину ее роста. Бросив его на пол, она стала извлекать из него бесконечную ленту белой парусины, свободными складками ниспадавшую на пол и образовавшую целую гору, которая почему-то казалась легкой.
      – Это со старой яхты «Галлз уингз», – начала было она. – Помнишь… Поцелуй Кена не дал договорить. Они опустились на парус, на удивление мягкий. Чисто пахло коноплей и смолой. Она встала на колени рядом с ним и одной рукой начала расстегивать блузку. В полумраке она не казалась молодой. Ее лицо, обращенное вниз, выглядело усталым. Глаза стали больше, а плечи – тоньше. Неправильно истолковав его взгляд, она сказала, запнувшись:
      – Я уже не такая красивая. Извини. Он поймал ее руку и притянул к себе.
      – Я слишком тебя люблю, чтобы тратить время на разговоры, – только и смог вымолвить он.

      После этого они не раз еще просыпались в предрассветный час, чтобы выйти в сырое утро на тайное свидание. Как полушутя, полусерьезно заметил Кен, на такое способны лишь по-настоящему влюбленные. Они устали шептаться, строя всевозможные планы. Им хотелось говорить, смеяться, кричать, но они понимали, что даже в эллинге нужно разговаривать шепотом. В пять утра, словно воры, они потихоньку выбирались оттуда по одному, непрестанно озираясь и боясь попасться кому-нибудь на глаза.
      – Все это бессмысленно! – однажды утром с горечью заявила Сильвия. – Даже если Барт отдаст мне детей без скандала в суде, легче не станет. Может, я ненормальная, но я буду переживать за него. Я столько о нем заботилась! Разве можно бросить его здесь, на острове, наедине с Хаспером? Он сопьется и умрет. Он не будет есть и…
      – Что-то нужно решать, – проговорил Кен.
      – Будь мы оба подлецами, – ты бы наплевал на Молли, а я бы спокойно ненавидела Барта!
      – Это невозможно, ты же знаешь.
      – Знаю! Но что же делать?
      – Я как-нибудь устрою, чтобы вы с Бартом поехали на юг. Это на время решит ваши проблемы.
      Над остальным подумаем позже, смотря по тому, как пойдут дела.
      Сильвия закусила губу. На нее нахлынуло ощущение надвигающейся беды.
      Третьего сентября Джоргенсоны покинули Пайн-Айленд. Джон Хантер помахал рукой Молли на прощанье, а Сильвия, глядя на его одинокую фигурку на холме, чуть не плакала от жалости и к нему, и к себе. Кен обещал попытаться еще до зимы вызволить их с острова, но она сомневалась, что ему удастся найти выход из тупика.
      Теперь Кен постоянно испытывал желание кричать на Хелен, словно хотел выместить на ней вынужденный шепот с Сильвией на острове. Они спорили, нужно ли им побывать в Буффало перед отъездом на зиму во Флориду. После того как Кен нехотя согласился – на две недели, – они не могли договориться, где жить: в отеле или дома у родителей.
      – Если мы остановимся в гостинице, они обидятся на всю оставшуюся жизнь, – сказала уязвленная Хелен. – Что с тобой, Кен? Успех ударил тебе в голову?
      – Нет, – уныло ответил Кен. – Просто я не люблю спать на диване.
      – Не хватает роскоши?
      – Длины не хватает, черт подери! – крикнул Кен. – Ноги некуда девать.
      С момента их возвращения с острова у Кена быстро нарастало чувство раздражения. «Наверное, я несправедлив и жесток, – утешал себя Кен, – просто сдали нервы». Но все, что его окружало, производило на него отталкивающее впечатление, и он недоумевал, как не замечал этого раньше.
      Дело было прежде всего в самом доме и идеальном, как на картинке, газоне перед ним. Старый Брюс Картер, часами ползая на карачках, пропалывал его, поливал и удобрял, злобными окриками отгоняя детей и собак. Газон отнимал у него гораздо больше времени, чем книги или газеты. При виде его, коленопреклоненного, за прополкой, можно было подумать, что он боготворит свой газон. «Может, так оно и есть», – думал Кен.
      Потом эта его машина, голубой «Понтиак» прошлогоднего выпуска, который старик каждый вечер протирал тряпочкой, а к концу недели обязательно полировал, причем с нежностью. В его отношении к машине и газону – что-то непристойное, считал Кен.
      Вид тещи, Маргарет Картер, тоже злил Кена – уж очень та напоминала свою дочь – поистине Хелен в квадрате. Кен подумал, что черты характера тещи, столь явные для окружающих, очень многое говорят и о Хелен.
      Так же, как старый Брюс подолгу тер машину, Маргарет чистила серебро и натирала жидким воском мебель и полы. Шум пылесоса в доме не прекращался. Стиральная машина и сушилка на кухне работали постоянно, и, если какое-нибудь полотенце или простыня не сверкали ослепительной белизной, Маргарет тут же запускала их обратно в машину; в результате белье быстро изнашивалось.
      Кен полагал, что, благополучно объединив в своем сознании чистоту со стерильностью, она сравнивала способность к воспроизводству потомства с грязью, во всяком случае, поступала соответственно. Собак в дом не впускали, потому что они портят ковры, но кошек Маргарет любила. У нее было три кошки, и всех кастрировали. Даже очень породистая, персидская, не продолжила своей родословной, поскольку должна была служить для Маргарет забавой и только.
      Она постоянно суетилась вокруг Молли. И Кена больше всего тревожили мысли о том, что будет с дочерью, если Хелен после развода переберется к Картерам. На свое четырнадцатилетие Молли получила от Маргарет в подарок кипу детской одежды размером на девочку разве что лет десяти. Старой леди хотелось, чтобы Молли носила в волосах банты, бурно протестовала, стоило той слегка подкрасить губы, и высмеяла Молли, когда она, краснея, призналась в своем желании иметь лифчики. Услышав, как Молли просит мать подкупить ей гигиенических пакетов, обескураженная Маргарет воскликнула:
      – Неужели, детка, у тебя уже начались месячные? Это ужасно, ты же еще совсем ребенок!
      Вскоре после приезда в Буффало Кен повидался со своими финансовыми советниками и с Берни Андерсоном. Выяснилось, что выгодно проданы права на дочерние предприятия «Марфэба», и вместе с ежегодными поступлениями от компании, купившей «Марфэб», дивидендами с акций, гонорарами за консультации фирме годовой доход Кена составил около ста тысяч долларов. Кен согласился вступить в дело, но сказал, что активно подключиться к работе сможет лишь после того, как уладит кое-какие личные проблемы. Берни не стал уточнять, какие именно; он знал Хелен уже давно. Следующую встречу они назначили ориентировочно на середину зимы в Париже.
      Узнав, что дела у Кена идут в гору, а не наоборот, как она боялась, Хелен спросила:
      – Скажи, Кен, раз нам так повезло, не могли бы мы сделать что-нибудь для мамы с папой?
      – Например?
      – Я хочу купить им новый дом. Я знаю, это дорого, но если мы действительно так богаты…
      – Конечно, – ответил Кен и про себя, усмехнувшись, подумал: покупка дома для Картеров может смягчить горечь надвигающегося развода. Эта мысль немного притупляла угрызения совести.
      В процессе поисков дома еще более отчетливо проявился характер Картеров. Маргарет, не стесняясь, объявила агентам по продаже недвижимости, что не желает соседства с евреями и свой дом тоже ни за какие деньги не продаст евреям, поскольку не хочет предавать бывших соседей и друзей.
      – Не видать бы вам нового дома, если бы не еврей, – не удержался Кен. – Мой компаньон как раз еврей, а идея организовать собственное дело принадлежит ему.
      – О, я знаю, они очень ловкие дельцы, – ответила Маргарет.
      – В данном случае это совсем не так. А все-таки, продали бы вы свой дом Берни?
      – Не сомневаюсь, он прекрасный человек, но ведь дай просочиться одному, спасу от них не будет. Это нечестно по отношению к нашим соседям.
      – Пожалуйста, не спорь с мамой, – вмешалась Хелен.
      По мере продолжения поисков Кен выяснил, что Маргарет не желает жить по соседству не только с евреями, но и с католиками. И, уж конечно, никаких поляков и итальянцев, которые за последнее время так разбогатели, что их дома не отличить от прочих: тут надо быть особенно осторожным. Само собой разумеется, следует избегать негров, которые, как доложил агент, проникают в старые районы города. Никаких школ поблизости: дети, беготня – слишком шумно.
      – Итак, – однажды вечером сказал жене Кен, – мы ищем место, где рядом нет евреев, поляков, итальянцев, негров, детей, католиков. Правильно?
      – Не придирайся, – попросила Хелен.
      – Я только хочу внести полную ясность. Знаешь, когда я был маленьким, нас, шведов, в Небраске не очень жаловали. Вы здесь тоже против шведов?
      – Конечно нет. Что с тобой, Кен? Ты никогда не был таким злым!
      Наконец дом был найден. Он располагался на бедной пригородной улице и представлял собой – вместе с участком – нечто вроде большого калифорнийского ранчо. Этот самый большой и самый дорогой дом в округе смотрелся столь нелепо на фоне остальных, что никто не хотел его покупать и посреднику пришлось сбавить цену с шестидесяти до сорока тысяч долларов.
      – Это как раз то, что надо! – воскликнула Маргарет.
      Как-то на рассвете на следующий день после того, как был найден дом «что надо», Молли выбралась из спальни и прокралась из комнаты матери вниз, в гостиную, где спал отец. Как была в ночной рубашке и кимоно, она присела на диван у него в ногах. Он открыл глаза и улыбнулся.
      – Я не хотела тебя будить, – сказала она.
      – Я уже не спал. Хочешь под одеяло?
      – Да.
      – Тебе приснился страшный сон? – спросил он, когда она улеглась рядом.
      – Нет, просто захотелось к тебе.
      Они обнялись, как бывало, когда она, увидев во сне что-нибудь страшное, ночью прибегала к нему. С младенчества Молли была удивительно теплым и нежным ребенком. Однажды, когда ей было семь, обвив его ручонками за шею и глядя на него полными обожания глазами, она попросила его жениться на ней. Сейчас, совершенно не осознавая себя женщиной, она прижалась к нему, ерзая и слегка посапывая от удовольствия и нисколько не смущаясь при этом, потому что несмотря на проснувшуюся чувственность была невинна. Прикоснувшись губами к ее волосам, он спросил:
      – Рада, что мы вернулись в Буффало?
      – Не очень.
      – Почему?
      Она сморщила нос и ответила:
      – Слишком унылая картина. Я люблю горы и море.
      – Я тоже.
      – Поедем на остров в будущем году?
      – Надеюсь.
      – Лето было забавное, – сказала она.
      – Тебе понравилось?
      – Мне не понравилась яхта.
      – А остров?
      – Остров – да, – ответила она, но в ее больших глазах мелькнула тревога. – Пап, мы можем поговорить? Я имею в виду, как раньше, серьезно.
      – Конечно.
      – Ну так вот: Джонни Хантер меня поцеловал, и я тоже его поцеловала. Ты считаешь, я не должна была этого делать?
      – Он тебе нравится?
      – Вроде, да.
      – Тогда, думаю, ты правильно сделала. Но слишком увлекаться такими вещами не следует, тебе еще рановато.
      – Он не пытался сделать ничего плохого. В последний день перед отъездом, до того, как мы спустились в яхту, он попросил меня с ним прогуляться. Все время повторял, что я умная девочка, и вдруг поцеловал меня вот сюда, – Молли тронула тоненьким пальчиком губы. Кен улыбнулся.
      – Потом он извинился, но смотрел на меня с таким, не знаю, отчаяньем, что ли, ну я и поцеловала его в ответ.
      – Я рад, что ты так поступила, – сказал Кен.
      – А потом он спросил, не могли бы мы зимой переписываться. Если позволяет ледовая обстановка, им на остров почту доставляют раз в неделю. Он спросил, буду ли писать ему, а я согласилась.
      – Ну и правильно.
      – Как ты думаешь, мама не будет против?
      – Не вижу причин.
      Молли вздохнула и потянулась.
      – Здорово! Я тебя люблю, пап. А теперь я лучше пойду наверх, не то бабушка меня убьет.
      – За что?
      – Прежде чем выхожу из комнаты, нужно убирать постель; у нее так заведено, будто это заповедь из библии или еще откуда-нибудь. Кроме того, мама сказала, бабушка очень огорчается, когда ее не слушаются.
      – Какой кошмар! – ответил Кен, сделав свирепые глаза. – Выходит, лучше слушаться.
      Молли скорчила гримасу и выпрыгнула из кровати. Уже сверху послышался ее приглушенный смех.
      Кен лежал, глядя в окно на ровный загородный пейзаж. «Что ожидает Молли, – думал он, – если оставить ее здесь с этими двумя женщинами? Они ее выхолостят так же, как выхолащивают кошек, и к двадцати годам она станет такой же, как они». Кен сжал кулак и стукнул им о ладонь.
      На следующий день Кен заболел: сильная простуда, перешедшая в бронхит. Он лежал мрачный на диване, поджав под себя ноги и кашляя. В том году зима наступила рано даже для Буффало, и в середине сентября пошел снег. Кену хотелось знать, идет ли снег на Пайн-Айленде и как там сейчас Сильвия. Он представлял себе, как она в ожидании обещанного письма волнуясь стоит возле Барта, пока тот разбирает почту.
      Бронхит не проходил, и Маргарет не нравилось, что диван целыми днями не сложен. «Это ужасно, – говорила она, – но ни женщинам, ни девушке нельзя спать в гостиной, потому что на окнах нет ставней, и кто угодно может заглянуть». Старик Брюс предлагал для больного свою спальню, но в нее можно было попасть только через комнату Маргарет, и Кен отказался. Молли подставила к дивану кресло и положила на него подушку, чтобы он мог вытянуть ноги.
      – Наверное, ты мог бы лечь в больницу, – с надеждой предложила Маргарет. – С таким кашлем…
      – Я не лягу в больницу, – взревел Кен.
      – Но нам с мамой надо начинать укладываться, готовиться к переезду, – объяснила Хелен. – Мы будем очень заняты…
      – Вы занимайтесь вещами, – заявила Молли. – О папе позабочусь я.
      Два дня подряд Молли составляла подробный график его температуры, которая колебалась от нормальной до сорока, давала лекарства строго по предписанию врача. Приносила книги из библиотеки; к его удивлению, именно те, что его интересовали.
      – Откуда ты знала, что мне это понравится? – спросил он, держа в руках новый роман, отзыв о котором недавно вырезал из газеты и положил в бумажник.
      Молли была довольна.
      – Просто догадалась, – ответила она.
      На третий день Молли сама свалилась с ангиной и лежала у себя наверху. Маргарет и Хелен, занятые заворачиванием бесконечных чашек в бумагу, которые они укладывали в коробки со стружкой, проявляли явные признаки раздражения.
      – Не знаю, что и делать, – причитала Маргарет. – Держать здесь двух больных антисанитарно. В самом деле, Кен, глупо отказываться от больницы.
      – Я уже могу вставать, – ответил Кен. – Теперь я сам буду сиделкой.
      В тот же день Кен встал. Когда он читал Молли книжку, сидя в ногах ее постели, в комнату вошла Хелен.
      – Тебе письмо, Молли, – она протянула квадратный конверт кремового цвета.
      Молли молча его распечатала. Хелен не уходила, наблюдая за дочерью.
      – Пойдем, Хелен, я принесу тебе еще коробок, – позвал Кен.
      На лестнице Хелен сказала:
      – Это письмо от Джона Хантера.
      – Да!?
      – Полагаешь, в ее возрасте нормально получать письма от мальчиков?
      – Почему бы и нет?
      – Мама считает, что это неправильно.
      – Иногда мне хочется скатать из твоей мамочки шарик и заткнуть им ее же собственную глотку!
      – Тише, Кен! У нас маленький дом!
      В этот момент Маргарет с усталым видом вышла из кухни. В ее седых волосах застряли стружки. Губы были плотно сжаты. Кен отправился в подвал, где хранились коробки из-под посуды, вынес одну. Подходя к гостиной, он услышал голос Маргарет:
      – В любом случае я с ней поговорю, дорогая, этого нельзя так оставлять.
      – С кем вы поговорите? – взорвался Кен, швыряя коробку на пол.
      Маргарет провела рукой по волосам.
      – Это мы с мамой о своем, милый, – сказала Хелен.
      – Вы говорили о письме, которое получила Молли?
      – Это наше личное дело, – ответила Хелен.
      – Как угодно, но я требую, чтобы ребенку не было сказано ни слова!
      Хелен приняла обиженный вид, задрав по привычке подбородок и прикрыв глаза.
      – Не груби маме!
      – И не думал. Я только требую того, что касается воспитания моей дочери!
      – Она и моя дочь!
      – Конечно. Поэтому решать что-то, связанное с ней, мы будем вместе!
      Маргарет взяла со стола очередную чашку и проговорила:
      – Я желаю девочке только добра.
      – Извините, мама, – ответил Кен, – но это наше дело.
      – С мальчиками и девочками в этом возрасте всегда случаются неприятности, – продолжала Маргарет. – Почитайте газеты.
      – К Молли это не имеет никакого отношения!
      – Я не настаиваю. Но в свое время Брюс доверял мне воспитывать Хелен.
      – В разных семьях бывает по-разному, – взяв себя в руки, сказал Кен. – Теперь, если позволите, я отнесу Молли молока, а потом вздремну.
      По дороге его осенила идея. Когда он вошел, Молли читала; письма видно не было, и он не стал о нем спрашивать. Молли улыбнулась и тоже промолчала.
      – Ты смогла бы сейчас выдержать перелет в самолете, моя хорошая? – спросил Кен.
      – Конечно! Куда летим?
      – Я тут подумал: неплохо бы отправиться во Флориду и как следует прогреться – нам с тобой вдвоем.
      Глаза девочки широко раскрылись от удивления.
      – Это было бы чудесно!
      – С мамой я еще не говорил, но мы это уладим.
      Он спустился в гостиную, решив как следует подготовить сцену для предстоящей беседы. Быстро разобрал диван. Снял брюки и, как он полагал, очень живописно повесил их на дверную ручку. Рубашку бросил па спинку стула в стиле XVIII века, а на подоконнике, где на обозрение прохожих выставили лучшие чашки Маргарет, пристроил ботинки и носки. Растянувшись на диване в нижнем белье и натянув одеяло до пояса, он с удовольствием осмотрел произведенный им беспорядок.
      – Хелен, – позвал он. – Можно тебя на минутку?
      – Ты сам не можешь подойти? – спросила Хелен.
      Завернувшись в одеяло так, чтобы снизу торчали волосатые ноги, он направился в столовую.
      – Я, кажется, снова заболеваю, – произнес он, старательно кашляя, и, взяв со стола чашку, добавил – Сюда можно сплюнуть?
      – Нет! – в один голос, ужаснувшись, воскликнули женщины.
      – Куда же прикажете мне сплевывать?
      – Я тебе дам бумажных салфеток и пакет, – сказала Хелен. – Тебе правда так плохо?
      – Ужасная слабость. Пойду в гостиную, прилягу. Вернувшись, Хелен застала его на диване с нелепо торчащими из-под одеяла голыми ногами. Получив пакет и пачку салфеток «Клинекс», он принялся усиленно сморкаться и харкать.
      – Мне придется некоторое время полежать в постели, – начал он. – Пару недель.
      – Жаль, что ты нездоров, – проговорила Хелен, обводя взглядом комнату.
      – Может, мне лучше поехать во Флориду? – продолжал Кен. – У Молли тоже ангина не проходит, нам с ней будет полезно прогреться на солнце.
      – Я не могу сейчас ехать! Мне надо помочь маме с переездом.
      – Понимаю, – посочувствовал Кен. – Как не помочь? Приедешь к нам позже.
      – Ну…
      – Здесь нам болеть не годится.
      – Конечно. А кто будет за вами ухаживать?
      – Мы сами позаботимся друг о друге и на солнце быстро поправимся.
      Только тут взгляд Хелен упал на подоконник.
      – Если ты уверен, что вы в состоянии лететь, прекрасно.
      – Мы летим сегодня же вечером.
      Через шесть часов они были уже в воздухе, и Молли, впервые в жизни летевшая на самолете, крепко держала отца за руку. Внизу, словно море драгоценностей, светился Буффало.
      – Здорово, – проговорила Молли.

      Ненастным октябрьским днем шхуна «Мэри Энн» входила в залив Пайн-Айленда, чтобы доставить почту. На краю старого шаткого причала стоял в ожидании крепкий темноволосый мальчик, Джон Хантер, одетый в перешитые из маминых потертые лыжные брюки и тяжелый морской плащ Барта времен войны. Пока шхуна, преодолевая волны, пробиралась по заливу, Джон на причале боролся с ураганным ветром. Когда старое судно, ведомое капитаном Хербом Эндрюсом, поравнялось с причалом, Клод, брат капитана, передавая Джону полупустой мешок с почтой, крикнул:
      – Эй, Джонни! Что случилось с Хаспером?
      – Я сказал ему, что сам получу почту.
      – У тебя, должно быть, появилась девушка! Или заказал что-нибудь по каталогу?
      Джон усмехнулся.
      – По каталогу, – отозвался он и, не дожидаясь, пока отойдет шхуна, побежал наверх.
      Снег уже покрыл остров, голые ветви деревьев раскачивались и шумели на ветру. Джон поднялся в маленькую комнату над гаражом, служившую его отцу кабинетом. Бледный, одетый в старую лейтенантскую форму, Барт сидел у себя и читал. Зимой и осенью он стал носить свою военную форму, объяснив, что выряжаться здесь не перед кем, а гноить хорошую теплую одежду стыдно. Как обычно, он был слегка пьян. Сразу после полудня Барт начинал со стоящей на льду бутылки калифорнийского пива. В пять наступал час коктейлей, главным образом мартини, и продолжался до семи. В половине девятого он приступал к виски и пил до часа ночи, пока не засыпал. Он не считал себя законченным алкоголиком и часто делился своими соображениями на этот счет с Сильвией. Чтобы он ругался или заплетающимся языком говорил нечто невразумительное, случалось редко. Как правило, он умело дозировал выпивку, ухитряясь целыми днями поддерживать себя в состоянии притупленного благодушия. Когда сын принес почту, безмятежная улыбка уже играла на его лице.
      – Поспел вовремя, Джонни? – спросил он, снимая с гвоздика на стене ключ. Вставить его в замок почтового мешка Барту удалось далеко не сразу. Подняв мешок выше, чем требовалось, он высыпал содержимое на пол.
      Там оказались письма из благотворительных обществ с просьбами о пожертвованиях, «Уолл-стрит джорнэл» за неделю, дюжина счетов; последние он отложил в сторону – с ними разбиралась Сильвия. Конверт, адресованный Тодду Хасперу и надписанный корявым почерком его девяностолетней матери, которая жила в Харвеспорте и писала ему раз в неделю зимой и летом, несмотря на то, что ни разу не получила ответа. И, помимо всего, два голубых конверта из Палм-Ривер, штат Флорида; один – Джону – с крупным детским почерком, другой, с адресом, профессионально отпечатанным на машинке, Барту.
      Ни слова не говоря, Барт отдал Джону его письмо, и мальчик ушел с ним к себе в комнату. Барт был рад остаться один; последние несколько месяцев чье-либо присутствие его тяготило. Он с любопытством распечатал письмо от Кена.
      «Дорогой Барт!
      В Палм-Ривер я нашел возможность хорошо вложить капитал: в один из мотелей на пляже. Но дело в том, что для его содержания трудно найти подходящую супружескую пару. Может быть, вы с Сильвией рискнете принять участие в этом предприятии на паях со мной? Я обеспечиваю финансовую сторону, вы административную и хозяйственную. Управляющему с женой полагается квартира и приличная зарплата или процент с прибыли. Мы с Хелен купили неподалеку дом; я рассчитываю приезжать туда в отпуск, а все остальное время он в вашем полном распоряжении. Посылаю фотографию мотеля; если вы заинтересуетесь моим предложением, буду крайне признателен.
      Возможно, я излишне самонадеян, но мне кажется, стоит попробовать.
      Искренне Ваш, Кен» Пока Барт читал, с его лица не сходила усмешка. С письмом в руке он вышел в спальню; Сильвия шила там платье на допотопной ножной швейной машинке. Когда он вошел, Сильвия откинула со лба волосы и вопросительно взглянула на мужа.
      – Что у тебя там?
      Он молча положил перед ней письмо. С каменным лицом она прочитала написанное и возвратила ему.
      – Что скажешь? – поинтересовалась она. Барт улыбнулся.
      – Сильвия, есть старая шутка: «Может быть, я сумасшедший, но я не дурак». Думаю, – это про меня.
      Ее лицо сохраняло неподвижность, только глаза раскрылись чуть шире.
      – Никто не говорит, что ты сумасшедший, Барт.
      – Я знаю о вас с Кеном, – спокойно произнес он. Она опустила голову.
      – Все это время у тебя был еще один обожатель, – продолжал Барт бесстрастным ироническим тоном. – Ему известно о тебе гораздо больше, чем ты думаешь…
      – О ком это ты?
      – О нашем старом друге.
      – Что за старый друг? Не играй со мной в кошки-мышки, Барт!
      – Тодд Хаспер. Очевидно, прошлым летом вас с Кеном мучила бессонница, а Хаспер тоже гуляет по ночам.
      Несколько мгновений она молчала, потом проговорила:
      – Гадко, что ты узнал об этом таким образом.
      – Ну, не знаю. В некотором смысле это сблизило нас с Тоддом.
      – Прекрати, Барт! Разве это повод для шуток? Он побледнел, насмешливая улыбка сползла с его лица.
      – Ни в коем случае, – сказал он. – Оказывается, Тодд обожает тебя с тех пор, как ты приехала сюда девочкой.
      Она вскинула голову.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Тодд не очень-то умеет внятно объясняться, но он говорил что-то о твоем раздевании перед окном и прочий вздор. По всей видимости, он изучает твою жизнь. Он не страдает болезненной тягой к подглядыванию в окна и, судя по всему, в его интересе нет ничего нездорового. Он – ученый, этакий орнитолог-наблюдатель. Кроме того, в некотором смысле он в тебя влюблен.
      Сильвия закрыла глаза.
      – Мне нечем оправдаться.
      – Неужели?
      – Кроме одного.
      – Да?
      – Я повзрослела, Барт, и изменилась.
      – Ты предлагаешь забыть прошлое?
      – Нет. Я предлагаю посмотреть в лицо настоящему.
      – Как?
      – Я люблю Кена.
      – Очень трогательно, – сказал Барт.
      – Мы с детьми не можем оставаться здесь, на острове, с тобой.
      – Ты хочешь развестись?
      – Да. Но я не хочу причинять тебе боль.
      Он стоял, выпрямившись, словно солдат по стойке «смирно».
      – Ценю твою заботу.
      – Ты знаешь обо мне правду, и я ничего не отрицаю. Не отрицай же и ты правды о себе.
      – И что же это за правда?
      – Тебе нужно уехать с острова, Барт. Зимой ни тебе, ни мне с детьми находиться здесь нельзя.
      – Но ты намерена забрать при разводе детей?
      – Да.
      – Я могу сделать так, что на суде тебе будет несладко. Я – пострадавшая сторона и безвинен, – Барт скривил губы в подобие улыбки.
      – Знаю.
      – Думаю, Тодд будет не прочь выступить свидетелем. Он долго обо всем этом размышлял про себя, и теперь самое время ему выговориться.
      Сильвия прикрыла глаза рукой.
      – Но дети…
      – Ты сама виновата.
      – Если на то пошло, я могу доказать, что ты алкоголик, – тихо проговорила она в отчаянии. – Так или иначе, ты ведь не хочешь оставить детей на острове, правда?
      – Имею полное право.
      – Да, имеешь, но ты не настолько плохой отец, чтобы воспользоваться этим правом.
      – Конечно. Спасибо, что поняла.
      – Почему бы тебе не поехать с нами во Флориду? Я не хочу оставлять тебя здесь одного.
      – Да что ты? – запальчиво изумился он. – Пусть я потерял деньги, дорогая, но еще не опустился до такой степени, чтобы пойти на содержание к любовнице Кена Джоргенсона. Или его жене?
      – Не знаю.
      – Думаю, вам будет нелегко совладать с этой женщиной, я имею в виду Хелен. Она не так покладиста, как я.
      – Возможно.
      – Может, я ненормальный, но кое-что еще понимаю. У нее есть оружие. Твой громила не захочет потерять дочь.
      – Да.
      – Не верю, что он когда-нибудь на тебе женится.
      – Может, и не женится.
      – Я хочу только сказать, – начал Барт и вдруг, словно по команде «вольно», весь как-то обмяк. – Я готов все забыть, если ты согласишься оставить письмо без ответа.
      – Нет.
      – Этого я и боялся, – невесело произнес Барт. – Большинство женщин не хотят прощения.
      – Не в этом дело.
      – Я отдам тебе Карлу, – продолжал он уже бесстрастным тоном. – О ней я не смогу позаботиться.
      – А Джонни…
      – Я бы хотел оставить сына у себя, – с достоинством высказал окончательное решение Барт.
      – Здесь даже школы нет!
      – Он уже не маленький и будет учиться в интернате. За обучение я позволю заплатить твоему другу.
      – А летом? Ты не годишься в отцы, Барт! Любой суд это признает.
      – А ты что за мать? Неужели лучше доверить воспитание мальчика любовнице Джоргенсона?
      Сильвия снова закрыла глаза.
      – Я предлагаю компромисс, – сказал Барт. – Ты берешь Карлу, оставляешь мне Джонни, а я не буду вытаскивать на суде грязное белье.
      Сильвия молча покачала головой.
      – Я не могу оставить тебе Джонни.
      – Почему?
      – Ты его убьешь. Вспомни…
      – Да, я был пьян. Но вот что я тебе скажу. Я отправлю его в интернат, а потом в летний лагерь. Жить здесь он практически не будет.
      – Тогда зачем он тебе?
      – Он останется моим сыном.
      – Гордость, – отметила Сильвия.
      – Если хочешь, да. По правда говоря, ему лучше быть подальше от нас обоих. Интернат – лучший выход.
      – Да, – безнадежно произнесла Сильвия. – О, Господи, остается только надеяться, что так оно и будет.
      – О Карле говорить нечего, – печально продолжал Барт, – она слишком мала. Забирай ее. Но Джон мой сын, и я хочу, чтобы он им и остался.
      – Можно ему меня навещать?
      – Лучше не вспоминать о том, что ушло.
      – Я так не считаю.
      – А я – именно так. И в данном случае ты поступишь по-моему.
      – Позволь мне с ним видеться хоть изредка. Нелепо запрещать это!
      – Нет, – ответил Барт. – Ты попытаешься его вернуть. Прошу тебя не беседовать с ним даже сейчас. Мы вместе сообщим ему о случившемся.
      Уронив голову на руки, она заплакала. Он стоял рядом, глядя на нее, и уже хотел было нежно дотронуться до ее плеча, но внезапно отвернулся и с перекошенным лицом вышел из комнаты.

      «Дорогой Джон, – писала Молли. – Я во Флориде. У нас забавный домик, выкрашенный в зеленый цвет. Купание прекрасное, а волны даже больше, чем на острове. Здесь иногда бывают ураганы, но при мне еще не было. Мама пока в Буффало и приезжает завтра. Представляю ее лицо, когда она увидит морского ежа, которого я нашла на берегу. Папа заспиртовал его в банке. Безобразный до ужаса».
      В таком роде были исписаны четыре страницы, в конце стояла подпись «искренне твоя, Молли».
      – Джонни получает любовные письма, – доложила Карла.
      Джон покраснел.
      – Ничего подобного, – возмутился он. Вечером в своем письме он сообщил Молли последние новости о морже, которого видели с острова.
      На следующий день было очень холодно. В половине пятого Бартон Хантер в отутюженной Сильвией форме вошел в комнату Джона. Сын лежал и читал «Тарзана».
      – Джон, будь добр, зайди, пожалуйста, к нам, – отчетливо произнес он. – Мы с мамой хотим обсудить с тобой кое-что важное.
      – Конечно, папа, – Джон спрятал книжку под подушку, подальше от Карлы, и последовал за отцом. В комнате родителей на маленьком кресле в углу сидела Сильвия. На ней было новое, только что пошитое бледно-голубое платье. Когда вошел Джон, она достала из сумочки сигарету и, резко чиркнув спичкой, закурила.
      – Нам нужно поговорить с тобой об очень серьезном деле, сын, – начала она, при этом глаза ее выражали мольбу.
      – Каком? – спросил он.
      В комнате стояли две одинаковые кровати под белыми кружевными покрывалами, доставшимися Барту в наследство от матери. Барт присел на ту, что стояла ближе.
      – Известие не очень приятное, сын, – сказал он.
      – Что случилось? – снова спросил Джон. В воздухе витал аромат маминой пудры и духов, напоминающий запах сирени. В зеркале туалетного столика отражалась стеклянная ваза с тремя красноватыми кленовыми листьями.
      – Мы с мамой разводимся, – произнес Барт.
      В полной тишине выстрелила спичка, которую Сильвия зажгла, чтобы прикурить потухшую сигарету.
      – Разводимся, – повторил Барт, подумав, что мальчик не понял, о чем речь.
      – Почему? – Джон стоял очень прямо, и голос его звучал твердо.
      По лицу Барта промелькнула тень, но тут же исчезла, и уже приторно-фальшивым тоном он ответил:
      – Когда люди любят друг друга, они женятся. Иногда они перестают любить друг друга, и тогда им лучше разойтись. Это называется разводом.
      – Ты поймешь, когда вырастешь, – натянуто проговорила Сильвия.
      – Да, – подтвердил Барт.
      За окном залаяла собака Хаспера.
      – Когда? – переспросил Джон.
      – Когда вырастешь, – повторил Барт.
      – Нет, когда вы разводитесь?
      – Мама уезжает сегодня после обеда.
      – Джон, дорогой, но на тебе это не слишком отразится, – сказала Сильвия. – Ты будешь учиться в хорошем интернате, мы уже договорились.
      Джон промолчал.
      – Мама забирает Карлу, а ты, надеюсь, в перерывах между учебой и лагерем будешь со мной.
      Джон издал какой-то звук, шумно выдохнул воздух и повернулся к матери.
      – Ты берешь Карлу?
      – Да.
      Вдруг ему пришло в голову, что мать оставляет себе Карлу просто потому, что любит ее больше. Эта мысль настолько его ошеломила, что он потерял дар речи.
      – Не переживай, – сдерживая волнение, проговорил Барт. – Мы с тобой будем жить замечательно.
      – И ко мне как-нибудь приедешь, – добавила Сильвия.
      – Нет, – еле слышно произнес Джон.
      – Что, дорогой?
      – Никогда! – с трудом выдавил Джон.
      – Джонни! – воскликнула Сильвия, поднимаясь с кресла. – Пожалуйста, не надо так!
      Она притянула его к себе, и он против своей воли на какое-то мгновение прижался щекой к ее груди, вдыхая знакомый аромат духов, но тут же отстранился.
      – Не стоит огорчаться, – сказала она. – Ты скоро станешь взрослым, и мы будем часто видеться.
      Джон ничего не ответил; он плакал и, пытаясь сдержать слезы, часто-часто всхлипывал.
      – Мы не будем скучать вдвоем, – робко пытался утешить его Барт.
      Джон молча глядел то на мать, то на отца. Потом вдруг взвился и опрометью помчался к себе. Он слышал, как вскрикнула мать, но не остановился и, вбежав в свою комнату, запер дверь.
      Скоро слезы высохли; более того, он чувствовал, что у него пересохло во рту. Ему почудилось, что следом за ним в комнату проник приторный запах духов и пропитал здесь каждый предмет.
      В тишине он услышал шаги матери и стук в дверь. Он не ответил.
      – Джонни! – позвала она. – Впусти меня. Он лежал и молча сжимал кулаки.
      – Пожалуйста! – попросила она.
      Где-то сильно хлопнула дверь, и послышались шаги Барта.
      – Оставь его в покое, черт возьми!
      С моря доносились глухие, зловещие удары волн о скалы. Джон перевернулся на спину и лежал, глядя в потолок и стараясь не шевелиться. «Пусть она думает, что я умер, – твердил он про себя. – Пусть думает, что я умер». По потолку шла длинная трещина со множеством ответвлений, напоминавшая изображение реки на карте. Тарзан со своей лунной невестой мог бы пуститься по ней в плавание на выдолбленном каноэ, и Джон отправился бы с ними; они бы неслись через пороги, мимо кишащих в мутной воде крокодилов, а с берега раздавались бы хриплые крики диких кошек. «Держись, Джон!»– сказал бы ему Тарзан. «Вперед! – прозвенел бы голос лунной девушки, которая во всем была похожа на Молли. – Вперед, к лунным горам!»
      Через некоторое время Джона разбудил стук хлопнувшей двери и шум отъезжающего автомобиля. Он понял: уезжает мать. Его первой мыслью было, что этого не может быть, что сейчас раздастся стук в дверь, и она войдет в комнату в своем голубом платье, окутанная ароматом духов. Но ничего не произошло. Ему отчаянно захотелось помчаться следом, что есть силы бежать за машиной, но его не пускала гордость. Он остался лежать неподвижно и в конце концов опять заснул.
      Проснулся он словно от толчка. Было совершенно темно, и кто-то ломился в дверь. На какое-то мгновение все стихло, потом прозвучал голос отца:
      – Джон! Впусти меня!
      Джон лежал без движения и молчал, затаив дыхание.
      – Пожалуйста! – повторил отец. Джон не отвечал.
      – Джон, – взмолился Бартон, – с тобой все в порядке?
      – Да, – проговорил мальчик.
      – Я хочу поговорить с тобой, сын. Позволь мне войти!
      – Нет!
      – Почему? – в голосе Барта послышалось отчаяние.
      – Потому что я хочу побыть один, – спокойно ответил Джон.
      – Ладно! – разозлившись, бросил Барт и стал спускаться по лестнице.
      Джон продолжал лежать в темноте. За окнами свистел ветер, раскачивая голые ветви деревьев, грохотал прибой.
      В три часа утра в дверь опять постучали, затем раздался какой-то утробный звук, похожий на звериный вой, от которого Джон задрожал и резко приподнялся. Наступила тишина, затем звук повторился: то ли всхлипывание, то ли шепот, то ли стон раненого. Джон вскочил и распахнул дверь. В комнату ввалился отец и, наткнувшись на кровать, упал на нее. Он все еще был в форме. Когда Бартон обернулся, в слабом свете, проникавшем из холла, Джон увидел, что отец плачет. По комнате распространился запах виски. У Джона сперло дыхание.
      – Мы с тобой! – воскликнул Бартон с достоинством, внезапно выпрямившись.
      – Да, – ответил Джон.
      – Мы сами…
      Последовала пауза, Бартон, казалось, погрузился в глубокое раздумье.
      – Мы сами… – повторил он, – Мы сами по себе и ни от кого не зависим.
      – Да, – сказал Джон.
      Отец повернулся на спину и изрек:
      – В женщинах не нуждаемся.
      – Да, – согласился Джон.
      – Хватит споров, – продолжал Бартон. – Хватит драк. И хватит проклятых рогоносцев. Ты знаешь, что это такое?
      Двумя пальцами он изобразил у себя над головой рожки.
      – Нет, – сказал Джон.
      – Тебе и не надо знать, еще рано.
      Джон ничего не ответил.
      – В жизни всякое бывает, – вздохнув, сказал Бартон. – Даже с хорошими людьми. Когда-нибудь ты это узнаешь.
      Джон промолчал.
      – Ты слышишь меня?
      – Да.
      – Сильвия в общем хорошая женщина. Я потерял деньги, все из-за чертовых денег. Победитель забирает все, проигравший плачет.
      – Наверное, – сказал Джон.
      – Женщину просто так, без денег, не удержать. Нищета противна женской натуре. Она уходит к тому, кто предлагает наивысшую цену.
      Ответа не последовало.
      – На такую женщину всегда найдется претендент. А третий лишний.
      – Лишний, – повторил Джон, не понимая смысла сказанного.
      – Доморощенный философ в третьем поколении, – сказал Барт. – Это я. Тебе повезло. Ты можешь начать все с нуля.
      – Да.
      – Ступай вверх по лестнице, мальчик. Снизу вверх, а не сверху вниз. Вот так, сэр. Понимаешь?
      – Да, – повторил Джон.
      – Хорошо. Но не в этом дело. Весь вопрос в том…
      Бартон сделал усилие и приподнялся на руках.
      – Дело в том, – еще раз произнес он, – дело в том, что нам с тобой не надо волноваться. Никаких волнений. Все кончено.
      Свесив ноги с постели, он попытался встать, но не смог и повалился снова.
      – Дай мне руку, а, сынок? – попросил он.
      Подав отцу руку, Джон другой ухватил его чуть повыше локтя. Рука отца оказалась поразительно тонкой и слабой. С трудом поднявшись, Барт оперся на плечо сына и, еле держась на ногах, сказал:
      – Спасибо, сын. Только не думай, что я пьяница, ясно? Просто сегодня особый случай. Очень особый. Ты помоги мне спуститься, и я буду в порядке.
      Перед самым рассветом Джон проснулся в сильном ознобе. В комнате было очень холодно. В доме стояла полная тишина, только за окном слышался шум ветра и волн, вой собаки Хаспера. Джон отправился к Барту. Тот лежал с раскрытым ртом, раскинув руки и не двигался. Одеяло сбилось в сторону. На простыне виднелись следы пролитого виски, бутылка валялась тут же. С ужасом подумав, что он умер, Джон замер; прислушался, ловя его дыхание, но доносились лишь звуки ветра и собачий вой.
      – Папа! – крикнул он, бросаясь к отцу. – Папа, проснись!
      Барт застонал, но остался недвижим. Обрадованный уже и этим слабым признаком жизни, Джон оставил попытки его разбудить. Он накрыл отца одеялом и стоял рядом с пустующей кроватью матери, дрожа от холода. Он сообразил, что, должно быть, погасла печка и, взяв со столика спички, стал ее разжигать. Но фитиль не загорался. Обнаружив пустой бак, он пошел в гараж и принес оттуда канистру с керосином. Барт лежал все в том же положении, но, судя по вздыманию грудной клетки, дышал. Джон почувствовал облегчение. Наладив печку, он поднялся к себе и лег спать.
      Когда он проснулся, был полдень, сквозь окно лился тусклый свет, по подоконнику барабанил дождь со снегом. Прибежав к отцу в комнату, Джон увидел, что тот лежит, уткнувшись лицом в подушку так, что невозможно определить, жив он или мертв.
      – Пап! – позвал Джон. – Пап, пора вставать! Барт не пошевелился. Джон взял его под мышки и перевернул на спину. Тот открыл глаза и промычал:
      – Оставь…
      Он потянулся за бутылкой и, обнаружив, что она пуста, вытащил из-под одеяла новую.
      Джон отправился в кухню, поджарил себе хлеб с беконом и запил его стаканом молока. Тщательно все прибрав и вымыв посуду, он вернулся к себе в комнату и остаток дня провалялся в постели, читая про Тарзана. Каждый час он наведывался к отцу, но тот, по всей видимости, пребывал в бессознательном состоянии.
      Часов в шесть Джон услышал стон. Он побежал вниз. Отца вырвало, и его веки как-то странно подергивались. В испуге он бросился звать Тодда Хаспера. Он бежал, кутаясь от пронизывающего холода в воротник пальто.
      Снег покрылся ледяной коркой; она хрустела под его ногами, словно битое стекло. При виде дыма из трубы домика Хаспера Джон обрадовался: он очень боялся, что в этот кошмарный день даже Хаспер исчезнет или умрет. Он постучал в дверь, но ответа не последовало. Джон толкнул ее, в тот же миг на него бросилась собака, свалив с ног. Тут же появился Хаспер в нижнем шерстяном белье и оттащил собаку. Весь дрожа, Джон поднялся на ноги; воротник и пальто были изодраны в клочья.
      – Папе плохо, – сказал он.
      – Гм, – отозвался Хаспер. – Поранила тебя? Он посадил собаку на цепь и привязал к кольцу на дальней стене комнаты.
      – Нет. Только скорее.
      – Никуда он не денется, – сказал Хаспер, натягивая брюки. – Было бы куда.
      Бежать он отказался, и они медленно тащились к гаражу по трескающемуся ледяному насту. В комнате Барта стоял тошнотворный запах. Хаспер наклонился над Бартом и повернул его на спину. Барт открыл пожелтевшие глаза и попытался улыбнуться.
      – Мне плохо, – едва слышно проговорил он.
      – Мы вызовем береговую охрану и отправим его в больницу, – не терпящим возражений тоном произнес Хаспер, обращаясь к Джону. – Ты можешь остаться со мной.
      – Нет, – прошептал Барт. – Джонни… Джон наклонился к самому лицу отца.
      – Поезжай к маме. Адрес и деньги у меня в кабинете.
      – Я хочу тебе помочь.
      – В больницу… Езжай к матери. Вернешься позже, когда я поправлюсь.
      На старом «Форде» Джон с Хаспером поехали на южный конец острова. К выступу скалы, смотревшей на материк, они притащили две пятигалонных канистры с керосином, с трудом удерживая равновесие на скользкой ледяной поверхности. Смочив керосином пространство примерно в пятьдесят квадратных футов, Тодд отступил в сторону, не спеша зажег спичкой комок бумаги и бросил его в середину. Огонь вспыхнул и ярко горел минут пять, а когда погас, Хаспер разглядел на континенте лишь несколько тускло светящихся огоньков. Он молча вернулся к машине и принес еще керосина. Им пришлось повторить процедуру дважды, прежде чем в Харвеспорте блеснул сигнальный огонь.
      – Нас увидели, – сказал Хаспер.
      Через три часа прибыл катер береговой охраны; два веселых молодых матроса заботливо уложили Барта на носилки и погрузили в лодку. Джон проводил отца до дверей больницы. На прощанье Барт выдавил из себя улыбку:
      – Не беспокойся, обо мне позаботится флот.
      Из Харвеспорта Джон позвонил матери. Она только что приехала в мотель в Палм-Ривер. Нарочито спокойно, почти официально, он рассказал о случившемся.
      – О, Джонни! – воскликнула она. – Я приеду за тобой.
      – Я сам смогу приехать!
      – Ты уверен?
      – Конечно, – его высокий мальчишеский голос прозвучал на удивление твердо.
      – Джонни, ты в порядке? – резко спросила мать. Его вдруг обуял страх, что он может расплакаться прямо в трубку; будто он на коленях готов ползти к бросившей его матери.
      – У меня все хорошо. Я просто еду к тебе за деньгами, – ответил он.
      Когда двенадцать часов спустя Джон сошел с трапа самолета в Палм-Ривер, Сильвия бросилась к нему и хотела обнять, но он стоял, застыв, словно изваяние, и не ответил на ее поцелуй.
      – О, Джонни! – она погладила его по щеке. – Не будь таким!
      На скуле Джона дернулся желвак и он сдержанно проговорил:
      – Рад тебя видеть, мама. Жаль, что пришлось тебя побеспокоить.
      Она устало повернулась и, крепко взяв его за руку, повела к машине, новенькому «Форду», купленному Кеном. В машине она попыталась положить его голову к себе на плечо, но он вырвался и сказал:
      – Не надо!
      – Ты не должен меня ненавидеть, – мягко упрекнула она. – Так не годится.
      – Я хочу в интернат, – упрямо проговорил он, сжимая кулаки.
      – Если хочешь, пожалуйста. Но здесь есть хорошая школа, лучше тебе для начала поучиться в ней.
      – Ладно, пусть будет по-твоему, – он отвернулся к окну, и глаза его наполнились слезами. Закрыв лицо руками, он забился в угол сиденья, но, когда она попыталась его успокоить, он резко отвернулся и с отчаянием выпалил:
      – Оставь меня в покое. Единственное, чего я прошу: оставьте все меня в покое!
      В машину с любопытством заглянула какая-то полная женщина, проходившая мимо с ребенком. Сильвия запустила двигатель и медленно поехала в сторону мотеля. Мотель оказался маленьким строением казарменного вида, окрашенным в белый цвет. Расположился он прямо на пляже. Сильвия поставила машину у квартиры управляющего и вошла в дом. Забрав чемодан, Джон последовал за ней. Карла помогала негритянке-горничной складывать свежие простыни, которые та гладила. Завидев Джона, она побежала ему навстречу, протягивая свои пухлые ручки, но он и от нее отвернулся: эту девочку мать предпочла ему.
      – Рад тебя видеть, Карла, – с горечью сказал он. – Как устроились?
      – Отлично, – ответила она, опуская руки. – Джонни, что случилось? Ты сердишься на меня?
      – Нет! – бросил он. – Ничего не случилось. Ничего, ничего, ничего!
      Он почувствовал, как слезы снова навертываются у него на глаза и, оставив чемодан посреди комнаты, выскочил за дверь.
      В дюнах песок был сухой и мягкий, он вздымался из-под ног и, поднятый ветром, напоминал струйки дыма. Как одержимый Джон носился по пляжу в безумной погоне за чайками, размахивая руками и тщетно пытаясь поймать или сбить их, когда они пролетали мимо. Вконец обессиленный, он опустился на бревно, чтобы перевести дух. С моря дул сильный ветер, к горизонту тянулись бесконечные гряды сверкающих в лучах солнца барашков. Посидев минут десять, он встал и в первый раз огляделся вокруг. Мотель одиноко стоял в дюнах за городской чертой Палм-Ривер. Где-то в миле к югу виднелись несколько новых домов, за ними начинался длинный ряд коттеджей. В другой стороне пляж и дюны были пустынны до самого залива, утопая в ослепительном солнечном блеске. Джон прикрыл глаза от солнца и только тут увидел стройную девочку, медленно бредущую по пляжу в его сторону. Босая, она шла, глядя под ноги, вдоль самой кромки прибоя; одинокая на фоне морских волн фигурка в закатанных до колен легких холщовых брюках и белой рубашке, полощущейся на ветру. Сначала они не узнали друг друга, но ветер и песок вызвали у обоих некое чувство общности, словно два странника встретились в пустыне; они одновременно двинулись навстречу друг другу. Когда их разделяло не более сотни ярдов, Джон узнал Молли и в замешательстве остановился.
      – Привет, Молли, – сказал он.
      На первый взгляд, он не слишком обрадовался встрече. Молли огорчилась и, вспомнив всю переписку, смутилась еще больше: вдруг он подумал, что она писала ему, потому что влюблена.
      – Привет, – ответила она. – Я слышала о твоем приезде.
      – Ты где живешь? – спросил он.
      Не глядя на него, она указала на один из новых домов. Ветер растрепал ее длинные темные волосы, и она нетерпеливым жестом отбросила их назад. Ее лицо, руки, длиннющие ноги уже успели загореть. Вдруг она нагнулась и выхватила из песка что-то темно-коричневое, гладкое и блестящее, как каштан, но плоское и побольше размером.
      – Что это? – спросил Джон.
      – Морское сердце, – ответила она, поворачивая его на ладони. – Я их собираю.
      – Можно взглянуть?
      Молли протянула находку, и он с интересом стал разглядывать гладкий, словно отполированный, предмет, по форме отдаленно напоминающий сердце.
      – Они растут в море? – поинтересовался он.
      – Нет, – серьезно ответила она. – Папа говорит, они растут в Африке или в Южной Америке или еще где-то, а сюда их приносит течением.
      Ветер прикрыл ее лицо прядью волос: она нетерпеливо отвела их рукой. Джон вернул ей морское сердце, и она принялась тереть свою находку о закатанный рукав рубашки.
      – Я собираю все, что попадается на пляже, – заявила она тоном ученого. – Из ракушек получаются хорошие бусы, они бывают всех цветов и оттенков, даже полосатые встречаются. Посмотри!
      Она снова запустила руку в песок и вытащила бледно-розовую ракушку, похожую на веер.
      – Я пока не знаю, как она называется. Но могу посмотреть в книжке.
      – Красивая ракушка, – заметил Джон. – Я бы хотел узнать о них побольше.
      – Тут можно найти не только ракушки, – стала рассказывать Молли. – Например, морские бобы, коричневые и серые. Потом всякие предметы, упавшие за борт. Папа однажды слышал, как кто-то нашел бутылку с запечатанной в ней запиской.
      – Здорово было бы найти такую бутылку, – с воодушевлением воскликнул Джон.
      – Здесь надо всегда смотреть под ноги, – продолжала Молли.
      – Почему?
      – Попадаются медузы, они обжигают. Они похожи на маленькие голубые шары, но внутри у них яд, а снаружи торчат длинные усики, и, если в воде до них дотронешься, можно утонуть.
      – Я буду держаться от них подальше, – сказал Джон.
      – Потом, конечно, солнце, – торопливо продолжила Молли, все еще глядя вниз. – Люди иногда умирают от солнечных ожогов. Волна может унести в море, каждый год здесь тонет несколько человек. Водятся акулы и барракуды. Не подплывай к коралловым рифам, там живут мурены.
      – Что это? – удивился Джон.
      – Большие угри с зубами, – пояснила она. – Их укус ядовит или что-то в этом роде. Есть еще скаты с ядовитыми хвостами.
      – Я не буду подплывать к рифам, – согласился Джон.
      Неожиданно Молли подняла голову, и он увидел ее необыкновенные светло-голубые глаза словно в первый раз.
      – Людей всегда пугают морем, – сказала она. – Папа говорит, старожилы стараются обязательно напугать новичков. Почему, мы не знаем.
      – А мне не страшно, – заметил Джон. Молли улыбнулась.
      – Мне пора домой, – сказала она и, не дав ему ответить, шагнула мимо него и побежала вдоль воды к дому. Волны тут же слизывали с песка отпечатки ее ног, и казалось, что она парит на высоте шести дюймов над землей, не касаясь поверхности и не оставляя следов. Кулики бросались перед ней врассыпную, а над головой кружили чайки. Джон смотрел ей вслед, пока не потерял из виду. Потом опустил взгляд и увидел морское сердце, которое, догадался он, она нарочно уронила к его ногам.

