"Наш маршрут проложен и известен,
      Даже чудо город не спасет.
      И насвистывают ласковую песню
      Мальчики готовые на все".
      Он хотел быть "мальчиком готовым на все". Вначале он утверждался тем, что пошел против системы и отца, потом, в лагере, вдруг передумал, объявил себя стукачом и ушел дневальным на вахту. Что его заставило подойти ко мне и процедить сквозь зубы: "Бил раскололся, отдал ксиву куму"? – Неизвестно. Но в дальнейшем, представление о том, с чем придется иметь дело, позволило локализовать дело, ограничив его практически теми, с кем был знаком "Бил". Так я попал в одиночную камеру Саранской внутренней тюрьмы.
      Кто не испытал муки этого нравственного омута, не поймет что чувствует человек поставленный перед выбором, в котором решается не только его судьба, но и судьба тех, за кого он несет моральную ответственность. Когда понимаешь, что твое поведение предопределено, но твоя гордость не может принять неизбежное. Что лучше, сотрудничество с властью или новый срок? – Для себя я бы выбрал новый срок. Но та, дьявольская казуистика, которая толкает нас повелевать судьбами других и брать их решения в свои руки, эта казуистика, когда-то толкнувшая Раскольникова на убийство старухи, подсовывает главный свой тезис: "Цель оправдывает средства". Не оправдывает. Но это понимаешь только потом. А когда твое сознание твердит о всесилии воли, о ее способности подчинить твои нравственные данные Богом основы естества, тебе кажется, что можно преодолеть все, ради служения другим, служения цели. Зная, что имелось в распоряжении следствия, я считал необходимым занять эту двусмысленную позицию. Все, кто оказался вовлеченным в водоворот лагерного дела, вольны были играть собственную роль. Я не имел такого права, они были моими "подчиненными" в партийной иерархии.
      Господи! Какой идиотизм!
      К счастью прозрение наступило довольно быстро. Я понял, что человек может принимать ответственность только за свою жизнь, только за свои поступки. Я решил положиться на ту данность, которая сложилась в тот момент и больше не дергаться, стараясь повлиять на возникающую цепь обстоятельств. Мой дух давно вышел за пределы материальных условий. Ведь я находился в одиночке. Здесь я мог принадлежать только себе! Здесь никто не мешал читать, размышлять и даже писать. Мне разрешили иметь карандаш и бумагу. Вся литература, которую я получал из отличной библиотеки Саранской внутренней тюрьмы, словно становилась в моем сознании мозаикой, из которой я лепил собственную картину мира. Психология, биология, физика, социология, политэкономия, – везде я видел главную линию, придававшую смысл и ясность освещаемых теорией фактов. В тот период мое сознание освободилось от догм. Я понял, что мы всегда можем получить правду, если не побоимся взглянуть на жизнь без посредников. Слава Богу, – я не растерял друзей. Они поверили мне, а не моему поступку.
      – Постой, постой! – Вдруг произнес Йорик, – мы легкомысленно миновали очень важную тему. Ты говорил о моральном выборе и как-то потихоньку окунулся в творчество. А вспомни, выбор начинался еще до того, как обстоятельства скрутили тебя в бараний рог. Вспомни, как внутренне протестовал ты против претензий твоего партайгеноссе.
      Ведь ты уже подозревал, что это его затея и что у ППР вовсе не те масштабы, о которых говорит Эрик. Особенно остро проблема встала тогда, когда по его распоряжению вы должны были "дать урок" какому-то нерадивому члену партии – стащить с постели и назидательно поколотить.
      Да было. "Генсек" потребовал исполнения партийной дисциплины.
      Вообще, он был не силен в теории, требовал практики, железной дисциплины и беспрекословного подчинения. Зачем? Во имя чего? Так начинаются игры взрослых и ведут их куда-то, где бушуют войны и революции… или мелочное неудовлетворенное тщеславие.