      В белом льняном платье с глубоким вырезом на спине, излишне подчеркивающим худобу, Хелен Джоргенсон зашла в аптеку торгового центра рядом с домом и, протянув продавцу двадцатидолларовую купюру, попросила разменять ее на монеты по двадцать пять и десять центов.
      – Все двадцать долларов? – спросил тот.
      – Да, мне нужно позвонить по междугороднему.
      В телефонной будке она достала из кошелька десятицентовик и, опустив его в щель, набрала номер.
      Ей пришлось ждать в душной будке минут десять, пока ее соединили. Наконец послышался гудок и голос матери:
      – Алло?
      – Мама? – спросила Хелен.
      – Хелен, дорогая, что-нибудь произошло?
      – Я о Кене. Знаешь, мама, ты была права. У него с ней связь. Ты была абсолютно права.
      – Я это знала с самого начала, – выпалила Маргарет. – С того момента, как ты сообщила мне, что она приезжает.
      – Это просто какая-то фантастика, – продолжала Хелен. – Поначалу я не могла поверить. Так на него не похоже.
      – Ему известно, что ты в курсе?
      – Пока нет.
      – Как ты узнала?
      – Да странно как-то. В прошлое воскресенье он сказал, что идет ловить рыбу. Он вообще в последнее время что-то зачастил на рыбалку; мне это показалось странным, потому что, ты же знаешь, в Буффало он не рыбачил ни разу, даже не помышлял об этом. Ну вот, он как обычно отправился с удочкой, наживкой и всем прочим, а Мини Эптон их увидела.
      – Какая Мини Эптон?
      – Я писала тебе, она председатель Клуба садоводов, очень милая женщина.
      – Она согласится выступить свидетелем?
      – Боже, я не знаю. Я и не думала об этом. В общем они с Джеком – это ее муж – и с детьми захотели искупаться где-нибудь подальше от народа. Тут сейчас много всяких бродяг, иногда просто противно сидеть на пляже. Короче, Мини и Джек решили отправиться севернее, примерно за милю отсюда, где никого нет, и она увидела Кена. Он был с ней. Они были в дюнах, понимаешь, не на пляже.
      – Что они делали?
      – О, они просто беседовали.
      – Да? – Маргарет была явно разочарована.
      – Но ты же понимаешь, что это значит. Когда он вернулся домой и я спросила, как рыбалка, он ответил, что ему не очень повезло. Я хочу сказать, если между ними ничего не было, то зачем лгать?
      – Конечно же, между ними есть все, что положено. Но, чтобы получить развод, нужно поймать их на чем-нибудь посерьезней разговоров.
      – Он даст мне развод, мама, если я попрошу. Я тебе говорила об этом.
      – Ладно, не заводись. Отец говорил с адвокатом, и тот объяснил, что нам следует быть крайне осторожными. Если в ходе дела выяснится, что ты хотела развода, мы не получим и половины денег, даже треть вряд ли.
      – Но он никогда не жадничал в смысле денег. Послушай, мама, я думаю, надо просто сказать ему. Уверена, он даже не станет ничего отрицать, и для суда это будет равнозначно тому, как если бы мы их застали.
      – Здесь ни в чем нельзя быть уверенной, – раздраженно проговорила Маргарет. – Говорю тебе, моя дорогая, адвокат сказал, что мужчины в такой ситуации ведут себя совершенно иначе, чем обычно. Он может и отрицать, и, если, ты скажешь, что тебе все известно, это его насторожит и поймать их будет куда трудней. Они даже могут прервать отношения на длительное время.
      – Наверное, ты права, – согласилась Хелен.
      – Он еще хочет с тобой? Ты понимаешь, о чем я…
      – Нет! – ответила Хелен. – Давным-давно нет.
      – Ну, так ты не должна ему отказывать. Адвокат говорит, что тебе надо проявлять желание быть ему женой, чтобы избежать на суде мерзких претензий с его стороны.
      – Мама! Неужели ты говорила об этом? – поразилась Хелен.
      – Почему же нет, дорогая? Адвокаты для этого и существуют, так же, как врачи.
      – Мне неловко будет с ним разговаривать при встрече.
      – Тебе нечего стесняться. Ты как раз ни в чем не виновата.
      – Я знаю. Но говорить о таком?!
      – Адвокаты очень часто выслушивают подобные вещи. Он еще сказал, что во Флориде это может дать повод для развода. Я имею в виду, Кен сможет получить развод на том основании, что ты, как выяснится на суде, в течение долгого времени отказываешь ему, и ты не получишь от него ни гроша. Грязи будет много. Молли уже не маленькая, и, если она изъявит желание, ее могут оставить с отцом.
      С минуту обе напряженно молчали.
      – Я вижу, нам надо быть осторожными, – сказала Хелен.
      – Но ты не должна больше ему отказывать. Я знаю, это звучит ужасно, но это очень важно.
      – Мама!
      – Без этого не обойтись. Таков закон. Если ты замужем…
      – Мама! Об этом нет смысла говорить. Он больше не обращается ко мне за этим.
      – Ты сама могла бы попытаться…
      – Мама!
      – Но ведь слишком многое поставлено на карту, дорогая. Если ты сможешь доказать, что хотела… Конечно, если бы мы поймали их или нашли свидетеля, ничего этого не понадобилось бы. Он может подать встречный иск, но адвокат говорит, что шансов у него нет. А нам необходимо их застать.
      – Как?
      – Послушай, дорогая. Мы с отцом все обсудили. Хочешь, мы приедем и поможем тебе?
      – А папина работа?
      – Он все равно собирается на пенсию, и у него остался месяц отпуска. Если хочешь, мы с удовольствием приедем.
      – Конечно! Очень хочу! – сказала Хелен.
      – Мы бы тебе помогли. Это крайне неприятное дело: нанимать сыщиков и все такое. Тебе нужна наша помощь.
      – Да! – ответила Хелен. – Мама, ты просто прелесть.
      – Мы выезжаем в воскресенье, – сказала Маргарет. – Кстати, как там Молли?
      – Она продолжает каждый день встречаться с этим мальчиком. Просто фантастика! Кен считает, что я поступаю безнравственно, когда пытаюсь предостеречь ее или оставить дома.
      – Пускай, – ответила Маргарет. – Если мы разыграем все правильно, нам не придется беспокоиться. Увидимся в среду около полудня. Он не станет возражать против нашего приезда?
      – Ну, это я беру на себя, – уверенно заявила Хелен.
      Они мило попрощались, и Маргарет повесила трубку.

      Палм-Ривер, штат Флорида, – сущий рай для велосипедных прогулок. Молли и Джон в свои четырнадцать и, соответственно, пятнадцать лет целыми днями гоняли по пустынным дорогам мимо высоких и ярких цветущих растений, словно были одни на целом свете. Накатавшись вдоволь, они удили рыбу с мостков, пересекающих речной путь на Майами, на котором стоял Палм-Ривер.
      На пляже в центре Палм-Ривер расположились огромные отели, с продолговатыми бассейнами, отливающими на солнце нефритом; там часто выступали нью-йоркские варьете. Но Джон и Молли редко туда заезжали, они направляли свои велосипеды в населенные призраками Великой депрессии заросли пальм или пускались из залива Барнегат на разведку по реке в старенькой яхте, которую Кен купил дочери, полагая, что управлять парусом следует учиться с детства. «Устрица», так называлась их яхта, казалась детям милее, чем огромная шхуна «Феари Куин», на борту которой Джон впервые увидел Молли. Поначалу, доверяя детям лодку, Кен и Сильвия позволяли им ходить лишь в узкой части реки неподалеку от эллинга, где обязательно дежурил кто-либо из прислуги. После того как они заметно освоились с управлением, наблюдение ослабили и им разрешили выходить в излучину реки.
      Возможно, ничего бы и не случилось, не будь Кен так упрям при покупке лодки – сопровождавшейся бурными возражениями Хелен и ее родителей – и не отпусти он детей на весь день. Вероятно, события, произошедшие в рождественские каникулы на пикнике, не имели бы столь серьезных последствий, если бы Кену не пришлось уехать. Кен срочно понадобился Берни Андерсону в Париже, где в новогодний уикенд должна была состояться встреча бизнесменов, проявивших интерес к их новому предприятию. Как часто бывает в жизни, это случайное совпадение сыграло свою роковую роль.
      Утро субботнего дня, когда запланировали пикник, выдалось холодным. Дул северный ветер, однако возле эллинга он почти не чувствовался. В восемь утра Молли и Джон сложили провизию под палубу, подняли парус и помчались прямо посередине реки, обгоняя ветер, который к их полному восторгу то и дело подбрасывал гик. Через час яхта достигла излучины; дальше они еще никогда не заплывали. Знакомые берега остались позади, река становилась все уже и извилистей, то и дело попадались топкие болотистые островки. На них грелись на солнце аллигаторы, казавшиеся мертвыми, в высокой зеленой траве ловили рыбу белые цапли. Перед яхтой, словно горсть брошенных камушков, рассыпались стайки дроздов. Несмотря на усиливающийся ветер поверхность воды, сдерживаемая топью, оставалась гладко черной, и за кормой мчащейся вперед яхты тянулся белый пенный след. В десять часов им на пути попался подъемный мост, и они, пользуясь правом пусть немногочисленного, но все же экипажа, трижды бойко протрубили в горн, заставив старика-служителя крутить тугую лебедку. Тот мрачно наблюдал, пока с величественным видом они проплывали мимо, а когда показалась корма, смачно плюнул им в кильватер жеваным табаком.
      К полудню они планировали вернуться назад, но в половине двенадцатого вышли в широкое устье; вдали смутно виднелась земля.
      – Наверное, там большие острова, – сказал Джон.
      – Нам нужно возвращаться домой, – ответила Молли.
      – Давай проплывем еще немного и посмотрим, что на другой стороне.
      – Хорошо, – согласилась Молли.
      По мере того как они удалялись от берега, волны становились все больше. Маленькую яхту раскачивало из стороны в сторону, приходилось держать румпель обеими руками и быть начеку, чтобы не зашел ветер. После того как они прошли примерно четверть залива, острова вдали приобрели очертания мыса, однако точно определить характер суши было невозможно. Попав в высоченную волну, яхта зарылась в нее своим тупым носом и черпнула в кокпит воды.
      – Думаю, все-таки нужно возвращаться, – нервничая, сказала Молли. Рубашка на ней намокла от брызг, и ей было явно холодно.
      – Сейчас, сейчас, подожди чуток, – проговорил Джон. – Я почти разглядел…
      Между тем вместе с ветром усилилось течение, и Джон подумал, что возвращаться против течения будет трудно, но упрямо вел суденышко все дальше и дальше. Им попадались столбы разметки фарватера, между некоторыми виднелись песчаные насыпи, оставленные драгой, которая когда-то углубляла здесь русло. Наконец прямо по курсу они увидели большой кусок суши.
      – Интересно, что там с другой стороны? – спросил Джон.
      – Не знаю, – ответила Молли, с тревогой глядя в небо. – Тучи собираются, пора плыть домой.
      Он нехотя согласился. Они повернули и в то же мгновение поняли, что недооценивали силу ветра. Яхту кренило и било волнами. Джон потравил шкоты и почти совсем отпустил грот. Они насквозь промокли от брызг, и Молли едва успевала вычерпывать из кокпита воду. Когда она обернулась, Джон увидел на ее лице страх.
      – Все будет в порядке, – попытался успокоить он, хотя, проходя мимо буя, заметил, что их сносит течением в сторону и продвигаются они очень медленно. Не меньше часа они шли в лавировку, крутясь возле одного и того же буя, тем временем солнце опускалось все ниже; небо затянулось тучами и потемнело. Вода перемешалась с илом, и, подхватываемые ветром, волны отливали рыжевато-коричневым цветом. Зловеще хлопал парус. Часа в четыре внезапный порыв положил яхту, и они оказались по шею в воде. Они уцепились за перевернутое суденышко, которое теперь скорее напоминало небольшой плотик.
      – Что теперь делать? – еле дыша, спросила Молли.
      Парус остался под водой, и стало непривычно тихо; волны медленно перекатывались через днище яхты. В воде оказалось гораздо теплее, чем на воздухе.
      – Будем держаться, – угрюмо ответил Джон. – Плыть к берегу не надо.
      – Мы не можем доплыть, – проговорила Молли, с ужасом глядя по сторонам. Берег едва виднелся вдали.
      – Ветер и течение сильные, нас скоро вынесет, – успокаивал Джон. – Устала?
      – Держаться могу.
      – Посмотри на буй, – сказал он. – Видишь, мы движемся.
      Он перебрался поближе к Молли и обнял ее рукой за тоненькие плечи, чтобы ей легче было держаться.
      – Когда стемнеет, нас начнут искать, – добавил он.
      Целый час они провели в воде, цепляясь за дно яхты; их руки и плечи коченели на ветру.
      – Здесь есть аллигаторы? – спросила Молли.
      – Они людей не кусают. Опасны только крокодилы, но эти совсем другие.
      – А акулы?
      – В такие реки они не заплывают.
      Наконец они увидели, что приближаются к одному из песчаных островков, насыпанных драгой, и вскоре почувствовали под ногами жидкий ил – чуть плотнее воды.
      – Может, нам удастся вытянуть яхту и откачать воду, – сказал Джон.
      – Давай доплывем и отдохнем сначала.
      – Нет, еще довольно далеко. Подождем, пока нас вынесет.
      – Там могут быть аллигаторы?
      – Они не едят людей.
      Подростки молча дожидались, пока лодка наконец не увязла в серой кашеобразной грязи, и где ползком, где вплавь выбрались на песчаный пятачок и застыли, лежа на животах, словно два крокодила. Пахло водорослями и нечистотами. Песок в середине островка был сухой и плотный, а сам островок, не более ста футов в длину и тридцати в ширину, едва возвышался над водой. Всю его поверхность покрывали белые осколки ракушек. Дети поднялись на ноги и стояли, дрожа на ветру, довольные, что оказались на твердой земле.
      – Я замерзла, – сказала Молли.
      – Мы могли бы подтащить лодку и спрятаться от ветра, а из паруса сделать палатку.
      Наполненная водой, яхта намертво увязла в грунте, и Джон понял: сдвинуть ее с места не удастся. Он быстро снял паруса и рангоут и в самом центре островка соорудил некое подобие палатки. Они с ног до головы вымазались в грязи, пока им наконец удалось вытащить из лодки бутылку воды и банку мясных консервов.
      – Хорошо бы разжечь костер! – сказала Молли.
      – Да.
      Но спички промокли, как и все остальное. Съежившись под своим импровизированным тентом, они жевали мясо и запивали водой. К этому времени солнце село, и стало очень холодно. У Молли зуб на зуб не попадал. Только от песка еще исходило тепло.
      – Может, если вырыть яму, будет теплее? – спросил Джон.
      Они тотчас принялись за работу, разгребая руками ракушки. В глубине песок еще хранил тепло солнца. Джон поранил руку об острую ракушку и стал высасывать из раны кровь.
      – Давай достанем лопату, – предложила Молли.
      Они вылезли из палатки и увидели, что вода отступила от засевшей в грязи яхты. Лопаты нигде не было видно, зато к острову прибило доску. С ее помощью они за считанные минуты вырыли длинную яму, похожую на неглубокую могилу. Завернувшись в парус, который к тому времени наполовину высох, ребята улеглись в яму и засыпали себя сверху теплым песком. Согревшись, они почувствовали себя намного лучше.
      – Прости, что опрокинул яхту, – попросил Джон. – Это я виноват.
      – Ничего, – сонно ответила Молли, прижимаясь к нему всем своим тоненьким, мокрым телом. – Скоро нас выручат.
      – Все еще холодно? – спросил он.
      – Уже нет.
      В последнем отблеске дня еще виднелись какие-то длинноногие птицы, шагающие по грязи. Вода продолжала отступать, все более оголяя островок. Наблюдая за отливом, Джон забеспокоился: не окажется ли этот клочок суши под водой во время прилива? Он успокаивал себя, что это маловероятно, иначе песок не был бы таким теплым, и в то же время недоумевал, почему на острове нет растительности. Как высоко может подняться вода? Если остров все-таки затопляется, размышлял Джон, они смогут снова ухватиться за «Устрицу». Скоро должна подоспеть помощь. Их хватятся и начнут искать. Молли мирно спала у него на плече.
      Вдали на берегу мелькали фары машин, светились красные и зеленые огоньки на мосту. Тишину нарушал лишь плеск волн и редкий крик птицы. Рядом с Молли было тепло; он опустил голову и заснул. Около полуночи их нашла береговая охрана. Они были до такой степени измучены, что даже не проснулись, когда прожектор осветил их палатку. Очнулись, лишь увидев матроса в резиновых сапогах, который теребил их, пытаясь разбудить:
      – Эй, вставайте! Вы живы? Ей-богу, ребята, горячая ванна вам не помешает!
      Сильвия, Хелен и Маргарет ждали на борту катера береговой охраны. Увидев их, Сильвия вздохнула с облегчением, но Хелен и Маргарет пребывали в ярости. Как только матрос доставил Молли на борт катера, Маргарет схватила ее за плечо и выпалила:
      – Ты о чем думаешь? Чем это ты занималась в такую поздноту?
      – Мы перевернулись, – ответила Молли.
      – Ясно, зачем он ее сюда затащил, – заявила Маргарет, глядя на Сильвию. – Яблоко от яблони недалеко падает.
      – Перестаньте! – в ужасе воскликнула Сильвия. – Нельзя так разговаривать при детях!
      Молли и Джон понуро смотрели друг на друга, слишком усталые, чтобы понять и запомнить услышанное.
      На следующий день в обычный час Молли не вышла из дома. Вместо нее появился старый Брюс. Он совсем не загорел несмотря на многие часы, что провел под солнцем Флориды, полируя свою машину. У него была привычка, волнуясь, почесывать зад, что он в тот момент и делал.
      – Пойди сюда, – позвал он Джона, стараясь говорить дружелюбно.
      – Что вам угодно? – спросил Джон, заподозрив неладное.
      – Хочу поговорить. Джон с опаской подошел.
      – О вчерашнем дне, – добавил Брюс.
      – А что?
      – Мне ты можешь сказать, – проговорил Брюс с ухмылкой. – Мы – мужчины, можем говорить о таких вещах открыто.
      – О каких?
      – Что вы делали вдвоем на острове? Вы уже не маленькие.
      Джон ничего не ответил.
      – Это нужно знать ее матери, – сказал Брюс. Джон побежал прочь, Брюс пустился следом, но догнать прыткого мальчишку нечего было и мечтать. Джон вернулся в мотель. Еле сдерживая рыдания, он забежал в дом, чуть не сбив с ног негритянку, которая стояла на коленях и оттирала кафельный пол.
      – Что случилось, миленький? – спросила она.
      – Ничего, – буркнул Джон. Он ринулся в свою комнату, упал на кровать и зарыдал, словно оплакивая непорочность, прекратившую свое существование на земле.

      На следующий день в сумерки Молли появилась на пляже напротив своего дома. Выглядела она почти как обычно: стройная, улыбчивая и обидчивая девочка, но кулаки ее были крепко сжаты, а на лице застыл след пережитого ужаса.
      – Привет, – сказала она подбежавшему Джону.
      – Все нормально? – спросил он.
      – Да, – ответила она и присела на песок. Он опустился рядом. Перед ними чернел океан, лишь белая полоска прибоя светилась в лучах заходящего солнца.
      – Она больше не разрешит нам видеться, – сказала Молли.
      – Почему?
      Молли резко пожала плечами; этот выразительный жест с годами станет ее характерной особенностью.
      – Все равно будем встречаться, – заявил Джон. Молли, отвернув лицо, глядела вниз.
      – Мама говорит, мой папа с твоей…
      – Что?
      – Мамой, – продолжала она. – Врач… Я не могу.
      На минуту оба замолкли, пораженные ощущением своей полной беспомощности. Что-то похожее на дрожь пробежало по телу Молли. Через некоторое время, не вымолвив ни слова, она опять вздрогнула. Стемнело; сквозь облака едва проглядывал полумесяц. Прошло около получаса. Со стороны, противоположной морю, послышался чей-то слабый относимый ветром голос. Кого-то звали.
      – Что это? – спросил Джон.
      – Это она, – ответила Молли. Они сидели не шелохнувшись, пока наконец отчетливо не прозвучало имя Молли, с негодованием выкрикнутое Хелен. Джон взглянул на Молли и в слабом свете луны увидел, что она улыбается.
      – Мне надо идти, – проговорила она. – Скажи, что не видел меня.
      Прежде чем Джон успел что-то вымолвить, она вскочила на ноги и помчалась вдоль пляжа в сторону от дома и голоса матери. Джон хотел догнать ее, но она словно растворилась в темноте, и, пробежав чуть-чуть, он вернулся. По песку запрыгал свет фонарика, и, услышав крики Хелен, он двинулся ей навстречу. Постепенно парень сбавил шаг, опустил руки и слегка нагнулся вперед; в тот момент он даже не понял, что крадется, а не бежит.
      – Молли! Молли! – продолжала звать Хелен. Когда он оказался футах в пятидесяти от нее, она увидела его темный силуэт на фоне неба: фигуру высокого, широкоплечего, мускулистого пятнадцатилетнего юноши.
      – Кто это? – спросила Хелен. Он молчал.
      – Молли, ты здесь?
      Джон тихо подошел к ней, неслышно ступая по песку. Хелен направила фонарь ему в лицо.
      – А, – сказала она, – это ты! Мне следовало догадаться!
      – Ну, вот что, миссис Джоргенсон! – начал он. Его высокий мальчишеский голос прозвучал в ночной тишине резко и повелительно.
      – Что? – от удивления Хелен раскрыла рот.
      – Не смейте ее обижать! Не смейте! Если вы что-нибудь ей сделаете, я убью вас!
      – Ты сумасшедший! – воскликнула она и бросилась бежать. – Семья ненормальная, и сын псих…
      Он остался на месте, глядя ей вслед, потом повернулся и побрел в мотель.
      – Садись ужинать, Джонни, – увидев его, позвала Сильвия. – Ты поздно сегодня.
      Джон сел за стол и принялся за густой бобовый суп. Он не успел съесть и половины, когда вошел молодой негр, служивший в мотеле привратником, и что-то тихо сказал Сильвии.
      – Скажи ей, что я нездорова, – ответила ему Сильвия.
      – Но она говорит, это срочно, мэм.
      – Хорошо.
      Сильвия встала из-за стола и вышла. Через минуту она вернулась в полном смятении, ее руки дрожали.
      – Сын, пойдем со мной, – позвала она.
      Он последовал за ней через крохотную гостиную. Поднимаясь по лестнице, он старался ни о чем не думать. Они вошли в комнату, и Сильвия заперла дверь.
      – Сын, – обратилась она к Джону, – миссис Джоргенсон сказала, что ты ей угрожал на пляже. Это правда?
      – Я сказал, чтобы она не обижала Молли.
      – Где Молли?
      – Не знаю.
      – Миссис Джоргенсон говорит, она исчезла. Сын, это очень серьезно. Миссис Джоргенсон вызвала полицию.
      Полицейский участок в Палм-Ривер располагался в небольшом оштукатуренном здании бледно-желтого цвета с раздельными уборными для белых и цветных, но с общей камерой для тех и других. В помещении пахло перегаром, хлоркой, виски и дешевыми сигарами. В задней комнате стояли стол и неубранная кровать, на стене висел календарь с изображением голой девицы, кокетливо прижимающей к неестественно раздутому бюсту маленького спаниеля. «Собачке повезло», – гласила надпись.
      – Итак, – сказал шеф полиции, небольшого роста, добрый на вид человек, одетый, как продавец скобяной лавки, – ситуация серьезная. Пропала девочка. Ее нет дома уже более пяти часов. С другой стороны, парень ночью угрожал на пляже взрослой женщине. Здесь должна быть связь.
      – Будьте осмотрительны, шеф, – прошептал ему на ухо долговязый адвокат в коричневом жилете. – Вы имеете дело с несовершеннолетним, а родители видные люди.
      – Я только изложил факты, – ответил полицейский.
      Джон стоял, прислонившись к стене. Рядом на кровати, опустив голову на руки, сидела Сильвия. Хелен стояла посреди комнаты.
      – У него был взгляд убийцы, – заявила она. Маргарет и Брюс, сидевшие в стороне, закивали, словно сами при этом присутствовали.
      – Начнем сначала, – рассудительно проговорил шеф. – Миссис Джоргенсон, сделали ли вы накануне что-либо, что могло расстроить девочку?
      – Абсолютно ничего, – ответила Хелен. – Я только пригласила врача, чтобы он ее осмотрел и сказал, не случилось ли чего на острове. Я должна была удостовериться, Вы же понимаете.
      – Каково заключение врача?
      – Все в порядке, – ответила Хелен. Маргарет и Брюс опять кивнули.
      – Но она выглядела расстроенной?
      – Да, очень. Она всегда была трудным ребенком.
      – И вы заперли ее в комнате?
      – Да.
      – И ее там не было, когда вы принесли ей обед?
      – Не было.
      – Вы подумали, что она нарочно где-то прячется, но, не найдя ее в доме, пошли искать на пляже?
      – Все правильно, – проговорила Хелен скучающим голосом.
      – Там вы встретили мальчика, и он грозился вас убить.
      – Да, грозился, – сказала Хелен.
      – И ты этого не отрицаешь, верно? – спросил шеф, резко повернувшись и, подражая детективам из кинофильмов, бросил на Джона проницательный взгляд.
      – Нет, – тихо ответил Джон. Он и не собирался что-либо объяснять этим взрослым.
      – Когда ты в последний раз видел девочку?
      – Вчера, – сказал Джон. – Вчера ночью, когда нас нашли.
      – Я думаю, ты говоришь неправду, – заметил шеф. – Я думаю, что ты встретил ее на пляже, и я думаю, что ты…
      – Полегче, Боб, – зашипел адвокат.
      Шеф откинулся на спинку стула и закурил сигару.
      – По-видимому, нам остается только ждать, – сказал он. – Мы прочешем пляж, дюны и реку. Посты на дорогах уже предупреждены. Обычно мы не торопимся, но мне уж очень не нравится это дело.
      – Отпустите мальчика домой, – предложил адвокат. – С условием, что он не покинет своей комнаты.
      – Вы не выпустите мальчика из комнаты? – спросил Сильвию полицейский.
      – Мой сын ни в чем не виноват, – ответила она, не поднимая головы.
      – Вы за него ручаетесь?
      – Конечно!
      Той ночью Джон стоял у окна своей спальни, глядя на пляж и дюны, и по прыгающему свету фонарей следил за поисками. Мать пыталась его успокоить, но он отказался с ней разговаривать, сказав лишь, что с ним все в порядке и в помощи он не нуждается. У берега шумел прибой, на ветру шелестели пальмы. Из окна виднелись три звезды и гряда облаков, тянувшихся к луне. К четырем утра облака из серых стали белыми, и прошедшая ночь уже не казалась ужасной.
      На следующий день Молли нашлась. Ее обнаружили в трех милях к северу от города, бредущей в забытьи вдоль шоссе. Неделю она пролежала в больнице, набираясь сил, после чего ее уложили в постель дома.
      Когда Кен вернулся из Парижа и узнал, что произошло, он в первый раз в жизни ударил Хелен. Она завизжала, тут же прибежали Маргарет и Брюс. Маргарет в гневе выпалила, что им известно про Сильвию, а Хелен с криком потребовала развода. Кен ответил, что она может получить развод хоть сейчас, но он оставляет себе Молли.
      – Ничего себе отец! – ответила за нее Маргарет. Не говоря уже о вопросах морали, разве не его эта пагубная затея с яхтой? Они-то все были против с самого начала, но Кен поступил по-своему, и вот результат.
      – Мы поймали вас с поличным, – сказала Маргарет. Это была неправда, но, как говорила Хелен, ложь делает свое дело. – У нас есть свидетели.
      Спор продолжался всю ночь и почти весь следующий день, в течение которых Картеры несколько раз советовались с адвокатом по телефону. В результате был составлен иск о разводе. На время суда Молли решили отправить в интернат.
      Кен много беседовал с дочерью, но она ушла в себя и совсем с ним не разговаривала. После того как Хелен рассказала ей про Сильвию, она даже не хотела смотреть на него.
      Выбор остановили на интернате Брайервуд Мэнор в Вирджинии, о котором его директриса, мисс Саммерфилд, отзывалась как о лучшем в Соединенных Штатах. Картеры сопровождали Молли и пришли в ярость, увидев возле вагона Кена с большой, изящно перевязанной коробкой под мышкой. Джон тоже пришел проводить Молли. Это были напряженные проводы. Кен передал ей коробку и просил открыть после того, как поезд тронется.
      – Спасибо, – застенчиво сказала Молли и позволила себя обнять.
      Джону нечего было ей подарить – только взгляд откровенной, отчаянной любви, заметив который, Картеры решили, что, слава Богу, Молли уезжает вовремя. Молли пожала ему руку и сказала, что надеется его вновь увидеть, но голос ее звучал с убийственным безразличием. Казалось, ей все равно, увидит ли она кого-нибудь из присутствующих еще раз. Задолго до того как проводник объявил отправку, она отвернулась от родных и, не принимая возражений, одна направилась в заказанное Кеном купе. Там она сидела, держа на коленях коробку и глядя в окно. Только через час развернула подарок и увидела блестящую шубку, настоящую норку. И тут только, уткнувшись лицом в мягкий мех, она зарыдала.

      Из-за долгих предварительных переговоров оба развода грозили затянуться, поскольку стороны согласились лишь по очень немногим пунктам. Бартон вышел из морского госпиталя надорванный, но с твердым намерением остаться законным опекуном сына. Сильвия сказала Кену, что не сможет спокойно спать, пока Джон остается на острове с Бартом и Хаспером.
      – Черт, – выругался Кен. – Если уж на то пошло, суд скорее отдаст ребенка женщине, нарушившей супружескую верность, чем алкоголику. Когда мы поженимся, твои позиции будут сильнее.
      Хотя, конечно, они не могли пожениться прежде, чем их разведут, и Сильвия должна была предстать на суде женщиной, которая бросила мужа, ради другого мужчины. А Барт предусмотрительно получил в госпитале заключение о состоянии своего здоровья. На бумаге оно оказалось превосходным, подпорченным лишь одним острым приступом запоя на почве вполне понятных переживаний мужчины, от которого ушла жена. Настроение его было приподнятое, и адвокат считал, что, если он не будет пить, его дело выиграно. К тому же его шансы значительно возросли благодаря тому, что сын явно не хотел оставаться с матерью и активно поддерживал сторону отца.
      В переговорах с Хелен Кен имел безнадежно слабые позиции. По словам адвоката, у нее на руках были все козыри. Оспорить ее опеку над Молли не представлялось возможным, однако она зашла слишком далеко, считал тот же адвокат, пытаясь лишить Кена права видеться с дочерью даже несколько недель в году.
      Очевидно, решение отправить Молли в интернат, было правильным. История попала в газеты, и дальнейшее развитие событий не сулило ничего приятного. Барта представили читателям как ветерана войны, а Кена как владельца «Марфэба»; раскопали и поместили старую фотографию Сильвии, сохранившуюся в архивах со времен, когда она была «общественным лидером». Что до Хелен, то ее никак не удавалось убедить, что беседовать с репортерами не следует. Ей нравилось, когда ей сочувствовали, а внимание прессы согревало душу. Ей нечего скрывать, говорила она, если пресса хочет узнать правду, то зачем скрывать. Маргарет с ней соглашалась. Визиты репортеров и фотографов в их новый дом в Буффало наполняли их чувством собственной значимости. Такие приятные молодые люди, всегда любезные. «Пусть все узнают, какое это чудовище – Кен Джоргенсон», – заявила Маргарет одному молодому человеку, и в нью-йоркской газетенке появился чуть ли не развлекательный роман обо всей их компании с портретами Сильвии, краткой историей «Марфэба» и перечнем прошлых достижений Кена в футболе.
      Сильвия пригласила Джона к себе в комнату, чтобы объяснить, что сразу после развода она выходит замуж за Кена. Он пожелал ей счастья.
      – Конечно, тебе сейчас все это тяжело и непонятно, – сказала она. – Но когда-нибудь ты поймешь.
      – Мне и сейчас все ясно, – спокойно ответил Джон, но несмотря на скованность не отстранился и позволил себя поцеловать.
      За день до отъезда Джона в школу Сильвия затеяла рыбалку. Адвокат не советовал ей встречаться с Кеном до окончания процесса, и сама она не поехала, но Кену и Джону, считала она, нужно познакомиться поближе. Кен согласился и нанял рыбацкое судно, чтобы отправиться в места, где водится голубая пеламида. Джона пришлось уговаривать.
      – Послушай, – попросила она. – Кен Джоргенсон – хороший человек, и когда-нибудь ты все равно это поймешь. В жизни приходится сталкиваться с реальностью, и не нужно придумывать ничего лишнего. Он хороший человек, и любит нас обоих, и если ты откажешься, то очень его обидишь.
      – Если ты так хочешь, я поеду, – мирно ответил Джон. – Я просто не люблю рыбалку.
      Его взгляд стал не по годам взрослым, как и у многих детей разведенных родителей, а в манере держаться появилось спокойное самообладание, нарушить которое оказалось ей не под силу; та же выдержанная любезность, которую любил напускать на себя при посторонних Барт.
      Затея с рыбалкой успеха не принесла.
      – Спасибо, сэр, – произнес Джон, когда Кен передал ему удочку, и «Нет, благодарю вас, сэр», когда хотел показать, как насаживать наживку для пеламиды, добавив с некоторым высокомерием: «Сэр, я ловлю рыбу всю жизнь».
      Кен с грустью наблюдал, как Джон легко и изящно передвигается в лодке. Врожденная способность без усилий производить незначительные, простые действия всегда восхищала его в Барте в молодые годы, даже когда тот обыграл его в теннис. Ему нравилась легкость, с какой мальчик обращается с рыболовной снастью, ни разу ничего не запутав, и спокойная уверенность, с которой он удерживал равновесие, когда они вышли в залив и началась качка.
      Спустя несколько часов у них уже был изрядный улов, и капитан, намереваясь позавтракать, попросил Джона стать к штурвалу. Мальчик стоял, балансируя на цыпочках, и едва прикасался к рулю, по всей видимости, инстинктивно чувствуя, что именно надо делать, чтобы судно держалось курса.
      – Да ты настоящий моряк, – восхитился Кен.
      – Спасибо, сэр, – сказал Джон. – Меня учил отец. Он был капитаном корабля во время войны. Вы знали об этом, сэр?
      – Да, – мрачно ответил Кен. – Он был прекрасным морским офицером. И ты этим должен гордиться.
      – Вы воевали, сэр? – вежливо спросил Джон.
      – Нет, – ответил Кен, и, чувствуя, что это необходимо, добавил: – Считалось, что нас, ученых, не следует посылать на войну.
      – Ясно, сэр, – сказал Джон.
      Когда день подходил к концу, Кен, положив руку мальчику на плечо, сказал:
      – Джонни, мы могли бы побеседовать пару минут?
      – Конечно, сэр.
      Они уселись вдвоем на крыле ходового мостика. Судно уже шло по реке, возвращаясь домой. Мягким, глубоким голосом Кен проговорил:
      – Я только хочу, чтобы ты знал, что этот трудный для всех нас период пройдет. Твои отец, мать и я – порядочные люди, и мы справимся с нашими трудностями. И мы хотим помочь тебе всем, чем только можем.
      – Спасибо, сэр.
      – Как-нибудь на следующий год мы можем собраться вместе на Пайн-Айленде или здесь. Ты, Молли и я с мамой. Надеюсь, ты сможешь часть каникул провести с нами?
      Кену хотелось схватить его, прижать к себе и сказать: «Не надо так; не думай, что ты один, иди сюда, прижмись ко мне и поплачь; если хочешь, ударь меня, крикни, но сделай что-нибудь, черт возьми, скажи что-нибудь, только не держи все в себе, пусть выплеснется, и покончим с этим». Но с Молли это не вышло, и он понимал, что с Джонни так тоже нельзя.
      В ту ночь Сильвия в первый раз пренебрегла советом адвоката, который просил до развода даже не звонить Кену. Она позвонила ему из гостиницы, куда временно переселилась, и спросила, как прошел день.
      – Я не смог к нему пробиться, – печально ответил Кен. – Нужно время.
      Сильвия вздохнула и, немного помолчав, сказала:
      – Я люблю тебя, Кен. Я люблю тебя уже за то, что ты пытался это сделать.
      – Я тебя тоже люблю. И не беспокойся о детях. С ними все будет в порядке.
      – Надеюсь.
      – Нужно только время, – добавил Кен.

      Колчестерская академия расположилась в уединенной сельской местности милях в пятидесяти от Хартфорда, столицы штата Коннектикут, и была на хорошем счету среди учебных заведений подобного рода. В нее принимали не только детей разведенных, овдовевших или больных родителей, но и тех, для чьих интеллектуальных и социальных устремлений домашнего обучения было мало. Из стен этой старой школы, основанной в 1803 году, вышли многие знаменитости. Бартон Хантер сам принадлежал к числу бывших воспитанников Колчестерской академии, и устроить туда Джона в разгар семестра удалось не без его влияния. Произошло это весной в марте.
      Утром на аэровокзале Джона встречал один из учителей школы мистер Нили. Это был скорбного вида мужчина средних лет и среднего роста, который когда-то мечтал стать профессором классической литературы в Гарварде, но не смог защитить докторскую и вот уже двадцать с лишним лет преподавал в Колчестерской академии. Недавно – по глупости – он купил подержанный автомобиль, намереваясь выбираться на выходные в Хартфорд, и его тощий бюджет едва выдерживал взносы за эту машину, приобретенную в рассрочку. В то утро жена сказала ему, что боль в плече усилилась и в любой момент ее могут забрать в больницу. Когда мистер Нили встречал Джона, его мысли занимало именно это обстоятельство, и рукопожатие показалось мальчику прохладным. Они молча доехали до школы, где мистер Колфилд, директор, объяснил Джону в своем кабинете, что придется как следует потрудиться, если он хочет считаться хорошим студентом.
      – Я постараюсь, сэр, – сказал Джон.
      Затем мистер Нили проводил Джона в общежитие и познакомил с будущим соседом по комнате, тощим, слегка заикающимся парнишкой по имени Билл Норрис, которому тоже было пятнадцать.
      – Р-рад по-познакомиться, – обратился к нему Билл, приятно улыбаясь. – Одному в комнате п-плохо.
      – Скажи, пожалуйста, где здесь почта? – спросил Джон после рукопожатия.
      Оставив чемодан нераспакованным, по весенней слякоти Джон отправился через квадратный школьный двор; он даже не взглянул на красивые кирпичные здания, построенные для Колчестерской академии на средства ее выдающихся выпускников, которым она так много дала. Дорога, указанная Биллом, привела его в маленькую комнату рядом со столовой, отведенную под почтовое отделение. В воздухе стояла странная смесь запахов клея, чернил и дешевых духов; последний исходил от жены привратника, которая исполняла роль начальницы отделения. В комнате было пусто. Джон робко постучал в фанерное окошко под вывеской «МАРКИ» и услышал женский голос:
      – Да-да?
      – Меня зовут Джон Хантер. Нет ли для меня писем?
      – Нет, – без колебаний ответил голос. – Новичок, что ли?
      – Да, мэм.
      – Подожди, я выделю тебе почтовый ящик. Последовала пауза, после которой морщинистая рука с большим искусственным бриллиантом на пальце выложила на полочку листок бумаги.
      – Ящик 135,– сказал голос. – Вот твой кодовый номер.
      Джон прочитал: 18–25—02. Он подошел к своему ящику и, набирая нужную комбинацию, попрактиковался, как его отпирать и запирать.
      Вернувшись в комнату, он сел за письменный стол и написал письмо. «Дорогая Молли! – писал он. – Я уже в Колчестерской академии. Моего соседа по комнате зовут Билл; кажется, он неплохой парень. Я прилетел сюда из Палм-Ривер, некоторых пассажиров в самолете укачало, а меня нет. Мне нравится летать на самолете, а тебе?»
      Было трудно придумать, о чем писать. Джон закусил конец авторучки и, оглядев комнату, решил описать ее. «Стены здесь зеленого цвета, – написал он, – а из окна комнаты хороший вид». Он приклеил на свое послание марку «авиа» и снова направился через двор опустить письмо.
      Ответ Молли пришел через четыре дня. «Дорогой Джонни! – писала она. – Похоже, твоя школа такая же, как и моя; стены у нас совершенно такого же цвета. Это чудесно, правда? Хотя, думаю, кормят вас лучше, чем нас. Честно, я не смогла бы существовать здесь, если бы нам не разрешали ходить в аптеку перекусить».
      Так и началась их постоянная переписка. Ни Джон, ни Молли в своих письмах о родителях даже не вспоминали. Они писали о еде, кинофильмах, которые смотрели, прочитанных книжках. Смысл букв, сложенных в слова, заключался в самом их существовании, а не в том, что они передавали.
      В тот начальный период учебы Джон довольно часто получал весточки от матери. Сильвия присылала короткие бодрые письма о рыбалке во Флориде и о ракушках, которые она начала собирать на побережье для коллекции. «Не исключено, что следующим летом у нас с Кеном будет возможность пожениться», – написала она однажды, как бы невзначай вставив эту фразу в рассказ о планах поехать за границу. На это письмо Джон не ответил. Каждый месяц он прилежно посылал матери открытку; но не более того.
      Барт писал нерегулярно, частенько прикладывая чек на небольшую сумму. Обычно его письма состояли из трех-четырех предложений. «Дорогой сын! – написал он как-то. – Надеюсь, с тобой все в порядке, у нас тоже все хорошо». В своих письмах с Пайн-Айленда Барт всегда употреблял местоимения «мы» и «нас», даже когда жил в этом большом доме один. Письма всегда заканчивались словами «Прощай, спешу», словно он вел невероятно деятельный образ жизни.
      Проходили дни и недели, и образы Кена, Сильвии и Барта стали меркнуть в сознании Джона; он перестал думать о них так часто. А образ Молли становился все реальнее, в особенности после того, как он получил от нее школьную фотокарточку. На снимке девушка с серьезным лицом и руками, аккуратно сложенными на коленях, прямо сидела на стуле с вертикальной спинкой. «Я выгляжу, словно чучело, тебе не кажется?» – писала Молли, а Джон ответил: «Твоя фотография мне очень понравилась». Он хотел было добавить, что находит ее красивой, но, конечно, не смог написать этого; он краснел от одной мысли упомянуть подобное в письме. Несколько дней спустя он послал ей свою фотографию, испытывая при этом смущение, поскольку самому себе на снимке он казался гораздо лучше, чем на самом деле; правда, в душе он был признателен фотографу, который убрал с его лица начинавшие появляться красные пятнышки.
      Ночами при погашенном свете Джон часами разговаривал с Биллом Норрисом. Недавно у Билла умер отец от осколочных ран, полученных во время войны; многие годы тот был прикован к постели. У Билла была теория, чуть ли не убеждение, что скоро начнется новая война, и его обязательно должны на ней убить.
      – Там применят водородные бомбы, и мы все попадем под них, – говорил он спокойно. – Мы как раз подходящего возраста.
      – Наверно, – соглашался Джон, не испытывая тревоги. На этот счет своего мнения он пока не составил.
      Биллу Норрису в школе было труднее, чем Джону, и иногда ночами он плакал. В нем имелось что-то, что заставляло старших ребят приставать к нему. Они непрестанно толкали его в коридорах, шлепали полотенцами в душевой и старались сделать из него посмешище. Он терпеть не мог занятий физкультурой, которую из-за постоянного соперничества с расположенной в тридцати милях Гэмпширской академией возвели чуть ли не в ранг религиозного культа; занятия требовали от учеников большого напряжения, даже от самых маленьких, способных лишь подносить ведра с водой. Большую часть времени, отведенного для самостоятельных занятий, Билл проводил, лежа на кровати и глядя в потолок, поэтому с учебой у него тоже не ладилось. Иногда, потеряв всякое терпение, мистер Нили хватался за край учительского стола в классе и с грохотом опрокидывал его на пол.
      – Ты должен учиться, Билл! – говорил он. – Зачем ты вообще здесь находишься, как ты думаешь?
      – Не-не-не знаю, мистер Нили, – отвечал Билл. В нижнем ящике шкафа под свитером и другой одеждой Билл хранил, помимо прочего, альбом фотографий, сделанных его отцом во время второй мировой войны. Когда-то он утащил его с чердака их дома в Нью-Рошеле. Потрескавшиеся и пожелтевшие снимки запечатлели молодых солдат в грязной форме, застрявшие в грязи огромные пушки с торчавшими вверх дулами, разбитые самолеты; а на одном ужасном снимке высилась бесформенная груда мертвых тел, причем на переднем плане лежал труп с открытым ртом и протянутой вперед рукой.
      – Мой отец видел все это, – с гордостью говорил Билл. – Он там был.
      – А мой отец был капитаном корабля, – отвечал Джон с неменьшей гордостью.
      В том же ящике под одеждой Билл прятал еще один запрещенный предмет, самый для него драгоценный: старый отцовский армейский пистолет.
      – «В комнате запрещается держать огнестрельное оружие», – гласили школьные правила, но этот пистолет отец подарил Биллу незадолго до своей смерти; это было его наследство, и он тайком привез его с собой. Мальчик часами сидел и чистил его до блеска, а ночью Джон частенько замечал, как Билл крадучись выбирался из-под одеяла, доставал пистолет и клал его с собой в постель, словно плюшевого мишку.
      – Ты сам видишь, – не раз говорил Билл, показывая Джону какой-нибудь газетный заголовок, – все идет к тому.
      У Билла Норриса в тайнике имелся еще один альбом фотографий, на который Джон наткнулся случайно: он искал у товарища носки, чтобы позаимствовать на время; это оказался набор снимков обнаженных женщин. Их нельзя было назвать порнографическими, из числа тех, что один парень из Флориды по имени Дик Уоллер украдкой показывал друзьям в своей комнате; фотографии Билла скорее относились к разряду художественных, причем некоторые модели были очень красивы. Один снимок запомнился Джону особенно: молодая женщина на ступенях древних развалин прислонилась к греческой колонне, а по обе стороны ее полных изящной формы грудей ниспадали темные косы. Когда Джон разглядывал эту коллекцию, в комнату неожиданно вошел Билл; взбешенный, он выхватил альбом, и оба мальчика залились краской стыда.
      – Ты не должен был брать это! – чуть не в слезах прокричал Билл.
      И без того плохая успеваемость Билла Норриса по латыни за те месяцы, что знал его Джон, стала еще хуже, да и самому Джону довольно трудно было ликвидировать свое пайн-айлендское отставание по латинскому языку и алгебре, так что, по предложению мистера Колфилда, его оставили на второй год. Самообладание мистера Нили таяло на глазах. Он бросался в Билла и Джона мелом и тряпками, а однажды в приступе гнева схватил стул и не шутя пригрозил, что запустит им в них. Джон умел работать напряженно, с упорством, и довольно скоро догнал своих однокашников, однако Билл Норрис отставал все больше и больше, словно подбитый корабль, выпадающий из эскадры. Живя в одной комнате, Джон делил с ним его страдания, и из того, что он испытал в Колчестерской академии, дольше всего в его памяти сохранялась печальная история Билла Норриса.
      «Колчестерская академия делает мужчин», – говорилось в рекламном проспекте школы. Мистер Колфилд, директор, равно как и мистер Нили, сами были «сделаны» в этой школе, однако у них не было уверенности, что Билл Норрис – «хороший исходный материал». В программу его занятий они включили один мертвый, один иностранный язык, математику и английский. Личная жизнь ребят не входила в сферу школьного попечения, и задачи устранять некоторую житейскую невежественность своих воспитанников школа перед собой не ставила. Многие ученики, включая Билла Норриса, верили: онанизм может привести к сумасшествию, размягчить позвоночник или к тому, что между пальцами вырастут волосы. Ребята испытывали панический страх перед взрослыми.
      Билла Норриса поймали в туалете. Дик Уоллер подглядывал за ним в дверную щель и позвал других ребят. Они потихоньку принесли стулья, забрались на них и, глядя сверху через стенку кабины, прокричали в один голос:
      – Эй, Билл! Что ты тут делаешь?
      Охваченный ужасом и поддерживая руками брюки, он вырвался из туалета и пулей влетел в свою комнату, где Джон сидел за переводом Цезаря.
      – Что случилось? – спросил Джон.
      Глаза Билла блуждали, как у ненормального. Из коридора появились ребята.
      – Давай-давай, Билл, – кричали они. – Ты нас не стесняйся!
      На следующий день на уроке латыни мистер Нили сказал:
      – Что ж, теперь послушаем, как выучил урок Билл Норрис. Ты, Билл, надеюсь, знаешь задание назубок, как всегда?
      Смех в зале. Если бы кто-то и вел летопись происходивших в Колчестерской академии событий, то эта ремарка встречалась бы там не реже, чем в протоколах заседаний конгресса. Побледнев, Билл поднял глаза и сказал:
      – Б-б-боюсь, я не п-подготовился сегодня, мистер Нили.
      – Невероятно! – воскликнул мистер Нили, испытывая явное удовольствие. – Ты хочешь сказать, что лучший из моих учеников пришел на занятия, не выучив урок?
      – Б-б-боюсь, что так, мистер Нили, – признался Билл.
      – Все-таки постарайся перевести первую строчку. Страница девяносто два – на тот случай, если ты позабыл.
      Смех. Мистер Нили был большим комиком.
      – Цезарь, – мистер Билл, – Цезарь был снисходителен к галлам.
      – Очень хорошо, – сказал мистер Нили. – За два года моего искусного преподавания ты научился почти правильно переводить четыре латинских слова. Полагаю, на сегодняшний день – это огромное достижение. Время вышло, все свободны.
      Несколькими неделями позже ребята сыграли над Биллом Норрисом еще одну шутку. Склеив вырезанные из газет буквы и слова, они составили фразу «Билл Норрис обнаружен в постели мертвым», как бы газетный заголовок. В той атмосфере, которая царила в Колчестерской академии, подтекст был явно издевательским. Билл покраснел, когда увидел это на доске объявлений, но поспешил в класс, стараясь как можно быстрее удалиться от глаз компании ребят, ожидавших его реакции. Проходивший мимо Джон Хантер сорвал надпись.
      – А ну, не трогай! – сказал Дик Уоллер, широколицый рыжий веснушчатый парень на год старше Джона и пошире его в плечах.
      Джон медленно подошел к нему, держа в руке газетную наклейку.
      – Твоя работа? – спросил он негромко.
      – А тебе-то что?
      Быстро, без лишних раздумий, Джон нанес ему в нижнюю часть лица сильный удар, достойный взрослого мужчины. Парень отшатнулся назад, на губах у него появилась кровь, и в этот момент Джон набросился на него, колошматя его кулаками по лицу и животу. Лишь трое ребят и учитель смогли оторвать его от жертвы.
      – Говорят, драку начал ты, – обратился к Джону вечером мистер Колфилд.
      – Да, сэр.
      – Почему?
      Джон ничего не ответил, потому что говорить об этом было невозможно. Между двумя поколениями стояла стена, через которую нельзя было ни говорить, ни видеть, ни слышать.
      – Ты можешь что-нибудь сказать в свое оправдание?
      – Нет.
      – Двенадцать неудов за драку, – сказал мистер Колфилд. – Запомни, как только у тебя наберется двадцать неудов, ты будешь исключен из школы.
      – Да, сэр, – ответил Джон.
      В тот вечер Джон пошел в музыкальный класс и три часа подряд играл на пианино.
      Как говорилось в том же рекламном проспекте, в Колчестерской академии при составлении учебных программ учитываются индивидуальные особенности личности. Однажды ранним воскресным утром компания таких личностей во главе с Диком Уоллером прокралась в комнату, где спал Билл Норрис, и сорвала с него одеяло.
      – Мы просто хотели убедиться, что ты ведешь себя хорошо, мой мальчик, – сказал Дик Уоллер.
      Однако шутка сработала не совсем так, как ожидал Дик Уоллер.
      Билл Норрис, вздрогнув от неожиданности, проснулся и сел в своей мятой пижаме с диким выражением глаз и пистолетом в руке. Зловещий вид черного пистолета, неожиданно возникшего из-под белой подушки, настолько всех поразил, что изумленные парни молча отступили к стене. Раздался щелчок взведенного Биллом курка. Рука его не дрожала.
      – Оставьте меня в покое, ублюдки, – произнес он, – или я перестреляю вас всех до одного.
      Ребята убежали, однако история, по крайней мере частично, вскоре дошла до директора Колфилда, который был потрясен, узнав, что ученик Колчестерской академии мог допустить такой ужасный проступок: спрятать оружие, не зарегистрированное у мистера Нили, отвечающего за стрелковые классы. Паршивое дело. Вовсе не в традициях Колчестерской академии. Мистер Колфилд собрал всех ребят-свидетелей происшествия в административном корпусе. Они стояли полукругом перед его письменным столом.
      – Пистолет был заряжен? – спросил Колфилд.
      – Нет, – ответил Билл Норрис, – пулю я не вставил.
      – Но у тебя есть пуля?
      – Да. Одна.
      – Где ты ее взял?
      – Нашел у отца в шкатулке для воротничков.
      – Дело очень серьезное, – сказал мистер Колфилд.
      – Он никогда не заряжал пистолет, сэр, – произнес Джон Хантер, стараясь хоть чем-то помочь.
      – Говорят, раз в год и полотенце стреляет, – заметил мистер Колфилд. – Подумать только, воспитанник Колчестерской академии прячет в комнате пистолет. Да еще угрожает им другим ученикам. Мне, разумеется, придется конфисковать его.
      – Нет, – ответил Билл Норрис.
      – Принеси его сейчас же! – прогремел мистер Колфилд.
      Джон и другие ребята, призванные в качестве свидетелей, понимающе посмотрели друг на друга.
      – Если ты не будешь подчиняться нашему распорядку, тебе придется покинуть школу немедленно, – сказал Биллу мистер Колфилд.
      – Хорошо, – тихо промолвил Билл.
      – Так-то лучше, – с явным облегчением ответил мистер Колфилд. – Скажи, где ты его прячешь, я попрошу кого-нибудь из учителей принести его.
      – Я сам принесу, – заявил Билл и вышел из комнаты, как всегда, слегка бледный, но с виду спокойный.
      Мистер Колфилд набрал номер телефона.
      – Мистер Нили, – обратился он. Последовала пауза. – Он только что пошел за пистолетом. Думаю, лучше бы вам пройти вместе с ним.
      Положив трубку, мистер Колфилд повернулся во вращающемся кресле и взглянул на свидетелей.
      – Как все это получилось? – спросил он.
      – Мы просто немного подшучивали над ним, – сказал Дик Уоллер.
      – Каким именно образом подшучивали?
      – Просто валяли дурака, – ответил Дик Уоллер. – Мы сорвали с него одеяло.
      – Вам не следовало делать этого, – упрекнул мистер Колфилд. – Хотя, конечно, это нисколько не оправдывает его…
      – Вы просто не понимаете, – сказал Джон.
      – Не понимаю? – одна бровь на лице мистера Колфилда поднялась. Он очень гордился своей способностью приподнимать одну бровь, в то время как другая оставалась неподвижной.
      – Нет, вы не понимаете, – повторил Джон.
      В этот момент с улицы послышался крик. Выглянув из окна, Джон увидел мистера Нили, бегущего по двору с открытым ртом. Тяжело дыша, он ворвался в кабинет мистера Колфилда и проговорил:
      – Он удрал! Он удрал!
      Понять мистера Нили было довольно трудно, но, наконец, он смог связно объяснить, что же произошло. Машина мистера Нили стояла напротив его квартиры в общежитии. Он оставил ее там, потому что жена собиралась поехать в больницу на процедуры. Билл Норрис украл ее. Выйдя из общежития вместе с мистером Нили и держа пистолет в руке, Билл пригрозил застрелиться, если кто-нибудь попытается его остановить. Он сел в машину и завел ее, все еще с пистолетом в руке, а с полдюжины ребят, не считая мистера Нили, побоялась его остановить, поскольку у него по словам мистера Нили «на лице было такое ужасное выражение». Внезапно Билл включил сцепление, и машина, визжа шинами, проскочила прямо через газон на подъездную дорогу к школе, а затем исчезла в направлении автострады штата.
      – Сядьте, мистер Нили, – обратился к нему мистер Колфилд. – А вы, ребята, идите, оставьте нас одних.
      Однако мистер Нили не мог успокоиться.
      – Он собирался застрелиться, – произнес он, закрыл лицо руками и заплакал.
      – Идите, идите, ребята. Приходите через полчаса, – сказал мистер Колфилд и взял телефонную трубку.
      Джон вместе с другими вышел на улицу. Словно по мановению волшебной палочки, вдруг откуда-то появились все учителя школы, словно команда корабля во время крушения. Управляющий хозяйством тут же начал оттирать на газоне следы колес. Пожилой тренер по футболу ходил по квадрату школьного двора и говорил:
      – Ребята, давайте сыграем! Бросим жребий, сколотим две команды. Победителям обещаю поездку в Нью-Йорк!
      – Сегодня вечером мы посмотрим интересный фильм, – говорил робкий, как мышь, учитель английского. – Я организую.
      – Куда ты идешь? – спросил Джона преподаватель французского.
      – Хотел пройтись.
      – Пойдем лучше ко мне, выпьем по стаканчику шерри. Полагаю, ты уже достаточно взрослый.
      Это прозвучало, как приказ, а не приглашение. Джон послушно последовал за ним и сел на диван, потягивая дешевое сладкое вино.
      Когда ученики убегали из школы, мистер Колфилд не любил обращаться в полицию. Что хорошего, если парня поставят на учет в полиции, пусть даже как несовершеннолетнего? Для школы это тоже плохая реклама. Обычно тихий телефонный звонок домой делал свое дело – или два телефонных звонка, если речь шла о сыне-нарушителе разведенных родителей, как это часто бывало. Некоторое благоразумное ожидание – и через сутки мальчишка обычно находился, однако на этот раз, как считал мистер Колфилд, случай был особый. Представить себе пятнадцатилетнего парня с бешеной скоростью мчащегося по автостраде, да еще с пистолетом под боком, было страшно. Едва отправив мистера Нили в медпункт принять успокоительное, мистер Колфилд позвонил в центральный полицейский участок штата.
      Первым Билла Норриса на машине мистера Нили заметил полицейский милях в двадцати от Хартфорда. Билл ехал в направлении Нью-Йорка с обычной скоростью, но тут же прибавил газу, лишь только полицейский попытался остановить его. Погоня продолжалась около часа, поскольку пятидесятипятилетний полицейский, отец четверых детей, не хотел бессмысленно рисковать своей жизнью из-за какого-то сумасшедшего мальчишки на взводе, да еще с пистолетом. «Некоторые из этих малолетних преступников хуже, чем самые закоренелые бандиты», – мрачно размышлял полицейский, держа стрелку спидометра на восьмидесяти милях в час и пытаясь связаться по радио с участком, чтобы организовали на дороге заслон. «Не знаю, к чему катится наш мир, – думал он. – Бог ты мой, пятнадцатилетний пацан с пушкой, да еще, небось, из богатой семьи, да из такой школы… Если он будет в меня целиться, я, черт побери, одним выстрелом снесу ему башку», – подумал полицейский и расстегнул кобуру.
      – Да, – сказал он, наконец установив радиосвязь, – я держу его в поле зрения. Заставьте ребят в Дрейтауне пошевелиться, очень прошу. При его скорости он проскочит Дрейтаун минут через десять, так что, Бога ради, уберите с улицы людей.
      Впереди Билл увидел заблокированную дорогу; заграждение поставили на прямом отрезке, чтобы у него было достаточно времени затормозить. Там стояли две полицейские машины с красными мигалками и включенными на полную мощность сиренами, а рядом – трое полицейских с пистолетами наизготовку. «Если я врежусь в полицейские машины, могу убить кого-нибудь», – подумал Билл и выбрал вместо этого телеграфный столб. Машина ударилась о него и пропахала еще добрых двести ярдов земли, пока не остановилась. К этому времени она была настолько искорежена и объята таким сильным пламенем, что трудно было сказать, перевернулась она или нет. Полицейские подбежали и встали полукругом, крича, чтобы несли огнетушители. Биллу не пришлось дожидаться водородной бомбы: температуры пламени горящего автомобиля оказалось вполне достаточно.
      В актовом зале устроили специальное собрание, на котором присутствовали все ученики, знавшие Билла.
      – Сегодня произошло очень печальное событие, – сказал мистер Колфилд. – В автомобильной катастрофе погиб Билл Норрис.
      Он сделал паузу.
      – Сейчас было бы неуместно много говорить об этом, – продолжал он. – Нетактично по отношению к Биллу Норрису и его матери.
      Никто из ребят не проронил ни слова.
      – У бедного Билла, наверное, были дома неприятности, и он хотел поскорее туда попасть, – предположил мистер Колфилд.
      Все по-прежнему хранили молчание.
      – Трагическое событие, – сказал мистер Колфилд. – Умер прекрасный мальчик, и мы все должны чтить его память.
      – Да, сэр, – произнес Дик Уоллер на своем южном тягучем диалекте. Нижняя губа у него дрожала.
      – Я ценю мужество, которое вы все проявили, – продолжил мистер Колфилд уже менее торжественно. – Занятия, разумеется, состоятся, как обычно, однако все желающие могут сыграть в гимнастическом зале в футбол, а вечером покажут интересный фильм.
      Директор помедлил, и в какой-то момент показалось, что он в замешательстве.
      – Ребята, – сказал он, – подобные вещи иногда случаются в жизни, и в этом никого нельзя винить. Наверное, мы все должны верить в Бога. Расходитесь теперь и постарайтесь не слишком много думать о случившемся.
      Он устало опустился на стул.
      Ребята молча вышли из зала и присоединились к остальным, ожидавшим во дворе.
      – Где это произошло? – спросил тощий мальчишка.
      – Недалеко от Дрейтауна, – ответил кто-то. Вокруг собралась толпа ребят.
      – Мистеру Нили туго пришлось, это точно, – сообщил толстый мальчик. – Он угодил в больницу. За ним приезжала скорая.
      – Я думал, он умер, – вмешался высокий худой парень.
      – Умер Билл. А я говорю о мистере Нили.
      – Тед Уайтли слышал по радио, что машина разбилась вдребезги, – сказал серьезный мальчик лет тринадцати с пухлыми щеками и ясными, словно у херувима, голубыми глазами. – Он сгорел в ней.
      Джон отвернулся, его мутило. Через грязный двор он вышел за территорию школы и удалился в лес, прислонился к холодному стволу дуба, и его стошнило. После Джон бесцельно бродил по лесу, делая широкие круги и иногда натыкаясь на отпечатки своих собственных ног, возвращаясь на старое место, оставляя на покрытой весенней слякотью земле след мучительного смятения.
      Изможденный, он в конце концов вернулся в школу. У входа в кабинет директора стояла полицейская машина, а один из учителей уговаривал ребят уйти из этой части двора. Джон пошел в столовую, но к еде не притронулся.
      Позже он вернулся в комнату. Кровать Билла с новым покрывалом была аккуратно заправлена и пугала своей пустотой. Тишина в комнате казалась звенящей. Джон подошел к ящику, где Билл хранил альбомы с фотографиями; тот оказался пустым. Интересно, что подумает мистер Колфилд об этих выцветших снимках и о фотографиях обнаженных женщин, о той девушке с темными косами, прислонившейся на развалинах к колонне, и ее роскошном симметричном теле. По всей вероятности, мистер Колфилд сожжет эти вещи. Исчезло все, даже одежда Билла, и в комнате стало одиноко, как в гробнице.
      Через три дня мистер Колфилд сообщил Джону, что с ним хочет поговорить мать Билла.
      – Ты, конечно, понимаешь, что мы в довольно-таки деликатном положении, – сказал мистер Колфилд. – Смерть Билла, как ты знаешь, – несчастный случай, но мальчика на это подтолкнули, без сомнения. В то же время говорить об этом мы не можем. Миссис Норрис и без того очень нервная особа, и нам лучше лишний раз не тревожить ее.
      – Я постараюсь, – ответил Джон.
      Миссис Норрис сидела в гостиной дома мистера Колфилда, который жил в красивом особняке с северной стороны школьной территории; в этом доме раз в месяц устраивали для учащихся официальный чай, чтобы дать им немного почувствовать себя в домашней атмосфере. Мать Билла оказалась худой женщиной, поразительно походившей на своего сына, словно это был он сам, переодетый для бала-маскарада, с длинными волосами и в черном платье. Она сидела, наклонившись вперед, на резном стуле с подлокотниками, под старину; крепко сплетенные пальцы ее рук лежали на коленях.
      – Так ты и есть сосед Билла по комнате? – спросила она. – Он так хорошо отзывался о тебе в письмах.
      – Я очень любил Билла, – признался Джон.
      – Не хочу доставлять тебе новых неприятностей, – продолжала миссис Норрис. – Я знаю, мальчику такое трудно пережить. Может быть, тебе было почти так же трудно, как и мне.
      Мистер Колфилд, сидевший в кресле, обитом золотой парчой, откашлялся. Джон стоял посреди комнаты. Он слишком нервничал, чтобы сесть.
      – Все же, – добавила миссис Норрис, – надеюсь, ты мне кое-что расскажешь. Я не сомневаюсь, ты поймешь: мне необходимо это знать.
      – Да, – произнес Джон.
      – Ты знаешь, куда собирался Билл, уезжая отсюда, и почему он угнал автомобиль?
      Джон глядел в пол.
      – Думаю, он сделал это сгоряча, – сказал мистер Колфилд. – Он всегда был таким храбрым мальчиком. Кто-то, наверное, подговорил его взять машину, а водить он, конечно, не умел…
      – Да, я тоже так думаю, – услышал Джон свои собственные слова. – Его кто-то подговорил.
      – Странно, – вздохнула миссис Норрис. – Мне он всегда казался таким робким…
      – Пожалуй, нам следует выпить шерри, – с печалью в голосе произнес мистер Колфилд.
      Шерри в Колчестерской академии – то же, что ром на британском флоте. Джону никогда не нравился этот напиток, но в тот день он сидел и пил его, стараясь подумать о Билле что-нибудь хорошее и высказать это вслух.
      – Его любили все в школе, – опять услышал он самого себя. – Он был одним из самых популярных ребят.
      Четверть часа спустя мистер Колфилд проводил Джона до двери и, прощаясь с ним, одобрительно сжал ему локоть. Джон уходил со смутным ощущением, что совершил нечто недостойное, но какую правду мог он сказать матери Билла? Как он объяснил бы ей, что произошло, да и что, в самом деле, произошло, кто может знать?

      Джон отказался поехать в летний лагерь и жил с отцом на Пайн-Айленде. В тот год на острове не было молодежи его возраста, и всю первую неделю летних каникул Джон в одиночестве бродил по острову, заглядывая в самые укромные уголки, исследуя высокие горы, глубокие ущелья и самые заброшенные участки побережья. По вечерам он сидел в полумраке гостиной и играл на старом пианино, разучивая новые мелодии. Правда, пианино было совсем расстроено, а вызвать настройщика с материка стоило дорого. В конце недели Джон сказал отцу, что глупо так тратить время и он хочет заняться делом.
      – Каким? – спросил Барт.
      – Сильно прогнили деревянные опоры причала, – заметил Джон, – и сад требует большого ухода. Я мог бы подстричь кустарник, если бы Тодд научил меня. С причалом работа потруднее.
      Той зимой Хаспер сильно мучился артритом, и вены на его руках распухли, словно корни старого дерева. С молчаливым торжеством он показал Джону как обрезать кустарник, и Джон принялся за работу. Он поставил перед собой задачу привести в порядок весь сад, чего не смог бы сделать за одно лето даже взрослый, но мальчик работал как одержимый, часто вставая на рассвете и продолжая трудиться до темноты. Ему не было еще шестнадцати, но мышцы на его плечах и спине начинали приобретать форму, как у профессионального спортсмена.
      В тот год Барт частенько выходил из колеи. Выписывать прислугу из Харвеспорта для ухода за гостиницей было трудно, правда, места забронировали лишь с десяток старушек, и Лилиан, исполнявшая обязанности повара, вполне справлялась со всем сама. Теплыми летними вечерами, пока Джон работал, Барт часто стоял рядом с ним и разговаривал. Со стороны картина выглядела странно. Джон, в грязных штанах цвета хаки, орудуя огромными ножницами для обрезания веток, во время этих «бесед» обычно молчал, в то время как Барт в белом парусиновом костюме следовал за ним от куста к кусту со стаканом в руке.
      Чаще всего Барт рассказывал о войне и о той роли, какую ему довелось в ней сыграть. Он ощущал потребность заставить сына осознать эту роль, ему казалось очень важным, чтобы Джон все знал, и Барт говорил о войне не переставая, снова и снова повторяя одни и те же эпизоды не только из-за пьяной забывчивости, но и из-за снедавшего его чувства, что Джон не совсем его понимает. К концу лета вся отцовская военная эпопея настолько прочно засела у Джона в мозгу, что ему стало казаться, будто все это пережил он сам.
      О, тем летом историй было рассказано предостаточно. И не только Бартом, который делал это непрерывно, но и Тоддом Хаспером, неслышно бродившим по кустам со своей собакой. Старик пытался завязать беседу с Джоном, с угрюмым видом садясь с ним рядом на корточки; один раз заметил, что впервые в жизни видит работающего Хантера; в другой раз – что не ожидал увидеть такого сына от такой матери, а закончил тем, что рассказал все истории, которые знал, выдавая их постепенно, одну за другой, сначала намеками давая понять Джону, что он имеет в виду, а затем подтверждая это. Кончилось тем, что в один прекрасный день в конце августа Джон в ярости повернулся к нему с поднятыми огромными ножницами и заявил, что не хочет больше слушать этих историй, пусть даже правдивых.
      В тот вечер Джон написал Молли. Так эмоционально раньше он никогда никому не писал. Он не упоминал мать, потому как решил для себя оставить эту тему запретной, но рассказал о своих собственных проблемах гораздо больше, чем прежде.
      «Дорогая Молли, – писал он. – Здесь очень одиноко. Сказать по правде, лето я провел паршиво. Наверное, ужасно жалеть самого себя, но школу я ненавижу, и возвращаться туда мне не хочется. Тебе когда-нибудь бывает одиноко или это я один такой ненормальный? Не знаю, в чем дело, но лето действительно было паршивым, и мне просто хотелось с кем-нибудь поделиться.
      Хорошо, если бы ты была здесь, и мы могли бы покататься на яхте. Обещаю, что в следующий раз мы не перевернемся. У одного парня на другом конце острова есть катамаран, иногда он мне его дает.
      Что ж, вот и все, пожалуй. Весь день я работал в саду и здорово устал. Хотя теперь сад начинает выглядеть нормально. Мне хотелось бы, чтобы ты когда-нибудь его увидела».
      Он перечитал письмо, добавил «искренне твой, Джон». Письмо показалось ему довольно глупым, но он чувствовал, что Молли поймет, и отправил его.
      Когда почтальон принес письмо Джона, Молли сидела в кресле на веранде рядом с входной дверью дома Картеров в Буффало. Она всегда ухитрялась находиться там ко времени доставки почты, потому что ненавидела выражение лиц матери и бабушки, когда те передавали ей письма от Джона. Почтальон, темнолицый человек низкого роста, улыбнулся ей и первым делом, как обычно, протянул ей письмо Джона. Молли сразу поспешила к себе в комнату. Письмо она читала с серьезным видом. Закончив, она положила его вместе с другими письмами Джона в сигарный ящик, перетянутый резинкой, который тщательно прятала от посторонних глаз под стопкой запасных одеял на верхней полке комода. Захватив подаренную ей Хелен новую почтовую бумагу с ее именем, отпечатанным на каждом листе, она легла животом вниз на кровать, подложила под листок сборник стихов и написала: «Дорогой Джон! Здесь тоже одиноко, конечно же, я понимаю, что ты испытываешь».
      Нужно было написать кое-что еще, из-за чего она испытывала некоторое смущение, но деваться было некуда. «По этой бумаге ты видишь, – писала она, – что моя фамилия поменялась с Джоргенсон на Картер. Мне это не очень нравится. Но мама и бабушка сочли это очень важным. Мама тоже поменяла свою фамилию на старую – Картер. Может быть, фамилия Джоргенсон и не была такой уж хорошей. Это говорит мама, но когда меняешь ее вот так, чувствуешь себя странно. Так или иначе, думаю, лучше теперь адресовать письма Молли Картер, потому что почтальону об этом уже сказано, и все такое».
      Молли остановилась. Ее больше всего страшила именно эта часть письма, а теперь, когда слова уже легли на бумагу, она почувствовала облегчение. Перечитав написанное, она добавила: «Вся эта история с разводом ужасно глупая, если хочешь знать мое мнение. Мама говорит, мы никогда больше не сможем побывать на Пайн-Айленде, так что, думаю, покататься с тобой на яхте не получится, хотя мне хотелось бы увидеть этот катамаран. В словаре есть хороший рисунок катамарана – было бы здорово на таком покататься. Твой сад тоже хотелось бы посмотреть. Это там мы искали золотых рыбок? Я начинаю интересоваться тропическими рыбками; у меня есть аквариум, он стоит в моей комнате. У меня две гурами, два неона, два меченосца и несколько гуппи. Мама говорит, они отвратительны, но мне нравится наблюдать за ними. Я включаю над аквариумом свет, и неоны светятся особенно красиво».
      Молли добавила еще пару предложений про рыбок и закончила словами «искренне твоя, Молли». Приклеив авиамарку, она спрятала письмо под свитер и пошла к почтовому ящику на углу квартала.
      Маргарет, все еще очень подвижная женщина несмотря на свои семьдесят лет, стояла на стремянке и мыла окна. Она видела, как ушла Молли, и могла точно сказать, куда. Девочка всегда отвечала на его письма немедленно, и, если она пошла пройтись после визита почтальона, это означало получение очередного письма. Не выпуская из рук куска ткани, которым протирала до блеска стекла, Маргарет спустилась с лестницы и пошла в комнату внучки. Она не спешила, потому что прогулка Молли до почтового ящика и обратно обычно занимала не менее пятнадцати минут. Маргарет подошла к комоду, достала коробку из-под сигар и привычным движением рук сняла резинку. Стоя у окна, она вынула из кармана фартука очки. Затем дважды прочитала письмо Джона от начала до конца.
      Когда Маргарет впервые занялась чтением писем Джона, весной, вскоре после возвращения Молли из школы, она удивилась их невинности. Может быть, у них шифр, думала она, и под этими словами скрывается совсем другой смысл. Хелен соглашалась с ней, что разумнее позволить им переписываться и дальше, покуда переписка не выходит из-под тщательного контроля. Вскоре, думала Маргарет, дети выдадут себя, если они что-то замышляют, а это в конечном итоге было бы не удивительно. Такие вещи происходят на каждом шагу, уж Маргарет-то знала. Недаром ведь прожила семьдесят лет, говорила она себе.
      Она решила прочитать письмо Джона в третий раз. Разговор об одиночестве опасен, думала она; мужчины так всегда и начинают. Сначала они жалуются на одиночество, словно им нужна только дружба; знаем мы эти фокусы.
      Упоминания о прогулках на яхте, чувствовала Маргарет, тоже заслуживают самого серьезного изучения. Если вспомнить последний поход Джона и Молли на яхте и как он закончился, то во фразе «обещаю, в следующий раз мы не перевернемся» явно ощущался нехороший подтекст. Маргарет аккуратно положила письмо вместе с остальными и убрала коробку на полку под одеяло. В ней созрела уверенность, что пора кончать с этой глупой перепиской.
      Последний год Маргарет стала беспокоиться о Молли. У девочки начинала формироваться удивительно хорошая фигура. Для столь юного возраста это ненормально, считала Маргарет; она находила в этом что-то неприличное. У них с Хелен всегда были «изящные» фигуры – под определением «изящная» имелась в виду плоская грудь, – и никто в их роду не походил на Молли.
      «Это все шведская кровь», – говорила Маргарет дочери. Молли, слава богу, унаследовала темные волосы Хелен, но в глубине души, Маргарет не сомневалась, Молли была шведкой, а всем известно, каковы шведы. Они ходят голыми по пляжу, как слышала Маргарет, а в журнале она читала, что у них существуют тройные браки и разрешены аборты, которые, конечно, бывают вызваны необходимостью, но делать из этого закон – очевидное поощрение такого рода вещей. Чтобы уничтожить сомнения в аморальности шведов, достаточно проследить за карьерой какой-нибудь кинозвезды, приехавшей из Швеции, чем Маргарет и занималась с алчным злорадством.
      «Пусть пришлось побороться, но хорошо, что Хелен удалось убедить Молли поменять фамилию, – думала Маргарет. – Заставлять девочку объяснять каждый раз при знакомстве, почему у нее с матерью разные фамилии, негуманно. Кроме того, неправильно было бы навечно приклеивать имя такого порочного человека, как Джоргенсон, приличной женщине, будь то бывшая жена или дочь. Хелен совершила ошибку, выйдя замуж за Джоргенсона, но на свете есть такая вещь, как прощение, и нет смысла увековечивать память совершенного когда-то греха сохранением фамилии. Помимо прочего, шведская фамилия – это готовое приглашение соблазнить девушку, – думала Маргарет. – Надо же, „Джоргенсон", – как вульгарно это звучит!»
      «Несмотря на хорошие отметки в школе и медаль за сочинение стихов, Молли на самом деле – глупая девочка, – думала Маргарет; она так долго не могла понять, какие практические преимущества дает имя Картер по сравнению с Джоргенсон. Девочка настаивала на „сохранении своей индивидуальности", странная фраза, Господи; вычитала ее в какой-нибудь книжке». Пришлось подробно объяснять ей, какой порочный человек Кен, прежде чем удалось убедить ее. Пришлось повторять все сплетни, известные Хелен и Маргарет о Кене и Сильвии, со всеми детальными выводами, которые из этого следовали.
      Прочитав последнее письмо от сына этой женщины – вот уж действительно, можно подумать, что Хантеры соблазнят лишь одно поколение и на этом успокоятся, – Маргарет пошла в гостиную, где Хелен чистила серебро. Они быстро согласились, что наступило время прекращать переписку.
      Когда Молли, отправив письмо, вернулась домой, в гостиной она наткнулась на мать и бабушку.
      – Кисонька, ты получила новое письмо от Джона Хантера? – начала Маргарет напрямую.
      – Да… – удивилась Молли.
      – Знаешь ли, нас с мамой это очень беспокоит.
      – Почему?
      – Видишь ли, дорогая, он хороший мальчик, но мы не можем забывать, что представляют собой его мать и отец, ты знаешь: пьянство и все такое. Мама рассказывала, что в то лето все говорили об этом на острове. Про него говорили, он пьет как бочка, ну совершенно как бочка.
      – Какое отношение это имеет к Джону?
      – Существует такая вещь, как плохая наследственность, дорогая, – печально сказала Хелен. – Знаю, с этим трудно смириться, но это научный факт.
      – В Джоне нет ничего плохого!
      – Нет, дорогая, пока возможно, это не проявилось, но проявится. Так или иначе, нехорошо, когда девочка в твоем возрасте переписывается с мальчиком. Это неправильно.
      – Мне все равно.
      – Пока – да, но это уже начинает отражаться на тебе, дорогая, – заметила Хелен. – Летом ты ни с кем здесь не познакомилась. Соседка Пегги Толберт сказала, что ее Энн очень обижается.
      – Мне не нравится Энн Толберт.
      – Почему?
      – Она ходит в Клубы любителей.
      – Что же тут плохого, дорогая? Только невинная забава.
      – Подобным занимаются одни дураки, – сказала Молли.
      – Мы отвлекаемся от темы. Я хочу, чтобы ты поняла: переписка должна прекратиться. Ты можешь написать ему в последний раз и сообщить об этом.
      – Нет, – возразила Молли.
      – Не груби, девочка, – вмешалась Маргарет. – Ты должна уважать свою маму.
      – Ты можешь и не писать ему об этом, если не хочешь, – заметила Хелен, – но ты должна прекратить отвечать на его письма. Может, так даже лучше.
      – Нет, – сказала Молли.
      – Ты отказываешься нас слушать, дорогая? – спросила Хелен, при этом глаза ее сузились.
      – В переписке нет ничего плохого!
      – Может, в его письмах и нет ничего плохого, – сказала Маргарет, – но если внимательно посмотреть на последнее, то между строк…
      Поняв, что проговорилась, Маргарет замолчала, испытывая при этом скорее досаду, чем смущение. Глаза Молли сверкнули.
      – Вы читали письма?
      – Это наш долг, дорогая, – заявила Хелен. – Девочка в твоем возрасте…
      Молли повернулась и убежала к себе в комнату, заперев за собой дверь. Красная до корней волос, она вынула коробку с письмами и перечитала все до одного, желая убедиться, что там не было ничего такого, чего не должны были бы знать мать и бабушка. Нет, она только воображала, будто это любовные письма, но все равно Молли продолжала краснеть от стыда. Она тщательно разорвала письма на мелкие кусочки, пошла в ванную и спустила их в унитаз. «Теперь никогда не буду хранить писем», – подумала она.
      Почти час Молли пролежала на кровати, глядя в свежевыбеленный потолок. Потом взяла почтовую бумагу и положила ее на томик стихов.
      «Дорогой Джон! – писала она. – Мама считает, что мы не должны переписываться, поэтому до моего возвращения в школу пиши мне лучше до востребования, а я буду ходить за письмами на почту. Иначе каждый раз, когда будет приходить письмо, не избежать дурацкого шума».
      Она хотела закончить на этом, однако, тонкая авторучка в руке и белая бумага манили продолжить. В голове пронесся рой мыслей, и рука как бы сама по себе написала:
      «Я ненавижу свою мать, ненавижу отца, ненавижу бабушку и дедушку. Ненавижу их всех, всех до одного, и твою мать я тоже ненавижу. Все они отвратительные, нечестные люди, и я хочу, чтобы они умерли. Пиши мне, если хочешь, а я буду писать тебе».
      Она подписалась «искренне твоя, Молли» и, зная, что разорвет письмо, если станет перечитывать, быстренько засунула его в конверт. Когда она надписывала адрес, руки у нее дрожали. Проходя через гостиную, она обратилась к Маргарет:
      – Я написала ему. Писем больше не будет.
      – Хорошо, милая, – сказала Маргарет. – Я знала, что ты разумная девочка.
      Молли пробежала по улице к почтовому ящику, и, опустив письмо, с вызовом громко захлопнула металлическую крышку, закрывавшую в ящике щель.

      Вскоре дело о разводе Кена и Хелен было заслушано в суде штата Флорида, но развод Сильвии и Барта состоялся лишь в конце года. И Сильвия, и Кен получили право приглашать к себе детей на один месяц раз в году, но это была мнимая победа, поскольку Джон перестал отвечать на письма Сильвии, Молли тоже больше не писала отцу. Получив извещение от адвоката Хелен, что Молли изменила свою фамилию, Кен чуть ли не впервые в жизни напился, а Сильвия плакала. Они договорились, что оба продолжат писать своим детям, даже если не будут получать ответов; так они и поступали, отправляя по письму каждую неделю, хотя сочинять их стало трудно. Они уже так долго не виделись со своими детьми, что переписывались с ними как с посторонними. «Дети так быстро растут», – печально говорила Сильвия. Она уже не знала, какие книжки посылать Джону ко дню рождения, а Кен перестал посылать Молли одежду, зная, что у нее изменились размеры, все равно магазин на Пятой авеню, где они с Сильвией выбирали для Молли платья, возвращал его чеки, потому что вещи возвращали в магазин, а получатель отказывался от каких-либо переделок одежды или замены на другой размер.
      – Что ж, – мрачно говорила Сильвия, – нам не следовало ожидать что все это будет легко; так не бывает.
      Она все глубже погружалась в дебри морали, ее стала преследовать мысль, что за грехи надо платить сполна. ОН – справедливый Бог и суровый Бог, как сказано в Библии, и каждый, у кого хватает ума оглядеться, найдет вокруг себя достаточно тому доказательств.
      – Скоро наша свадьба, – сказал как-то Кен. – Давай забудем о разводах, а если надо, забудем и о детях. У нас своя жизнь впереди, мужчине и женщине надо быть круглыми дураками, чтобы отказываться от счастья, путь к которому лежал через такие чертовы мучения.
      – Нет, Кен, – устало проговорила она. – Мы не можем быть рационалистами. Кто угодно, но не мы с тобой. Ни ты, ни я не можем быть по-настоящему счастливы, зная, что нашим детям плохо. Где-то это даже смешно. Когда дети родились, их счастье находилось в наших руках, но по той или иной причине у нас что-то не получилось. Сейчас я не могу избавиться от ощущения, что мы поменялись ролями, и наше счастье каким-то образом очутилось у них в руках. Мы с тобой не сможем жить спокойно до тех пор, пока в один прекрасный день не убедимся, что с детьми все в порядке.
      – Но это потребует времени! – ответил Кен. – А пока мы должны брать от жизни все, что она нам дает!
      После свадьбы, на которую ни Молли, ни Джон не приехали, Кен, Сильвия и Карла поехали во Францию, где у Кена были дела с Берни Андерсоном. «Год-два за границей пойдет всем на пользу, – сказал он, – а к тому времени, как мы вернемся, дети станут достаточно взрослыми и будут вести себя иначе». Сильвия уезжала с плохим настроением, потому что теряла источник информации о Джоне; вдруг он серьезно заболеет, а она не узнает об этом и не сможет вовремя приехать? Она не сомневалась, что он захочет ее увидеть, если что-нибудь случится. Ей снились кошмары – что он умирает и зовет ее. Перед отплытием мрачное предчувствие беды настолько обострилось, что она позвонила в Колчестерскую академию – слава Богу, с ним все в порядке. Кен тоже беспокоился из-за отсутствия новостей от дочери и, повинуясь внезапному импульсу, написал мистеру Колфилду и мисс Саммерфилд, директрисе школы Брайервуд Мэнор, попросив подписать его на все школьные газеты, ежегодники, литературные журналы, короче, на все публикации, где могут встретиться имена или фотографии Молли и Джона. Вскоре после того, как они поселились в своей парижской квартире, пришла целая пачка этих материалов, и ежемесячно приходили все новые. Из газеты «Стрелка Колчестерской академии» они, к своему удивлению, узнали, что Джон, учившийся в этой школе уже второй год, вступил в сборную команду школы по боксу, а также играл и пел в школьном оркестре! «Послушай, Бинг, послушай, Фрэнк, давай станцуем!» – цитировал его местный обозреватель светской хроники; он даже попал в список лучших учеников с высшими баллами. В школьной газете Молли ее имя упоминалось не слишком часто, однако через три месяца после приезда Кена и Сильвии во Францию «Брайервудское литературное обозрение» поместило небольшое стихотворение Молли Картер. Прочитав его, Кен был поражен:
      «НЕТ»
      Сочинение Молли Картер
 
Существование свое от всех
Хотела б скрыть,
Все видеть, а самой во мгле
Сокрытой быть.
Как мишка белый, на снегу чей мех
Неразличим.
Завидую я джунглям и скале,
Камням седым.
Я знаю, кто-то хочет быть любим,
Жаждет любви.
Но сердцем за любовь платить больным?!
Ты не моли.
 