      Я помнил эту позорную и бессмысленную акцию. Мы тайком выбрались ночью из барака. Меня грыз вопрос: "Зачем?". Объект акции был извлечен на улицу и прижимался к стене барака, пугливо поглядывая на нас. Что могла рисовать его фантазия? Что могла нарисовать наша фантазия? Тот самый Бил, который позже "расколется оперу" успел приложиться к ответчику, оставив фингал, и сейчас ему было стыдно, как впрочем, и всем нам. Я, старший в группе, должен был найти какую-то логическую линию продолжения мероприятия. Испытывая замешательство, и непреодолимую жалость к этому человеку я решил ограничиться мерами психологического воздействия. Впоследствии он оказался нормальным, порядочным человеком. До сих пор я испытываю отвращение к "силовым методам" и стыд при воспоминании о той предутренней акции. Уже тогда мне становился понятным тупик, в который ведут подобные методы. Они позволяют утверждаться людям особого склада, с замашками фюрера, но нужны только им и больше никому. Глухая стена и бесперспективность возни стала очевидной для меня, однако в глубине нутра свербело упрямство и нежелание признать крах собственной позиции. Тогда я не мог прочитать "Бесов"
      Достоевского, книга не издавалась в Советском Союзе, и я не знал, что прохожу через давно уже испытанные другими состояния.
      Разобрался в ситуации и мой друг, Боря Хайбулин. Он понял, что человек должен стоять перед Богом. Но его понимание не было радикальным. Он признавал роль посредников между собой и Богом, приняв сан и подчинившись православной иерархии. Сейчас, мне кажется, он обнаружил ошибку, но, взяв на себя ответственность за роль в иерархии, не в силах признаться в заблуждении.
      – Ладно, продолжай, – великодушно согласился Йорик, после этого уточнения исторических обстоятельств.
      Действительно, я чувствовал себя уютно тогда, когда оставался один и мог нести ответственность только за себя. Со временем это перейдет в понимание, а тогда было просто ощущением…
      Тюремный мир, мир одиночной камеры. Он словно прообраз всей последующей жизни в этой стране, где я один, переполненный идеями, как Хома Брут не смеющий пересечь черту, обведенную вокруг могучим заклятьем. Эта одиночка выйдет вместе со мной из Саранской тюрьмы, бдительно оберегая от контактов с заколдованным обществом страны советов.
      Люди!
      Давайте будем хорошими.
      Люди!
      Зачем обугливать нервы.
      Давайте шептаться мирными рощами.
      Хотите
      Я зашепчусь первый.
      В тюрьме поэзия стала отдушиной. Я начинал писать стихи, когда обилие всевозможных теоретических откровений перегревало мое сознание, и требовалось остановиться и передохнуть.
      Суд по новому делу состоялся в ноябре 1960 года. Фактически от его приговора никто не пострадал. Это не было похоже на решение
      "самого гуманного суда в мире", но это было так. Задумываясь над парадоксами репрессивной машины государства, неизбежно приходишь к выводу, что она создана для обслуживания групповых интересов цементирующей ее бюрократии. Казалось бы, с точки зрения степени тяжести преступления, то есть: – создание подпольной лагерной антисоветской партии, в условиях, когда инициаторы уже наказаны за контрреволюционную деятельность, наказание должно быть отпущено на всю катушку, ан, нет. Групповые интересы администрации лагерей и
      Саранского КГБ, в ведении которого они находились, стремятся свернуть дело, потому что здесь затронута честь мундира, – ведь не могли же что-то создать на подконтрольной им территории, в течение вверенного им периода времени, их собственные заключенные! – В лагере контроль осуществляется тщательно и эффективно, и если что-то было, – это так, пустяки. Впрочем, не исключено, что существовало указание "свыше" об общих принципах подхода к подобным делам. И, несмотря на то, что следствие длилось более года, по приговору суда все новые сроки погашались предыдущими и не создали нам никаких дополнительных проблем. Впоследствии все, с кем мне довелось встретиться, освободились досрочно из мест заключения.