      – Прекрасный стишок для девочки ее возраста, тебе не кажется? – спросил Кен Сильвию.
      – Не забывай, ей почти шестнадцать, – ответила Сильвия. – Помнишь, как ты сам писал любовные стихи на латыни, будучи ненамного старше?
      – Да, – смущенно согласился Кен, – но они были хуже. Кроме того, я никогда не писал стихов под названием «Нет». Во всех моих произведениях говорилось «Да».
      Сильвия засмеялась.
      – Молли ведь девочка, – сказала она.

      В тот год Молли сочинила множество стихотворений. Выразить свои глубокие переживания таким образом оказалось легче, чем в письмах. В школе-интернате она держалась в стороне от остальных детей, и с ней происходили некоторые вещи, вызывавшие беспокойство.
      Прежде всего существовала проблема популярности. Все постоянно говорили, как важно пользоваться популярностью, особенно на танцах, организуемых ежемесячно с Тиберрийской академией, мужским интернатом в близлежащем городке Вирджиния. Каждый раз эти танцы приводили Молли в ужас. Не то чтобы она оказывалась в роли «дамы», оставшейся без «кавалера», вовсе нет. Ребята становились в очередь, чтобы пригласить ее на танец. Знакомства она заводила легко, но трудность состояла в том, чтобы продолжать их, преодолеть застенчивость. Танцуя, Молли держалась в руках партнера напряженно и прямо, и, хотя она и научилась вести при этом малозначительные беседы, принятые в подобных случаях, голос ее звучал несколько механически. Если юноша пытался прижать ее покрепче или позволял себе переместить руку поближе к ее груди, она прилагала все усилия, чтобы в панике не вырваться и не убежать. Почти всегда ребята говорили ей, какая она милая и симпатичная, потрясающе красивая, а она не знала, как ответить. Поначалу думала, что скромность требует отрицания, и говорила: «О, нет, вовсе не так» или «Ах, перестань», но это звучало глупо. Кончилось тем, что она стала говорить «спасибо» и «большое спасибо», не осознавая, насколько холодно это звучало.
      Несмотря на постоянное обилие молодых людей, желавших с ней потанцевать, мало кто из них приходил на танцы снова, и ее это огорчало. Один серьезный мальчик в очках знал наизусть несколько стихотворений А. Е. Хаусмана, которые она тоже учила; ей нравилось беседовать с ним. Однако он был как раз из тех, чьи руки блуждали во время танцев в поисках ее грудей, и вскоре разговаривать с ним стало невозможно. Даже когда они сидели рядом, не танцуя, он, по-видимому, находился в состоянии сильного эмоционального стресса и довольно скоро стал избегать ее точно так же, как и другие в большинстве случаев. Однажды на танцах она слышала, как один парень сказал другому:
      – Хороша, обалдеть можно, этого у нее не отнимешь, но – ледышка.
      Девочки тоже не любили Молли. Как из-за внешней привлекательности, так и отметок, которые обычно были лучше, чем у других, они считали ее зазнавалой. Она редко смеялась и никогда не принимала участия в девичьих посиделках в общежитии, где обсуждались «мальчики и все такое прочее». Благодаря бледности, тонкой структуре лица, привычке держаться прямо и почти постоянно молчать, остальным ученицам она казалась аристократичной и отчужденной. Из школьного ежегодника Кен узнал ее прозвище– «графиня» – оно показалось ему недоброжелательным.
      Так Молли и жила, в отчуждении, – училась, читала, причем гораздо больше, чем требовалось по программе, и забрасывала Джона письмами. Когда началось ее увлечение поэзией, она послала Джону несколько своих стихотворений, написанных в сдержанном тоне, и в его ответах звучала радостная похвала. Со временем она стала посылать ему все, что сочиняла. Ее смущало только одно обстоятельство: некоторые стихи, пусть даже в самой мягкой форме, но говорили о любви. Когда Джон написал ей, что хотел бы на попутных добраться до Вирджинии и повидать ее и, он уверен, можно организовать встречу так, что ее мать ничего не узнает, она пришла в ужас. Она не сомневалась, что начнет при встрече краснеть и заикаться, и вид у нее будет жалкий. Более того, надеяться понравиться ему при первой встрече больше, чем другим ребятам, она не могла. Он может разочароваться, и тогда их переписка, самая большая радость в жизни, а может быть, даже единственная, прекратится. Существовала еще одна опасность: теперь они оба выросли, она сама может найти Джона совсем иным, чем ожидала. До сих пор она представляла его себе высоким, красивым и добрым, идеальным во всех отношениях молодым человеком, но подозревала, что на самом деле все может оказаться по-другому. Она написала ему, что в школе очень строгие правила в отношении посетителей мужского пола; это все равно что монастырь, писала она, и, если он приедет, у нее могут быть разные неприятности. Некоторое время спустя она послала ему стихотворение, называлось оно «Нет», опубликованное в школьном литературном журнале.
      Ее отказ увидеться обидел и озадачил Джона, правда, одновременно принес и некоторое облегчение, потому что кожа на лице, хоть и стала за последний год почище, все еще была не совсем нормальная, и, может быть, даже лучше, если Молли не увидит его прямо сейчас. Стихотворение ему понравилось. «Оно звучит почти как песня», – подумал он, и, когда он его перечитал, где-то глубоко внутри у него начал зарождаться мотив, который так и просился на нотную бумагу.
      Джона все больше интересовала музыка. Он упражнялся на пианино часа по два в день и играл в оркестре на всех школьных танцах. Это давало ему некоторое преимущество: не нужно было танцевать. Несмотря на обостренное чувство ритма и грациозность в движениях, унаследованную от отца, Джон в свои шестнадцать, танцуя, приходил в такое замешательство, что ноги у него заплетались. Запах духов, исходивший от девушек, тревожил его; одна только мысль об их близости бросала его в пот; их мягкие платья, ощущение руки на плече или спине девушки – слишком волновало. Танец вызывал в голове и душе стремительный поток мыслей и эмоций, настолько непреодолимый, что действовал на его язык и ноги, как дурман.
      За фортепьяно Джон становился совершенно другим человеком. В эти мгновения земля больше не удерживала его; он мог летать и парить в высоте. Играя, он мог любить девушку на слабых высоких тонах очень нежно – и страстно при тяжелых ударах басов; часто, когда он откидывал назад голову и пел, танцующие останавливались и обступали его полукругом, чтобы послушать. Его чистый тенор был так эмоционально заряжен, что потрепанные слова старых песен словно возвращались к жизни. Пел он без каких-либо усилий, как будто вовсе не нужно было напрягаться; он просто сидел за инструментом и позволял музыке литься в зал.
      Играя на танцах, Джон часто совершенно забывал об аудитории. После исполнения песни он поднимал голову и, видя лица собравшихся людей, иногда краснел, словно его застали врасплох обнаженного. Девушки из академии мисс Арден в Хартфорде постоянно поддразнивали Джона, пытаясь заставить его танцевать. «Можем поспорить, – говорили они, – танцор ты великолепный, но выяснить наверняка у нас не получается: ты почему-то стесняешься танцевать!»
      Уже не первый месяц Джон пытался написать свою музыку. Он по полночи просиживал под одеялом с электрическим фонариком – свет в общежитии ночью зажигать запрещали – глядел на аккуратно разлинованную нотную бумагу и усердно наносил на нее ноты. Ничего хорошего не получалось, и он было оставил эту затею, но стихотворение Молли «Нет» заставило его попытаться снова.
      Две недели он трудился над песней каждую свободную минуту. Когда работа была закончена, он ясно понял, что его произведение весьма далеко от совершенства, хотя получилась в общем-то неплохая и простая мелодия. Беда в том, что слова Молли не слишком хорошо ложились на эту музыку – он не очень хотел петь или писать от лица Молли; он хотел петь о ней от своего лица. В надежде, что она не будет возражать, он немножко изменил слова. Он не умел писать стихи, как Молли, и ему пришлось преодолеть сильное смущение, но он надеялся, что в песне такие слова допустимы. Вот что он написал:
      «НЕТ»
      Слова: по мотивам стихотворения Молли Картер. Музыка Джона Хантера
 
Ты, Молли, красоту от всех
Хотела б скрыть.
Все видеть, а самой во мгле
Сокрытой быть.
Ты мишке белому завидуешь, чей мех
В снегу незрим.
Зеленой птичке и глухой скале,
Камням седым.
О, почему ты не желаешь
Сказать «люблю!»
Опять ты скоро осерчаешь,
Что я молю.
 
      Джон мучительно покраснел, когда перечитывал это, и не на шутку разозлился, когда Уоллер застал его за исполнением песни. Несколько недель он оттачивал мелодию, все откладывая отправку нот Молли, но, наконец, решился.
      Молли это смутило, но и доставило радость, потому, что он положил ее стихи на музыку. Однажды в воскресенье рано утром она тайком пробралась в актовый зал, когда там никого не было, и села за пианино. Играла она неважно, и, чтобы набрать мелодию двумя пальцами, потребовался целый час. Наконец, схватив мотив, она проиграла его с десяток раз. Такое исполнение не позволяло толком судить о музыке, но все равно песня ей очень понравилась.

      Весной Хелен решила исполнить свою давнюю мечту и купить «Кадиллак». «Почему бы и нет? – сказала Маргарет. – В конце концов, должна ты как-то отметить свое освобождение от Кена, и если кто-нибудь и заслужил „Кадиллак", то, Бог свидетель, это ты».
      Покупку автомобиля поручили старому Брюсу. Он всегда гордился своей способностью приобретать вещи дешевле, чем это удавалось другим, в особенности машины, и он стал объезжать все гаражи фирмы «Кадиллак» в Буффало и его окрестностях. Вместе с женой и дочерью они прочитали все рекламные проспекты, какие только могли найти, а вечерами сидели и сравнивали достоинства и недостатки «Флитвудов», «Эльдорадо» и других моделей. Хелен четко представляла, чего ей хочется; самый большой и внушительный лимузин, какой только бывает. Правда, произнести это вслух она не решалась. Когда Брюс пригонял к дому модели меньшего размера, чтобы показать их, она говорила:
      – Пап, тебе не кажется, что нам нужна машина попросторнее? Может, когда-нибудь мы соберемся в дальнюю поездку.
      Наконец Брюс нашел именно то, что искал: черный лимузин невероятных размеров, который использовался похоронным бюро для перевозки участников траурных процессий. Владелец похоронного бюро сам недавно умер, и машина была выпущена всего год назад; как сказал Брюс, это гораздо лучше, чем новая, и вообще, на ней никогда не ездили со скоростью свыше двадцати миль в час.
      Хелен и Маргарет пришли в полный восторг. Сидя на мягком сером чехле заднего сиденья, они чувствовали себя герцогинями. Кроме того, машина была оборудована чудесным приспособлением: между задним сиденьем и динамиком над головой водителя была проведена телефонная связь. Маргарет, ярая приверженица езды на заднем сиденье, находила маленькие радости в том, чтобы удобно расположиться сзади и говорить в телефонную трубку: большой прогресс, по сравнению с прежними временами, когда приходилось наклоняться вперед и повышать голос, чтобы отчитать мужа. Брюсу телефон тоже понравился. На второй день после покупки машины он снова отогнал ее в гараж «для проверки» и попросил установить под динамиком выключатель. Ему доставляло наслаждение дать Маргарет поговорить пару минут, а потом легким щелчком отключить ее голос. Секретный выключатель защищал его от многословных комментариев супруги – достаточно было изредка в знак согласия кивать головой.
      Машина всем очень понравилась, и они решили с началом школьных каникул совершить поездку по стране, посмотреть Большой Каньон и навестить некоторых дальних родственников в Висконсине, которые, конечно же, будут ошеломлены при виде их средства передвижения. В июне они заехали за Молли в Брайервуд и вместе с ней тут же отправились на Запад. Большую часть лета Молли провела, сидя на переднем сиденье автомобиля рядом с дедушкой или стоя с должным благоговением перед национальными памятниками. Иногда они проделывали до шестисот миль в день, и старый Брюс все время повторял, что, если бы не «Кадиллак», поездка была бы ужасной.
      В начале лета Джон оставался в лагере близ города Мантавана в штате Мэн, куда его взяли вожатым на общественных началах. Барт пил по-прежнему, и в отсутствие сына совесть его уже так не мучила. У некоторых ребят в лагере родители, живя в больших городах, напряженным трудом зарабатывали средства, чтобы позволить своим детям отдохнуть в жаркую пору, но у других по сути не было родителей вообще. Почти треть парней и мальчишек просто совершала ежегодные челночные переезды из школы в лагерь и обратно, видя одного из разведенных родителей в выходные или на рождество. Большой опыт позволял мистеру Ньюфилду, директору лагеря, и Доре, его жене, женщине с приятной внешности, с первого взгляда распознавать этих одиноких ребят и относиться к ним с особой теплотой. Заметив, что кто-то из мальчиков ночью плачет, мистер Ньюфилд часто забирал их к себе в коттедж, а Дора быстро надевала фартук и принималась готовить горячий шоколад. Чашка шоколада и мягкие понимающие глаза Доры творили чудеса.
      В поисках одаренных ребят, встречавшихся не часто, в которых мистер Ньюфилд очень нуждался, он тщательно отбирал вожатых для лагеря и строго за ними следил. К концу июля он назначил Джона старшим вожатым и начислил ему небольшую зарплату, поручив наиболее трудных ребят. К примеру, сын известной актрисы по имени Тедди в десять лет был болезненно толст и с таким упорством мочился под себя в постель, что ему приходилось стелить клеенку. Если бы другие ребята узнали об этих клеенках, его бы беспощадно высмеяли, поэтому Джон ухитрялся менять простыни незаметно, быстро пряча их в брезентовый мешок. Для облегчения процедуры Джон поставил кровать Тедди в самый угол, где от остальных ее удобно отгораживал большой платяной шкаф.
      Тедди испытывал еще одно затруднение: никто из ребят не хотел брать его в партнеры, когда они разбивались попарно на соревнованиях по плаванию. Обиженный Тедди отказался плавать вообще и даже в самые жаркие дни сидел, потея, на берегу. Джон постарался, чтобы его слова звучали убедительно, когда пригласил Тедди в пару с собой под тем предлогом, что ему самому не хотелось плыть в одиночку.
      Джон настолько преуспел, что вскоре Тедди стал ходить за ним по пятам, словно большая, скорбного вида кукла. Мистер Ньюфилд поздравил Джона и неофициально поручил ему заниматься всеми ребятами, у кого наблюдались отклонения, в том числе парнем, который в четырнадцать лет был ненормально высок и ходил согнувшись как маленький отчаянный буйволенок, ежедневно затевавшим драки; заикой; мальчиком, страдавшим клептоманией в мягкой форме. Обнаружив, что по крайней мере временно все проблемы можно разрешить с помощью сильной физической усталости, Джон часто уводил своих подопечных в долгие походы по горным тропам и сельским дорогам. Их маленькая армия довольно странного вида устало таскалась по окрестностям в зеленой форме, с позвякивающими на ремнях котелками и вздутыми рюкзаками на спинах. Джон обратил внимание, что им нравилось петь, и в том, как они своими неровными голосами затягивали «по горам и по долинам мы отправились в поход…», слышался даже какой-то пафос.
      В конце августа в красном спортивном автомобиле приехала мать Тедди навестить сына и познакомить его с новым отцом, третьим по счету. Красавица-блондинка, которая в жизни выглядела почти так же, как на фотографиях, чувствовала себя явно не в своей тарелке, прохаживаясь с Тедди под высокими соснами, окружавшими лагерь. По всей видимости, Тедди рассказал ей о Джоне, и перед тем как уехать, ее муж, невысокого роста мужчина, начинающий лысеть, отозвал Джона в сторону.
      – Мы очень вам признательны за то, что вы сделали для нашего мальчика, – нервно сказал он и сунул в руку Джона стодолларовую бумажку. Затем уселся рядом с женой в спортивный автомобиль, водрузил на лысину клетчатую кепку, и машина с ревом укатила. В тот вечер пришлось угостить Тедди несколькими чашками горячего шоколада.
      – Ты проявляешь необычайную чуткость при общении с ущербными детьми, – серьезно заметил мистер Ньюфилд, обращаясь к Джону неделю спустя. – Никогда не думал заняться педагогикой?
      – Я еще не решил, чем заняться, – ответил Джон, не желая задеть чувства мистера Ньюфилда, хотя точно знал, что учителем стать не хочет. Одиночество его подопечных усиливало его собственное, и иногда его охватывало такое беспокойство, что он не мог усидеть на месте. Однажды вечером желание убежать из этой гнетущей атмосферы лагеря овладело им настолько сильно, что Джон вскочил с кровати и отправился в лес. Его пешая прогулка вскоре обратилась в бег, и он, словно дикое животное, зигзагами помчался между деревьями, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его по лицу, и задыхаясь от быстрого бега. Наконец он измотал себя до полного изнеможения и при лунном свете побрел обратно в лагерь, чтобы принять душ и попытаться заснуть.
      Из-за того, что адрес Молли постоянно менялся, в то лето Джон не мог писать ей слишком часто. Весточки, которые он получал, были короче, чем обычно, потому что Молли приходилось жить в мотелях в одной комнате с матерью, и было трудно уединиться. Часто она посылала открытки, спешно нацарапанные в туалете. Где бы они ни останавливались дольше, чем на ночь, Молли выпрашивала себе разрешение прогуляться одной, и, садясь с блокнотом в каком-нибудь уединенном месте, описывала Джону свои дорожные впечатления. Одно длинное письмо она почти целиком посвятила выключателю, поставленному Брюсом на телефонную связь, который она заметила, хотя секрет выдавать не стала. С веселым юмором подробно рассказала о том, как пыталась сохранить серьезную мину, когда Маргарет по телефону раскритиковала в пух и прах манеру езды Брюса, а старик при этом спокойно сидел за рулем со счастливой улыбкой. Время от времени он протягивал руку и включал на несколько мгновений динамик ради одного удовольствия выключить его снова. В целом же тон писем Молли оставался безрадостным. «Я стараюсь представить себе старых переселенцев, пересекающих страну на повозках, запряженных быками, – написала она однажды, – какие они были смелые. Хотелось бы быть похожей на них».
      Первого сентября Хелен с семейством вернулась в Буффало, и Джон смог возобновить переписку. Первое же его письмо больше, чем когда-либо, походило на любовное послание. «Дорогая Молли, – писал он, – я не могу больше выносить такое положение вещей и не видеть тебя. Я буду здесь, в лагере, до следующего понедельника, и папа ни о чем не догадается, если я использую пару дней по своему усмотрению, а потом перед школой заеду к нему на остров. Можно я заскочу в Буффало повидаться с тобой? Если нужно, мы можем встретиться где-нибудь в стороне от вашего дома. Я очень надеюсь, что нам удастся организовать что-нибудь в этом роде. Уже прошло больше года! Пожалуйста, подумай, где бы мы могли встретиться, и я буду в этом месте в любое время, когда скажешь».
      Внизу он поставил «искренне твой, Джон» и, как она и просила, написал на конверте «Буффало, штат Нью-Йорк, почтамт, до востребования».
      Прочитав письмо, Молли не удивилась. Несмотря на все опасения все это время она надеялась, что он снова попросит о свидании, и во время долгих переездов по континенту с удовольствием представляла себе их встречу и как она себя поведет. Она закрылась у себя в комнате, достала бумагу и без колебаний написала: «Дорогой Джонни! Конечно, мне хочется тебя увидеть, если ты и вправду готов проделать такой длинный путь». Она задумалась, где лучше назначить встречу. Хорошо бы в Делаверском парке, но что, если пойдет дождь? Она представила себе, как стоит и ждет его под проливным дождем; нет, это не годится. В кино? Стоять в фойе будет неловко – кто-нибудь ее может узнать. Вдруг ей пришла в голову хорошая мысль. Рядом с маленькой католической церковью, мимо которой она часто проходила по дороге на почту, висело расписание воскресных служб, где говорилось: «Церковь постоянно открыта для посетителей, которые могут здесь поразмышлять и помолиться». Один раз Молли из любопытства зашла туда, хотя ее мать и бабушка с дедушкой считали католицизм неправильной религией. Она с удивлением обнаружила, что интерьер мало чем отличается от методической церкви, которую посещала ее мать, и полчаса просидела там в тусклом свете, наслаждаясь непривычным запахом курений и мерцающим светом свечей. И сейчас она подумала, что церковь – самое подходящее место для встречи с Джоном. «Оно подходит с эстетической точки зрения, но есть и другое преимущество, – подумала Молли не без ехидства, – шансы встретить там кого-нибудь из подруг матери ничтожны».
      «Церковь Святого Марка на Коттонвуд-авеню открыта постоянно, – написала она Джону. – Я буду ждать тебя на ближайшей от входа скамейке с правой стороны, как только ты приедешь. Сообщи день и время».
      Джон ответил, что может приехать в следующий вторник и что его поезд прибывает в Буффало рано утром. «Я позавтракаю на станции, – написал он, – и, если тебя устроит, встретимся в церкви в девять».
      Молли сказала Хелен и Маргарет, что родители Сьюзан Хэлси, которая тоже училась в Брайервуд Мэнор, пригласили ее поехать вместе с ними на целый день в Канаду. Семья Хэлси жила в огромном старинном особняке на Делавер-авеню, и Маргарет очень надеялась, что когда-нибудь они пригласят к себе Молли.
      – Вот в чем преимущество таких школ, как Брайервуд, – говорила она Хелен. – В такой школе дети знакомятся с лучшими сверстниками.
      Ни у Маргарет, ни у Хелен не было никаких возражений, когда Молли сказала, что Хэлси пришлют за ней такси без четверти девять утра. Это показалось немного странным, но кто они в конце концов, чтобы интересоваться делами таких людей, как Хэлси?
      Во вторник Молли проснулась в семь. Хорошо, что для свидания она выбрала церковь: хотя дождь еще не шел, было холодно и небо покрылось облаками. Она надела голубое платье, тщательно отобранное накануне, и с полчаса причесывалась. Есть ей совсем не хотелось, но она заставила себя выпить стакан молока. За двадцать минут до прихода такси она уже сидела у окна, положив на колени плащ. Когда Хелен, Маргарет и Брюс спустились к завтраку, они заметили, что Молли немного нервничает, но кто бы не занервничал на ее месте, перед тем, как провести целый день с Хэлси?
      – Ты выглядишь прелестно, дорогая, – сказала Хелен. – Тебе не придется волноваться за свою внешность, в каком бы обществе ты не находилась.
      – Спасибо, мама, – ответила Молли.
      Когда наконец к дому подъехало такси, Молли накинула плащ и заспешила к машине, села на заднее сиденье, с облегчением вздохнула и достала из сумочки помаду.
      Когда она добралась до церкви, было всего без десяти девять, и Молли с ужасом обнаружила, что приехала в самый разгар похорон. К церкви подогнали катафалк, а у входа стояла группа одетых в черное людей. Молли расплатилась с таксистом, вышла и остановилась в нерешительности. Затем увидела направляющегося к ней через дорогу молодого человека в теплом светло-коричневом полупальто и без головного убора; она узнала Джона – угловатые черты, манера ходить, – да, это был он, пугающе утонченный, как ей показалось, и повзрослевший. Он быстро подошел и остановился в полуметре от нее, напряженно вытянув руки вдоль тела; все, что ему удалось произнести, это «Молли».
      – Здравствуй, – сказала она.
      К ним подошел усталый мужчина в пиджаке с длинными фалдами и полосатых брюках и печально произнес:
      – Вы – члены семьи покойного?
      – Нет, – ответил Джон. – Извините.
      Он дотронулся до руки Молли, и они побрели по улице.
      – Я не знала, что будут похороны, – сказала ему Молли, и собственный голос показался ей необъяснимо чужим.
      – Ничего не имею против похорон, – ответил он. Прозвучало это довольно странно, и он добавил: – Я хотел сказать, если хоронят кого-то постороннего.
      Это прозвучало еще хуже.
      – То есть, меня не расстраивает, когда хоронят кого-то, кого я не знаю, – нескладно заключил он.
      – Меня тоже, – ответила она.
      Они шли так еще с минуту, прежде чем поняли, что не имеют ни малейшего представления, куда направляются. В парке – слишком холодно, а найти кинотеатр, открытый в столь ранний час, невозможно.
      – Хочешь кока-колы? – неожиданно спросил он.
      – Хочу, – сказала она. – В конце квартала как раз есть аптека.
      В аптеке Молли сняла плащ, и они сели за столик друг напротив друга. Ему хотелось сказать, что она красивая, но он молчал и старался избегать ее взгляда. Они потягивали из высоких стаканов кока-колу, и она как бы со стороны слышала как болтает о Большом Каньоне, о знаменитом гейзере в Йеллоустоунском национальном парке, о медведях, которые подходили к машине и ели бутерброды прямо у нее из рук.
      Через час, выпив по два стакана, они почувствовали неловкость из-за того, что так долго просидели в этой аптеке, и перебрались в другую. Так, в то утро они посетили четыре подобных заведения и в качестве платы за вход заказывали больше кока-колы, чем могли выпить. В полдень Джон повел ее в хороший ресторан. Он считал очень важным заказать праздничный обед. Где-то ему попадалось словосочетание «фазаны под стеклом», и, стараясь придать голосу непринужденность, он спросил официанта, есть ли у них такое блюдо. Оказалось, фазанов нет, пришлось заказать два огромных бифштекса, есть которые не хотелось ни ей, ни ему. Сидя за столом, они испытывали странное чувство, будто поменялись ролями. Джон, всегда считавшийся многословным, почти не мог говорить, а когда пытался что-нибудь сказать, так безнадежно путался, что самая простая мысль в его изложении превращалась в чепуху. Хотя они и обменялись фотографиями, ему было трудно поверить, насколько интересней Молли оказалась в жизни. Ее, как ему казалось, поразительная зрелость и незаурядная красота не приводили его в восторг. Напротив, эти качества до глубины души расстроили Джона, потому что делали ее далекой и недоступной. Он представил себе, как ее толпами осаждают мужчины с внешностью кинозвезд. В его голове уже сложилась картина, где Молли в официальном свадебном наряде стоит на пороге церкви об руку с огромным мужчиной, образцом совершенства. Девушки обычно выходят замуж раньше, чем юноши, и он не сомневался, что она не станет его ждать. Да, она для него потеряна, и лучше смириться с этой мыслью сейчас. Что же положено делать в подобных случаях, когда сидишь за столом с такой девушкой? Смотреть на нее нельзя, на свою тарелку– тоже нельзя, а нервно озираться по сторонам – неприлично.
      Реакция Молли, обычно сдержанной и в школе и дома, вылилась в поток слов. Она ужасно боялась замолчать хоть на минуту. Рассказав Джону о своем путешествии, она принялась рассуждать о погоде в Буффало, сформированной столкновением теплого фронта идущего со среднезападной равнины, и холодного воздуха, поступающего со стороны Великих озер и Канады; в результате возникает пояс облачности, серьезно сказала она, по крайней мере так ей объяснили, но какое-то объяснение малочисленности ясных дней ведь должно быть, как он думает? Когда принесли еду, она снова услышала свой голос как бы со стороны:
      – На вид восхитительные, не правда ли? Мне тоже нравятся бифштексы с кровью. Интересно, откуда они привозят мясо? Это, наверное, говядина «черный ангус», есть такая порода. В Техасе коровы главным образом «техасские длиннорогие», во всяком случае, были раньше. Рогатый скот – это интересно, тебе не кажется? Хотелось бы узнать о нем побольше.
      Да, он хотел бы узнать побольше о рогатом скоте, сказал он, благодарный ей за то, что она говорила не закрывая рта. Когда-нибудь ей хотелось бы поселиться на ферме, говорила она, правда, в городе тоже хорошо.
      После обеда они продолжали бродить по улицам. Начался холодный мелкий дождь, и они завернули в первый попавшийся кинотеатр. Первый фильм сдвоенного сеанса рассказывал о собаке колли, которая была умнее всех людей, а второй – о веселом добродушном детективе, никогда не проявлявшем ни малейших признаков страха, даже находясь в темном доме, полном убийц. Они просмотрели все это, не проронив ни слова. Когда программа закончилась, было всего половина четвертого и шел довольно сильный дождь, поэтому они решили сходить еще на один двойной сеанс. Когда они вышли на улицу, стало уже темно, а дождь не прекращался. Стоя под навесом, они смотрели на свет фонарей, отраженный в черном мокром асфальте. Перед ними остановилась машина.
      – Такси? – спросил водитель.
      – Пожалуй, – ответил Джон. – Молли, я могу высадить тебя у дома, а потом поехать на станцию.
      По дороге к дому Картеров молчание стало настолько удручающим, что даже Молли не отважилась его нарушить. О чем бы она ни подумала, на словах это получалось нелепо, но ей, вероятно, хотелось закончить встречу на мажорной ноте. Вспоминая свою болтовню, она краснела в темноте.
      – Молли, – вырвалось у него уже недалеко от дома, – можем мы увидеться снова?
      – Занятия начинаются на следующей неделе, – сказала она; в течение дня она уже взвешивала всяческие варианты. – Я делаю пересадку в Нью-Йорке. Иногда у меня остается пара часов…
      Они договорились, где встретятся. Такси остановилось перед домом, и, прежде чем она вышла, Джон сжал ей руку.
      – Спасибо! – сказал он, понимая, что говорит не то, но все равно повторил еще раз: – Спасибо тебе большое!
      – Ее ответ – «извини» – тоже прозвучал неуместно. «Извини за испорченный день, – хотела сказать она, – извини, что так много разговаривала, извини, что не могу пригласить тебя домой».
      – Извини, что заставила тебя ехать в такую даль, – проговорила она, выскользнула из машины и убежала.
      В течение последующих месяцев они встречались трижды: один раз, когда в конце сентября Молли переезжала в школу, и еще два раза в начале и конце рождественских каникул. На свиданиях они продолжали держаться напряженно, поскольку полностью преодолеть отчужденность после долгой разлуки не хватало времени. Они обедали на Пенсильванском вокзале, разглядывали огромную елку и каток на площади Рокфеллера, слушали церковные гимны в исполнении хора на Грэнд-сентрал-терминал, сидели в зале ожидания и вели серьезные разговоры до самого отхода ее поезда. Они ни слова не говорили о том, что помнил каждый из них. О важных вещах говорить было нельзя. Они ни разу не упомянули в разговоре своих родителей и не строили планов даже на ближайшее будущее. Посторонний прохожий принял бы их за брата и сестру.
      И хотя эти встречи, как ни странно, не приносили ничего, кроме разочарования, а поездки Джона обходились дорого, вспоминать о них и ожидать новых было очень приятно. Если бы не Сьюзан Хэсли, они так бы и продолжались.
      У Сьюзан, костлявой девушки с узким лицом, на котором постоянно была написана скука, появилась привязанность к Молли, и она захотела ездить с ней вместе домой и обратно в школу. Сохранить от нее в тайне встречи с Джоном во время пересадок в Нью-Йорке оказалось невозможным. Узнав об этом, Сьюзан выказала трогательное стремление помогать. Молли представлялась ей романтической особой, и ей нравилось думать, что у ее подруги страстный любовный роман. Вся ситуация казалась ей чудесной, слишком чудесной, чтобы утаить ее от своих подруг. Она рассказала все, разумеется, только своим лучшим подругам или тем девушкам, на дружбу которых рассчитывала в будущем, поскольку сама большой популярностью не пользовалась. Перед очередным рассказом она каждый раз добавляла, что не стала бы доверять эту историю тому, кто не может по-настоящему хранить тайну. Очень скоро по всей школе распространился слух, что Молли Картер регулярно встречается в Нью-Йорке на вокзале с очень симпатичным парнем. Некоторые девушки из старших классов добавляли подробности о ночных клубах и гостиницах. Глядя на фигуру шестнадцатилетней Молли нельзя было допустить и мысли о чисто платонической любви, а ее сдержанность в компании других девушек многие объясняли скрытностью. «В тихом омуте черти водятся», – заметила как-то одна из девушек на год старше Молли и призналась ей, что сама потеряла девственность три года назад.
      Потребовалось немного времени, чтобы история «большой любви» Молли достигла ушей директрисы мисс Саммерфилд. Как правило, она давала возможность подобным сплетням умирать своей собственной смертью, но на этот раз слухи нарастали, как снежный ком, и она сочла, что обязана что-то предпринять. Хотя как-то мисс Саммерфилд и заметила своей коллеге, находясь в более приземленном настроении, что возглавлять женскую школу-интернат труднее, чем пасти стаю сук в период течки, с ученицами и их родителями она шутить не любила. С серьезным видом она сказала Молли, что вполне может поверить в ее невинность, но встречаться девушке с молодым человеком в Нью-Йорке на вокзале нехорошо, и, если Молли не прекратит, ей придется поставить в известность мать.
      – Если ты не перестанешь, я все равно буду знать, моя дорогая, – заключила мисс Саммерфилд. – Ты скоро поймешь, в реальной жизни очень трудно хранить что-то в тайне.
      Может быть, и не в реальной жизни, отметила Молли про себя, но надежды сохранить что-то в тайне в Брайервуд Мэнор, конечно же, не было никакой. Большая часть учениц до и после каникул проезжала через нью-йоркские вокзалы, и поток предположений о возможных местах встречи Молли достиг такой интенсивности, что она – в плане уединения – чувствовала себя не лучше, чем золотая ржанка в окружении любителей птиц. Все это крайне смущало Молли, поэтому и письмо Джону получилось нескладным. Сообщить ему о ходивших слухах она, разумеется, не могла, а объяснить вероятную реакцию матери, если мисс Саммерфилд обо всем ее известит, было трудно. Молли не могла предсказать, как именно поведут себя мать и бабушка при таких обстоятельствах, но ясно было одно, что это будет нечто ужасное. Перспектива обсуждения отношений с Джоном бросала ее в дрожь. Сам разговор об этом стал бы огромным наказанием. Более того, она не сомневалась, что, если мать узнает о встречах с Джоном, она предпримет новые шаги, чтобы помешать им видеться и даже переписываться.
      В марте Молли написала Джону, что они не смогут увидеться ни до, ни после пасхальных каникул. Ее объяснения показались Джону неубедительными. «Если бы Молли действительно хотела меня видеть, – думал он, – сплетни глупых девчонок и страх перед наказанием не остановили бы ее». Он стал опасаться, что Молли начала уставать от него, что ее извинения и отказы будут теперь постоянным ответом на его просьбы о встречах и что давно ожидавшийся процесс «давай разойдемся по-хорошему» уже начался. Семнадцатилетнему Джону казалось, что он хорошо разбирается в психологии женщин, о, он не строил никаких иллюзий на их счет и обманывать себя не собирался. Ребята в Колчестерской академии много говорили на эту тему, и было хорошо известно, что женщина может пойти на все ради любимого человека, а любое проявление осторожности доказывает отсутствие страсти. Джон пытался представить себе многочисленные варианты причин ее отказов встречаться в Нью-Йорке. Его любовь к ней подвела его, в этом он не сомневался; вероятно, его чувства проявились слишком очевидно – во взгляде, интонациях. А Дик Уоллер, наверное, отчасти прав, говоря, что ни одна женщина не будет по-настоящему уважать мужчину, который в нее влюблен, и что большинству женщин нравится, когда мужчины небрежны, слегка грубоваты и даже жестоки. Джон же продемонстрировал, как ему казалось, всю свою неуклюжесть и косноязычие, а во время последней встречи с Молли у него опять была нехорошая кожа на лице, и это могло ей не понравиться. Дик Уоллер говорил, что девушки презирают мужчин, которые к ним не пристают, в таком случае он мог показаться Молли слишком робким. Опять же в последний раз он слишком крепко сжимал ее руку в кино, и она могла подумать, что он чересчур разнервничался. Хуже всего, если она познакомилась с другим мужчиной, с кем-нибудь из университетских, вероятно, с собственной машиной; он может приезжать в Вирджинию и по выходным увозить ее на футбол или на танцы; он не заставит ее просиживать в залах ожидания на вокзалах или в кино на нескольких двойных сеансах подряд. «Скоро она, наверное, выйдет замуж за такого человека, – с отчаянием подумал Джон, – за кого-нибудь, кто не побоится поцеловать ее». В действительности женщины – это просто животные, говорил Дик Уоллер; и хотя вряд ли можно сказать такое о Молли, в чем-то, хоть чуточку, Дик мог оказаться прав. «Что в самом деле действует на женщину – это не доброта, не постоянство, не ум и даже не внешний вид мужчины, – высказал как-то свое наблюдение Дик Уоллер, – а сексуальная привлекательность; дело все в ней, и у кого-то из мужиков она есть, а у кого-то нет. Мускулатура вовсе не кажется женщинам сексуальной, нужно просто иметь кое-что особенное», – заключил Дик Уоллер с самодовольной глупой улыбкой.
      Джон точно не знал, что имелось в виду под этим «кое-чем особенным», но был вполне уверен, что у него этого нет. Так или иначе, не может быть, чтобы Молли думала о нем так же, как он о ней; иначе она не прекратила бы свидания. Возможно, он ей наскучил, а она пытается оставаться вежливой. Отчаявшись, он написал ей короткое письмо – чувство гордости призывало его быть кратким, в котором упомянул, что получил ее известие о невозможности встречаться в Нью-Йорке и что все понимает.
      С упрямой решимостью больше не навязываться Молли Джон перестал предлагать встретиться снова. Наступило лето, и он вернулся старшим вожатым в лагерь мистера Ньюфилда в штате Мэн. Она часто писала ему из Буффало, но не просила о встречах. Таким образом Джон не мог знать об опасениях Молли, считавшей, что он сам больше не захочет приехать.

      Кен и Сильвия вернулись из Европы поздней осенью. Кен написал Молли письмо, отличавшееся от еженедельных посланий, в которых сообщал о понравившихся ему книгах и спектаклях.
      «Дорогая Молли!
      Мы с Сильвией купили в Реддинге, штат Коннектикут, небольшой дом, и я хотел бы пригласить тебя навестить нас здесь или во Флориде. Я прекрасно понимаю, насколько тяжело сказываются на вас, детях, разводы, и некоторой горечи при этом не избежать, но я искренне считаю, что двух лет вполне достаточно, чтобы бросить валять дурака и начать отвечать на мои письма. Судя по твоим стихам, которые я прочел в вашем школьном литературном журнале, и по всему остальному, что мне о тебе известно, ты стала на удивление зрелой и чувствительной молодой особой. В конце концов сейчас тебе почти уже семнадцать. Ты взрослеешь, но не будешь же ты избегать своего отца всю оставшуюся жизнь? Что бы ты подумала о героине книги, которая могла бы так поступить? Не показалась бы она тебе жестокой и немного заносчивой, а не только справедливой? Иногда полезно посмотреть на себя со стороны, представить себе, что ты герой рассказа. Как ты думаешь, стала бы настоящая героиня так обижаться на отца, который развелся с матерью, что отказалась бы встречаться с ним вообще? Ребенок, может быть, да, но взрослый – никогда, а ты становишься взрослой.
      Примерно то же самое Сильвия написала Джону, с которым дела обстоят так же трудно, как и с тобой. Я предлагаю нам вчетвером собраться вместе на Рождество или весенние каникулы, или в любое другое время, когда хотите. Мы можем недельки две погреться на солнышке и снова стать нормальными людьми. Последнее время всем нам хватало ненависти, пора успокоиться. Что скажешь на это, малыш? Ведь ты все еще моя маленькая дочка?
      С любовью, твой Папа»
      Письмо тронуло Молли. Когда Джон написал ей и, тщательно скрывая свою заинтересованность, спросил, собирается ли она на Рождество во Флориду, она ответила, что собирается. Но когда все уже было распланировано, с Маргарет Картер произошел несчастный случай.
      Убирая пылесосом пыль с деревянного бордюра, протянутого вдоль стен под потолком в гостиной, она упала со стремянки, ударившись при этом головой о металлический цилиндр пылесоса. Для семидесятидвухлетней женщины увечья оказались серьезными: пробитый череп, три сломанных ребра и тройной перелом ноги. «Скорая» увезла ее в больницу, где она пролежала без сознания три дня. Придя в себя, она стала настаивать, чтобы ее отвезли домой. Врачи говорили, что это нежелательно для человека в таком состоянии, но недостаточное, по ее мнению, внимание со стороны сиделок и медсестер, которые только помогали удовлетворить ее физиологические потребности, приводило ее в такую ярость и она поднимала из-за этого такой шум, что доктора решили: с таким же успехом она может умереть и дома.
      Маргарет водрузили в ее большой спальне, снабдив радиоприемником, телевизором, кондиционером и большим обеденным колокольчиком, в который она звонила непрерывно. Все ухаживали за Маргарет, поскольку врачи сказали, что она проживет самое большое несколько недель и последние дни бедняжки на земле должны быть как можно более приятными.
      Однако со смертью старуха не торопилась; проходили недели, а она все лежала и громко звонила в свой колокольчик. Хелен стала надеяться, – сказать «бояться» здесь, конечно, было бы неуместно, – что ее мать бессмертна, что она поправится несмотря на прогнозы врачей и будет вечно тут лежать, жалуясь, что на старую умирающую бедную женщину всем наплевать.
      Молли отложила свою поездку во Флориду до весны, а Джон, узнав об этом, провел рождественские праздники с Бартом, чтобы тот не требовал его приезда на весенние каникулы. Все Рождество Молли изучала профессию сиделки. Ей объяснили, как надо обтирать бабушку губкой, не допуская при этом никаких грешных мыслей о том, насколько безобразно ее старое изможденное тело с торчащими из-под пожелтевшей кожи ребрами и одними сосками без грудей. Маргарет – это ее бедная добрая старая бабуля, которую она должна нежно любить; старушка за всю жизнь не сделала ничего дурного, и Молли не следует доводить себя до такого состояния, когда один лишь запах лекарств в комнате бабушки вызывает приступы тошноты еще до того, как она откроет дверь.
      Вернуться в школу Молли, конечно же, не могла, Бедная Маргарет может отойти в любую минуту, говорила мать. Директриса школы мисс Саммерфилд сочла, что Молли далеко продвинулась в учебе и, если она пропустит несколько недель, то это ей не повредит, «так что пусть девочка остается дома столько, сколько нужно». В январе врачи выражали легкое удивление, что Маргарет все еще жива, в феврале перешедшее в изумление. «Несомненно, у этой женщины колоссальная воля к жизни, – сказал один молодой усталый врач, когда, спускаясь по лестнице из ее комнаты, услышал звон обеденного колокольчика, – наверное, она прожила богатую жизнь».
      В конце февраля Маргарет все еще не умерла, изможденная до нелепости, не в состоянии поднять тяжелый колокольчик, но живая, с ярко блестящими холодными глазами. Хелен считала, что Молли, может быть, в этом году вообще не стоит возвращаться в школу, поскольку в ее помощи так нуждались дома, однако, ко всеобщему удивлению, старая Маргарет сама приняла решение. Еле слышным голосом она сказала, что пусть внучка едет; не стоит мешать девочке закончить школу из-за чьей-то болезни.
      Второго марта Молли вернулась в Брайервуд Мэнор и, как ни странно, приехала туда чуть ли не с чувством любви к этому месту. Правда, всего неделю спустя Маргарет умерла, и Молли снова пришлось ехать домой.
      Похороны получились красивые, с речью выступили все подруги Хелен. Гроб обошелся в четыре тысячи долларов и был снабжен гарантией, что сохранится вечно. «Служащий похоронного бюро так хорошо сделал Маргарет лицо, – говорили подруги, – оно выглядит так естественно».
      Бедная Хелен откладывала захоронение Маргарет. Она не могла представить себе, сказала она, что мамы не будет рядом. Три дня старая леди лежала в пышном убранстве в специальном зале похоронного бюро, а члены семьи несли по очереди вахту, чтобы у всех знакомых была возможность отдать покойной последний долг, и, включая всех местных «дочерей американской революции», приходило довольно много народу. Однако подолгу в комнате, где стоял гроб, никто не оставался, и Молли не хватало терпения сидеть там на стуле с прямой спинкой в ожидании посетителей. Наконец, Маргарет оставили покоиться на кладбище и поставили над ее могилой огромную мраморную башню, символизирующую высокие стремления человечества или что-то в этом роде, она была намного выше любого другого надгробия поблизости, таким образом присуждая Маргарет окончательную победу над соседями.
      Молли снова приступила к занятиям. После всех событий она находилась в состоянии оцепенения, и ей трудно было представить предстоящие каникулы с отцом и Джоном. Целых две недели, которые предстояло провести с Джоном, должны внести определенность, нравится она ему или нет, думала она и в панике рисовала себе картины, как все время говорит и старается вести себя спокойно. На этом все их отношения закончатся, предполагала она, и скоро не будет даже его писем, которые она так всегда ждет. Измученной до предела Молли постоянно хотелось плакать.

      Мысль о том, что Молли проведет две недели с Кеном, ужасала Хелен. Уже давно Хелен преувеличивала все недостатки Кена, действительные и мнимые, и в ее памяти он всплывал в облике великана-людоеда. Он, как там ни крути, законченный прелюбодей, и, хотя она старалась не думать об этом, ей часто представлялось, как он и эта женщина, на которой он женился, целый день ничего не делают, а только лежат и занимаются любовью. Посылать в такую атмосферу юную невинную девушку уже плохо само по себе, но самое страшное, у этой женщины есть сын, который, наверное, тоже будет там, под одной крышей с Молли, и один Бог знает, что могут позволить молодым людям эта женщина и Кен, к чему побудить. Мысленно Хелен обыгрывала все варианты, рисуемые ее больным воображением. Она не могла понять, почему, в самом деле, закон позволяет Молли навещать отца даже после предъявления всех фактов, изученных судом. Мало того, судья настаивал на разрешении, позволявшем Молли жить с отцом, если она пожелает, целый месяц в году, а адвокат сказал Хелен, что, если она попытается этому воспрепятствовать, Кен может прекратить выплату алиментов. У Хелен возникло такое ощущение, словно все полицейские мира набросились на нее с судебными предписаниями сдать свою чистую дочь в бордель.
      По мере приближения отъезда Молли у Хелен развилась бессонница. Брюс, ее стареющий отец, много кашлял; ночами, лежа в постели, она слушала этот кашель и начинала надеяться – не признаваясь себе в этом, – что ему станет хуже и Молли придется вернуться домой, чтобы ухаживать за ним. Суд, конечно, не стал бы возражать, чтобы девочка приехала домой в такой критической ситуации, когда болен ее дедушка, может, даже умирает из-за сердечного приступа, вызванного смертью любимой жены.
      В ожидании отъезда во Флориду Сильвия часто испытывала недоброе предчувствие, что что-то помешает поездке, а если и не помешает, то все это закончится какой-нибудь катастрофой. Она твердо знала, что наказание ее еще не закончено и отпущение грехов наступит лишь после того, как произойдет нечто ужасное. Ей овладело искушение просить прощения у всех, у кого только можно, чтобы отвратить удар. Однажды посреди ночи она написала Барту длинное письмо, извиняясь, что вышла за него без любви; теперь она поняла, что многие его несчастья случились из-за нее. Наутро письмо она разорвала, но выкинуть из головы мысль о своей вине не могла. В одном из ее кошмарных снов Джон и Молли утонули вместе, находясь во Флориде. Они поплыли на лодке, как делали это давным-давно, еще детьми, но на этот раз не вернулись. После этого сна Сильвия проснулась вся в слезах. Кену потребовалось приложить немало усилий, чтобы успокоить ее, и он поразился, когда она призналась в подсознательном желании, чтобы дети не приезжали на пасхальные каникулы, потому что она очень за них боится.
      В начале марта Кен и Сильвия перебрались с маленькой фермы, купленной ими в Коннектикуте, во Флориду. Когда они проезжали мимо старого мотеля, который Кен приобрел для нее, Сильвия отвернулась; она была рада, что он решил его продать. Закрытое на время заведение выглядело мрачно. Сильвия вспомнила, как она, управляя мотелем, принимала явно не супружеские пары, и у нее появилось ощущение, что она выполняла роль содержательницы дома свиданий.
      Несмотря на все свои дурные предчувствия Сильвия усиленно готовилась к приезду детей. За неделю до назначенного времени их прибытия комната Молли наверху и комната Джона на первом этаже сияли чистотой, постели были застелены новыми одеялами и покрывалами, а на окнах висели новые занавески. «Их приезд должен стать началом иной жизни для всех», – сказала себе Сильвия. Самое время обновить все, что можно: коврики на полу, полотенца, постельное белье. Молли ожидали третьего апреля, а Джона – через четыре дня, в начале его каникул.
      С двадцать пятого марта Сильвия трудилась на кухне, помогая повару готовить блюда для праздничного стола, которые должны были дожидаться своего часа в морозилке. Она сделала восемь вишневых пирогов, так любимых Джоном, дюжину пирожных с шоколадной начинкой, которые, как сказал Кен, нравились Молли, накупила уток, больших кусков ростбифа, много вырезки – столько пищи, улыбаясь говорил Кен, что им хватило бы на год.
      Еще Сильвия запаслась ящиками с кока-колой и имбирным элем, лишь потом сообразив, что Джону уже исполнилось восемнадцать, а Молли – семнадцать – может, они захотят чего-нибудь покрепче? Эта мысль тревожила ее, и она спросила Кена, стоит ли предлагать детям спиртное.
      – Если попросят, – сказал он. – Сам бы я не стал предлагать. Сориентируемся по обстановке.
      В день приезда Молли Сильвия заказала цветы почти во все комнаты дома. Она попросила прислать сирень, розы и все, что цветет в эту весеннюю пору. Когда Кен спросил с улыбкой: «Кого ты собираешься хоронить?», она набросилась на него как ураган и закричала в ответ:
      – Не говори таких вещей! Прошу тебя! Сплюнь через плечо!
      Последние дни Сильвия очень переживала, возможно ли действительное примирение с детьми или их визит остается просто холодной данью вежливости? В глубине души Сильвия опасалась, что Тодд Хаспер говорил с Джоном; нет, она была даже уверена, зная, что за человек Хаспер. Ночью, размышляя об этом, она закрывала лицо руками; этот жест стал для нее привычным – часто она так и засыпала. «Я должна помнить, что даже молодежь бывает снисходительной, – думала она, – по крайней мере я буду об этом молиться». Странно, но она даже представить себе не может разговор с Джоном о вещах, которые, по всей вероятности, сообщил ему Хаспер. На такие темы мать с сыном говорить не может. «Понимание и прощение, если они и придут, не могут родиться из объяснений, – думала Сильвия, – но даже если бы они и смогли обсуждать такие вещи, что бы она ему сказала?»
      Встреча Кена с Молли беспокоила ее не меньше, чем собственное примирение с Джоном. «Этот взрослый мужчина ведет себя, как ребенок в ожидании Нового года, думала она. – Он, кажется, надеется, что дочь сразу же бросится к нему в объятия, словно они были разделены только расстоянием».
      – Ты не очень-то надейся, – сказала она ему. – Может статься, ты будешь разочарован.
      – Почему ты это говоришь?
      – Не знаю. У меня предчувствие…
      Сердце ее упало, когда 30 марта вечером зазвонил телефон; не поднимая трубки, она уже знала: что-то случилось и встреча с детьми под угрозой. Ее не удивило, когда телефонистка междугородней линии сообщила, что мистера Кеннета Джоргенсона вызывают из Буффало, и выражение его лица, когда он взял трубку, было странным.
      – Алло, – произнес Кен. – Кто это?
      Впервые в жизни Сильвия услышала нотки испуга в его низком голосе.
      – Это я! – ответила Хелен, пронзительно высоким тоном, не веря в свою собственную смелость и испытывая страх из-за неожиданного решения, которое приняла среди ночи.
      – Хелен? Что случилось?
      – Папа! Бедный папа.
      – Он умер?
      – Нет, но он так болен, что боюсь, Молли не сможет поехать на юг. Нам нужна ее помощь здесь.
      – Ладно, хватит! – голос Кена вдруг зазвучал громче, словно мог свободно достичь Буффало без помощи телефона. – Не принимай меня за идиота!
      – Не понимаю, о чем ты говоришь! У него бронхит, страшный кашель, а доктор сказал, что человеку в его возрасте…
      – Найми сиделку.
      – Послушай, он может умереть в ее отсутствие, она никогда себе этого не простит.
      Наступила пауза; Кен сжимал и разжимал кулак свободной руки.
      – Какая у него температура? – спросил он внезапно. – Только правду, – я все равно позвоню доктору.
      – Дело не в температуре, у него такие плохие легкие, а в его возрасте…
      – Хелен, вот что я тебе скажу! Брось валять дурочку и немедленно отпусти Молли, или я устрою такое, что тебе даже не снилось. Не получишь от меня ни цента, пока не образумишься. Я натравлю на тебя всех нью-йоркских адвокатов.
      – Положение критическое… – тихо проговорила Хелен.
      – Ты лучше заготовь письменное свидетельство врачей, чтобы доказать это в суде!
      – Молли могла бы приехать в другой раз…
      – Я хочу, чтобы она приехала сейчас.
      – Она сама не хочет ехать. Не буду же я заставлять ребенка!
      – Она дома?
      – Нет, в школе. Я только что с ней разговаривала.
      – Я позвоню ей утром.
      В эту ночь Кен почти не спал. На следующее утро в десять он позвонил в Брайервуд Мэнор. Пришлось долго дожидаться, пока Молли подозвали к телефону.
      – Алло? – вдруг услышал Кен в трубке ее голос, далекий и робкий.
      – Молли, детка, ты расстроишь меня ужасно, если не сможешь приехать на каникулы, – сказал Кен; Сильвия поразилась, услышав ноты мольбы в его голосе. «Если Молли не приедет, могу поспорить, Джон тоже не появится здесь, – подумала она, – ведь он приезжает повидаться с ней, а не с нами. В конечном итоге вообще никто не приедет», – думала Сильвия, прислушиваясь к печальному голосу Кена, разочарование в ее душе столкнулось с чувством облегчения.
      – Но ты хочешь приехать? – все повторял Кен. – Хочешь?
      После некоторого молчания он сказал:
      – Не плачь! Не плачь! Ну, пожалуйста, приезжай к нам! Мы нужны друг другу!
      Трубку он положил не сразу. Лицо его блестело от пота.
      – Она приедет, – произнес он.
      Сильвия промолчала. Она снова испытала страх, и ей стало казаться, что лучше, намного лучше, если бы все отменилось. «Ты не должен был умолять ее», – хотела сказать она, но это слишком бы его обидело. Весь день Сильвия ждала, что телефон зазвонит снова, но тот молчал.
      Самолет Молли прибывал на следующий день в пять часов. Не то, чтобы Карла безумно радовалась приезду «новой старшей сестры», она ушла на целый день к подругам. Кен настоял, чтобы они выехали из дома в четыре, хотя до аэропорта было всего десять минут.
      – Иногда самолеты садятся раньше, – сказал он, – особенно при попутном ветре, а сегодня дует сильный северный ветер.
      Не находя себе места, он ходил взад и вперед по залу ожидания, одетый в свой лучший льняной костюм с аккуратно сложенным платком, торчащим из нагрудного кармана, и в новом голубом галстуке, который так нравился Молли. Сильвия сидела, сложив руки на коленях и согнувшись, словно монашенка в церкви. Когда объявили о прибытии самолета, ей пришлось бежать, чтобы не отстать от Кена, устремившегося к нужному выходу. Он стоял за веревочным ограждением посреди кучки людей и напряженно вглядывался в открывающуюся дверцу самолета. Подали трап, и вышла девушка, но это оказалась стюардесса. За ней появился толстый мужчина с чемоданчиком, потом женщина с ребенком на руках. Процессии выходящих людей, казалось, не будет конца; трудно было себе представить, что самолет вмещает столько народу. Молли вышла последней.
      – Вон она! – прокричал Кен так, что слова долетели до самолета. Вырвавшись из толпы встречающих, он перепрыгнул через веревку и побежал ей навстречу. Она стояла на платформе наверху трапа у выхода из самолета; придерживая рукой шляпку на голове, стройная девушка в синем пальто, она смутилась, когда громадный мужчина подбежал к ней, громыхая по ступеням, и стиснул ее в объятиях. «Нет, нет, он не должен делать этого, – думала Сильвия, – с подобным нельзя спешить», – но высказать не успела. Кен подошел к Сильвии, настолько переполненный радостью при виде дочери, что даже не заметил напряженного взгляда на лице Молли, ее испуганных недоумевающих глаз.
      – Вот она! – произнес он победоносно. – Она выросла и стала просто красавица, ты не находишь?
      – Здравствуй, Молли, – тихо сказала Сильвия и протянула руку, вдруг испугавшись, что Молли станет увертываться, если она попытается ее поцеловать. «Боже мой, а вдруг она все знает обо мне», – в страхе подумала Сильвия и чуть было не отдернула руку, когда Молли пожала ее и застенчиво произнесла:
      – Здравствуйте, миссис…
      Молли внезапно замолчала, потому что хотела было сказать «Хантер»; «миссис Джоргенсон» она вымолвить не могла, «мама», конечно, тоже, да и «Сильвия» прозвучало бы неправильно, фамильярно или как-нибудь не так. Они втроем пошли к машине, и Кен повез их домой, с воодушевлением рассказывая о чудесных вещах, ожидающих их впереди, теперь, когда они снова все будут вместе.
      – Во вторник приезжает Джон, – сказал Кен с некоторым лукавством в голосе.
      – Это хорошо, – ответила Молли, пытаясь придать своим словам интонацию непринужденной вежливости, но получилось так, словно сообщение ее совершенно не интересовало.
      Кен бросил на нее внимательный взгляд и только сейчас заметил, какая она бледная и как напряженно держится.
      – Ты хорошо себя чувствуешь, малыш? – спросил он.
      – Да, – ответила она.
      Когда они вошли в гостиную, Молли подошла к зеркалу, рядом с которым стояла ваза с сиренью, и медленно сняла шляпку.
      – Если вы не возражаете, я хотела бы немного отдохнуть перед ужином, – произнесла она своим мягким голосом. – Перелет был довольно тяжелый.
      – Конечно! – одновременно отреагировали Кен и Сильвия.
      После того, как она ушла наверх, Кен в беспокойстве стал вышагивать по гостиной.
      – Естественно, поначалу она стесняется, – рассуждал он. – Давай выпьем по коктейлю, сегодня я не прочь пропустить один-другой.
      Сильвия смешала два мартини. Спустившись к ужину, Молли взглянула на стаканы, стоявшие на столике, и спросила:
      – Можно мне тоже?
      – Разумеется, – согласился Кен. Он поднялся и сделал ей коктейль. Передавая Молли стакан, он обратил внимание на едва заметную нервную дрожь в руках дочери.
      – Как хорошо, что ты снова дома! – воскликнул он горячо. – Я так ждал этого момента!
      Молли немножко отпила из своего стакана и поставила мартини на столик.
      – Спасибо, – ответила она, с заметным усилием стараясь казаться вежливой. Обернувшись к Сильвии, она улыбнулась и механически произнесла:
      – Хотелось также поблагодарить вас за красивые цветы в моей комнате.
      – Пустяки, моя дорогая, – Сильвия протянула руку за очередной порцией мартини, с ужасом испытала непреодолимое желание напиться. Так и не притронувшись к спиртному, она поставила стакан на место.
      – Кажется, пора накрывать на стол, – сказала она.
      Утром, в день приезда Джона, за завтраком Молли сказала, что собирается подольше погулять по побережью: поискать ракушки у дальнего залива. Она попросила Кена не ждать ее, если она не успеет вернуться ко времени отъезда в аэропорт.
      – Постарайся успеть, – удивленно попросил Кен. – Бедняга Джон может обидеться, не увидев тебя при встрече. Вы так хорошо дружили.
      – Я постараюсь, – ответила Молли, и в ее голосе прозвучали запретные нотки, не позволявшие ее уговаривать, больше чувства собственного достоинства, чем застенчивости. Покончив с кофе, Молли переоделась в купальный костюм, надела пляжный халат, чтобы защититься от солнца, и медленно направилась в сторону моря, глядя себе под ноги, но не замечая ракушек. «Нужно забыть все стихи, которые я посылала ему, – сказала она себе. – Нравлюсь я ему или нет – не важно, переживу как-нибудь. Зря я придавала такое значение его письмам».
      С тех пор как Молли в последний раз была во Флориде, вдоль дюн понастроили много домов, но она слишком углубилась в свои мысли, чтобы замечать их. Вокруг бегали дети, бросаясь песком. Какой-то волосатый мужчина в плавках присвистнул, когда она проходила мимо, но она его не слышала. Инстинктивно ноги вели ее на север, туда, где можно найти уединенное место, потому что осенью, когда налетал ураган, морские волны там обрушивались прямо на берег залива, и стройные ряды домов заканчивались в полумиле, подальше от греха. Забравшись на самый гребень дюн поближе к заливу, она сидела на песке, зажав в губах солоноватую травинку, и смотрела в морскую даль.
      За час до прибытия самолета Сильвия переоделась в лучшее белое платье и причесалась. Посмотрев на себя в зеркало, она увидела осунувшееся от бессонницы и напряжения последних дней лицо. «Что ж, – мрачно подумала она, – если Хаспер ему что-то рассказывал, я вполне соответствую этому образу». «Перед отъездом в аэропорт стаканчик чего-нибудь крепкого не повредит», – решила она, и выпила два.
      «Главное, сейчас не представлять, как он выглядит», – думала она. Он повзрослел, на будущий год поступит в университет, напрасно она рассчитывает увидеть юного мальчика.
      Джон вышел из самолета одним из первых. По трапу спускался сильный восемнадцатилетний парень, но его улыбка, когда ему навстречу выбежала Карла, оказалась по-прежнему мальчишеской. Сильвия словно окаменела, когда он подошел к ней, обнял одной рукой – она уловила запах лосьона для бритья – и поцеловал коротким вежливым прикосновением губ.
      – Рад видеть тебя, мама, – сказал он. – Ты выглядишь потрясающе.
      «Ты тоже», – произнесла, как ей показалось, Сильвия, но ее губы шевелились беззвучно, поэтому ей пришлось повторить:
      – Ты тоже.
      Какая изящная у него походка! Какой он обходительный в разговоре с Кеном, как ласков с Карлой! С какой непринужденностью держится! Он так ловко открыл дверцу машины, помогая ей сесть, и закрыл ее плотно, но без хлопка. И что за неумолимая сдержанность кроется за всеми его хорошими манерами, думала Сильвия, какие секреты таятся в его глазах и улыбке?
      – Молли приехала? – спросил он, уже сидя в машине, и ему почти удалось сделать это непринужденно.
      – Она пошла к заливу и, наверное, перепутала время, – предположил Кен. – Когда приедем, она скорее всего будет уже дома.
      – Тебя ожидает сюрприз, – сказала Сильвия. – Молли так похорошела, просто загляденье.
      Джон ничего не ответил, и Сильвия впервые заметила, как он бледен.
      Когда они приехали домой, Молли не было ни в гостиной, ни в спальне; и в глазах Джона промелькнула боль, слишком сильная, чтобы он сумел ее скрыть. Они расположились на террасе, выходящей на море; его глаза блуждали по всему побережью, но не находили ее. Сильвия пыталась завязать с ним вежливый разговор, пока он продолжал всматриваться в пески. «Я уже позабыла молчаливые, тайные приметы юности, – подумала Сильвия, – ясно, почему ей не хотелось ехать в аэропорт: она хотела встретить его одна». Улыбнувшись, она сказала Джону.
      – Пожалуй, пойду отдохну. Почему бы тебе не прогуляться по пляжу?
      – Можно я с ним? – спросила Карла.
      – Ты останешься дома, – ответила Сильвия. – Кен, ты обещал Карле починить радиоприемник.
      – Да, конечно, – в замешательстве сказал Кен. – Пойдем?
      – Ну, пошли, папуля, – согласилась Карла, и они вдвоем отправились на второй этаж.
      Сильвия зашла в дом и, стоя у окна, наблюдала за идущим вдоль побережья Джоном. Высокий молодой человек в коричневом габардиновом костюме наклонился вперед, чтобы преодолеть силу ветра. Прикрыв от солнца глаза ладонью, мать смотрела вслед сыну, пока тот не скрылся из виду.
      Какую-то девушку он увидел еще издалека; на высоких дюнах спиной к нему и лицом к заливу, подстелив желтый халат, на песке сидела маленькая фигурка в голубом купальнике. «Может, это она», – подумал он, сдерживая себя, чтобы не побежать. Даже подойдя ближе, он не был до конца уверен, что это она. Потом на нее легла опережавшая его тень, и она подняла глаза: сужающееся книзу личико, большие глаза – Молли. Может быть, они что-то и сказали друг другу, но он не запомнил никаких слов, а только ее облик: темные волосы, тонкую золотую цепочку вокруг шеи, старомодный медальон на груди, подаренный ей матерью, ее невероятную грациозность– Молли в семнадцать лет.
      Он сел рядом, ничего не сказав, по крайней мере ничего такого, что стоило бы помнить. Его взгляд упал на ее лодыжки, тонкие и изящные.
      Минут пять они так и сидели, глядя на море, на пенящиеся волны, набегающие одна на другую. Тайком поглядывали друг на друга, но тут же отворачивались. В нескольких сотнях футов от них появилось какое-то семейство, приехавшее на пикник; пришла супружеская чета средних лет, подбежали дети, и родители начали раскладывать на песке скатерть, покрикивать, давая детям указания распаковывать корзины, открывать термосы, собирать дрова для костра. Раздосадованные Джон и Молли встали и пошли вдоль берега по мягкому песку – она в голубом купальнике, а он в коричневом габардиновом костюме представляли собой довольно странную пару. Их руки при ходьбе соприкоснулись, и он взял ее руку в свою.
      – Как хорошо видеть тебя снова, – произнес он.

      – У Джонни есть подружка! – четыре дня спустя сказала двенадцатилетняя Карла.
      – Да, – ответил Джон. – Есть.
      Он стоял в плавках с небрежно накинутым на плечи полотенцем, скрывавшем красное пятнышко на плече, которое невыносимо смущало его.
      – Теперь понятно, почему ты в сборной по боксу, – сказал Кен. – Плечи у тебя что надо.
      – В общем-то мне не очень нравится заниматься боксом, – отреагировал Джон.
      Он воспользовался первым же удобным моментом и помчался на пляж, где его ждала Молли. Им казалось проще уходить из дома по одному, чтобы встретиться где-нибудь без посторонних. Она сидела в голубом купальнике почти у самой кромки воды.
      – Привет! – весело крикнул он еще на бегу. – Извини, что опоздал!
      Опоздал он на целых три минуты. Улыбнувшись, она поднялась; ее волосы растрепались на ветру.
      – Я не долго ждала, – призналась она.
      Они пошли по пляжу в сторону от дома, привычно взявшись за руки; ветер подгонял их в спину. В конце пляжа у залива они остановились. Три лодки с рыбаками, промышлявшими ловлей креветок, направлялись в открытое море, борясь с волнами и начинающимся приливом. Над ними, словно огромный хоровод, кружилась стая чаек. Дальше по берегу во время последнего урагана вода проделала в песке большую выемку. Это место, отделенное от побережья крутыми обрывами, поросшими травой и низкорослыми пальмами, предполагало относительное уединение. Джон хотел предложить Молли пойти туда, но боялся, что она откажется и что, по всей вероятности, ее рука в его руке – просто проявление дружбы, далекое от желания уединиться с ним. Если он предложит ей направиться туда, думал он, она может отказаться и, наверное, спросит: «Зачем, Джонни?» Вполне вероятно, будет возмущена, шокирована, рассержена, поражена, вырвет свою руку из его навсегда, потому что он неправильно расценил ее товарищеский жест, а потом, разумеется, он будет стоять здесь, на берегу, и мямлить извинения, и разверзнется небо, и все мечты рухнут, и рассыпятся у ног, словно разбитое стекло. Разрываемый непреодолимым желанием остаться с ней наедине, подальше от глаз купающихся, отдыхающих и собирающих ракушки, и одновременно обуреваемый страхом разрушить все, что уже можно было считать верхом блаженства, он стоял, не смея вымолвить ни слова. Затем, с ощущением, что он делает огромную ставку в игре и рискует потерять все, он проговорил:
      – Пойдем туда, посидим – там нет ветра.
      – Пошли, – согласилась она.
      Они зашли в амфитеатр из песка разрушенных дюн. Песок под ногами, местами светло-коричневый, где-то серый и даже белый, все еще носил ребристые следы волн. Оказавшись вдали от посторонних глаз, они сели в неловкой позе, спиной к покатому склону дюны, вытянув вперед ноги, все еще держа друг друга за руку, с напряжением и даже мукой, написанными на их лицах. Ему хотелось обнять ее за талию, прижать к себе, дотронуться до ее плеча, но им снова овладел страх, уже удвоенный. Может, и в самом деле она пришла сюда, чтобы скрыться от ветра. «Джонни! – скажет она, если он дотронется до нее. – Джонни Хантер, прекрати сейчас же! Что за глупости! Джонни, тебе должно быть стыдно!» Она может залепить ему пощечину, может с криком побежать по пляжу, призывая на помощь, может рассказать все своему отцу, обратиться в полицию; а самое худшее, она может почувствовать, что он вызывает у нее отвращение, что она его не любит. Если он попытается ее поцеловать, она в ужасе отпрянет от него, как от свиного рыла, и тогда, как он всегда и предполагал, станет ясно: в нем есть что-то отталкивающее, и он обречен на одиночество. Потом он побредет домой, зная, что скоро она его бросит ради кого-нибудь еще; пусть она была добра с ним, но, если вдуматься, никакой доброты не хватит, чтобы преодолеть чувство отвращения и полюбить.
      Захваченный этими мыслями, просидев с минуту в застывшей позе, Джон немного подвинулся к ней, достаточно осторожно, чтобы, если она отринется от него, сделать вид, что это случайно, и непринужденно сказать: «Прости!» Его мышцы напряглись до боли. Вдруг она отпустила его ладонь, возможно, встревоженная чем-то. Он отвел руку назад каким-то неловким, судорожным движением, не прикасаясь к ней, но в этот момент она подалась в его сторону, и он опустил ей руку на плечо. Состоялось почти невозможное: он сыграл в «русскую рулетку» и выиграл, по крайней мере она позволила обнять себя за плечи, не закричав при этом и не убежав.
      Они сидели в очень неудобной позе; он – наклонившись вперед и обнимая ее одной рукой за теплые плечи, она – вполуоборот к нему, облокотившись, и он боялся произнести слово, боялся пошевелиться хоть на четверть дюйма, опасаясь, что она оттолкнет его. Прядь ее волос коснулась его губ; он наклонил голову; тонкий аромат, исходивший от ее волос и кожи, казалось, становился все сильнее; наконец он не вытерпел, взял ее за плечи и повернул к себе лицом. «Теперь, когда я выдал себя, она точно убежит, – думал он, – но я ничего не могу с собой поделать», – и поцеловал ее в мягкие пытливые губы, то ли ответившие на его поцелуй, то ли нет. В страхе, что она вырвется из его объятий, он снова поцеловал ее, хотя не был уверен, согласна ли она ответить ему взаимностью, пока она сама не прижала свою ладонь сзади к его волосам и не стала нежно их гладить. Тут он содрогнулся и, поняв, что самый великий из всех вообразимых кризисов уже позади, поднял глаза и увидел на ее лице улыбку. Медленным движением он протянул руку и коснулся ее щеки; старые слова прозвучали так, словно их произнесли впервые.
      – Я люблю тебя, – произнесли они одновременно. Он растянулся на песке рядом с ней.
      – Ты, – он выразил в словах то, чем бредил последние четыре года, но боялся высказать вслух, – ты самая красивая на свете.
      – Спасибо, – ответила она. – Я рада, что нравлюсь тебе.
      Она помолчала, а потом добавила:
      – Джонни, ты ведь не смеешься надо мной, правда?
      – Я так тебя люблю, что меня трясет, – сказал он. Он протянул ей руку, и действительно: в этот момент он дрожал так, словно его только что оттащили от края пропасти. Она поймала его руку и крепко прижала к своей щеке.
      – Я боялась до смерти, что не нравлюсь тебе, – сказала она.
      – Я тоже. Я боялся, что если я тебя поцелую, ты убежишь.
      Она засмеялась, и он снова стал ее целовать, прижавшись лицом к ее шее и ощущая солоноватый привкус ее кожи. Она перестала смеяться, и на них нахлынула невероятная мягкость и теплота, красота, выходившая за пределы самых старых дерзновенных мечтаний, так долго запретных.
      – Нет, Джонни, – наконец сказала она, отстраняясь.
      – Ты сердишься? – спросил он в панике.
      – Нет, но мне страшно.
      – Я хочу на тебе жениться, – сказал он.
      – Мы не можем пожениться. И еще много лет не сможем.
      – Можно убежать вместе.
      – Это было бы глупо, Джонни. Тебе нужно поступать в университет, потом служить в армии и так далее.
      – На это уйдет шесть или семь лет! – воскликнул он в ужасе.
      – Но мы сможем встречаться. Часто.
      – А через неделю нам обратно в школу, – сказал он, с удивлением обнаружив, что от житейской прозы никуда не деться даже в эти сказочные дни.
      – Где ты будешь летом? – спросила она.
      – На Пайн-Айленде. Ты приедешь к нам?
      – Боюсь, мама опять оставит меня в Буффало, – печально ответила она.
      – Может, нам удастся встретиться осенью, – предложил он. – В сентябре я уже буду в Гарварде, а туда ко многим девушки приезжают на выходные.
      – Мама ни за что меня не отпустит.
      Мысли о предстоящих месяцах одиночества протрезвили их. Губы снова слились в поцелуе, более страстном, чем прежний, и оборвать его стоило Джону усилий.
      – Не хочу пугать тебя больше, – произнес он с тяжелым вздохом. – Если хочешь, пошли домой.
      Она ничего не ответила.
      – О, Молли! – воскликнул он снова, когда стал ее целовать, она не отпрянула.
      С одной стороны, Молли мучил страх, а с другой – она знала, что слово «нет» причиняет ему боль, словно камень, попавший в лицо. Она представляла себе сцену его ухода – так поступали многие ребята, потанцевав с ней, – свои неисполненные желания и прежнее одиночество. Потом были поцелуи, бесконечные поцелуи… Затем наступил момент паники и эта боль, прозвучавшая внутри криком тысячи исступленных голосов. После одни страхи сменялись другими, накапливаясь и эхом отражаясь друг от друга; потом – такое чувство, словно тебя заключили в тюрьму и ты не можешь убежать; потом – образ плачущего отца. Ей казалось, что ее окружили издевательски смеющиеся лица, кричащие «Позор!» В затылке звучал визгливый, полный ужаса крик ее матери. Пришло видение умершей бабушки, которая грозит ей пальцем и говорит, что, если бы это не было запрещено, случались бы чудовищные вещи. Потом этот нелепый противный запах пота, горячее дыхание, животные звуки, внезапно всплывший образ ягненка, которого поедает лев, – кошмар. В какой-то момент она пыталась освободиться, но он держал ее железной хваткой. Кошмар кончился, и она очутилась не в лапах хищного животного, а в руках мужчины, который боготворит ее. Его лицо излучало молчаливое обожание, он стал вдруг таким нежным, словно отец с ребенком, и наконец она поняла, что теперь он принадлежит ей, что она дорого заплатила, но теперь он ее, и что она не сможет отказать, если он станет молить о прощении.
      Потом была радость. С детства она считала свое тело чем-то, что полагается скрывать не только из-за каких-то невообразимых вещей, порока, греха, но и потому, что одежда – необходимая маскировка, помогающая скрыть нечто таинственное: первородную безобразность плоти. Но в тот день Молли обнаружила, что по крайней мере в глазах одного человека – она, поразительное дело, была совершенна; ей нечего прятать, и она может вызывать восхищение. Можно гордо растянуться перед ним на песке и позволять смотреть на себя, лежащую на солнце, – невероятная роскошь! Оковы всех защитных рефлексов сброшены, общаться друг с другом легко и просто– таковы неожиданные сюрпризы любви.
      После этого они заговорили; впервые каждый из них говорил с кем-то по-настоящему, то есть впервые они касались тем, которые действительно что-то для них значили. Он рассказал Молли все о Билле Норрисе, о том, как он просыпался ночами и видел его пустую кровать, аккуратно заправленную, в комнате, где некуда деться от одиночества. Он продолжал говорить, выплескивая потоком правду о том, как ребята сдергивали с Билла одеяло, как два года Билл жил в атмосфере жестокости и издевательств, как умыл руки директор и, наконец, как он сам не нашел в себе сил сказать матери Билла, что произошло с ее сыном на самом деле. Еще он рассказал ей об одиноких летних месяцах в лагере. Она, в свою очередь, подробно описала свои беды в школе, причины, по которым им нельзя было встречаться в Нью-Йорке, смерть Маргарет. Возможность говорить о вещах, которые они принимали так близко к сердцу, стала для них настоящим откровением. У каждого из них возникло чувство, будто до этого они жили в пустыне, лишенные общества людей, и только теперь встретили живого человека; словно они были глухонемыми от рождения, а сейчас обрели дар речи; это было поразительно – их открытие, что беседа может выходить за рамки обычного общения, а язык в сочетании с любовью может преодолеть разобщенность. Он вспомнил письма, которые они писали друг другу, смешные жеманные фразы, ощущения, когда казалось, не о чем писать кроме стихов и песен и спросил:
      – Почему мы не пробовали поговорить раньше?
      – Потому что мы боялись, – ответила она, растянувшись на солнышке, словно кошка, хрупкая и нежная.
      Примерно через час они оделись и направились в сторону дома, медленно бредя вдоль пляжа и часто останавливаясь; Джон продолжал быстро говорить, отчаянно жестикулируя, смеясь и обрушивая на нее лавину слов, объяснял ей всю свою жизнь. Она слушала серьезно. Он рассказал об отце, обо всех подробностях дня и ночи, когда уезжала мать, – и был понят.
      По мере приближения к дому угнетающего чувства необходимости держать случившееся в тайне у Джона почему-то не возникло. Не было и ни малейшего искушения рассказать кому-нибудь об этом, похвалиться или исповедаться. Он вошел в гостиную, не замечая никого вокруг. Когда Молли поднялась наверх в свою комнату, Сильвия стала расспрашивать Джона об учебе в школе, и он, чтобы оградить свои мысли от раздражающего вторжения извне, сел за пианино и сыграл матери все песни, которые знал, кроме той, что написал сам. Его умение играть Сильвию поразило.
      Молли чувствовала себя иначе. Когда она, расставшись с Джоном, поднималась к себе в комнату, у нее так сильно закружилась голова, что она чуть не упала. Наверху Кен, который услышал шаги на лестнице, выглянул из своей комнаты и, улыбаясь, сказал:
      – Привет, малыш! Нашла что-нибудь интересное из ракушек?
      – Нет, – ответила она сдавленным голосом; слезы навертывались у нее на глаза, и она поспешила к себе, стараясь не бежать. Обескураженный Кен молча поглядел ей вслед, недоумевая, что он сделал не так.
      Вечером Молли сидела напротив Джона посередине длинного стола, за одним концом которого сидел ее отец, за другим Сильвия; пожилая негритянка подавала праздничный ужин. Молли испытывала нестерпимую потребность высказаться, открыть всю правду. «Папа!» – начала бы она, и отец поднял бы свое внимательное лицо, которое последнее время выглядело усталым. «Папа, – сказала бы она, – сегодня мы с Джоном гуляли в дюнах, и у меня, может быть, будет ребенок». Она представила себе, как после этого отец в ярости набросится на Джона.
      Служанка убрала почти нетронутый гороховый суп, который так любила Молли, и поставила перед ней тарелку с кровавым ростбифом, от одного лишь запаха которого Молли стало мутить. Она отвернулась от тарелки, и тут перед ней возникла другая страшная картина; она спрашивает: «Папа, ты знаешь, что я сегодня сделала?» – и выкладывает затем все гадости, какие только видела на стенах туалета, написанные мелом; короткие отвратительные слова, рвотой извергающиеся у нее изо рта. Она представила себе, как после этого отец поднимется и ударит ее, а, может быть, даже убьет.
      – Молли, ты не голодна? – спросила Сильвия.
      – Да, да, я сейчас поем, – ответила Молли. Есть было крайне трудно, но она понимала: это необходимо, чтобы ее самочувствие не бросалось в глаза. Джон поглядывал на нее с беспокойством, а она отвечала ему робкой улыбкой.
      После ужина она пошла к себе, сказав, что хочет почитать. Пульсирующая боль пронзала ее голову так сильно, что, казалось, она готова развалиться на части. Зажав уши ладонями, девушка упала на кровать. Этой ночью ее мучили кошмары, какие она, проснувшись, не могла вспомнить, но при этом она так металась, что зацепила и сбросила с ночного столика на пол лампу; в результате с криком «Что случилось?» прибежал отец.
      Испуганно моргающими глазами она смотрела на высокого мужчину в синем халате, стоящего в ногах ее кровати.
      – Кажется, мне приснился страшный сон, – сказала она.
      Утром Молли встала с явным ощущением катастрофы. Заставив себя позавтракать, она надела купальник, пошла на пляж и села там, сжавшись в комочек, на песок, жалкая подавленная фигурка под ярким утренним солнцем.
      Вскоре появился Джон, в одних плавках, бодрый и уверенный в себе, и с размаху бросился с ней на песок – молодой атлет, покоривший мир. Он взял ее за руку, жестом бесконечной нежности дотронулся до ее запястья и спросил.
      – Сегодня тебе получше?
      – Здесь нам нельзя держаться за руки, – сказала она. – Кто-нибудь увидит.
      – Это что – противозаконно?
      – Джонни! Это неприлично!
      – Ладно, – согласился он и отпустил ее руку.
      На них с любопытством взглянул какой-то старик, босиком в одних шортах проходивший мимо по кромке воды.
      – Уйдем отсюда, Джонни, – попросила Молли. – Давай прогуляемся.
      Они не спеша пошли вдоль берега, и Джон расспрашивал ее о школе; говорить с ним было легко, но, как ни странно, эта новая простота в общении не распространялась на ее страхи, ее ужас, ее вину, таившиеся в ее душе темным островком, приближаться к которому не смел даже он.
      У залива со стороны пляжа появились две немолодые женщины в больших соломенных шляпах и длинных, почти до щиколоток, выцветших сатиновых платьях. Они что-то весело кричали друг другу, с радостными воплями бегали туда-сюда, словно маленькие дети, поймавшие рыбку. Чтобы избавиться от их любопытных взглядов, Молли направилась в дюны в поисках укромного места, и почти тут же Джон стал ее целовать, крепко прижав к себе.
      – Нет! – ответила она с отчаянием.
      Он сразу же отпустил ее, ничего не понимая.
      – Почему?
      – Потому что я все еще боюсь, – Молли явно преуменьшала всю степень тяжести своего состояния.
      – Боишься родить?
      – Да. Это и другие вещи, которые не могу объяснить.
      – Если и вправду окажется, что у тебя будет ребенок, мы смогли бы пожениться сразу.
      – Нет. Не сейчас. И не таким образом.
      – Ты права, я знаю, мы должны быть благоразумны, ждать и все такое, – монотонно произнес Джон.
      – Да, – Молли говорила очень серьезно. – Мы должны вести себя хорошо.
      – Я не знаю, что значит хорошо, – признался он уныло.
      – Ты ведешь себя плохо, Джонни? – спросила пораженная Молли. – Ты делаешь это и с другими девушками тоже?
      – Нет, – ответил он. – Я просто не знаю, что означает это слово – «хорошо». «Хорошо» ли будет, если лет пять мы почти не будем встречаться? Одиночество – это «хорошо»?
      – Я имею в виду совсем другое, – сказала она.
      – Твои плечи, на мой взгляд, – это хорошо, – заметил он. – А твоим лодыжкам я ставлю оценку «отлично».
      – Джонни, прошу тебя, перестань!
      – За руку мне тоже нельзя тебя брать?
      – Конечно, можно, но ты же не можешь остановиться!
      – Я просто хочу держать тебя за руку, больше ничего, – сказал он.
      Под порывом ветра на дюнах зашуршала трава, зашелестели листья низкорослых пальм, и Молли вздрогнула от неожиданности, думая, что там кто-то есть. «Плохо, если нас заметят в таком уединенном месте, – подумала она, – даже если мы будем всего-навсего держаться за руки». За гребнем песка может притаиться кто угодно: мальчишки, бродяги, ловцы птиц, любители подглядывать за переодевающимися и даже отец, вышедший на прогулку. Казалось, тени на песке и даже облака в небе возмущенно смотрят на тебя. Она словно оцепенела от страха и сказала:
      – Джонни, нас не должны здесь видеть. Пойдем пройдемся.
      – Пошли. Если тебе так хочется.
      – Давай искупаемся.
      – Терпеть не могу плавать, – ответил он. – Вода холодная.
      – Прошу тебя, искупаемся. Потом вернемся домой, и ты поболтаешь с папой и своей мамой. Очень важно, чтобы со стороны мы выглядели как обычно.
      – Да, конечно, – согласился он.
      – А не взять ли нам велосипеды? Сто лет не гоняла на велике.
      – Было бы неплохо, – оживился он.
      – Пошли, – позвала она. – Догоняй!
      Она легко снялась с места и побежала впереди него, вздымая ногами песок. Он догнал ее у самой воды, и они вместе бросились в море, вынырнули из-под первой большой волны, задыхаясь и крича, словно индейцы.