      Переход из малой в большую зону (как мы называли всю территорию
      Советского Союза) сопровождался всевозможными осложнениями. Я оставил Саранскую внутреннюю тюрьму с туберкулезом легких. Это выяснилось той же зимой, когда к туберкулезу я присовокупил левосторонний экссудативный плеврит. После лечения можно было предположить, что я готов для прохождения службы в рядах советской армии. Но не все так просто для человека, чья репутация лояльного гражданина сильно подмочена. В системе государственной власти существовали механизмы, позволяющие контролировать положение неблагонадежного в социальной среде. Поражения в правах не применялось де-юре, но применялось де-факто. В моем случае система действовала через психоневролога Сукманову, которая в специально организованной "доверительной" беседе с моей мамой, порекомендовала способ избежать службы в армии. Скажу честно, что ощущение патриотизма у меня не ассоциировалось с Красной Армией, но и что-то предпринимать для отсрочки и как-то "косить" я был не способен. Я мог отказаться по идейным соображениям и может быть "оттянуть" еще один срок, но вовсе не был готов к повороту, ожидавшему меня на пути исполнения "священного долга".
      Итак, меня вызвали в военкомат для медицинского освидетельствования. Как оказалось, там уже было заявление о том, что у меня "не все в порядке с головой". Вся эта информация не сообщалась мне, а только толкала на проторенную властями тропинку, которая ведет к длительной изоляции неугодного члена общества. Мне поставили предварительный диагноз и отправили на принудительное лечение с "согласия родственников". Конечно, можно понять мою маму.
      Она не могла охватить перспективу последствий своего согласия с властями. Да и как протестовать в случае несогласия? Ее страдания, после того как меня посадили, были испиты полной чашей. Умер отец, на руках осталась дочь школьница. Местные радетели советской власти, проявив собственную инициативу, уволили ее с работы как мать
      "врага народа", оставив без средств к существованию. Несколько месяцев ей приходилось обивать пороги, чтобы получить какую-то работу. И вот, из тюрьмы вернулся сын, которому грозила служба в армии, а значит, снова длительная разлука. Конечно, она старалась сделать все, чтобы оставить меня дома, да и что она могла изменить, даже при своем несогласии?
      Я оказался в "дурдоме", а говоря официальным языком в "Областном психоневрологическом диспансере" в местечке Ляхово. Его так и называют, – просто "Ляхово". Ляхово – стало синонимом Лондонского
      Бедлама, и когда какой-нибудь нижегородский острослов стремиться обидеть, он говорит: "Тебе только в Ляхово". Подобные места всегда использовались советской властью как опора режима. Когда нежелательны были суд и огласка, человека потихоньку отправляли в это заведение и двери за ним могли захлопнуться навсегда. Ляхово имело собственные тайны, хранившиеся уже без прежнего ожесточения, но под крепкими замками. В одном из корпусов и в 1961 году находились выжившие остатки довоенной оппозиции – троцкисты и прочие свихнувшиеся "каэры".
      Лечащий врач, сухая дама с мужскими но мелкими чертами лица, просмотрев какие-то предварительные записи, сказала: "Ага…", театрально улыбнулась, и спросила:
      – Так вас интересует философия?
      – Да, – честно ответил я.
      – Но вы же не закончили даже десятый класс.
      В общем, стало ясно, что интересоваться философией могут либо профессора, либо шизофреники, – третьего не дано. Мне назначили курс инсулино-шоковой терпи, и поместили в отделение "спокойных", где лечились алкоголики и всякие неврастеники. Я опять почувствовал на себе эту огромную, жесткую и бесцеремонную лапу насилия. Она легко подхватывала меня, манипулируя телом по своему усмотрению.
      Здесь царили законы власти, где человек переставал принадлежать себе и попадал в отлаженные шестеренки механизма, защищавшего систему. У меня мелькала мысль, о возможности уничтожения личности через процедуру "лечения". Но я почему-то был уверен, что с моим сознанием ничего невозможно сделать. Я видел, как большие дозы инсулиновых инъекций превращали человека в животное; он мычал, из носа текли сопли, на губах появлялась слюна и пена, у него самопроизвольно извергалась моча, все тело корежило, подбрасывало вверх как от ударов электрического разряда, человек рыдал, издавал жуткие, леденящие кровь вопли. Но потом ему вводили глюкозу, давали стакан жидкого сахара, и он обретал человеческий вид. Видимо то же происходило со мной, не знаю, но я от больших доз инсулина терял сознание, стараясь сохранить его, и отчаянно цепляясь за первую ниточку восприятия при пробуждении. Я чувствовал себя вещью, но продолжал обладать безбрежным океаном внутренней свободы, с которым ничего не могли сделать и мои опекуны.