      Каникулы подходили к концу, и атмосфера в доме Кена становилась все напряженнее, а застенчивость и сдержанность Молли – все заметнее. Казалось, она не могла разговаривать ни с Сильвией, ни с Кеном, а когда к ней обращались, обычно отводила глаза. Сильвия пришла к убеждению, что Молли, должно быть, слышала про них с Кеном такие ужасные вещи, что оставаться вежливой, к чему она без сомнения стремилась, стало для бедного ребенка мукой. Джон, если не гулял где-то с Молли, почти постоянно сидел за пианино, и во время немногих бесед, завязанных по инициативе Сильвии, был учтив, но уклончив. Его взгляд был тревожен и печален, а музыка, которую он играл, представляла собой дикую смесь восторга и печали. «Причина восторга, очевидно, – Молли, – думала Сильвия, – ну, а отчаяние можно записать на мой счет». Ее утешало только то, что в один прекрасный день Молли и Джон станут достаточно взрослыми, чтобы простить. «Все дети проходят стадию, когда они презирают своих родителей, – мрачно говорила она себе. – Из-за развода все это протекает немножко хуже». В день накануне отъезда Молли они с Джоном сидели в том месте, где ураган пробил в дюнах брешь, но теперь оно не казалось достаточно уединенным.
      – Кто-нибудь может пройти, – сказала Молли. Деваться было некуда.
      – Молли, – сказал он неожиданно, – дом, в котором я когда-то жил, – старый мотель, – закрыт, заперт и выставлен на продажу.
      – О нет, Джонни! – воскликнула она. – Только не в пустом доме. От одной мысли об этом у меня мороз по коже.
      – Там нас никто не найдет.
      – Нет, – возразила она.
      – Я хорошо знаю это место. В подвале разбито окно. Можно забраться.
      – Боюсь даже думать об этом.
      – Ты все беспокоишься, что нас кто-то увидит, – сказал он. – Я думал…
      – Прошу тебя, Джонни, умоляю в последний раз. Нет.
      – Хорошо, – согласился он. – Я не должен тебя пугать. Все время твержу себе об этом.
      Он протянул руку и с таким беспредельным страстным желанием дотронулся до ее лодыжки, что она была тронута.
      – Бедный Джонни, – пожалела его она.
      – Конечно, я неправ, – сказал он. – Ясно, как дважды два.
      – Не переживай так. Он погладил ее ступню.
      – Ты когда-нибудь видела ногу?
      – Да, – засмеялась она.
      – Я имею в виду, по-настоящему присматривалась?
      – Конечно.
      – Она очень красивая. Смотри, какая она. Этот изгиб, словно стальная пружина. А эти стальные струны, прямо под кожей. Чудо.
      – В таком случае кругом полно чудес, – улыбаясь, заметила она. – Только здесь уже целых четыре.
      – Да, – согласился он. – Хотел бы разбираться в чудесах получше.
      – Хочешь стать врачом?
      – Нет. Ни за что на свете не смог бы разрезать ногу, – он обвел пальцами вокруг ее лодыжки. – Она мне нравится такая, какая есть.
      – Поцелуй меня, Джонни.
      – Не могу. От этого настроение у меня еще больше испортится. Или снова тебя напугаю. Не стоит этого делать, потому что получается односторонне. Я только что это понял.
      – Вовсе не односторонне! – недоумевая, воскликнула она.
      – Нет, именно так.
      – Джонни, ты не думай, что я не люблю тебя! Просто я ужасно боюсь!
      – Я знаю.
      Он растянулся на песке, его гибкое тело, успевшее покрыться загаром, застыло в странной позе трупа. Глаза он закрыл от солнца, а о том, что он дышит, можно было судить лишь по едва заметному вздыманию груди. Он молчал.
      Она сидела рядом с его головой, глядя на него сверху вниз.
      – Я люблю тебя, Джонни, – призналась она. Он улыбнулся, не открывая глаз.
      – Думать об этом будет хорошо.
      – Правда.
      – Конечно. Я тоже люблю тебя.
      Она смотрела на него, испытывая непонятное жуткое чувство, словно она убила его: картина завершена, женщина-убийца сидит рядом со своей жертвой. Он казался совершенно спокойным, лицо безмятежно, голос добрый, никакой притворной меланхолии, но странным образом мертв.
      – Мы будем часто писать друг другу, Джонни, – сказала она. – Каждый день.
      – А иногда дважды в день.
      – Жаль, мама не разрешит приезжать к тебе. Может, я смогу заставить ее передумать.
      – Может быть.
      – Летом, может быть, удастся уговорить ее отпустить меня на Пайн-Айленд.
      – Было бы великолепно.
      – Мама может передумать и разрешить тебе приезжать ко мне в школу, да ты и так смог бы приехать.
      Он повернулся на бок, лицом к ней, и сказал:
      – Мы должны посмотреть фактам в глаза, Молли. Твоя мать сделает все, что в ее силах, чтобы нам было как можно труднее встречаться. Она хочет разлучить нас, и, вполне вероятно, у нее это получится, по крайней мере на долгое время.
      – Будем терпеть до конца, – предложила Молли.
      – Я вот лежу и думаю, что из этого получится. Без дураков, Молли. В воскресенье мне обратно в школу. В прежнюю комнату. К этому надо еще привыкнуть.
      – Мне тоже. Я, как и ты, совсем не хочу возвращаться.
      – Я знаю, – сказал он.
      – Каждый день в три часа мы играем в волейбол. Ненавижу волейбол.
      Он засмеялся.
      – Еще мы играем в хоккей на траве, – продолжила она. – Там есть одна здоровенная девица, которая все время гоняется за мной. Я от нее увертываюсь, а остальные девочки из-за этого злятся.
      – Не вступай с ней в споры, – предупредил он. – Не хочу, чтобы тебе переломали кости.
      – Для сохранения прямой осанки нас заставляют носить на голове книги, – продолжала Молли. – У нас есть учительница, ее зовут Риггли. Кроме шуток. И она, когда идет, так виляет бедрами, что полностью соответствует своему имени.
      Молли поднялась на ноги и, к великому удивлению Джона, превратилась в настоящего пантомима.
      – Мисс Риггли говорит: «Девушки, вы должны понять, насколько важно уметь правильно входить в комнату. В дверях вы должны приостановиться и представить себе, что глаза всех присутствующих устремлены на вас. Так ли это на самом деле, не имеет ни малейшего значения. Вы должны это чувствовать. Вы должны двигаться как королевы». Потом, – заключила Молли, – она входит, виляя бедрами. Вот так.
      И она семеня ногами, очень похоже продемонстрировала ходульную жеманную походку.
      – Так ходят королевы? – смеясь, спросил Джон.
      – Никогда не видела королеву. Думаю, мисс Риггли тоже.
      – Мне нравится твоя походка, – заметил Джон. – Не дай мисс Риггли ее испортить.
      – Вряд ли она обрадовалась бы, услышав это, – возразила Молли. – Она говорит: «Молли Картер, что мне с вами делать? Вы не хотите учиться правильно входить в комнату и не хотите учиться правильно сидеть».
      – Сидеть? – изумленно спросил Джон.
      – Да, сидеть. Это полагается делать вот так. Аккуратно сложив перед собой ладони, Молли манерно огляделась, изображая великую осторожность, и опустилась на песок.
      – Мне нравится, когда ты сидишь, как обычно, – сказал Джон. – Ты ее не слушай.
      – После того, что произошло, Джонни, в школе будет не так уж плохо, – мягко проговорила она. – И вообще, все остальное тоже будет не так плохо. И все благодаря тебе.
      – Пойдем, – присаживаясь, предложил Джон. – Нам пора возвращаться. Сегодня в отеле танцы. Хочешь пойдем?
      – Джонни, – попросила она, беря его за руку. – Поцелуй меня разок.
      – Нет! – резко ответил он. – И без того тяжко – зачем усугублять?
      – Один поцелуй – это трудно?
      – О, Молли. Тяжело остановиться после этого. Я стараюсь изо всех сил поступать так, как ты хочешь.
      – Именно сейчас я хочу поцеловаться.
      Он поцеловал ее. Когда их губы разомкнулись, она проговорила:
      – Я пойду с тобой сегодня вечером. Куда ты захочешь.
      – Не говори так, – выпалил он. – У меня не хватит сил отказаться.
      – Я бы не предложила, если бы ждала твоего отказа.
      – О, Молли! – воскликнул он и, притянув ее к себе, зарыл лицо в ее волосах. – Я не хочу тебя пугать.
      – Я люблю тебя, Джонни, – сказала она. – Никогда не забывай об этом.
      – Хочу попросить тебя первым пойти в мотель, посмотреть, все ли там в порядке, – благоразумно заметила Молли, когда они шли по пляжу в сторону дома. – Папе я скажу, что мы идем в кино. У нас будет полно времени.
      – Хорошо, – согласился Джон.
      – В центре, в «Бижу», опять показывают «Кинг-Конга». Давным-давно я видела этот фильм, так что, если меня о нем спросят, знаю, что ответить.
      – Ладно, – сказал Джон. – Молли, если ты не хочешь делать этого, ради Бога, давай не будем.
      – Молчи. Ты смотрел «Кинг-Конга»?
      – Нет.
      – Ну, тогда я лучше тебе расскажу, вдруг спросят, как тебе понравилось. Фильм действительно очень старый, его все время подновляют. Там такая огромная обезьяна, горилла или орангутанг или что-то подобное, сохранившаяся с доисторических времен. В ладони своей руки она уносит девушку, Фэй Рей, кажется, так.
      – О, Молли, – признался он. – Я начинаю чувствовать себя ужасно.
      – Почему?
      – Я заставляю тебя делать то, что ты не хочешь.
      – Я никогда не делаю того, что мне не хочется, – сказала она. – Спроси мисс Риггли.
      – Ты уверена? Планируя все заранее, мы поступаем как-то расчетливо что ли.
      – Нам приходится быть практичными, – ответила она. – Теперь послушай о «Кинг-Конге», а то папа может что-нибудь заподозрить, начать задавать вопросы и потом… Джонни!
      – Да?
      – Джонни, – сказала она, становясь невероятно серьезной. – Я не хочу попасться. Ты говорил, есть какой-то способ, чтобы потом не было детей.
      – Да.
      – Ты можешь так сделать?
      – Да.
      – Это ужасно, – вздохнула она. – Почему все должно быть так ужасно?
      – Я не знаю, – он пришел в полное замешательство. – Ужасно то, что… я не знаю.
      – А игра стоит свеч, Джонни?
      – Нет, – прозвучало это искренне. – Для тебя не стоит, – добавил он.
      – Как для тебя, так и для меня.
      – Нет, Молли, – возразил он. – К черту все это. Свожу тебя на танцы, а завтра сяду в поезд, и все на этом. Будем переписываться.
      – Для тебя игра стоит свеч, – заявила она тоном, не терпящим возражений.
      – Да, – признался он. – Врать не буду. Не знаю, почему, но – да. Я знаю, это ужасно. Может быть, я ужасный человек. Не знаю.
      – Хорошо, Джонни, – согласилась она. – Если это так важно для тебя, то для меня точно так же важно.
      Они продолжали идти вдоль побережья.
      – Насчет «Кинг-Конга», – продолжила она. – Если тебя спросят. В самом конце этот орангутанг или кто там забирается на «Эмпайер стейт билдинг», и тут прилетают самолеты и убивают его. Он отмахивается от них, как от мух, но его все равно убивают. В общем-то печальная история.
      – Кошмар, – вздохнул Джон.
      – Если кто-нибудь спросит, рассказывай конец, – сказала Молли. – Как раз этот момент запоминают все.
      Он оставил ее дома, взял электрический фонарик и отправился на разведку в старый мотель. К этому времени почти стемнело.
      Подвальное окно, как он и предполагал, оказалось действительно сломанным. Он легко открыл его и спустился в маленькую кладовую. Темнота, хоть выколи глаза. Джон зажег фонарик. Прикрыв ладонью свет, чтобы его не заметили с улицы, он нашел лестницу, ведущую на первый этаж. В темноте его пальцы на стекле фонаря светились красным дьявольским светом. Старая знакомая кухня, холл. Казалось, маленькое фойе с покрытой белой материей мебелью населено привидениями; в воздухе стоял запах нафталина. По винтовой лестнице с железными перилами, по которым когда-то так часто пробегал рукой, он поспешил наверх и вошел в свою бывшую комнату. Вот она, с кроватью, где он так много плакал. На кровати громоздились два перевернутых стула, коробка с книгами и письменный стол. Вся пирамида была покрыта простынями. Он снял их, поставил мебель на старые места, а одной простыней протер пыль. В нижнем ящике комода он нашел пуховое стеганое одеяло, обшитое шелком и завернутое вместе с пакетиком нафталина. Запах нафталина был невыносим. Задвижка на окне открылась легко, и он поднял скользящую раму. Свежий воздух. Снаружи знакомыми глухими ударами шумел прибой, а из-за моря только-только начал подниматься полумесяц. Ветер, словно крылья, раздвинул выцветшие миткальные занавески.
      Он спустился на первый этаж к боковой двери, запертой, как всегда, на задвижку, вышел, оставив ее открытой. Прошел шесть кварталов до аптеки. За прилавком стоял высокий старик с густыми бровями. Преодолев страх, Джон шепнул ему что-то на ухо.
      – Молодой человек, – спросил аптекарь довольно громко, – сколько вам лет?
      Джон огляделся вокруг. Других посетителей в аптеке не было.
      – Двадцать один, – пробормотал он.
      – Молодой человек, я в этом сомневаюсь. У меня у самого четверо детей и восемь внуков. Кто мог бы мне объяснить, почему тот факт, что я являюсь фармакологом, накладывает на меня обязанность способствовать…
      Джон вышел на улицу. Его лихорадило. Взглянув на часы, он увидел, что почти восемь – в это время он обещал встретиться с Молли.
      В дом его впустила худосочная цветная служанка: Кен сидел в гостиной и читал газету.
      – Привет! – он оторвал голову от чтения и улыбнулся. – Наверное, тебе нужна Молли.
      – Да, – сказал Джон. – Мы идем в кино. На «Кинг-Конга».
      – Она наверху. Сейчас спустится.
      Джон взял со стола журнал «Сатердей ивнинг пост», на обложке красовалась маленькая девочка с косичками. Он опустился в кресло и стал читать повествование о ковбое и молодой симпатичной учительнице. Послышались шаги. Он оторвал глаза от журнала и увидел перед собой Молли в желтом платье, почти золотого цвета, довольно официальном. Волосы она украсила цветком белой магнолии.
      – Пойдем, Джонни, – сказала она. – Нам пора.
      – Это ты в кино так принарядилась? – спросил Кен.
      – После фильма, может быть, мы зайдем на танцы, – ответила Молли.
      Они покинули дом через парадную дверь и пошли по асфальту.
      – Мы не можем туда идти, – сказал Джон. – Аптекарь не продал мне. Может, я возьму такси и попытаюсь купить где-нибудь еще, – в его голосе звучала боль.
      – Бедный Джонни, – заметила она. – Должно быть, тебе было очень скверно.
      – Да, скверно.
      – Просто нам придется быть поосторожнее, – вымолвила Молли.
      – Нет. Мы пойдем на танцы.
      – Ты хочешь танцевать?
      – Нет!
      – С мотелем все в порядке?
      – Да! Почему это должно быть так ужасно?
      – Не должно.
      Боковая дверь открылась бесшумно, и они молча поднялись по пыльным ступеням наверх; рука Джона светилась красным, прикрывая фонарь. Открыв дверь в свою комнату, он увидел лунный свет, струившийся через открытое окно, и выключил фонарик. С моря дул свежий ветер. Она стояла посреди комнаты, и в ее золотом платье мерцал отраженный свет луны.
      – О, Молли, – произнес он. – Я никогда не забуду…

      Весь вечер Кен не находил себе места. В половине двенадцатого он прекратил попытки занять себя чтением и пошел в спальню; Сильвия была уже там. Когда он открыл дверь, свет в комнате не горел, но он знал, что она не спит, страдая от приступа астмы. Дышала она мучительно тяжело, с хрипотой.
      – Сегодня тебе достается, дорогая? – спросил он.
      Глаза его привыкли к темноте, и он увидел ее сидящую в постели.
      – Кажется, да, – с трудом ответила она.
      – Аэрозолем пользовалась?
      – Пока нет. Эта гадость не дает мне уснуть.
      Он разделся, натянул пижаму и лег в постель. Сон никак не приходил. Казалось, прошло уже много времени, когда она спросила:
      – Который час, Кен?
      Включив свет на тумбочке, он посмотрел на ручные часы.
      – Четверть первого.
      – Не пора ли детям уже вернуться из кино?
      – Они собирались после фильма пойти на танцы в гостинице.
      – А… – Кен услышал звук зажигающейся спички, и лицо Сильвии озарилось светом горящей сигареты.
      – Лучше бы ты не курила в постели, – сказал он.
      – Я осторожно.
      – Это опасно, – возразил он, сдерживая непонятное раздражение. – Здесь не стоит курить.
      – Я сказала, что буду курить осторожно! – ее голос прозвучал резко.
      – Извини.
      Он закрыл глаза и попытался решать в уме математические задачи – способ, который помогал ему всегда намного лучше, чем мысленное пересчитывание овец. Сквозь открытое окно доносились отдаленные звуки музыки из радиоприемника, который где-то включили слишком громко, урчание коробки передач грузовика на автомагистрали штата. Кену казалось, что прошло уже несколько часов. Было жарко.
      – Кен, – прошептала Сильвия. – Ты не спишь?
      – Нет.
      – Сколько уже?
      Он снова включил свет.
      – Почти час.
      – Когда кончатся танцы?
      – Думаю в час.
      – Наверное, скоро придут.
      – Послушай, хватит беспокоиться за них! – сказал он нетерпеливо.
      – Я не могу не волноваться.
      – Не о чем волноваться!
      – Не знаю, Кен. Они влюблены по уши. Ты не мог не заметить.
      – Конечно.
      – В их возрасте это не просто. Они так переживают!
      – Но ведь это вполне естественно.
      – Да, но я вот лежала и думала: нам надо поговорить с ними. Как ты считаешь?
      – О чем? – он намеренно придал своему голосу безразличный тон.
      – Не знаю. У меня такое чувство, мы должны им чем-то помочь. Мы сами прошли почти через то же самое.
      – Распространять на них наш собственный опыт неправильно. Они совсем другие.
      – Я знаю, но…
      – Что, по твоему, мы должны им сказать?
      – Не знаю. Наверное, чтобы не воспринимали все слишком серьезно.
      – Думаешь, это поможет?
      – Бедный Джонни так страдал последнее время. Не хочу, чтобы к этому еще что-нибудь прибавилось.
      – Молли, черт побери, не способна причинить страданий!
      – Не нарочно, разумеется. Иногда я сомневаюсь, знает ли она, что делает. Девушка в таком возрасте… Красота – огромная сила.
      – Молли не такая!
      – О, я знаю, – Сильвия смутилась. – Но они оба так молоды!
      – С ними все будет в порядке, – ответил Кен.
      – Который сейчас час?
      – Они вот-вот придут.
      Однако в два часа Молли и Джона еще не было дома, не появились они и в три.
      – Проклятье, все же мне придется поговорить с этим парнем, – сердито сказал Кен. – Пора ему научиться отвечать за свои поступки!
      – Не сваливай всю вину на него. Полагаю, без Молли здесь тоже не обошлось.
      – С ней я тоже поговорю, – угрюмо бросил Кен. Лежа в темноте и напрягая слух, чтобы услышать звук открывающейся двери или шаги на лестнице, Кен поразился ходу своих собственных мыслей, навеянных встревоженным воображением. Перед ним предстало гротескное в своем уродстве видение Джона и Молли, занимающихся любовью, его руки на груди Молли, его губ… «Это ненормально, – сказал себе Кен. – Взрослые всегда приписывают молодым ошибки своей юности. А эти двое – невинны; они только-только вышли из детского возраста; в образе обеспокоенного отца, вызывающего в своем воображении такие фантазии о поведении своей дочери, есть что-то мерзкое».
      «Однако, черт возьми, этому парню я почему-то не доверяю, – думал он. – Эта его неестественная обходительность; в конце концов он тоже Хантер; на Барта он похож больше, чем на Сильвию, он – повторение Барта».
      С невероятной остротой Кен вспомнил свои ощущения, когда в давние времена он наблюдал, как Барт целует Сильвию, свое страстное неутолимое желание, свою немую ревность…
      «Ревность, – думал он, яростно ворочаясь в постели, – так оно и есть: я опять ревную, а это действительно противно – отец, ревнующий свою дочь к парню, который за ней ухаживает. На самом деле Джонни не похож на Барта; по-видимому, я не хотел бы видеть рядом с Молли никого вообще. Несправедливо проклинать Джонни из-за его отца».
      Тем не менее при одном воспоминании фамилии Хантеров у Кена сжимались кулаки. Как этот парень смотрел на Молли, как быстро отвечала она одним взглядом, когда не нужны никакие слова! Как она моментально вставала и шла за ним, когда Джон выходил из комнаты; эти долгие часы их отсутствия, прогулки по пляжу – внезапно свежие воспоминания стали принимать зловещий оттенок и вызвали у Кена чувство гнева.
      «Я не позволю ему воспользоваться ее наивностью, – думал он, – я поговорю с ней, предупрежу ее. Долг отца учить свою дочь, как жить в этом мире».
      В половине пятого утра эти мысли все еще продолжали крутиться в голове Кена, но тут он услышал, как кто-то мягко закрыл входную дверь, затем на лестнице раздались шаги. Он встал с кровати.
      – Кен! – сказала Сильвия. – Ты куда?
      – Они пришли. Я хочу поговорить с ними!
      – Подожди! Поговоришь утром, когда мы все успокоимся!
      – Я сделаю это сейчас!
      – Не надо! Ты скажешь лишь то, о чем потом пожалеешь. Подожди, пока все отдохнут.
      Не обращая внимания на ее слова, Кен открыл дверь спальни и вышел в коридор. В полумраке он увидел Молли и Кена, стоящих посередине лестницы, Молли на ступеньку выше Джона; она наклонилась и обнимала его, а Джон чуть ли не держал ее на весу. «Я люблю тебя», – услышал Кен; потом его тяжелая поступь спугнула их, они разъединили объятия и стояли с белыми лицами, глядя на него снизу вверх. Инстинктивно Кен отступил назад, зашел в спальню и закрыл дверь; в этот момент он не мог догадаться, насколько обезумевшим и злым показалось им его лицо, каким шоком для них было его внезапное появление на верху лестницы. Через какое-то мгновение он услышал торопливые шаги Молли, пробежавшей в свою комнату. Прислонившись к закрытой двери, Кен прижал лоб к прохладному дереву. У него кружилась голова.
      – Тебе плохо, Кен? – спросила Сильвия.
      – Нет.
      – Что случилось?
      – Ты, пожалуй, права. Лучше подождать до утра.
      – Конечно. Иди спать, милый. Они дома, волноваться больше нечего.
      Забравшись снова в постель, Кен попытался сформулировать нравоучения, которые преподнесет утром Молли. «Ты не должна торопиться, – был их основной смысл, – ты не должна так легко отдавать себя другому. Тебе следует быть практичной. Пойми! Страстью, однажды распаленной, управлять трудно. Ты должна быть уверена, что молодой человек, такой, как Джон, честен в своих привязанностях. Я знаю, тебе в это трудно поверить, но я много раз слышал, как молодые ребята хвастают своими победами в ванной или туалете, распевая каждое произнесенное шепотом слово любви как личное завоевание. Я слышал, как они говорят: „Ночка была – дай Бог!", похабно при этом ухмыляясь. Я знаю, тебе это покажется странным, – мысленно говорил он Молли, – но в возрасте Джона такое поведение было бы вполне естественным».
      «Ты должна научиться сдерживать свои эмоции, – скажет он. – Не допускай, чтобы мальчики вроде Джона, могли воспользоваться твоей слабостью. Пройдут долгие годы, прежде чем ты сможешь выйти замуж. А пока что лучше быть осторожнее, позволять разве что поцелуй на ночь, да и то осмотрительный».
      «Будь целомудренной, – скажет он ей. – Ради своего собственного будущего, будь целомудренной! Будь как все. Нехорошо, когда девушка твоего возраста остается с юношей до рассвета. Приходи домой не позже полуночи и, пожалуйста, больше никаких поцелуев на лестнице, как этот…»
      Все это трансформировалось в его голове в такую пуританскую лекцию, что в нем проснулось чувство юмора. «Каким великим моралистом стал я в свои годы, – подумал он, – как я строг в отношении нравственности других!»
      Вспомнив свои прежние страдания по Сильвии, когда ей было столько же, сколько сейчас Молли, вспомнив свои мечты поехать в далекую страну, где разрешается выходить замуж в семнадцатилетнем возрасте, в расцвете женской красоты, а не тратить молодость попусту, он криво усмехнулся. «Не стоит удивляться, – подумал он, – если выяснится, что я хочу для своей дочери совершенно противоположного тому, чего я хотел когда-то для себя».
      За окном светало, и предметы в комнате обрели серые очертания. «Нужно смотреть на вещи реально, – думал он, – видит Бог, я достаточно прожил и пережил, чтобы сказать Молли что-то вразумительное. Я не могу сказать дочери, чтобы она приветствовала страсть, гордилась красотой и находила радость в том, что кому-то отдает ее. Может, это и заманчиво, но вряд ли такой совет сейчас был бы уместен».
      Конечно, он слышал о «современных родителях», которые дают своим детям полную свободу и даже снабжают их противозачаточными средствами, но это, по его мнению, так гадко, что может вызывать только отвращение. «Такое может происходить только в семье развратников, – думал он, – это вовсе не поощрение любви, а ее разрушение. Такие вещи говорят лишь о полной деградации и родителей, и детей».
      «Итак, – спросил он себя, – что же я посоветую дочери? Изредка целуйся, но не слишком много. Не позволяй молодому человеку заниматься с тобой любовью, но не сердись, если он будет пытаться делать это, не замораживай себя. Не будь слишком целомудренной или недостаточно целомудренной для семнадцатилетнего возраста. Будь полудевственницей, поскольку таковы правила игры в вашем мире, а их нельзя нарушить. Мы живем не на Самоа, нет; у нас свои странные обычаи. Пусть тебя ласкают; если необходимо, отдавайся на задних сиденьях автомобилей, но только наполовину – главное, вовремя остановиться; сдерживай себя; не доводи все до конца с молодым человеком, которого любишь. А если не можешь быть целомудренной наполовину, стань полной, вечной девственницей, как Хелен или покойная Маргарет; пусть секс тебя шокирует, оставайся стерильной. Или осуществи идеал, бытующий в мире: полностью воздерживайся до замужества и отдайся целиком, вступив в брак. Будь артисткой, умеющей быстро менять свое амплуа».
      «Как все это странно, – подумал Кен, – совершенно невозможно дать честный совет по этой вечной проблеме, которая встает перед каждым новым поколением. Может, нам всем следует хранить пугливое молчание?»
      «Послушай, Молли, – скажет он ей, придав голосу некоторое отчаяние. – Люди, живущие здоровой эмоциональной жизнью, могут любить и без немедленного физического воплощения любви. Любовь только выиграет, если ты сможешь ее поберечь. Непременным условием любви в этой стране является экономическая способность родителей содержать детей».
      «Что за идиотская торжественность, – думал он, – я начинаю изъясняться, как член правления Христианской ассоциации молодежи; как разрастаются слова, когда за ними не стоит правда! „Экономическая способность родителей является непременным условием любви", вот уж действительно!
      Бедная Молли; после всех испытаний, выпавших на ее долю из-за меня и Хелен, я еще хочу, чтобы она была идеально благоразумной. „Укроти свои чувства, не голодай так по любви – вот что я хочу ей сказать, – жди ее терпеливо, жди, пока наступит подходящий момент"».
      «Это моя дочь, – думал он, – в этом-то вся и беда; она – моя дочь, и, видит Бог, она уже наблюдала в своей жизни любовь горячую и любовь холодную. Отец не имеет права приходить в ужас оттого, что видит в дочери свое собственное отражение. Я, великий моралист, такого терпения в молодости не проявлял; нет, той ночью с Сильвией под соснами я не читал лекций о нравственности, не призывал к добродетели и никогда об этом не жалел».
      «Не становись похожей на меня», – вот что я скажу ей на самом деле, – думал он. – «И не будь такой, как Хелен, не надо уподобляться и Сильвии, такой, какой она была в твоем возрасте; не замыкайся в себе, но и не отдавайся своим чувствам целиком; ты просто жди, в юности лучше на время заморозить свои чувства». А я почти уже забыл и свое одиночество, и голод, и нетерпение, и впустую растраченные чувства, но это хорошо: если бы я помнил это слишком отчетливо, то не смог бы дать отеческого совета».
      – Кен, – спросила Сильвия, – ты еще не спишь?
      – Нет.
      – О чем ты думаешь?
      – Пытаюсь представить себе, что мы скажем детям.
      – Если бы я могла поговорить с Джоном! Но я не могу, – вздохнула она. – В его глазах я буду выглядеть законченной лицемеркой.
      – Наверное, Молли подумает обо мне то же самое. Одному Богу известно, что ей наговорила про нас Хелен.
      Наконец Кен погрузился в тревожный сон. Проснувшись в девять, он быстро оделся и спустился к завтраку. Ни Молли, ни Джон еще не вставали. В одиннадцать Кен поднялся наверх и с неожиданной для себя робостью постучал в дверь Молли.
      – Кто там? – резко спросила она.
      – Это я, – пробасил Кен. – Если ты не спишь, я хотел бы поговорить с тобой пару минут.
      – Входи, – сдавленно произнесла Молли.
      Он открыл дверь. Молли полусидела в кровати, натянув одеяло до самого подбородка. Кену сразу стало ясно: она знала, о чем пришел он говорить; в ее глазах одновременно светился и страх и вызов. Он присел у нее в ногах.
      – Чего ты хочешь? – спросила она. Под ее пристальным взглядом, устремленным на него в упор, он на какое-то мгновение почувствовал себя скованным.
      – Я просто хотел немного тебя предостеречь… – начал он.
      – От чего?
      – Вы с Джонни…
      – Я люблю его, – промолвила она почти шепотом. Он не дал себе времени подумать, слова вылетели как бы сами по себе.
      – Тебе слишком мало лет! – выпалил он. – Ты должна быть благоразумной!
      Кен вовсе не хотел, чтобы в его голосе был слышен гнев. Он увидел, как меняется ее лицо; она словно надела маску, и внезапно, придя в отчаяние, он понял, что доверия между ними больше не будет.
      – Мы будем благоразумны, – произнесла она бесстрастным ироническим тоном.
      – Я имею в виду… – начал он снова, но сейчас уже не знал, что же имеет в виду на самом деле. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
      – Я просто хотел помочь, – произнес он наконец. – Мне тяжело видеть, как ты сама на себя накликаешь беду.
      – Я знаю, – опустив глаза, согласилась Молли. – Если не возражаешь, мне нужно одеться.
      – Хорошо, – угрюмо сказал он. Он неловко поднялся с постели и поцеловал ее в лоб. Чувствуя полную беспомощность, он вышел из комнаты. В гостиной он встретил Джона. В эту минуту Кен не хотел его видеть; холодно бросив ему на ходу «С добрым утром!», он вышел из дома. При этом Кен с такой злобой ударил кулаком по своей ладони, что в этом звуке Джону послышался раскат грома.

      – Я рад, что ты стал активнее участвовать в общественной работе, – сказал мистер Колфилд. Было это в мае, полтора месяца спустя после пасхальных каникул.
      – Да, сэр, – ответил Джон.
      – Без сомнения, твоя успеваемость у нас в школе была превосходной, но в твоей характеристике для приемной комиссии Гарвардского университета я счел своим долгом указать на твою не совсем нормальную склонность держаться обособленно. Это твой единственный отрицательный показатель.
      – Да, сэр.
      – Тебя выбрали руководителем оркестра – что ж, это очень хорошо тебя характеризует, дополняя твои успехи в науках и спорте, – продолжал мистер Колфилд. – Всесторонне развитый молодой человек– вот чего требуют все университеты. Думаю, ты можешь попытаться подать заявление на повышенную стипендию.
      – Благодарю вас, сэр.
      – У них есть несколько стипендий, предусматривающих бесплатное проживание и питание. Постараюсь чем-нибудь посодействовать, – заключил мистер Колфилд.
      Каждую пятницу вечером школьный оркестр, состоящий из девяти человек, репетировал в гимнастическом зале. Тэд Фарлоу хорошо играл на трубе, Фрэд Кон мастерски владел искусством ударника, а остальные подыгрывали, как могли. Когда Джон вошел в зал на репетицию, Тэд с остальными ребятами уже играли.
      – Давай, Джонни, – сказали они. – Бери микрофон.
      Оркестр начал исполнять старую мелодию «К западу от солнца, к востоку от луны». Джон дал им разок сыграть без слов, а потом запел:
 
«К западу от солнца, к востоку от луны
Построим мы волшебный дом.
Ночью при луне, на солнце днем
Будем мы с тобой вдвоем…»
 
      – Слушай, это великолепно! – сказал Арт Брэдшоу. – Старик, ты зря тратишь время на латынь.
      – Спасибо, – смутившись, сказал Джон. – Вообще-то, эта песня мне никогда не нравилась. Что там у нас еще есть?
      В тот же вечер в дверь комнаты Джона постучал мистер Нили, который только что после долгого отсутствия вернулся в школу.
      – Тебя к телефону, – позвал он. – Междугородний.
      Джон поспешно направился в будку, установленную на первом этаже общежития.
      – Джонни? – в голосе Молли слышалось напряжение.
      – Да! С тобой все в порядке?
      – О, Джонни! – последовала мучительная пауза.
      – Молли, что произошло?
      На другом конце провода послышался глубокий вдох.
      – Это случилось, – наконец произнесла она.
      – Ты уверена?
      – Почти.
      – Где ты находишься? Где ты сейчас?
      – В аптеке, – сказала она. – Рядом со школой. Хотела сообщить тебе.
      – Кому-нибудь еще говорила об этом?
      – Только доктору! – она задыхалась от волнения. – Я ездила в город к врачу!
      – Не плачь! – сказал он. – Прошу тебя, не надо! Мы что-нибудь придумаем.
      – Что? Ты можешь приехать? Ты так нужен мне, Джонни!
      – Конечно, я приеду.
      – Когда?
      – Сегодня. Сегодня же выеду.
      – О, Джонни, спасибо! Я воображала страшные вещи, – она говорила так, словно у нее гора свалилась с плеч. – Я боялась, ты скажешь, что тебе нет до этого дела.
      – Молли, мы – муж и жена!
      – Да!
      – Может, ужасно говорить это, но я рад.
      – О, Джонни!
      – Если не считать того, что ты страдаешь.
      – Что мы будем делать?
      – Поженимся!
      – Как?
      – Придумаем что-нибудь.
      – Мне так стыдно! – снова муки в голосе.
      – Чушь! – его слова прозвучали, словно удар хлыста. – Не говори так, Молли! Брось пороть чепуху! Мы вместе займемся этим, и все будет в порядке, только ты перестань стыдиться.
      – Я попробую…
      – Если кто-то и должен стыдиться, так это я. Давай уж я буду стыдиться за нас обоих. Мне это легче.
      – Ладно, – в ее голосе послышалось смирение.
      – Теперь слушай. Вытри глаза, иди назад в школу и жди меня. Пока мы не решим, что делать дальше, нам нужно держать это в тайне. Не знаю, сколько займет у меня дорога, но я сделаю все, чтобы добраться поскорее. Нам нужно поговорить и пораскинуть мозгами. Когда я приеду, соври, что я твой брат или что-нибудь в этом роде.
      – Им известно, что у меня нет брата.
      – Хорошо. Я буду твоим кавалером, приглашающим тебя на свидание. Вам в школе разрешают встречаться с ребятами?
      – Только по выходным. В обычные дни можно встречаться в общем зале.
      – Завтра четверг, – сказал он. – Буду в общем зале сразу, как приеду.
      – Но что же мы будем делать? – спросила она.
      – Дай мне подумать. Что-нибудь сообразим. Годится?
      – Годится, – согласилась она.
      – Я скоро буду. До свидания, милая.
      – До свидания, – сказала она и, перед тем как положить трубку, добавила: – Спаси нас Бог, Джонни.
      До этого момента он был спокоен, но выйдя из телефонной будки, неожиданно пришел в замешательство. Чтобы уехать из школы, необходимо получить разрешение; если он просто убежит, они будут его искать, а это вызовет новые осложнения. Нужно немедленно достать денег. А сколько стоит билет на поезд до Вирджинии? Он не имел понятия. Можно ли улететь самолетом? Опять же неизвестно. Главное – достать денег. Ему понадобится долларов сто: сейчас он пожалел, что разрывал присылаемые Сильвией чеки. На его счету в школьной кассе после пасхальных каникул оставалось всего лишь семь долларов.
      Денег нет.
      Занять сто долларов в Колчестерской академии не у кого. Учителя будут задавать ненужные вопросы, а у учеников просто не найдется такой суммы.
      Денег нет. Им овладела паника. Может быть, уехать немедленно будет просто невозможно.
      Конечно, он уедет. Если нужно, на попутных машинах. Получится так же быстро, если повезет.
      Или занять денег у директора? Сказать, что дома непредвиденные обстоятельства. Заболел отец. Все равно нужен какой-то предлог, чтобы получить разрешение уехать. Нет смысла заставлять Колфилда вызывать на его поиски полицию.
      Но если бы действительно были какие-то непредвиденные обстоятельства, разве семья не выслала бы деньги телеграфом? Если Джон захочет уехать без официального вызова от семьи, да к тому же еще попросит взаймы денег, старый Колфилд наверняка что-нибудь заподозрит. А если у него будут подозрения, он может помешать Джону уехать даже на попутных – он станет приглядывать за ним, а если поймает на выходе с чемоданом, может даже запереть его в комнате. А тогда он вообще не сможет поехать.
      Нет. Нужно проделать все как полагается, подумал восемнадцатилетний Джон. Никаких ошибок. И тут же у него созрел план– ложь, основанная на правде.
      – Мистер Колфилд, – говорил Джон директору пятнадцать минут спустя. – Я только что получил неприятное известие. Дома сложились чрезвычайные обстоятельства.
      – Печально слышать, – ответил мистер Колфилд полным заботы голосом. – Что случилось?
      – Неприятно говорить об этом, сэр.
      – Мне ты можешь сказать, мой мальчик! – мистер Колфилд всегда считал себя очень понимающим человеком. Мальчики могут приходить к нему с любыми своими проблемами, говорил он.
      – Как вам сказать… Тут дело в отце, сэр. Вы знаете, иногда он пьет слишком много.
      – Это очень печально, – сказал мистер Колфилд, хотя слышал об этом раньше из других источников. Он очень внимательно следил за «обстановкой дома» у своих учеников и все фиксировал.
      – Видимо, последнее время он очень много пил, то есть я хочу сказать, больше, чем обычно, и заболел. Женщина, которая работала у нас, два дня назад ушла – она с ним не справилась. Эта женщина – старая Марта Халберт – поехала в сторону Флориды в поисках работы, но в Вирджинии стала волноваться, что с отцом что-нибудь могло случиться. Сказала, что ее замучила совесть, что оставила его одного. Поэтому она сделала остановку и позвонила мне. Она сказала, мне нужно съездить домой, может, определить отца в больницу. Только что она звонила мне по междугороднему из Вирджинии.
      – Все это очень неприятно, – согласился мистер Колфилд. – Разве у тебя нет родственников, к кому ты можешь обратиться за помощью?
      – Вы же знаете, папа и мама развелись.
      – Нелегкое дело для юноши, – сказал мистер Колфилд. – Положить отца в больницу. Особенно при таких обстоятельствах. А есть вообще кто-нибудь, кто может помочь?
      – Да, сэр, – ответил Джон. – Там на материке много знакомых. Если папу действительно придется отвозить в больницу, я свяжусь с ними. Но сначала мне нужно его увидеть.
      – А не мог бы поехать туда кто-нибудь из знакомых?
      – Нет, сэр. На острове нет телефона, а в такой ситуации мне будет очень неловко просить кого-то из знакомых туда съездить, в особенности если окажется, что папа в порядке. То есть папе очень не понравится, если я попрошу кого-нибудь туда приехать и посмотреть, не болеет ли он. Это может оскорбить его. Эта Марта Халберт, знаете ли, малость странная. Может, она и преувеличивает.
      – Понятно, – сказал мистер Колфилд. – У тебя необычно сильно развито чувство ответственности, Джон. Для твоего возраста.
      – Спасибо, сэр. Наверное, все мы сталкиваемся с проблемами; я хочу сказать, рано или поздно. Только еще один момент, сэр. Вы понимаете, письменного вызова от отца я получить не могу, и у меня совсем нет денег. Нельзя ли мне занять сто долларов в школьной кассе?
      Мистер Колфилд сложил перед собой руки.
      – Джон, – сказал он, – запомни: Колчестерская академия сделает все, что в ее силах, чтобы помочь тебе при затруднительных семейных обстоятельствах, но то, о чем ты просишь, неправильно. Я не могу отпустить восемнадцатилетнего мальчика одного с таким трудным делом.
      – Почему, сэр?
      – Слишком сложный случай: не для юноши твоего возраста. Мы позвоним в полицию и попросим проверить твоего отца.
      – На острове нет полиции. И нет телефона.
      – Тогда мы позвоним в береговую охрану.
      – О, нет, сэр.
      – Почему нет?
      – Папа очень рассердится.
      – Он ничего не узнает. Люди из береговой охраны найдут какой-нибудь предлог, чтобы заглянуть на остров.
      – Думаю, мне лучше поехать самому, – сказал Джон.
      – Абсолютно исключено, – ответил мистер Колфилд. – Я уважаю твои побуждения, но вынужден запретить тебе ехать.
      – О, – произнес Джон.
      – Джон, с тобой все в порядке?
      – Да.
      – Постарайся слишком не тревожиться об этом. Когда получу известия от береговой охраны, я дам тебе знать.
      – Хорошо, – согласился Джон. – Благодарю вас, сэр. Большое вам спасибо.
      Он вернулся в комнату, взял чемодан и оставшиеся семь долларов и немедленно покинул школу, быстрым шагом направившись через лес. Было уже темно, стоял прохладный майский вечер. На листьях деревьев скопилась влага. Добравшись до автострады штата, он поставил чемодан рядом и стал голосовать проходящим мимо машинам – высокий парнишка на обочине, ожесточенно размахивающий рукой при свете автомобильных фар.

      Первым его подобрал один страховой агент, сказавший, что уже тридцать шесть часов едет без остановки. Джон предложил сесть за руль, но тот отказался и флегматично продолжал вести машину, вглядываясь в темноту покрасневшими глазами и похлопывая себя ладонями по лицу, чтобы не заснуть.
      – Поговори со мной, парень, – сказал он. – Говори что-нибудь, а то я засну.
      – Я не знаю, о чем говорить.
      – О чем хочешь. Расскажи мне о своей жизни.
      – Ничего интересного.
      – Ты должен говорить, – сказал агент. – Какие книжки ты читал в школе?
      Часа два, покуда страховой агент все похлопывал себя по лицу и тряс головой, Джон пересказывал ему «Возвращение туземцев», «Поворот винта» и «Бравый новый мир».
      На заправочной станции Джон купил карту автомобильных дорог, а перед тем как агент должен был сворачивать с его маршрута, поблагодарил его и вышел из машины. Время приближалось к полуночи, машин проезжало все меньше, но наконец на обочину зарулил с грохотом огромный грузовик, и толстый здоровяк в грязной синей рубашке, открыв дверцу кабины, дружески пробасил:
      – Забирайся, приятель. У меня такое впечатление, что тебе нужно помочь.
      Джон проехал с ним добрую сотню миль, после чего грузовик тоже свернул с маршрута. С трех до четырех утра, целый час Джон стоял на обочине под холодным моросящим дождем, пока возле него не притормозил старенький «Шевроле». В лицо ему ударил луч карманного фонаря.
      – Похоже, симпатичный молодой человек, – произнес женский голос с легким южным акцентом. – Садись.
      – Спасибо, – сказал Джон и уселся на потертую обивку переднего сиденья. За рулем оказалось довольно полная женщина, однако разглядеть ее при слабом свете приборов на передней панели было трудно.
      – Наверное, думаешь, почему я беру попутчиков? – спросила женщина, со скрежетом врубив передачу.
      – Нет, мэм.
      – Покрышки ни к черту, – призналась женщина. – Одна может полететь в любую минуту. Может понадобиться помощь.
      – Готов помочь, чем могу, – ответил Джон.
      – Наверное, думаешь, почему я еду одна так поздно ночью? Такая респектабельная дама – и одна.
      – Нет, мэм.
      – Мать умирает, – сказала женщина. – Бедная старушенция, не виделась с ней три года. Хорошо бы поспеть.
      – Хорошо бы, – согласился Джон.
      – У меня шестеро малышей, – продолжала женщина. – Муж остался дома ухаживать за ними, чтобы я могла поехать. Лицом не очень вышел и зарабатывает немного, мой муженек, но мужик хороший. А это многого стоит.
      – Да, мэм.
      – Я рано вышла замуж; могла бы найти кого-нибудь получше, если бы подождала, – говорила женщина, пока старый «Шевроле» погромыхивая мчал по автостраде. – В молодости я была красавица. Сейчас бы не поверил, а?
      – Можно поверить, мэм.
      – Старина Том – это мой муж, – вот уж он крутил с девочками! Коротыш, правда, но девочки стонали от восторга – они сами говорили.
      – Понятно.
      – Тогда эти вещи ценились. Я тоже была ничего, хотя выросла в сельской местности. В Джорджии. Танцуют там великолепно. А мой Том танцевал лучше всех. Ростом, правда, маловат.
      – Думаю, рост – не самое главное, – предположил Джон.
      – Ты попал в точку, детка! Правильно понимаешь! Рост – не главное. Деньги – тоже в конечном итоге. Тебе это кажется брехней, а? Ты такой молоденький. Я знаю, что нужно в твоем возрасте: девочку по-быстрому, чтобы долго не ухаживать, и монету позвонче, только чтобы спину не гнуть. Ну что, угадала, детка? Угадала? – она громко расхохоталась.
      – Угадали, – сказал Джон.
      – Ты ж понимаешь. Я тебе кое-что расскажу, из своей жизни, детка, из настоящей, не то что брехня, которую пишут в книжках. Моя старушенция, та, что сейчас помирает, а может, уже померла, кто знает? – она хорошо вышла замуж, по крайней мере для Джорджии тех времен. У моего старика, папаши, было полно земли, больше тысячи акров, и никаких банковских векселей на нее. Но он был сволочью, настоящий подлюка, и у моей матери с тех пор не было ни одного счастливого дня.
      – Жаль.
      – Ты прав, детка. Старушенция уже почти шестьдесят лет замужем, а это немалый кусок страданий, черт подери; шестьдесят лет страдать – не всякий выдержит. Отец все еще брыкается, даже дерется с ней. У нее рак где-то в животе или еще какая хреновина; последний раз она написала мне, что похудела до девяноста фунтов, и это женщина, которая запросто могла меня поднять, даже когда я уже повзрослела. А этот старик – мне сестра говорила – приходит к ней в комнату и воюет с ней. Садится рядом с кроватью, а у нее все болит, и начинает говорить, что ему всегда с ней было плохо. Он будет твердить ей это, пока она не умрет.
      Джон не нашел, что ответить.
      – Детка, ты меня слышишь? – спросила женщина.
      – Я слышу. Устал просто. Очень давно не спал.
      – Прислони голову, детка, и закрой глаза. Не обращай внимания на мою болтовню. Я разговариваю, просто чтобы не заснуть; люблю размышлять. Когда приходит смерть, она заставляет тебя задуматься; ты знаешь об этом детка? Вот и думаешь, что в самом деле важно, а что нет. Ты где хочешь сойти? Я тебя разбужу.
      – Мне до Брайервуда, – в полудреме сказал Джон. – Это в Вирджинии.
      – Как раз по пути. Я тебя разбужу. Не обращай внимания на мою болтовню, но не рассчитывай, что я буду молчать. Ты знаешь, что действительно важно, детка, если вдуматься?
      – Нет, мэм.
      – Главное– мелочи. Позаботиться о мелочах, а что-нибудь значительное само позаботится о себе. Взять моего мужа. Он знает: мне нужно повидать старушенцию, прежде чем она умрет. На бензин не пожадничал, хотя с деньгами туго. Чтобы приглядывать за ребятней, пришлось ему отпроситься с работы. Когда он заводится, поносит меня не хуже любого другого. Если хочет меня в постели, то никуда не денешься: слово «нет» он не понимает, даже теперь. Но гадости никогда не сделает, в самом деле, сделать больно – и в мыслях нет. Утром, когда уезжала, дал мне дорожную карту и разметил на ней весь маршрут. Это и есть те мелочи, которые важны; благодаря им мы и держимся.
      – Да, мэм, – промямлил Джон и уснул. Казалось, прошло совсем немного времени, когда она разбудила его, пнув кулаком.
      – Просыпайся, малыш! – сказала она. – Твоя остановка, Брайервуд!
      Он открыл глаза, поначалу ничего не понимая. Ярко светило солнце, за окном машины была незнакомая улица. Где он и зачем?
      – Брайервуд? – спросил он.
      – Да. Живешь здесь, малыш?
      – Нет, – признался он. – Просто нужно навестить знакомых. Большое спасибо, что подбросили.
      Все еще не ориентируясь, с чемоданом в руке он пересек улицу, заставив водителя грузовика-молоковоза вильнуть рулем, объезжая его, и отчаянно засигналить.
      Прежде всего нужно было где-то оставить чемодан. Он нашел свободную ячейку в камере хранения на Грейхаундской автобусной станции.
      – Не подскажете, как найти Брайервудскую школу? – спросил он тощего мужчину в окошке билетной кассы.
      – Бесплатную или частную?
      – Частную.
      – Прямо по Мейн-стрит, сразу на выезде из города.
      Джон пошел пешком. Весенний воздух был теплым, и он повесил пальто на руку. Брайервуд оказался необычайно тихим городком, движение на улицах было слабым. Проходя мимо банка, Джон взглянул на висевшие на столбе часы; не было еще и девяти – слишком рано, чтобы являться в женскую школу. Он вернулся на автобусную станцию и, почувствовав внезапную слабость, понял что голоден. В буфете он съел два непропеченных пончика и выпил стакан молока, потратив на все пятнадцать центов. Заманчивый запах исходил от гамбургеров, но, не зная, на сколько придется растягивать свои семь долларов, заказывать их он не стал.
      Может, можно ей дозвониться, подумал он; нужно дать знать, что я здесь. В потрепанной телефонной книге в будке он нашел номер школы.
      – Брайервуд Мэнор, – ответил скрипучий женский голос.
      – Не могли бы вы позвать мисс Молли Картер?
      – Мисс Молли Картер сейчас в церкви. Все девочки в церкви. Простите, кто ее спрашивает?
      – Один знакомый, мы дружим семьями, – сказал Джон, усердно стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. – Мы с отцом проезжаем через ваш город по дороге на юг, а я обещал мисс Картер заглянуть к ней. Я знаю, еще очень рано, но ей известно, что мы будем проезжать, и она хотела передать с нами домой что-то из одежды. И у них, и у нас зимние дома в Палм-Ривер.
      – Понятно, – ответили на другом конце провода.
      – Конечно, еще очень рано, но не могли бы вы передать мисс Картер, что я уже здесь, и позвать ее к телефону, когда она выйдет из церкви? Меня зовут Джон Хантер; я звоню с автобусной станции, – Джон продиктовал номер телефона.
      – Я передам мисс Картер, – сказал голос, и раздались гудки.
      Джон сел на деревянную скамейку рядом с телефонной будкой. Было пять минут десятого. Он представил себе, как Молли сидит в церкви, с бледным лицом, серьезная, и молится. Когда она будет выходить из церкви вместе с другими девушками, ее, наверное, кто-нибудь из учителей отзовет в сторону и передаст, что он звонил. Она обрадуется. Эта мысль приободрила Джона, он уже не чувствовал такую усталость. Уже девять пятнадцать, но телефон все молчит. Сколько же они сидят в церкви?
      Какая-то полная женщина, обвешанная свертками, подошла и протиснулась в телефонную будку, стараясь не растерять свои покупки. Не закрыв за собой дверь, она набрала номер и прокричала в трубку:
      – Привет, мой сладкий, я уже здесь. Ты заедешь за мной?
      Пауза. Потом она сказала:
      – Ладно. Возьму такси.
      Почти сразу, как только полная женщина вышла из будки, телефон зазвонил, и Джон одним прыжком очутился у аппарата.
      – Алло, – крикнул он в трубку.
      – Джонни! Ты уже здесь!
      – Ты в порядке?
      – Теперь да.
      – Послушай. Я сказал этой женщине в школе, что я друг семьи и что мы с отцом здесь остановились проездом. Я сказал, что мне нужно забрать у тебя что-то из одежды.
      – Знаю, – ответила Молли. – Она передала мне.
      – Ты нас не выдала?
      – Нет.
      – Хорошо. Не хотелось бы, чтобы из школы звонили твоей матери. Когда мы можем увидеться?
      – Ты можешь прийти в общий зал хоть сейчас. Он в главном здании, самом большом. А я принесу одежду.
      – У тебя есть какие-нибудь деньги?
      – Немного есть.
      – Они нам понадобятся, – сказал он.
      – У меня есть меховая шуба. Мы можем ее продать. Девочки говорят, она стоит тысяч пять.
      – Захвати ее, – сказал он.
      Через пятнадцать минут Джон был уже рядом со школой, оказавшейся группой внушительных кирпичных зданий, построенных каким-то богачом в память о своей жене. Джон без труда нашел общий зал, большое помещение с диваном и креслами, старательно украшенное произведениями американских живописцев раннего периода. Недалеко от входа с телефонным коммутатором сидела малопривлекательная девица и штудировала учебник геометрии. В комнате никого больше не было.
      – Меня зовут Джон Хантер, – сказал он. – Кажется, здесь мы должны встретиться с мисс Молли Картер.
      – Я скажу ей, что вы пришли, – ответила девушка, подняв лицо и обнаружив при этом болезненно плохой цвет кожи. – Присаживайтесь, пожалуйста.
      Джон уселся в дальнем углу зала. Девушка пощелкала чем-то на коммутаторе и произнесла:
      – Молли, твой посетитель здесь.
      Ее голос легко достиг слуха Джона, расположившегося в отдалении, и он подумал: «Нам придется говорить шепотом».
      Прошло минуты три. Вошла высокая пожилая женщина в черном, наверное, вдова, подумал Джон, и остановилась у стола.
      – Я – мать Алисы Каннингэм, – печально вымолвила она. – Будьте добры, передайте ей, что я здесь.
      – Да, миссис Каннингэм, – ответила дежурная. – Присаживайтесь, пожалуйста.
      Женщина уселась совсем близко от Джона.
      – Чудесный день, не правда ли? – спросила она.
      – Да, – ответил Джон.
      – Я прямо с поезда из Нью-Йорка, – сказала женщина. – Такая утомительная поездка!
      – Да, – повторил Джон. Сделав вид, что ему нужно взять журнал, он пересел на другой стул, подальше от женщины, посмотревшей на него с любопытством. Прошла еще минута. Женщина в черном сидела, уставившись на него.
      Неожиданно в комнату вошла Молли; держалась она прямо, но лицо было бледное. Через левую руку она перекинула шубу, а под правой несла пустую коробку из-под платья. Она прошла через весь зал со спокойным достоинством.
      – Здравствуй, Джон, – сказала она совершенно нормальным голосом. – Рада тебя видеть.
      Женщина в черном продолжала глазеть. Молли села как можно ближе к Джону, но так, чтобы это не показалось странным, и они наклонились друг к другу.
      – Молли, – прошептал Джон. – Все очень просто. Мы поженимся.
      – Не знаю, как поведет себя папа; я боюсь, – призналась Молли.
      – Когда мы будем мужем и женой, он уже ничего не сможет сделать. Потом, я думаю, мой отец поможет нам. Я к нему съезжу.
      – Может, нам лучше просто убежать?
      – Это глупо. Нам нужно быть практичными, Молли. Я хочу жениться на тебе и поселиться на острове, по крайней мере пока мы не разберемся, что к чему. Думаю, на моего отца мы можем рассчитывать.
      – Если бы мы могли рассчитывать на моего, – сказала она.
      – Не загадывай слишком далеко вперед. Прямо сейчас я продам шубу и поеду к папе. Потом вернусь за тобой, и мы решим, что делать дальше.
      – Хорошо, – согласилась она и тихо добавила, как когда-то по телефону: – Спаси нас Бог, Джонни.

      На автобусной станции Джон купил билет до Ричмонда, ближайшего большого города по дороге на север. Он находился всего в часе езды, и, когда Джон приехал туда, еще не было полудня. С шубой в одной руке и чемоданом в другой он пошел по многолюдным улицам в поисках ломбарда. Наконец он нашел его, с тремя золотыми шарами над входом. Окно было защищено от грабителей железной решеткой. С минуту Джон постоял у витрины. На ней лежало несколько уродливых револьверов, три фотоаппарата, с дюжину золотых наручных часов и серебряная труба.
      Хозяин оказался тощим мужчиной в очках без оправы и с жидкими волосами.
      – Доброе утро, – приветствовал он Джона с легким южным акцентом.
      – Я хотел продать вот это, – сказал Джон и положил шубу на белый мраморный прилавок.
      Мужчина пристально оглядел мех. Посмотрел на этикетку внутри. Потом распластал шубу на прилавке и скрупулезно изучил каждый сантиметр.
      – Дам за нее двадцать долларов, – спокойно произнес он.
      – Двадцать долларов?! – поразился Джон. – Это пальто стоит пять тысяч.
      – Знаю, – сказал мужчина.
      – Верните мне его, я отнесу еще куда-нибудь, – возмущенно проговорил он.
      – Нет, – тихо сказал мужчина. – Забирай свои двадцать долларов и уходи.
      – Что это значит?
      – Или я позову полицию, – сказал мужчина. – Хочешь объяснить им, где ты взял эту шубу?
      – Какая же вы скотина! – воскликнул Джон. Мужчина устало пожал плечами и выдвинул ящик кассового аппарата.
      «Если он действительно сообщит в полицию, придется обращаться за разъяснением к Молли, – подумал Джон, – и в школе могут все обнаружить, расскажут ее матери, а это не лучший способ для нее узнать о случившемся». Владелец ломбарда подвинул через прилавок две десятидолларовых купюры. Джон взял деньги.
      – Теперь убирайся и больше здесь не показывайся, – сказал делец.
      – Дайте квитанцию, – прореагировал Джон. Мужчина протянул ему листок.
      Выйдя из ломбарда, Джон так крепко сжал кулаки, что ногти больно впились в ладони; он ощутил внезапную слабость. Не спеша завернул за угол. «Я голоден, – подумал он, – поэтому мне так скверно». Он зашел в закусочную и заказал сосиску с булкой. Пока ее жарили, Джон пересчитал наличные деньги: двадцать четыре доллара восемьдесят пять центов. «Если не удастся раздобыть денег у папы, – подумал он, – эти придется сохранить, чтобы увезти Молли в Буффало или в Коннектикут или куда там мы поедем. Мне еще надо на билет на автобус от Бостона до Харвеспорта – в это время года попутных там мало; капитану Эндрюсу тоже нужно заплатить за доставку на остров. Лучше я поеду отсюда на попутных до Бостона и сэкономлю, сколько смогу».
      Перекусив, Джон продолжал свой пеший путь до тех пор, пока не набрел на заправочную станцию. Там он взял карту автодорог, а какой-то высокий негр со шрамом через все лицо показал ему, где находится автострада штата.
      – Подожди здесь немного, может, кто-нибудь тебя подбросит до дороги, – сказал негр. – Если будешь голосовать здесь, в городе, тебя может подцепить полиция.
      На заправку заехал фургон, из кабины вышел коренастый мужчина. Джон подошел к нему.
      – Вы случайно не на север едете? – спросил он. Мужчина посмотрел на него с подозрением.
      – Может, и на север, – ответил он.
      – Не подвезете? – тихо спросил Джон.
      – Тебе куда надо-то, парень?
      – В Бостон. У меня отец заболел.
      – Сочувствую, – сказал мужчина. – Бросай свой чемодан сзади, я довезу тебя до места, где ты сможешь найти попутную.
      Они доехали до грузовой автостанции.
      – Жди меня, – сказал крепыш. – Кое-кого из этих ребят я знаю. Посмотрим, что можно сделать.
      Он ушел. Вокруг Джона рядами стояли огромные трейлеры, груженные апельсинами, грейпфрутами, холодильными установками и всякой всячиной. Джон разглядывал разные номерные знаки с указанными на них названиями штатов: Флориды, Вирджинии, Нью-Йорка, Массачусетса.
      – Эй, приятель! – крикнул какой-то веселый белобрысый мужчина. – Говорят, тебе надо до Бостона.
      – Да, сэр.
      – Видишь вон ту десятитонку с грейпфрутами? Влезай в нее. Через девять часов будешь на месте, – сказал водитель.
      Всю дорогу до Бостона Джон проспал. Там он заплатил семь долларов тридцать два цента за автобусный билет до Харвеспорта, штат Мэн.
      В выехавший из Бостона автобус набилась толпа рыболовов с садками для форели и зачехленными удочками. На одном из них красовалась поношенная фетровая шляпа, вся усыпанная засушенными мухами с яркими крылышками, а лента, обвивающая тулью, была утыкана рыболовными крючками. Рыбаки много и громко разговаривали, смеялись и обменивались информацией о своих успехах на разных реках. Джон снова уснул.
      – Паренек! – тряхнул его за плечо водитель несколько часов спустя. – Тебе разве не до Харвеспорта?
      – Да, – ответил, просыпаясь, Джон.
      – Приехали.
      На улице было темно. Джон вышел из автобуса и с удивлением обнаружил, что для мая здесь необычно холодно. С севера дул пронзительный ветер. Он поднял воротник пальто и пошел в сторону причала, где Херб Эндрюс всегда ставил свое суденышко, «Мэри Энн». Старая шхуна была на месте, однако ни палуба, ни иллюминаторы не были освещены. Джон трижды хлопнул ладонью по крышке люка. Почти сразу же снизу раздался голос Херба:
      – Кто там?
      – Это я, Джон Хантер.
      – Какого черта тебе надо?
      – Мне нужно на остров.
      – Боже милостивый, парень, ты знаешь, сколько сейчас времени?
      – Нет, – смущенно признался Джон. – Я только что с автобуса.
      – Уже полночь, – сказал Херб. – Утром доставлю тебя.
      – Я не останусь в долгу, если вы отвезете меня сегодня, – сказал Джон.
      – Ложись-ка спать. Не бросай деньги на ветер. Матрац дать?
      – Мне нужно туда сегодня, – ответил Джон.
      – Ночь паршивая. Штормит.
      – Мне срочно!
      – Не стой там и не ори! – крикнул Херб. – Спускайся вниз.
      Джон открыл до конца крышку люка и спустился по трапу. Херб Эндрюс, в одном шерстяном нижнем белье, слез с койки и зажег масляную лампу.
      – Ну, говори, что случилось, парень?
      – Я узнал, что отец болен, и мне нужно на остров повидать его, – сказал Джон. – Если ветер слишком сильный, наверное, можно попросить береговую охрану доставить меня.
      – Я тебя отвезу. Я не знал, что это так срочно.
      – Спасибо, – сказал Джон. – Готов заплатить, сколько нужно.
      – Обычный тариф, – угрюмо бросил Херб. – Но тебе придется помочь на палубе. Брат на берегу.
      Мощный дизельный двигатель чихнул и мягко зарокотал, разговаривая сам с собой.
      – Иди на носовой, – сказал Херб, – кормовой я отдам сам.
      Кормовой конец шлепнулся в воду. Херб двинул вперед корявый рычаг коробки передач и крутанул большой штурвал. Медленно шхуна развернулась носом к причалу, кормой в открытое море.
      – Давай! – сказал Херб, переводя рычаг на задний ход. – Отдавай носовой!
      Носовой конец упал в воду со всплеском, и шхуна величаво попятилась в сторону моря. В такелаже завывал ветер.
      Вокруг было все черно, если не считать двух огней, светившихся на берегу. На лице Херба отражались блики, отбрасываемые компасом, расплывчатыми пятнами на мокрой палубе светились бортовые огни – зеленый справа и красный слева.
      – Вы что-нибудь видите? – спросил Джон, вглядываясь в темноту.
      – Старая посудина сама знает дорогу к острову, – ответил Херб. – Но тебе придется поторчать еще немного на палубе.
      Когда они вышли за волнорез, удары ветра стали сильнее. «Мэри Энн» так кренилась, что с подветренной стороны палубу заливало водой, словно судно шло под полными парусами. Форштевень вздымал фонтаны брызг; шхуна то вставала на дыбы, то с головокружительной быстротой падала вниз, врезалась в волны, пытавшиеся отбросить ее назад.
      – Хай-и-и-и-и! – закричал Херб во всю глотку. – Мы еще покажем, на что мы способны, старуха моя!
      – Она выдержит? – спросил ошарашенный Джон, когда судно врезалось в очередную волну с силой грузовика, наскочившего на кирпичную стену.
      – Она рождена для этого, малыш! – сказал Херб. – Настоящая посудина выдержит все, для чего предназначена.
      Деревянная обшивка вздрагивала и трещала, но «Мэри Энн» твердо держала курс, и, проверив насосы, течи Херб не обнаружил.
      В непрерывной борьбе с северным ветром путь до острова занял почти два часа; наконец они вошли в бухту, и на них опустилась долгожданная тишина, внезапно нарушенная собакой Тодда Хаспера. Очередной Сатана оказался огромным черным зверюгой, напоминавшим пантеру. Когда шхуна стала приближаться к берегу, пес выбежал на причал и начал метаться из стороны в сторону с бешеным лаем. Херб Эндрюс попытался направить на него прожектор.
      – Что будем делать? – спросил он. – Здесь мне тебя не высадить.
      – Не знаю, – неожиданно смутившись, сказал Джон. Почему собака не на привязи, если Барт на острове? Джона охватил страх, что отец и вправду умер, что его вранье об отце, придуманное для Колфилда, может оказаться правдой. Однако, выяснить это, не рискуя попасть в зубы собаки, готовой любого разорвать на куски, казалось невозможным.
      – У меня внизу есть дробовик, – сказал Херб, сделав пару кругов вблизи причала, пока собака продолжала неистовствовать на берегу. – Почему бы тебе не снести этой твари башку?
      – Подождите, – сказал Джон. Он увидел, как кто-то спускается к берегу по тропинке с фонарем в руках. Когда огонек достиг причала, Херб Эндрюс направил туда прожектор. Луч осветил Тодда Хаспера, одетого в драное пальто. Его лицо с крючковатым носом, изрезанное морщинами, перекосилось от злобы. Старик в упор уставился на прожектор, не проронив ни слова.
      – Это я, Джон Хантер! – крикнул Джон. – Собаку привяжите!
      Казалось, старик не слышит. Эндрюс, чтобы уменьшить шум, вырубил двигатель и протянул Джону рупор.
      – Это я, Джон Хантер! – что было мочи снова прокричал Джон. – Привяжите собаку!
      Не говоря ни слова, старик повернулся и побрел вверх по тропинке, оставив собаку метаться по причалу.
      – Послушайте! – обозлившись, крикнул Джон. – Если вы не уберете собаку, я ее пристрелю!
      Хаспер замедлил шаг. Джон повернулся к Хербу:
      – Дайте, пожалуйста, ваше ружье.
      Херб скрылся под палубой и вскоре появился вновь, держа в руках двухстволку.
      – Заряжено, – сказал он. – Позволь, я сам. У меня давно уже руки чешутся.
      – Сделайте сначала предупредительный выстрел, – сказал Джон.
      Херб выстрелил в воду. Услышав выстрел, Хаспер выбежал на конец причала, и раздался его голос, перекрывший собачий лай:
      – Нет! Нет!
      – Тогда привяжите его, – мрачно сказал Джон. Хаспер пристегнул к ошейнику животного цепь и встал, широко расставив ноги. Когда шхуна причаливала, казалось, собака взбесилась, и, чтобы удерживать ее, Хасперу потребовалось напрячь все свои силы. Херб Эндрюс протянул Джону ружье.
      – На-ка, – сказал он. – Лучше прихвати ружье с собой. Этот сумасшедший идиот может отпустить пса.
      С ружьем под мышкой Джон стал спускаться на берег.
      – Подожди! – окликнул его Херб. – Фонарь тоже возьми. На причале полно дыр.
      Взяв фонарь в одну руку, а ружье в другую, Джон ступил на причал. В луче прожектора Херб продолжал держать Хаспера и обезумевшую собаку.
      – Папа здесь? – прокричал Хасперу Джон, но либо старик не хотел отвечать, либо не смог его расслышать из-за шума, производимого зверем.
      Джон с отвращением повернулся и пошел к берегу, выбирая себе дорогу среди дыр и прогнивших бревен. Добравшись до тропинки, он побежал. В ветвях деревьев над головой пронзительно свистел ветер.
      «Ничего странного, что не горит свет, – утешал он себя, подходя к гаражу сзади большого старого дома на холме. – Сейчас половина третьего ночи, и, конечно же, свет погашен». Однако кое-что показалось странным. Повсюду на грязной земле у входной двери гаражного помещения виднелись только следы собачьих лап и никаких больше. Еще сильнее, чем раньше, Джона охватило дурное предчувствие, что отец болен, если не умер вообще.
      «Нет, – решил он, – этого не может быть. Если бы он заболел, Тодд Хаспер позаботился бы о нем, а в случае смерти меня бы поставили в известность.
      Почему в грязи нет следов Хаспера?»
      «Может, здесь никого нет, – подумал Джон. – А может, папа заболел и перебрался к Хасперу».
      Обуреваемый страхом, Джон поднялся по ступеням темного крыльца, чуть не поскользнувшись на собачьем дерьме, и заколошматил в дверь. Ответа не последовало. Он ясно представил себе, как в доме лежит мертвый человек, возможно, мертвый уже несколько недель. Прислонив ружье к стене дома и поставив фонарь на крыльцо, он закричал во всю силу своих легких:
      – Пап! Пап! Впусти меня! – и обрушил на дверь град ударов, так колошматя по дереву кулаками, что содрогалось все здание.
      – Да? – вдруг послышался изнутри слабый голос Барта. – Да? Да? Кто там?
      – Это я! Твой сын! Это Джон!
      Дверь открылась, и в ней со свечей в дрожащей руке появился Барт, одетый в запачканную и мятую офицерскую форму лейтенанта. Он не брился уже несколько недель, и с его подбородка свисала жидкая восточного вида бородка.
      – Джон! – поразился он. – Джон! Что ты здесь делаешь?
      – Я приехал поговорить с тобой кое о чем, – сказал Джон.
      – Почему у тебя ружье?
      – Боюсь собаки.
      – С тобой все в порядке? Что-нибудь случилось?
      – Все нормально. Давай выпьем кофе и поговорим.
      – Хорошо, – сказал Барт и зажег масляный фонарь.
      – Что с электричеством? – спросил Джон.
      – Этот ублюдок Хаспер… Мы подрались. И он отключил наш дом.
      – Подрались?
      – Сволочь сумасшедшая, – продолжал Барт. – Он не хотел больше привязывать собаку даже несмотря на то, что псина порезала всех овец и ягнят, которых должна охранять. Я избавлюсь от него.
      Он зажег еще один фонарь.
      – Собака нападала на тебя?
      – Все одно – я теперь не выхожу из дома. Только летом.
      – Как же ты достаешь продукты?
      – В подвале целый склад. Попросил Эндрюса привезти. Я здесь на полном самообеспечении.
      Джон прошел на кухню сварить кофе. Вид отца в старой форме, с тощей бородой, шокировал его, и, когда он ставил кофе на плитку, рука его дрожала.
      – Похоже, ты замерз, – сказал Барт. – Не хочешь выпить что-нибудь?
      – Спасибо, нет.
      – Ну и правильно. Держись от этого подальше как можно дольше.
      Барт достал из серванта бутылку, налил себе полный бокал виски и немного отхлебнул. Его передернуло; он зажег сигарету.
      – Зачем ты приехал? – спросил он. Джон сел за кухонный стол напротив него.
      – Я полюбил одну девушку, отец, – сказал он. Барт издал короткий высокий смешок.
      – В твоем возрасте это неудивительно. И кто же она? Юная Джоргенсон?
      – Да.
      – Что ж, прими поздравления, – сказал Барт, и в его голосе Джон не услышал упрека. – Она очень милая.
      – Я хочу жениться на ней.
      – Прямо сейчас?
      – Сейчас, – сказал Джон.
      – Ты слишком молод. Это глупо. Жениться в восемнадцать лет! – Барт пристально посмотрел на него. – У тебя неприятности?
      – Нет. Вернее, да. Мы хотим пожениться, и мне нужна помощь.
      – О, нет, – тяжело вздохнул Барт. – Только не в этом возрасте!
      – У нас будет все в порядке, – ровным голосом продолжал Джон. – Мы поженимся и приедем сюда.
      – Боже мой! – простонал Барт.
      – Мне нужно занять денег. Потом я верну.
      – Боже милостивый! – в отчаянии проговорил Барт.
      – Может быть, я еще смогу попасть в университет, – сказал Джон. – Но пока что мы хотим приехать сюда.
      Трясущейся рукой Барт поднес к губам стакан.
      – Когда-то ты говорил, у тебя есть деньги, отложенные на мое обучение, – продолжал Джон. – Сейчас, чтобы пожениться и приехать сюда, мне нужно около трехсот долларов.
      Барт встал и начал расхаживать взад-вперед.
      – Вопрос не в деньгах, – сказал он.
      – А в чем?
      – Ты не видишь того, что вижу я, – ответил Барт, продолжая вышагивать и попивать виски. – Господи, вот сидишь ты, восемнадцатилетний парень, а вот я в свои сорок с лишним лет, и мы видим две совершенно разные вещи.
      – И что же ты видишь?
      – Прежде о том, что видишь ты. Ты видишь симпатичную девушку. Ты видишь, как прекрасна любовь. Ты не испытываешь никакого стыда, Джон, хотя сделал с милой юной девушкой страшную вещь. Все, что ты видишь, это любовь и симпатичная девушка, а этого недостаточно.
      – Думаю, я вижу больше, чем это, – сказал Джон.
      – Ты видишь свою ответственность, и в этом ты проявляешь себя с хорошей стороны, лучше, чем я. Но этого недостаточно.
      – Что же еще?
      – Скажу, что вижу я сам, – повышая голос, сказал Барт. – Я скажу тебе правду, Джон. Это больно, но лучше выложить все начистоту.
      – Какую правду?
      – Начнем с меня. Это касается тебя. Отец я никудышный, Джон, и хорошим отцом никогда не был. У меня целый набор недостатков, и ты уже достаточно взрослый, чтобы задуматься о них, потому что они сказываются и на тебе, потому что они составная часть моей плохой наследственности, равно как и твоей. Я сказал, что мы видим вещи по-разному. Я вижу вещи такими, какие они есть на самом деле.
      Он остановился и сделал еще глоток, уронив на пол несколько капель.
      – Какими же?
      – Сейчас скажу, Джон. Это трудно, но иногда приходится говорить правду. Я малость ненормальный, Джонни – все об этом знают. Это как в шутке, где один человек говорит: «Может быть, я сумасшедший, но я не дурак». Это обо мне.
      – А к нам-то какое это имеет отношение?
      – Я тебе объясню, – сказал Барт. – Давай смотреть правде в глаза.
      Он перестал расхаживать и, встав прямо перед Джоном, указал на его лицо пальцем.
      – Ты, Джонни, сын алкоголика. Ты внук самоубийцы, правда, это тщательно скрывается. Ты ведь не знал об этом, не так ли? У тебя действительно плохая наследственность; в восемнадцать лет ты зачал ребенка. Теперь ты видишь, что все это значит, Джонни? Никакой романтики. Одни проклятые низменные заботы; мы сидим в них по уши и не можем выбраться.
      – К нам это не имеет ни малейшего отношения…
      – Неужели? Я и Сильвия, твоя испорченная мать! Спит с наставником, будучи еще моложе, чем ты теперь. Тебе уже достаточно лет, чтобы ты все понял, Джонни. Хватит секретов. Кота выпустили из мешка– даже всех котов: страшных, шелудивых, грязных, воющих котов наследственности. Ты должен их видеть. Если остаться с ними в темноте, они убьют тебя!
      – Не вижу, как эту теорию можно применить ко мне, – механически произнес Джон. Он уже стоял, держась очень прямо, спиной к окну.
      – Ты – один из них, Джонни. Шелудивый кот, как и все мы. Я – алкоголик. Твоя мать и того хуже, а теперь и ты, Джонни, восемнадцатилетний мальчик с беременной девочкой. Теперь ты видишь то, что вижу я, Джонни? Этого вполне хватит, чтобы заплакать!
      – Молли не такая.
      – Все, что ты видишь, это милая девушка!
      – Моя Молли – она не такая!
      – Не будь сентиментальным! – закричал Барт. – Ты уже взрослый и должен смотреть фактам в лицо. Тебе предстоит не жениться, а лечиться.
      – Нет.
      – Я найму не священника, а психиатра!
      – Я женюсь.
      – Могу сказать, чем это кончится, если ты так поступишь. На свет появится еще один несчастный ребенок, еще один алкоголик и еще один соблазнитель девиц!
      – Нет!
      – Голова у меня работает, Джон, несмотря на выпивку, и я буду настаивать на разумном решении.
      – Каком?
      – Из денег, отложенных для тебя моей матерью, я выделю на аборт, – лицо Барта искривилось. – Аборт не такая уж плохая штука. Жаль, что матушка не прибегла к нему перед тем, как родить меня.
      – Молли! – воскликнул Джон.
      – Помогать тебе жениться я не стану!
      – Молли! – повторил Джон.
      – Должен же у тебя быть хоть какой-то разум! То, что ты испорчен, от этого никуда не денешься, но не обязательно при этом оставаться дураком! Если ты женишься, вы разведетесь еще до того, как тебе исполнится двадцать один год!
      – Молли! – сказал Джон. – Она…
      – Ты не лучше, чем твоя мать!
      – Молли, – сказал Джон, – она не такая, как ты говоришь. Может быть, я – да. Не знаю. Но моя Молли, она не уличная кошка. Не знаю. Ты говоришь, симпатичная девушка и все; нет, здесь не только это. Не только это! Это я тебе говорю, проклятый ублюдок, что б тебе провалиться вместе со своим великим умом! Говори, что хочешь, но здесь не только это!
      Джон повернулся и выбежал из дома.

      На улице Джон схватил ружье и фонарь, стоявшие на крыльце, и побежал назад к причалу. На полпути он в замешательстве остановился. Куда он? У него почти не осталось денег. Что он собирается делать дальше? Доехать на попутных к Молли, забрать ее из школы? Оставлять ее там одну он, конечно, не может. И куда они поедут? «Найду работу, – подумал он, – можно подрабатывать игрой на пианино, на худой конец грузчиком. Однако это потребует времени, а деньги нужны сейчас, чтобы им продержаться хотя бы несколько дней, пока они не поженятся». Деньги. Ему казалось– оттого, достанет он их или нет, зависит все. Может, что-нибудь продать? Он стоял в темноте, под пронизывающим насквозь ветром, и вдруг ему в голову пришла идея. Он снова помчался вверх на холм, но не к гаражу, а к старой гостинице. Его ум работал быстро и четко. Все окна и двери, конечно, заперты. Нет, на веранде есть застекленная дверь. Подбежав к ней, он увидел, что эта дверь закрыта от шторма тяжелым деревянным щитом, однако рядом находилось окно, не защищенное ставнями. Без колебаний он выбил стекло прикладом ружья и засунул руку внутрь, пытаясь сдвинуть шпингалет. Он настолько проржавел и затек старой краской, что никак не поддавался. Отступив в нетерпении на шаг, он схватил ружье за ствол и, действуя им, как дубинкой, выбил все стекла и проломил раму. Осторожно пробравшись внутрь, ступил на пол гостиной и поднял фонарь повыше. Слабо освещенное помещение старого дома предстало перед его глазами, словно пещера неизвестного чудовища. Пианино, на котором он играл еще мальчиком, покрывала рваная простыня. Внутри было холодно, и разбитое стекло на полу блестело, как лед. Действуя быстро и не обращая внимания на производимый им шум, Джон спустился в подвал. Внизу было влажно, впереди раздавался шорох лап убегающих крыс. Джон открыл дверь в кладовую и нашел там несколько старых чемоданов с облезшими следами ярких этикеток европейских курортов, где когда-то отдыхали его предки. Местами кожа покрылась зеленой плесенью, но некоторые чемоданы были вполне пригодны. Джон выбрал себе один, средних размеров, вернулся в гостиную и начал шарить по ящикам высокого старого вишневого комода. Он нашел кожаный футляр с шахматами слоновой кости, привезенными когда-то дедом из Индии, тщательно завернутые в газеты старинные французские часы. Сорвав с пианино простыню, он запеленал в нее часы вместе с их прозрачным куполом и уложил их вместе с шахматами в чемодан. Дальше он направился к буфету, где в тяжелом ящике тикового дерева хранилось бабушкино столовое серебро, подаренное ей на свадьбу. Сверху лежал кусок бархата с кармашками, покрытый плесенью, для хранения чайных ложек. Он набил чемодан настолько, чтобы справиться с ним, закрыл его и вытолкнул наружу через окно. Не удостоив гостиную прощальным взглядом, Джон последовал за чемоданом и, вылезая, слегка оцарапал кисть руки куском торчащего стекла. Неловко подхватив одной рукой ружье и фонарь, он взял тяжелый чемодан в другую руку и поспешил вниз к причалу. Вдалеке все еще рычала собака Хаспера; ветер усиливался.
      На конце причала он остановился, боясь споткнуться в темноте и провалиться сквозь прогнившее дерево. «Если я сломаю ногу или погибну, – подумал он, – Молли это не поможет». Он представил себе черную, как чернила, воду, бурлившую под ним. По небу неслись рваные низкие облака, скрывая луну и звезды. За пределами освещенного кружка, выхваченного из темноты фонарем, нельзя было разглядеть ничего, и самый конец причала оставался невидим среди набегавших волн. Джон поставил свою ношу и передохнул, прежде чем продолжить путь.
      – Эй, на палубе! – крикнул он, разглядев впереди смутные очертания шхуны.
      – Эй! – раздался в ответ голос Херба Эндрюса. – Что там у тебя?
      – Кое-что из моих вещей. Осторожно, они тяжелые!
      Джон помог Хербу отдать швартовые, и они вернулись в Харвеспорт. Остаток ночи он провел на шхуне. Утром умылся холодной водой из ведра, переоделся и сошел на берег с тяжелым чемоданом, чтобы успеть на автобус до Бостона.
      На площади Коллей-сквер он прошелся по магазинам, предлагая каждый раз только по одной вещи, чтобы избежать подозрений в воровстве. На этот раз он не злился, когда ему предлагали низкие цены. Собственно говоря, он вообще не испытывал никаких эмоций. Мир виделся сквозь дымку, как во сне, чувства казались умерщвленными. Автомобильные гудки, кричащие вывески с рекламой салонов, баров и танцевальных залов, толпы моряков на улицах, непроницаемые лица мужчин за прилавками магазинов подержанных вещей – все это слилось в единую путаную картину, слишком фантастическую, чтобы обращать на нее внимание. Попадая на прилавок, завитушки на ручках бабушкиных ложек, которые он так хорошо помнил, уже не казались знакомыми. В одной из витрин он увидел свое мутное отражение: нерешительная фигура с французскими часами в руках, завернутыми в простыню, словно младенец в пеленки, – какая-то нематериальная тень, а не человек; у него возникла странная неуверенность, жив он или мертв.
      Один антиквар дал за часы хорошую цену. В общей сложности он сумел продать содержимое чемодана почти за четыреста долларов. По дороге к автобусной остановке ему попалась стоянка подержанных автомобилей, где среди прочих машин, выставленных на продажу, его внимание привлек допотопный «Плимут» за девяносто девять долларов. Прикинув все концы, которые ему предстояло проделать, Джон купил эту машину. «Очень важно с самого начала экономить каждый цент», – подумал он. На машине он доберется не только до Вирджинии, но и в любое другое место, куда они поедут с Молли, почти за те же деньги, что и на автобусе; с другой стороны, в случае необходимости в машине можно переночевать. О человеке с машиной нельзя сказать, что он совершенно бездомный.
      По дороге в Брайервуд Джон брал всех попутчиков подряд, наполнив машину до отказа. Однажды ему попался солдат-отпускник из Техаса, а может быть, и в самовольной отлучке; ехали с ним и отец шестерых детей, странствующих в поисках работы, и моряк торгового флота, спешивший на свидание к любимой девушке в Джорджию, и маленький мужчина, который несколько часов сидел не шелохнувшись и не рассказал о себе ни слова, а только изредка загадочно улыбался.
      Когда Джон добрался до Брайервуда, было уже воскресенье, и в общем зале школы для учениц и их посетителей накрыли чай. Некоторые девушки, которым разрешили на выходные уехать, только что вернулись и прощались со своими спутниками. В зале царила веселая оживленная атмосфера.
      Молли вышла к нему в пять, все еще бледная, но без следов безысходности на лице или в поведении. Они сели, низко наклонив головы над чашками чая, окруженные смеющейся молодежью. Вкратце Джон рассказал о последних событиях.
      – Что будем делать? – спросила она.
      – Поедем в Ричмонд или еще куда-нибудь и поженимся. После этого…
      – Что после?
      – У меня есть деньги, чтобы продержаться какое-то время, – сказал он. – У нас будет полно времени подумать.
      – Когда мы поженимся, мне будет не так страшно, – сказала она.
      – Ты можешь выдумать какой-нибудь предлог, чтобы уехать из школы? Плохо, если они вызовут полицию.
      – Обмануть мисс Саммерфилд ужасно трудно.
      – Тогда едем, и все, – сказал, поднимаясь, Джон. Молли боялась, что, если она пойдет в комнату за чемоданом, ее могут заметить, поэтому без промедления они вышли из общего зала и, стараясь вести себя как можно более естественно, забрались в машину.
      Старый двигатель завелся сразу, и Джон отъехал от тротуара. По городу он ехал медленно, чтобы не привлекать внимания, но, выехав на открытое шоссе, он придавил акселератор в стремлении поскорее убраться подальше от Брайервуда. Минут пять они ехали молча. Он думал, что, очутившись с ней наедине, он испытает счастье, однако воцарившееся между ними молчание становилось гнетущим. Он хотел спросить, рада ли она, но такой вопрос прозвучал бы, как насмешка. Бледное лицо Молли выражало решимость и храбрость, но никак не радость.
      – Маленький городок будет лучше, – неожиданно выпалил Джон.
      – Что?
      – Расписаться в маленьком городке может оказаться легче, чем в Ричмонде.
      – Хорошо.
      «Молли, – хотел сказать он, – о, Молли, что с нами происходит? Бегство с целью обвенчаться должно быть романтичным, что ли, оно не должно быть таким».
      – Я люблю тебя, – вдруг сказал он. – Я люблю тебя, Молли.
      – О, Джонни!
      – Да, милая?
      – Что нам делать?
      – Пожениться, конечно!
      – Я имею в виду потом.
      – Я найду работу. Я умею делать многое. После короткой паузы она сказала:
      – Мы обманываем себя, Джонни.
      – Ты это о чем?
      – Думаю, никто нас не обвенчает. Мы слишком молоды.
      – Мы можем сказать, что ты старше.
      – Они догадаются.
      – Им нас не остановить! – вспылил Джон и прибавил ходу.
      Однако предсказание Молли оказалось верным. Когда в Роксфорде, небольшом городке в двадцати милях от Брайервуда, они зашли в невзрачное кирпичное здание, служившее здесь городской ратушей, и сказали, что им нужно зарегистрировать брак, тощий лысый клерк с разводами от пота на рубашке безразлично взглянул на них и спросил:
      – Сколько вам лет?
      – Двадцать один, – поспешно сказал Джон, не зная точно, с какого возраста разрешено вступать в брак, но полагая, что угадал. – По двадцати одному и ей, и мне.
      – Свидетельства о рождении у вас с собой? – задал вопрос клерк, и Молли послышалось в его голосе презрение. За спиной раздалось шуршание газеты, и только тут она заметила с полдюжины людей, без дела сидевших на скамейке и с интересом за ними наблюдавших.
      – Нет, – сказал Джон, – но нам их пришлют.
      – Приходите, когда они будут у вас на руках, – сказал клерк и резко повернулся к ним спиной, словно видеть их ему было неприятно. Высокий мужчина в линялом комбинезоне, сидевший на краю скамейки, сплюнул в урну. Выходя, Молли оперлась на руку Джона, едва сдерживаясь, чтобы не побежать.
      – Мы можем поехать в другой штат, – сказал Джон, когда они уже сели в машину. – Наверняка есть места, где нас зарегистрируют.
      – Да, – ответила Молли, стараясь забыть лица рассматривавших ее мужчин на скамейке. «Гости на моей свадьбе», – думала она, подавляя в себе припадок истерики и вспоминая мужчину с коричневыми зубами и неровной щетиной, который плюнул, и другого, толстого бродягу с заплывшим лицом и водянистым взглядом, сидевшего рядом.
      Джон запустил двигатель. За городом дорога пошла на подъем, и старая машина натружено заревела, когда Джон включил сначала вторую, а потом третью передачу. Из моторного отсека доносился тревожный стук.
      – Куда мы едем? – спросила Молли.
      – Я думал попробовать махнуть в Мэриленд, – сказал он, совсем не будучи уверенным, что они едут в направлении Мэриленда, но стесняясь признаться в том, что едет без всякой цели, лишь бы подальше от клерка и лиц на скамейке в ратуше. После подъема дорога круто шла вниз и заканчивалась в низу длинного склона поворотом под железнодорожным мостом. Джон включил прямую передачу, и машина начала разгоняться. Он сидел за рулем в застывшей позе, и, когда стрелка спидометра перевалила за пятьдесят миль, он хотел притормозить, но не стал: растущая скорость завораживала его. Машину потряхивало. Снизу надвигался железнодорожный мост с белыми буквами на черном металле, слишком далекими, чтобы их разобрать. Стрелка миновала цифру 60, и тут Джон внезапно вспомнил Билла Норриса. Его озарила мысль: сейчас не надо делать ничего, ровным счетом ничего, и все проблемы разрешатся сами собой; если еще несколько секунд он ничего не предпримет, то машина разгонится до семидесяти, и, когда она домчится до моста, будет уже поздно поворачивать или останавливаться. Джон бросил взгляд на Молли, завороженно смотревшую вперед. Испуга не было на ее лице, но она крепко сжимала лежавшие на коленях кулаки. Теперь можно было прочитать буквы на мосту: «ПРИМОРСКИЙ АТЛАНТИЧЕСКИЙ МАРШРУТ». «Еще пару секунд, и не нужно принимать никаких решений», – подумал он, но встряхнул головой, выводя себя из состояния транса, и судорожно выжал педаль тормоза; машина успела подчиниться, стала управляемой и вписалась в поворот. Молли уткнулась лицом в колени и заплакала; он впервые за многие годы видел ее плачущей. Джон остановился у обочины, и, обняв ее, почувствовал, как сильно ее трясет. С минуту они сидели, крепко обнявшись. Потом непонятно бесстрастным голосом она сказала:
      – Все это глупо, Джонни. Нам придется рассказать папе и твоей матери. Одним нам не справиться.
      – А как насчет твоей матери?
      – Это ее убьет, – просто сказала Молли.
      – Еще не ясно, как отнесется к этому моя мать.
      – Лучше поедем к ним и сразу все выясним.
      – Да, – сказал он.
      – Они ничего не смогут сделать, кроме как помочь. По крайней мере пока я в этом состоянии, – слова звучали разумно, но уверенности в голосе не было.
      – Мне кажется, твой отец воспримет все правильно, – сказал Джон, однако в его словах также не хватало искренности. Безумное лицо Кена, возникшее на лестнице дома во Флориде, все еще стояло у него перед глазами.
      – Нам ведь не нужно спешить, правда? – спросила Молли. – Я так устала.
      – Нет, мы не спешим, – Джон развернул машину и медленно поехал на север, в сторону Коннектикута.
      После того, как решение было принято, напряжение немного спало. Приятно не спеша катиться по шоссе, когда на плече в полусне лежит Молли.
      – Хорошо бы так ехать бесконечно, – сказала она. – Хочется, чтобы мы никогда туда не доехали.
      – Не говори так, – сказал Джон.
      – Ты что, суеверный?
      – Да. Сплюнь через плечо.
      Мимо прогрохотал огромный грузовик, чуть не вытеснив с дороги крошечный «Плимут». Джон сбросил скорость.
      – Ночевать остановимся в гостинице? – спросил он.
      – Боюсь, у нас спросят свидетельство о браке.
      – Не спросят.
      – Терпеть не могу их взгляды, когда они на нас смотрят, – сказала она. – Давай лучше спать в машине.
      – Ладно.
      В ближайшем городке в магазине для военных он купил две подушки и пару одеял. Когда начали спускаться сумерки, они свернули с автострады на узкую проселочную дорогу, уходящую в лес, и остановились под большим дубом. На заднем сиденье в скрюченных позах им обоим было тесно, но тепло. Лишь один раз Джон проснулся ночью от шума дождя, барабанившего по тонкой металлической крыше автомобиля. На его плече смутно вырисовывалась голова Молли; приглядевшись, он заметил, что глаза ее широко раскрыты. Он поцеловал ее и притянул к себе, неловко поведя плечом на узком заднем сиденье.
      – Нет, Джонни! – попросила она. – Не сейчас! Внезапно она опять заплакала. Он крепко ее обнял, и прошло немало времени, прежде чем она задремала.
      Утром они вылезли из машины и стали бегать вокруг, разминая затекшие мышцы. Одинокая серая корова свесила голову через проволочное ограждение неподалеку и торжественно их рассматривала.
      – Если бы у нас была походная плитка, я бы приготовила завтрак, – сказала Молли. – Получилось бы дешевле, чем в ресторане, и потом… Джонни!
      – Что?
      – Давай побудем здесь подольше. Нам же некуда спешить…
      Они купили в ближайшем городе плиту и продукты и вернулись на свое укромное место в лесу. «Если нужно, старый „Плимут“ послужит нам домом хоть несколько недель», – говорили они друг другу.

      В женской академии Брайервуд Мэнор Молли хватились через несколько часов после ее ухода, о чем была поставлена в известность директриса мисс Саммерфилд. Нельзя сказать, чтобы она слишком удивилась: она помнила слухи о встречах Молли с мальчиком в Нью-Йорке, и более чем тридцатилетний опыт работы в женской гимназии научил ее распознавать кое-какие признаки. После весенних каникул Молли вернулась еще более бледной и замкнутой, чем обычно. Девочка слишком хороша собой, чтобы это могло принести ей пользу, считала мисс Саммерфилд, раздумывая о невзгодах разбитого домашнего очага. Мисс Саммерфилд сразу могла определить кандидата на неприятности, а к Молли она давно приглядывалась.
      Об этом не писали в рекламных проспектах Брайервуд Мэнор, но в школе за годы набиралось достаточно «трудных» учениц, и мисс Саммерфилд научилась обращаться с ними мастерски. Она начала с того, что послала учителей осмотреть, не вызывая шума, школьную территорию и здания. Пожилую преподавательницу латыни командировали проведать кафе и магазины, торгующие мороженым, а также городские кинотеатры. Свое дело она знала и сумела поболтать с продавцами билетов на автобусных и железнодорожных станциях, не вызвав никаких подозрений.
      Не получив к наступлению ночи ключа к разгадке тайны местопребывания Молли, мисс Саммерфилд позвонила Хелен Картер. Такие телефонные разговоры обычно проходили болезненно: часто с матерями дело иметь труднее, чем с девочками. С годами у мисс Саммерфилд выработались свои способы и приемы подачи плохих известий, и, когда ее секретарша сказала, что миссис Хелен Картер из Буффало на проводе, фразы стали скатываться с ее губ без особых усилий.
      – Миссис Картер? – сказала она. – Добрый день. Вас беспокоит мисс Саммерфилд из Брайервуда. Я уже много лет работаю директором, и мой опыт подсказывает, что подобные вещи дают повод для настоящего беспокойства очень редко; тем не менее считаю своим долгом поставить вас в известность: по всей видимости, Молли покинула школу. Юность – горячая пора. Дежурный видел, как сегодня днем она выходила из школы с молодым человеком, и…
      Мисс Саммерфилд отстранила трубку от уха и вздохнула. Истерик она не терпела.
      Когда зазвонил телефон, Кен, Сильвия и Карла только что сели ужинать у себя дома в Коннектикуте.
      – Я послушаю, – сказал Кен, вышел в холл и взял трубку. – Хелен!? – поразился он, а Сильвия стала медленно подниматься со стула, не заметив упавшей салфетки.
      – Что случилось? – спросила Карла, но ей никто не ответил.
      Пока Кен молча слушал, приложив к уху телефонную трубку, Сильвии показалось, что прошла целая вечность.
      – Ну, вот что, Хелен, – наконец сказал он своим низким, бесконечно печальным голосом. – Ты должна взять себя в руки. Никому не станет легче, если…
      – Карла, – сказала Сильвия, – тебе не трудно пойти к себе на пару минут? Я тебе потом объясню.
      – Ладно, – обиделась Карла и стала медленно подниматься по лестнице.
      – Нет! – крикнул в трубку Кен.
      Снова наступило молчание, после чего Кен громко и отчетливо произнес:
      – Хелен, ты это брось. Вызови врача, попроси у него успокоительное и ложись спать. Я сам займусь этим. Да. Да. Да. Я займусь. Да. Спокойной ночи.
      Он положил трубку и повернулся к Сильвии, лицо его неожиданно посерело и постарело.
      – Молли убежала из школы, вероятно с Джоном, – сказал он и снова взял трубку, чтобы позвонить в Колчестерскую академию. Почувствовав слабость, Сильвия села. Она слышала, как Кен задает по телефону вопросы, потом он положил трубку на место.
      – Джона нет в школе уже три дня, – сказал он. – Администрация связывалась с Бартом, и он просил их прекратить поиски.
      – Скорее всего они вместе убежали, – тихо произнесла Сильвия.
      Он взглянул на нее, на нем не было лица.
      – Семнадцать и восемнадцать лет, совсем дети! – сказал он. Сжав кулак, он со всего размаху ударил по телефонному столику. – Проклятый Джонни! Будь он проклят!
      Он сделал глубокий вдох. Система масляного отопления в подвале жужжала громче обычного.
      – Мы все прокляты, – сказала Сильвия без всякого выражения.
      Кен мотнул головой, словно боксер, получивший сильный удар, и сел, нервно разминая пальцы на руках. Только тут он заметил, что Сильвия плачет. Он встал и быстро подошел к ней.
      – Прости, – сказал он.
      Ее всхлипывания, сидевшие глубоко внутри, рыданием вырвались наружу, согнули ее пополам и заставили разомкнуть тесно сжатые зубы. Он поднял ее на руки, как ребенка, перешел к дивану и сел, крепко прижав к себе.
      – Они живы, – мрачно промолвил он.
      – Откуда ты знаешь? Они могут…
      – Не могут.
      – Все равно… – хлынувшие слезы не дали ей договорить, и он стал качаться взад и вперед, нянча ее, словно грудного младенца, и приговаривая:
      – Тихо. Тихо. Они живы. Не будем делать из этого трагедию.
      – Смерть – не единственная трагедия!
      Потеряв терпение, он вскочил, положил ее на диван и стал мерить шагами гостиную. Дом дрожал от его тяжелой поступи, и он прогрохотал своим низким голосом:
      – Я был дураком. Впадать в отчаяние не собираюсь! Ни за что!
      – Собираешься праздновать?
      – Хоть один кто-то должен здесь сохранить рассудок!? Хелен говорит, что хочет покончить с собой, черт подери!
      – Но где они? Что они будут делать?
      – Они приедут сюда! – сказал Кен и с оглушительным звоном влепил кулаком правой руки по ладони левой. – Они поженятся, если еще не успели, и закончат свое образование!
      – Она, может, уже беременная. Может, из-за этого они и убежали.
      – Пусть! – Кен снова залепил кулаком по ладони. – Тебя волнует, что скажут соседи?
      – Нет, – сказала она. – Они могут попасть Бог знает в какую беду. Если они напуганы…
      Он повернулся на каблуках и посмотрел на нее.
      – Нет! – сказал он. – Ты, что, их не знаешь? Моя дочь не дура, не какая-нибудь дочь сапожника! А сына своего ты разве не знаешь?
      – Мы сами во всем виноваты, – монотонно произнесла Сильвия. – Мы даже не имеем права возмущаться.
      – Оставим обвинения и упреки! – резко возразил он. – Их у нас было предостаточно! – он вытянул вперед свои большие руки и растопырил пальцы. – Вопрос не в том, кто первым бросит камень, а в том, кто первым поднимет его и начнет строить!
      – Что ты собираешься строить? – с горечью спросила она.
      – Все! Им потребуется наша помощь. Ты что, хочешь утешить их, предложив разделить с ними чувство вины? Ерунда! Им понадобятся: наша любовь, наши деньги и советы – именно в такой последовательности, а не групповой психоанализ!
      Сильвия промолчала.
      – Послушай! – неожиданно добавил он. – Все не так уж плохо. Ранние браки не так уж безобразны и вовсе не чудовищны! Если бы мы с тобой боролись до конца и поженились в этом возрасте, не лучше ли было бы для нас всех?
      – Да.
      – Наши ребята не из тех, у кого нет головы на плечах! Они не какие-нибудь малолетние преступники, упаси Бог! По крайней мере Молли сможет расстаться с домом Хелен, а Джон избавится от Барта! Думаешь, было бы лучше, если бы они предпочли жить по-прежнему?
      – У них не было выбора.
      – Они ищут его и находят! – снова раздался шлепок кулака о ладонь. – Мы создали для них проблему, а они ее решают! Почему ты плачешь?
      – Я скажу тебе, почему! – в отчаянии произнесла Сильвия. – Потому что мы погубили их! И ты, и Барт, и я – все мы! Мы погубили их. Как мы можем после всего этого смотреть друг другу в глаза?
      – Разве они погибли? – возразил Кен. – Если у нас хватит смелости и здравого смысла, разве мы не сможем сделать так, чтобы все это обернулось на пользу? Что ж такого, черт подери, ужасного в том, что двое молодых любят друг друга?
      – А теперь мне можно вниз? – спускаясь по лестнице, спросила Карла.
      – Пока нет, – ответила Сильвия.
      – Может, все-таки вы скажете мне, что случилось?
      – Молли ушла из школы, – тихо сказал Кен. – Мы малость этим встревожены.
      – Скорее всего она сейчас выходит замуж за Джонни, – сказала Карла. – Я всегда знала, что это случится.
      За ужином они ели медленно, ожидание было тяжелым. Весь вечер Кен ходил взад-вперед и повторял:
      – Они приедут сюда! Я точно знаю!
      – Сколько нужно времени, чтобы добраться сюда из Брайервуда? – спросила Сильвия.
      – Зависит оттого, как они едут. На поезде или автобусе часов двенадцать, и то если рейсы удачно стыкуются. Неизвестно. Может, они летят на самолете.
      Он продолжал беспокойно ходить по гостиной, время от времени ударяя кулаком по ладони.
      – Во сколько они выехали?
      – Девушка, которая дежурила, видела, как они выходили около трех часов дня.
      – Так они и до утра могут не добраться, а то и до обеда, – сказала Сильвия.
      – А может быть, они едут на попутных– это еще дольше, – ответил Кен.
      В одиннадцать вечера снова зазвонил телефон, и он одним скачком оказался у аппарата.
      – Междугородний из Буффало, штат Нью-Йорк, вызывает мистера Кеннета Джоргенсона, – прозвучал голос в трубке.
      Кен скривил гримасу.
      – Буффало, – сказал он Сильвии и добавил, обращаясь к телефонистке, – давайте, Джоргенсон – это я.
      Оказалось, звонит старый Брюс Картер; его голос казался усталым и далеким:
      – У вас есть какие-нибудь новости?
      – Нет. Как Хелен?
      – Нормально. Хотела проглотить целую пачку снотворного, но я вовремя убрал таблетки.
      – Правильно, – сказал Кен угрюмо. – Отправьте ее в больницу.
      – Пока что она вырубилась на какое-то время, – заключил старый Брюс. – Не забудь позвонить мне, если что-нибудь узнаешь.
      – Обязательно, – сказал Кен и повесил трубку. Ему казалось вполне логичным, что в конце концов действия Хелен обернулись ей же самой во вред. Передав Сильвии разговор, он добавил:
      – Пусть Молли будет где угодно, только не в этом доме! Где угодно!
      В три часа ночи Кен сказал, что бодрствовать глупо: дети должны приехать утром. Они с Сильвией легли, но заснуть им не удалось. На рассвете он встал, и, чтобы чем-то себя занять, стал вскапывать лопатой сад, готовя его под посадку роз. Сильвия оделась и попыталась читать. Позднее она отвезла Карлу в школу, убрала постель: дальше делать было нечего, оставалось только ждать.
      К часу дня Джон и Молли добралась до Стэмфорда, штат Коннектикут, и остановились там спросить дорогу до Реддинга. Подъезжая к Реддингу, внутреннее напряжение Молли росло.
      – Наверное, лучше, если я сойду при въезде на участок, а в дом войду позже, – сказала она Джону. – Лучше мне разговаривать с ними одной.
      – Почему? – возмутился он.
      – Мне кажется, одной мне будет легче успокоить папу, если он будет сердиться.
      – Я не оставлю тебя одну, – спокойно сказал Джон. – Если кто-нибудь рассердится, я должен быть рядом.
      На щеке у него заиграл желвак, и он так крепко сжал руль, что костяшки на руках побелели.
      Снаружи дома Кена красовался свежевыкрашенный почтовый ящик с надписью «Джоргенсон». Они свернули на подъездную дорожку к дому, не сказав больше ни слова. В маленьком садике перед домом они тут же увидели стоявшего на коленях Кена. При звуке автомобиля он встал, держа в руках полотенце – высокий мужчина с прилипшей к штанам черной глиной, – и, когда Молли вышла из машины, полотенце выпало из рук. Она бросилась к нему и заплакала, едва только добежав, обвила его шею руками и уткнулась ему в плечо, а он обнял ее говорил: «Молли! Молли!», но она не могла вымолвить ни слова. Джон подошел и встал рядом, слегка согнувшись и нервно сжимая кулаки опущенных рук, безмолвно уставившись на Кена. Вдруг к своему ужасу, Джон почувствовал, как у него по щекам потекли слезы; он не издавал никаких звуков, но его плечи содрогнулись, и Кен, держа одной рукой дочь, охватил мальчика другой и прижал его к себе. Так он и стоял, прижимая их обоих к своей мощной груди и склонив над ними большую голову. Потом сквозь всхлипывания Молли он услышал фразу, сначала почти неразличимую, но повторяемую несколько раз – только одну фразу:
      – Папа, папа, ребенок, ребенок, у меня будет ребенок, о, папа, у меня будет ребенок…
      – Очень хорошо! – сказал Кен; эти два слова вырвались из него, словно торжественное заявление или молитва. Молли подняла глаза и увидела его улыбающееся лицо.
      – Пойдем в дом, – сказал он.
      Они смиренно последовали за ним и сели в гостиной.
      – Сильвия! – прокричал Кен. – Дети приехали!

      На следующий день Кен проконсультировался у адвоката и выяснил, что Джону и Молли для регистрации брака нужно иметь либо письменное согласие тех родителей, под чьей опекой они находятся, либо решение суда, отменяющее ограничения по возрасту.
      – При таких обстоятельствах, – деликатно заметил адвокат, – судья по бракоразводным делам примет это решение с готовностью. Это далеко не единичный случай, и федеральные власти предусматривают возможные варианты в своем законодательстве. Однако было бы более разумно и достойно не выносить это дело за семейные рамки. Давайте, если получится, попробуем получить согласие родителей.
      Молли связалась с матерью по телефону, но Хелен настолько ошалела от бесконечных лекарств, что произнести что-либо связное не смогла, и лишь ее адвокат добился от нее законного согласия на замужество дочери. Джон послал Барту короткое письмо.
      «Дорогой папа, – писал он, – как я уже говорил, я собираюсь жениться. Мама и мистер Джоргенсон готовы нам помочь. Я могу получить официальную отмену ограничения по возрасту, но я, конечно, предпочел бы иметь твое согласие. Буду очень благодарен, если ты подпишешь бумаги, которые я посылаю. Если ты найдешь возможность приехать в пятницу утром на свадьбу, мы были бы рады».
      Доставку этого письма Барту организовали через Херба Эндрюса. Ответ Барта пришел через три дня. Письмо оказалось длинным.
      «Дорогой сын!
      Получил твое письмо как раз в тот момент, когда готовлюсь лечь в больницу в Портленде. Не знаю, сколько недель или месяцев я там пробуду: язва разыгралась сильнее, чем когда-либо. Пока я это пишу, рука моя дрожит и, конечно, в любых советах, выходящих из-под моего пера, неизбежна доля иронии, но все же я буду настаивать.
      Ты просишь моего согласия на женитьбу и тут же говоришь, что женишься так или иначе. Хорошо. Я даю свое официальное согласие и подписываю присланные бумаги по той простой причине, что не вижу смысла создавать для тебя затруднения, коль скоро ты принял решение, менять которое не собираешься. Но это не значит, что я одобряю твой шаг.
      Я смутно припоминаю церемонию бракосочетания, когда пастор говорит в какой-то момент: „Коли найдется среди нас тот, кто может указать справедливую причину, не позволяющую этому мужчине и этой женщине сочетаться в священном браке, пусть говорит сейчас, дабы не утратить свой покой". Так вот, настало время говорить, и я скажу сейчас, в этом письме. А я из числа трезвых гостей на этой церемонии, Джонни, трезвых, как стекло.
      Считаю своим долгом отметить, что в возрасте восемнадцати лет ты сделал серьезную ошибку, которую не оправдает никакая глупая сентиментальность. Ты – прости за неприятные слова – вовлек в беду девушку, более того, большую беду ты уготовил сам себе, тем паче что ты этого, по-видимому, не осознаешь. Разумеется, есть масса способов объяснить и оправдать свой поступок; несомненно, он явился логическим следствием твоей наследственности и твоего окружения. Ты страдаешь от грехов своих родителей, а заодно повторяешь их. Независимо от этого прошу отметить, что ошибка твоя существует, и единственный твой выбор– это свести ее к минимуму или заплатить за нее.
      Давай попробуем взглянуть на вещи рационально. На первый взгляд, женитьба может показаться практичным решением. Полагаю, Кен Джоргенсон без труда сможет оказать вам материальную поддержку; относясь к типу недалеких в своей жизнерадостности людей, он, вероятно, сделает это охотно. Когда ты поступишь в университет, у тебя будут некоторые средства, оставленные бабушкой, о которых мы говорили. Следует признать, материальных препятствий пока нет, но ты не должен ни на минуту заблуждаться, что от этого будет легче.
      Статистика говорит не в пользу слишком ранних браков, но это– вопрос арифметических подсчетов. В вашем возрасте вы еще многого не понимаете и не можете знать, в кого превратитесь ты и твоя девушка, став взрослыми. Финансовая поддержка со стороны портит людей. Кроме того, на мой взгляд, взвалив на себя ответственность так рано, ты очень много потеряешь. Время юности должно быть беззаботным. Оно не было таковым для тебя, но это еще один аргумент в пользу того, чтобы в ближайшие три-четыре года ты мог отдыхать и наслаждаться жизнью. В будущем году ты должен ходить на танцы и футбол, а не стирать пеленки. Возможно, эти слова покажутся тебе легкомысленными, но самые лучшие периоды жизни именно легкомысленны.
      Если ты будешь упорствовать в своем намерении жениться, тебе придется плыть против сильных течений. Традиция отсрочки браков до момента, когда люди, в них вступающие, способны сами содержать семью, пользуется наибольшим уважением в самых богатых странах, особенно среди семей, которых денежный вопрос совершенно не волнует. Это парадоксально, но факт: лишь бедные люди женятся молодыми. В вашем круге на вас будут смотреть с недоумением, более того, вы вызовете к себе презрение.
      Пока еще я даже не касался проблемы нравственности; тебе может показаться странным, что такое слово вышло из-под моего дрожащего пера. Пусть так, но я заметил, что в нашем мире действует один суровый нравственный закон: совершившие грех обычно платят тем или иным образом. Сейчас я пишу, когда меня мучает жуткая боль в животе, поэтому о проблеме наказания могу судить достаточно авторитетно. Так или иначе, Джонни, дело в том, что, по нормам любой этики, ты совершил грех приличных размеров. Молодым людям не должно ложиться в постель с юными девушками, еще не закончившими среднюю школу, и я подозреваю – независимо оттого, насколько мы все терпимы и утонченны, – что где-то впереди наказание ожидает тебя. Даже если в мире и не существует жестких законов морали, всем нам на протяжении многих поколений настолько прожужжали уши о нравственности, что возникли психологические законы, которые действуют со всей неумолимостью Господа из Ветхого завета. Ты согрешил, по крайней мере, в глубине души ты считаешь, что согрешил, и если тебя не накажет Бог, ты сам себя накажешь. Здесь, думаю, кроется большая опасность: боюсь, твое страстное желание жениться и, возможно, желание твоей девушки выйти замуж есть не что иное, как стремление наказать самих себя, „поступить как положено", заслужить отпущение грехов; все это не зрелые мотивы для вступления в брак.
      Ты можешь считать, что выход, который я предложил тебе, когда мы последний раз виделись на острове, является венцом безнравственности, но скажу тебе совершенно честно: я так не считаю. Мы живем в довольно крутом мире, Джонни, и о добре и зле какого-либо поступка можно судить лишь по отдельным результатам для каждого из тех, кого этот поступок коснулся. Если ты и твоя девушка поженитесь в основном из эмоциональных побуждений, родите ребенка и через пару лет разведетесь, вы внесете лепту в общее несчастье на земле, и благодаря вам колесо наших страданий будет крутиться еще целое поколение. Я говорю тебе: остановись; в конце концов сделать это сейчас пока не сложно. Признай свою ошибку, сотри ее. Если ты и твоя девушка действительно привязаны друг к другу, вы сможете пожениться в надлежащее время, когда станете достаточно взрослыми и будете отдавать отчет в своих поступках.
      Перед тем, как принимать окончательное решение, надеюсь, у тебя хватит разума показать это письмо матери и выслушать ее мнение. Невзирая на разногласия, которые всегда существовали между нами, я никак не могу упрекнуть ее в отсутствии практичности.
      А теперь я должен сменить тему и закончить не как советчик, а как проситель. Я болен, и мне нужна твоя помощь, Джонни. Я не имею понятия, сколько придется пробыть в больнице, а остров нельзя оставлять без присмотра. Я вынужден был предложить расчет бедняге Хасперу, он уже не в состоянии выполнять какую-либо серьезную работу, и я действительно считаю, что с возрастом он помешался. С момента предупреждения об увольнении прошло уже какое-то время, но никаких признаков его подготовки к отъезду я не заметил. В моем состоянии я просто не могу решить эту проблему, поэтому был бы весьма признателен, если бы ты за это взялся.
      А в общем-то, Джонни, я прошу тебя приехать на остров. В один прекрасный день гостиница станет твоей, может, даже в недалеком будущем. Ты получил в наследство много плохого; остров – это одна из хороших вещей. Надеюсь, ты найдешь способ сохранить его.
      Я должен идти: Херб Эндрюс ждет. Мне не очень-то хочется в больницу, но, видит Бог, живот болит ужасно, и со времени твоего отъезда мне ни разу не удалось удержать в желудке пищу. Вот видишь? К моим прочим грехам добавилась жалость к себе – я этого не хотел. Навести меня, если сможешь, и позаботься об острове по крайней мере до июля, когда приедут другие. Жизнь – это борьба с неравными шансами. Я очень надеюсь, что ты не женишься, но, если ты сделаешь это, желаю тебе счастья. Может, жизнь в конечном итоге это игра в „орла или решку". Если так, то в нашей семье наступил черед выигрыша.
      Спешу, обнимаю, Папа».
      Сидя на диване в гостиной рядом с Молли, Джон медленно перечитал письмо. Желваки играли на его лице. Он закончил чтение и передал письмо Молли.
      – Думаю, нам лучше выехать на остров, как только мы поженимся, – сказал он.
      Молли читала без признаков эмоций, если не считать того, что непрерывно сжимала и разжимала ладонь. Возвращая несколько исписанных страниц Джону, она сказала:
      – Плохо, что он болен. Конечно, мы поедем.
      Джон передал письмо Сильвии. Когда она его читала, ее губы были плотно сжаты. В голове вертелся ответ Барту: «Я узнала благодаря Кену, что вопрос не только в том, что хорошо, а что плохо, – хотела бы она сказать. – Вопрос в том, чтобы, столкнувшись с проблемой, решить ее с любовью, и у всех нас по крайней мере есть шанс попробовать сделать это!» Протягивая письмо Джону, она сказала: – Не расстраивайся из-за этого. Она хотела было выложить всю аргументацию, заготовленную для Барта, но поняла, что слова не помогут. Молли и Джон смотрели друг на друга с молчаливым напряжением. Сильвии стало ясно, что письмо шокировало Молли, и дети не станут его обсуждать в ее присутствии. Джон напустил на себя безразличие и спокойствие, но взглядом пытался подбодрить Молли. «Им надо побыть одним», – подумала Сильвия и, взглянув на часы, заметила: «Мне пора встречать Кена»; эта фраза прозвучала бессмысленно, поскольку Кен уехал по делам в Нью-Йорк и ранее, чем через три часа, не ожидался. Она быстро вышла из комнаты.
      «Проклятый Барт, – размышляла Сильвия, садясь в машину и с шумом захлопывая дверцу. – Какой прекрасный свадебный подарок он приготовил: пророчество рокового конца, благовидная поддержка поражения, очаровательное изъявление уверенности в вероятности катастрофы. Будь он проклят, – думала она, – он не должен был писать такое письмо сейчас – это совсем не то, что нужно детям».
      Ведя машину без какой-то определенной цели, Сильвия почувствовала, как у нее в голове один за другим складываются ответы Барту. «Как странно, – сказала бы она. – Отец может покупать дочери шубы и автомобили, позволять ей тратить сколько угодно на вечеринки, но помочь ей выйти замуж почему-то считается безнравственным. Родители могут выделять достаточно большие средства, чтобы их сын мог позволить себе любые безрассудства; оплачивать его счета из винных магазинов, прямо или косвенно субсидировать развлечения каждой шлюхи в городе, но помочь ему жениться в молодом возрасте они не могут; нет, во всем этом есть что-то особенно порочное. Разница между тем, что происходит на самом деле, и той грязной маленькой историей, в которую ты все это хотел обратить, – мысленно продолжала Сильвия свою пылкую речь, – эта разница в том, чему научил меня Кен. Она заключена в одном коротком слове: любовь. Это то самое слово, которое ты, Барт, не упомянул в своем длинном письме ни разу; незримые свойства этого слова, о котором ты так мало знаешь, могут сделать из поражения триумф».
      «Да, триумф, – говорила она про себя, – триумф над одиночеством, триумф детей и триумф их с Кеном, триумф любви, любви детей друг к другу и нашей с Кеном любви к ним».
      Сильвия вдруг заметила, что едет слишком быстро. Она сбросила газ. Барт нашел бы ее экстравагантную риторику глупой, уныло подумала она, воображая его ответ: «О, Сильвия, ты стала такой жизнерадостной!»
      «Да, я жизнерадостна, – ответила бы она, – а слово это – красивое, если его правильно использовать».
      Даже в воображении эти слова звучали неубедительно, и с неприятным ощущением Сильвия поняла, почему: ни особого триумфа, ни радости она в этот момент не испытывала. Напротив, ее снедали опасения, и предстоящая пятница– день свадьбы – страшила ее. С тех пор, как вернулись дети, она пыталась представить себе, как все это произойдет. Гостей будет мало, потому что поблизости нет знакомых, которые смогли бы быстро приехать, не создав себе при этом неудобств. Из Буффало собирался приехать старый Брюс, дедушка Молли, и Хелен приедет тоже, «если будет достаточно хорошо себя чувствовать». «Эти двое вряд ли помогут созданию радостной атмосферы, – мрачно подумала Сильвия. – Карла, снова выступая в роли подружки невесты, будет переполнена радостным возбуждением, а Кен будет изображать сердечное гостеприимство, передавая бокалы с шампанским и пытаясь поменять атмосферу пафоса на праздничный лад. Даже дети могут не ощутить счастья». Сильвия представила, как они будут стоять бок о бок напротив пастора с покорным, а может и подавленным видом, младенцы в лесу, а вовсе не символ триумфа. «К счастью, Барта не будет, а то он почти наверняка напился бы; правда, его трезвое „эго", доставленное по почте, было даже хуже», – думала Сильвия. Теперь стоит только свадебной процессии начаться, невидимое присутствие Барта будет ощущаться везде, даже если ей удастся уговорить пастора опустить из церемонии слова, призывающие тех, кто против брака, «говорить сейчас».
      «Мы с Кеном не должны допустить, чтобы это событие превратилось в патетическое представление», – твердо решила про себя Сильвия и, повинуясь какому-то импульсу, повернула в направлении Стэмфорда. Может, это было глупо, но у нее внезапно возникло сильное желание купить себе новое платье, чтобы надеть его на свадьбу, а также пополнить и без того богатое и тщательно подобранное приданое, которое она заказала для Молли.
      Когда Сильвия вошла в магазин одежды, ее энтузиазм еще не угас. Она купила Молли охапку дамского белья и кучу платьев разных расцветок, а себе– бледно-желтое с широкой юбкой. Каким-то странным образом все, что подчеркивало женскую красоту, ослабляло ее тревоги, как бы давало отпор Барту и подавляло отчаяние. Словно пытаясь вооружить Молли на всю оставшуюся жизнь, она покупала и покупала ей новые вещи. «Это свободное платье голубого шелка может пригодиться Молли в день свадьбы, – думала Сильвия, – девочка сказала, что не хочет надевать официальный белый наряд».
      Намереваясь сделать Молли сюрприз, Сильвия купила черное вечернее платье с золотым ремешком, пару туфель-лодочек красной кожи, скромный женский атласный халат кремового цвета. Когда ей вручили счет, сумма получилась огромная, и Сильвия начала испытывать угрызения совести, но потом подумала: «Что за глупости – уж кто-кто, а Кен никогда не станет возражать, если я буду покупать вещи для Молли. Он может легко себе это позволить, и вообще, когда я перестану забывать, что у нас хорошее состояние?»
      «Нельзя выставлять напоказ богатство и щеголять красотой, – думала она, с удовольствием примеряя в своем воображении купленные ей платья на юную фигурку Молли, – но нельзя ее и хоронить – в основе своей это Божий дар, который следует ценить». Почувствовав облегчение, она доверху заполнила заднее сиденье коробками и свертками и поехала на вокзал встречать Кена. Когда он, возвышаясь над толпой, шел по направлению к ней, у нее возникло любопытное чувство, словно она видит его в первый раз. «Какой он большой, – думала она, – какой невероятно сильный!» Здесь, по-видимому, тоже крылся ответ на ее тревоги: она была счастливой обладательницей могущественного союзника. «Конечно, детям предстоит бороться, – думала она, – но на их стороне красота и сила юности, любовь и чувство юмора, а это оружие ангелов. Они хорошо вооружены, и у них сильные друзья».
      Когда Кен сел в машину, она поцеловала его с особой теплотой.
      – Ух ты! – сказал он, улыбаясь. – Это за что?
      – В знак благодарности.
      Вечером Сильвия пригласила Молли к себе в комнату и преподнесла ей новые наряды. Молли казалась довольной, она с улыбкой примерила платья, но в ней все еще чувствовалась какая-то сдержанность, непонятная меланхолия, таящаяся у самой поверхности и так беспокоившая Сильвию. Молли в своем новом голубом шелковом платье покружилась перед большим зеркалом, необычно сочетая в своих движениях юную грациозность и чувство собственного достоинства.
      – Красивое, – произнесла она мягко. – Не знаю, как вас благодарить.
      – Молли! – вдруг сказала Сильвия, не задумываясь над своими словами. – Ты не бойся!
      – Не бояться? – едва слышно переспросила она.
      – Я не имею в виду ничего такого, – в замешательстве Сильвия провела рукой по лбу. – Я хочу, чтобы ты была счастлива, – добавила она с ощущением неуместности своих слов. – У тебя чудесный отец, и ты вот-вот должна выйти замуж за прекрасного парня. Тебе нечего бояться.
      Она хотела сказать вовсе не это. Прямой взгляд Молли вызывал неловкое чувство. Сильвия смутилась и замолчала.
      – Я знаю, – сказала Молли.
      – Я просто хочу, чтобы ты ни о чем не тревожилась, – продолжала Сильвия, стараясь придать своему голосу обыденный тон, и добавила: – Тебя пугает, что у тебя будет ребенок?
      Наступила пауза.
      – Немного, – сказала Молли с четкой интонацией, словно только что измерила величину своего страха с помощью научного прибора.
      – Пугаться нечего. Тебе повезло, что ты такая молодая. Мы с Кеном хотели бы иметь ребенка, но иногда в старшем возрасте бывает трудно забеременеть.
      – Да, – опустив глаза, сказала Молли. – Не знаю, как вас благодарить за платья, – добавила она.
      – Мне приятно сделать тебе подарок, дорогая, – ответила Сильвия, пожалев, что начала этот разговор.
      Спустившись вниз, Сильвия увидела Джона, который вел с Кеном серьезный разговор о том, как организовать летом экзамены экстерном для него и Молли. Сдав их, они получат свидетельства об окончании школы, и Джон сможет осенью, как и планировалось, поступить в университет.
      – Даже если я не попаду в Гарвард, есть еще полно других мест, – сказал Джон. Он волновался.
      – Думаю, ни один университет не будет иметь ничего против женатого студента, – ответил Кен. – Я бы об этом не тревожился.
      Однако и в словах и во взглядах Джона продолжало сквозить беспокойство. Он уже разработал семейный бюджет, который хотел обсудить с Кеном, и даже навел справки относительно свободных квартир в Кембридже, начиная со следующей осени.
      «Практичность и чувство ответственности пригодятся ему, – подумала Сильвия. – Я должна радоваться этому. Какого еще праздничного настроения я жду от детей? Чтобы они сотрясали дом в бешеных плясках и распевали гимн утраченной невинности? Чтобы Джон лежал с Молли в саду и кормил ее виноградом? Я стала дурой».
      «И все же дети, готовясь к свадьбе, не чувствуют себя счастливыми, – думала Сильвия, – тут не до шуток». Пытаясь разобраться в этом, она стелила постель. Через несколько минут, когда Кен поднялся в спальню, она спросила:
      – Кен, тебе не кажется, что детей что-то мучает, о чем они нам не говорят?
      – Нет. С чего ты взяла?
      – Не могу объяснить. Они какие-то безрадостные, что ли.
      – На их долю уже досталось дай Бог. Чтобы такое стерлось в памяти, нужно время.
      – Не хотелось бы, чтобы они были так торжественны. Глупо, конечно, но я хочу, чтобы у них был праздник. Я ни разу не слышала как они смеются…
      – Для этого нужно время, – повторил он. – Непременно.
      В пятницу Сильвия проснулась на рассвете. Она подошла к окну и с облегчением увидела, что небо почти ясное, и малочисленные облака на горизонте – белые. Дождь в день свадьбы был бы некстати. Спускаясь вниз, она неожиданно подумала: почему бы не устроить торжество в саду, а не в гостиной? Пианино можно перенести на террасу. Уже начинали цвести некоторые цветы. Сильвия давно представляла себе, как будет проходить все в гостиной, где Хелен, по всей вероятности, будет стоять в углу у камина и заламывать руки; идея поменять целиком сцену действия пришлась ей по вкусу. Хелен, которая накануне приехала со старым Брюсом и остановилась в гостинице в Стэнфорде, все равно будет там, но перенести всю церемонию на солнечный свет будет хорошо.
      Бракосочетание назначили на одиннадцать часов. В десять на большом черном «Кадиллаке» прибыли Брюс и Хелен. Хелен была в трауре, как и все время со дня смерти старой Маргарет. Перед этим событием, по указанию врача, она приняла успокоительное; Сильвии и Кену она показалась заторможенной. На старом Брюсе был одет синий саржевый костюм, в котором, как он всегда говорил, его похоронят. Он стоял не без достоинства, поддерживая под руку недомогающую дочь, и пытался помочь ей вести беседу с бывшим мужем. «Как повезло, – говорил он, – что выдался такой прекрасный день для свадьбы, а сад – прекрасное место для торжества». «О, да», – повторяла слабым голосом с равными интервалами Хелен. Ее голос походил на щебетание маленькой птички.
      К полному смятению Сильвии Хелен попросила, чтобы перед церемонией ее проводили к Молли. «Девочку не следует тревожить, пока она одевается к свадьбе», – думала Сильвия, но запретить матери повидаться с дочерью было невозможно. Сильвия довела Хелен до комнаты Молли и постучала в дверь.
      – Молли, здесь твоя мама, – сказала она.
      – Заходите, – пригласила Молли чистым твердым голосом.
      Открыв дверь, они увидели Молли в новом голубом платье, сидевшую на краю кровати. При виде матери девочка встала. «Она невероятно красива», – подумала Сильвия, глядя на ее блестящие темные волосы, зачесанные назад от изящного лба, и на голубую юбку, пышно окружавшую тонкий стан.
      – Здравствуй, мама, – сказала она. – Я рада, что ты приехала.
      Хелен наскоро чмокнула ее в щеку и начала плакать.
      – Я почувствовала, что должна быть здесь, дорогая, – произнесла она прерывающимся голосом. Вынув из кармана носовой платок, она стала промокать им глаза. Молли, успевшая вырасти немного выше своей матери, обняла ее рукой и гладила по плечу.
      – Ну, ничего, мама, все хорошо.
      Так они простояли с минуту, удивительным образом поменявшись ролями дочери и матери.
      – Думаю, пора спуститься вниз, Хелен, – позвала Сильвия из дверей. Изображая искренне глубокое горе, Хелен повернулась и покорно последовала за ней. Она села рядом с Брюсом и стала заламывать руки именно так, как представляла себе Сильвия. «Да, вот уж поистине радостная фигура, – подумала Сильвия сначала с горечью, а потом с неожиданной жалостью. – О, пусть звонят свадебные колокола; давайте курить фимиам и танцевать всю ночь напролет, совершая брачный обряд! Что может быть веселее свадьбы в весеннем саду?»
      В одиннадцать часов пастор, находившийся до этого дома с Кеном, вышел в сад и встал поодаль у каменной стены. Это был довольно полный мужчина; его голова достигала лишь середины кустов молодой сирени, распустившейся по обе стороны от него. Несколько минут спустя из дома вышел Джон в белом костюме; он подошел к пастору и, явно нервничая, встал перед ним. Одна старая дева, преподававшая музыку в местной школе, заиграла на террасе свадебный марш, ударяя по клавишам изо всех сил, чтобы музыку было слышно в дальнем конце сада. По лестнице террасы спустилась Карла. Она сияла. За ней в десяти шагах шел Кен, тоже в белом костюме, а рядом с ним, взяв отца под руку, шла Молли. «Ее юбка заполоскалась на ветру, и она смотрелась совершенно так, как мечтают выглядеть все невесты на свете, – подумала Сильвия, – разве что немного бледна». Пианино, по которому барабанили с такой силой, звучало, как консервная банка, и совершенно неуместно. Наконец Кен и Молли дошли до пастора, и музыка прекратилась. Кен довольно неловко сделал шаг в сторону, оставив Молли рядом с Джоном. Где-то вдалеке прокричала ворона, в ответ ей раздался хриплый голос другой. Пастор откашлялся и начал обряд, заговорив хорошо поставленным высоким тенором, кошмарно напомнившим Сильвии голос Барта. Его белый стихарь и костюмы Джона и Кена так ослепительно ярко светились на солнце, что на них больно было смотреть. Было слышно, как плачет Хелен.
      Никогда еще Сильвия не присутствовала на такой долгой церемонии. Пастор прочитал по книжке несколько молитв, причем некоторые из них он не мог отыскать сразу. Перелистывая страницы, он сдержанно покашливал, не заглушая непрерывные всхлипывания Хелен. Джон стоял очень прямо, и, когда наступило время надеть на палец Молли кольцо, он проделал это без заминки.
      – Вы можете поцеловать невесту, – наконец промолвил пастор, и Молли подняла лицо с закрытыми глазами. Они коснулись друг друга губами, и на этом церемония закончилась.
      Последовавший за этим короткий прием на террасе проходил настолько похоже на то, что представляла себе Сильвия, что она словно пребывала в ожившем сне. С натянутой улыбкой Кен раздавал бокалы с шампанским. Старый Брюс сказал, что с него хватит одного, потому что вино действует на желудок, а Хелен из своего бокала запила таблетку. Джон и Молли стояли рядом с гордым видом, как выпускники школы.
      Наконец все закончилось. Джон и Молли пошли к своему старому «Плимуту», уже загруженному вещами. Карла бросила в них пригоршню риса, и они уехали, направляясь на Пайн-Айленд. Сильвия в своем новом желтом платье стояла на краю террасы и смотрела им вслед; ей до ужаса хотелось ругаться. «Все должно быть не так, – думала она с нарастающим гневом. – Лучше уж мы были бы дикарями. Лучше бы мы обвешали их гирляндами цветов. Мы должны петь».
      Но никакого пения, разумеется, не было. Хелен и Брюс уехали на своем «Кадиллаке» немедленно, сразу за ними последовали пастор и пианистка. Карла пошла наверх переодеться, оставив Кена и Сильвию вдвоем. Сад с пустыми стульями имел заброшенный вид. К ней подошел Кен с бутылкой шампанского в руках.
      – У нас осталось предостаточно, чтобы отпраздновать, – сказал он.
      Она безмолвно повернулась к нему и обвила его шею руками. Он крепко держал ее свободной рукой. Кен ничего не сказал, но Сильвии стало легче. Улыбаясь, она взяла чистый стакан и протянула ему.
      – Начнем же праздновать, – сказала она.

      Для медового месяца начало было странным. На первый день, подгоняемый совестью, Джон остановился в Портленде, чтобы навестить в больнице отца. Барта они нашли в палате, полной больных и умирающих пациентов. С одной стороны от него лежал тучный пожилой мужчина с почти полностью забинтованным лицом, а с другой – смуглый и тощий человек, непрерывно кашлявший. Все время, пока они находились в палате, оба больных голодными глазами разглядывали Джона и Молли, поэтому говорить было трудно. Барт был так слаб, что не мог оторвать голову от подушки. Когда Джон сказал ему, что они едут на остров, он тихо произнес «спасибо», а узнав, что Джон и Молли поженились, пожелал им удачи. Больше он не сказал ни слова. Его измученный взгляд беспокойно перескакивал с Джона на Молли, и, когда они попрощались, он, казалось, почувствовал облегчение. Когда они выходили из больницы, запахи эфира и болезней словно прилипли к ним.
      В тот день, когда они утром приехали на остров, самым трудным делом оказалось избавиться от Тодда Хаспера, который просто проигнорировал тот факт, что Барт его уволил. Хаспер не вышел на причал, когда они швартовали шхуну, но где-то вдалеке слышался лай его собаки.
      – Останься здесь, Молли, – сказал Джон. – Я пойду посмотрю.
      – Будь осторожен, – попросила Молли.
      – Ружье захвати, – сказал Херб Эндрюс. – Вот твои ключи.
      С охотничьим ружьем в одной руке и связкой ключей в другой Джон медленно сошел на берег. На вершине холма из-за старой гостиницы неожиданно вышел Хаспер, держа на поводке собаку. Собака прижала уши и оскалила зубы, но не издала ни звука. На вид Хаспер казался более старым и тощим, чем помнил его Джон.
      – Здравствуй, Тодд, – сказал Джон.
      – Зачем ты приехал?
      – Хочу пожить немного. Когда ты уезжаешь?
      – И не собирался даже.
      – Я думал, отец просил тебя об этом? Хаспер презрительно сплюнул.
      – Он был пьян, – сказал он.
      – Что ж, я не пьян и говорю тебе: уезжай немедленно. Шхуна подождет, пока ты соберешь вещи.
      – Кто ты такой, чтобы распоряжаться здесь? Собака зарычала и натянула поводок. Джон с мягким щелчком взвел оба курка.
      – Смотри, не отпусти собаку, – сказал он. Хаспер глядел на него с нескрываемой злобой.
      – Если ты не уедешь, мне придется вызвать из Харвеспорта полицию, – сказал Джон. – Если нужно, мы пристрелим собаку и доставим тебя на шхуну силой. Даю тебе час на сборы.
      – Ладно! – сказал Хаспер. – Можешь вариться здесь в своих собственных грехах, ты и твоя чертова семейка!
      Он повернулся и пошел к своей хижине; собака послушно засеменила за ним. Джон смотрел ему вслед, пока тот не вошел внутрь и не закрыл за собой дверь, а потом вернулся на шхуну.
      – Все в порядке? – спросила Молли.
      – Надеюсь. Но я не поверю, что он уехал, пока он не окажется на борту. Не будем тратить время. Давайте разгружаться.
      – Могу поспорить, его придется привязать к носилкам, – говорил Херб Эндрюс, передавая чемодан и коробки с продовольствием. – Не знаю, чего твой отец так долго с ним цацкался.
      Однако в конечном итоге насильственных действий не потребовалось. С удивительной покорностью старик спустился с холма, неся в руках большой брезентовый мешок и ведя за собой собаку. Не говоря ни слова, он пробрался по прогнившему причалу и бросил мешок на палубу шхуны. Выглядел он удрученным и усталым. Даже собака, уловившая его настроение, уже не казалась такой свирепой. Она последовала за хозяином на полубак и скулила, пока он привязывал ее к якорю. Хаспер злобно взглянул на Молли, но ничего не сказал. На солнце было жарко, и собака дышала тяжело и часто.
      Джон вернул Эндрюсу ружье.
      – Огромное спасибо, Херб, – сказал он. Эндрюс широко улыбнулся.
      – Хорошо, что ты вернулся, Джонни! Ты и твоя симпатичная миссис!
      – Спасибо! – сказала Молли и ловко спрыгнула на причал. Балансируя, чтобы не упасть, она сделала это так грациозно, что, казалось, собирается полететь в своей яркой полосатой юбке, развевающейся на ветру. Джон встал рядом, и они подождали, пока Херб не отошел задним ходом в залив и не направился в открытое море. Потом Джон взялся за чемодан.
      – Смотри под ноги, Молли, – сказал он. – Здесь самое место, чтобы их переломать.
      – Не волнуйся!
      На берегу он остановился и поставил чемоданы на землю. Только сейчас почувствовав, что остались одни на острове, Джон и Молли стояли и смотрели снизу вверх на старую обветшалую гостиницу, неожиданно представшую перед ними в зловещем виде. Без лая собаки остров казался необычайно тихим. Становилось жутковато от дыхания листьев на ветру и шепота прибоя.
      Джон быстро затащил чемоданы и коробки с продуктами на широкую веранду. Немного повозившись с ключами, он открыл входную дверь, и они вошли в гостиную, похожую на огромную пещеру. На полу все еще лежали осколки стекла, оставшиеся еще с тех пор, когда он забрался сюда за серебром и другими вещами.
      – Джонни! – сказала Молли. – Что здесь произошло?
      Он рассказал ей о той ночи.
      – Окно я временно заделаю досками, – закончил он.
      – Наверное, ты натерпелся тогда.
      – Не очень. Пойдем, я покажу, где мы будем жить. Он отнес чемоданы в самую большую спальню, поднял жалюзи и распахнул большие окна, выходящие на залив и сад, где он когда-то обрезал кустарник. Легкий ветер занес аромат цветов в пахнущую затхлостью комнату. Молли принялась вытирать пыль и стелить постели, а Джон спустился вниз; его шаги гулко отдавались в пустом холле. Он собрал осколки и закрыл зияющее окно деревянным щитом, который принес из другой части дома. Оттащив продукты в кухню, он спустился в подвал включить воду и запустить генератор, снабжавший дом электричеством. Когда все заработало, он вернулся в спальню, лег на кровать и смотрел, как Молли развешивает свои платья; ему нравилась гибкость ее движений, когда она разглаживала складки на какой-нибудь юбке. Деловито она заполнила ящики комода каким-то дамским бельем кремового цвета, издающим запах лаванды. Когда она закончила, он отнес пустые чемоданы в подвал. Вернувшись в комнату, он увидел ее стоящей у окна и задумчиво глядящей в сад. В воздухе стояло жужжание пчел. При звуке его шагов она обернулась. Ее фигурка в белой блузке и яркой полосатой юбке в желтом луче солнца показалась Джону призрачной, словно ее только что принес сюда сноп снега, обладающий сверхъестественной силой. Он поцеловал ее и притянул к себе.
      – О, Молли! – произнес он с мукой в голосе. Она нежно положила ему руку на лицо.
      – Что?
      – Стоит мне прикоснуться к тебе, и я уже не могу удержаться. Я даже не могу смотреть на тебя и все время боюсь, что ты не чувствуешь то же, что и я; что я пользуюсь правами супруга и…
      – Тш-ш-ш, – прошептала она.
      – Я же знаю, ты все еще боишься!
      – Нет, Джонни…
      Его голос был переполнен страданиями.
      – Мы должны смотреть правде в глаза, Молли! Ты чувствуешь по-другому, не как я. Так было всегда. Зачем же нам притворяться?! Ты вышла за меня замуж только потому…
      – Не оскорбляй меня, Джонни.
      – Разве что-нибудь изменится, если я скажу об этом?
      – Поцелуй меня.
      – Нет!
      – Не говори мне сейчас «нет», Джонни. Я стараюсь.
      – Это ужасно, что тебе приходится стараться.
      – Ничего ужасного. Я попросила поцеловать меня. Я получу отказ?
      Он поцеловал ее, ощущая, как ее губы размыкаются в неуверенной застенчивости. Поцелуй был долгим и нежным. Потом она сказала:
      – Только медленно, Джонни, у нас полно времени…
      В тот же день, прогуливаясь по пляжу, они забрели далеко от дома. Они сидели на берегу и смотрели, как с наступлением темноты густеют краски в заливе, и Джон остро ощущал, что никогда не забудет все происходящее с ним. Гладкая, почти бархатная поверхность высушенных солнцем до серебристого цвета кусков дерева, прибитых к берегу волной, тоже станет частью его памяти, сохранится на десятилетия уже после того, как дерево превратится в пепел в разожженном ими костре, как навсегда запомнится и крик чаек, круживших над ними в этот вечер.
      Его не покидало чувство, что все переживаемое им непреходяще. К примеру, вид Молли – решительной домохозяйки в пестром платке на голове, которая на второй день своего медового месяца стоит на четвереньках и соскребает грязь из жилых помещений над гаражом, оставленных Бартом в неописуемом беспорядке. Или серьезное лицо Молли – оперившейся интеллектуалки, требующей, чтобы ей не мешали, когда она сочиняет стихи, а час спустя с чувственным видом небрежно стоящей на причале обнаженной, в одном лишь алом полотенце, обернутом вокруг талии, словно девушка с острова Бали, с бананом в руке.
      В три часа утра на второй день их пребывания на острове разразилась гроза. Полусонный Джон сел в постели, внезапно разбуженный ревом ветра в ушах. Дождь хлестал по окну и листве деревьев. В тот миг, когда он проснулся, он не мог ничего понять, снова ощутив себя мальчиком, который остался один дома с Бартом, лежащим пьяным в соседней комнате. Его окружали хорошо знакомые звуки одиночества: хлопанье сорвавшейся с петли ставни, скрежет веток деревьев по обшивке дома, нарастающий шум прибоя. Им овладело убийственное, до боли знакомое чувство безысходного отчаяния и скорби, но вдруг сверкнула молния. Она осветила Молли, лежащую рядом с ним с разбросанными по подушке волосами и загорелым плечом, выглядывающим из-под скомканных белых простыней. Снова наступила темнота. Вдруг удар грома разбудил ее.
      – Джонни, – раздался ее голос, – ты здесь?
      – Да.
      Она вздохнула, подвинулась поближе к нему и снова заснула. Долго он лежал с открытыми глазами и прислушивался к звукам шторма. Монотонный шум дождя успокаивал.