      Я покинул Ляхово с диагнозом, делавшим невозможным мое пребывание в рядах советской армии. Военкомат, в свою очередь снабдил меня документом, превращавшим обычного гражданина в изгоя общества, -
      "белым билетом", или, как его метко называли в народе, "волчьим". В моей жизни появилась страница, которую принято скрывать от окружающих вас людей. Ведь невозможно объяснить обычному человеку, что такой же как он, веселый, остроумный и симпатичный парень, на самом деле вовсе не такой. Но все-таки какой-то слушок проник, досужие мамаши шептались и передавали друг другу кривотолки, с особенным удовольствием подчеркивая фамилию. Во взаимоотношениях с официальными органами отныне у меня устанавливался особый режим.
      Соответствующие инструкции и правосознание чиновников предполагали ограничения в деятельности и образовании для человека с "белым билетом". Кроме того, по официальным инстанциям тенью следовал за мной негласный присмотр КГБ. Уже в годы "перестройки" об этом мне сообщили те, кому поручались такие дела.
      Но жизнь есть жизнь. Неурядицы ее материальных сторон не превратили меня в мизантропа и уж ни в коем случае не отвадили от пристрастий к теоретическому изучению мироздания и общества. Там где не было государства, у меня все было в порядке. Друзей было достаточно, меня интересовали девочки, да и я интересовал их, в общем, все "как у людей", за исключением того, что я по-прежнему много читал и занимался изучением самого широкого спектра знаний, – философии, физики, биологии, социологии, политэкономии и т.п. После того, как мой друг Илья, сдав вступительные экзамены на одни
      "пятерки", не был принят в Казанский университет, я не надеялся на то, что мне больше повезет, если я повторю его попытку. К тому же у меня появилось устойчивое неприятие официальных знаний. Я пытался продолжать учебу, обжигаясь о программы советского образования, словно это была раскаленная плита. Я не понимал, почему университетский курс не предполагает изучения теории относительности, я не мог понять, как могут "советские" знания обходиться без кибернетики, которая считалась "буржуазной шлюхой империализма", я не мог понять, как биология может существовать без генетики – "лжетеории Вейсмана – Моргана", я не мог понять, как цитология может обходиться без митогенеза Гурвича, а современная медицина без тории стресса Ганса Селье. Чему могли научить меня знания, в которых вместо истины преподавалось ее "классовое видение"? Со временем мировоззренческое ожесточение государства смягчилось, и успехи буржуазной науки без лишней помпы были признаны, но искалеченное мышление наложило свою печать на все формы духовной, научной и творческой жизни общества, затормозив на десятилетия развитие национального сознания. Даже сейчас, в начале третьего тысячелетия, слушая убогие суждения наших политических звезд и "светил науки" с удивлением понимаешь, что им никогда не освободиться от узости "марксистко-ленинского подхода" к реалиям мира и общества.
      – А что ты хочешь, – вмешался Йорик, – всех, кто желал добиться успеха в этой стране, обстоятельства учили делать одно, говорить другое, а думать третье. Советское общество спряталось под самой большой маской, одетой на лицо целого народа. Его заставили жить по фальшивым принципам, лицемерные корни которых проникали даже в мелочи быта. На этом выросло несколько поколений. Куда денешь почти вековую закваску? Самое забавное то, что это сложилось в традиции, которые воспринимаются как норма жизни. Эти традиции успешно перенесли на "строительство капитализма", в результате появился монстр, в котором собраны все худшие стороны социализма и капитализма XVIII века. Где это видано, чтобы в начале третьего тысячелетия рабочему выдавали три талончика по четыре минуты на отправление естественных нужд в течение смены, как это сейчас делается на Горьковском автозаводе?
      Реплика существа была справедлива и позабавила меня в той части, где говорилось о росте производительности труда. Об этом я не читал в газетах. Разумеется, Йорик знал, о чем говорит, – ведь он был частью глобального информационного поля. Но мы еще коснемся современного состояния общества, а сейчас меня ожидало новое погружение в прошлое.
      Моя сестра находилась в Литве в Западной экспедиции от
      "Мосгидропроекта". С трудоустройством в Заволжье были сложности и мы предполагали, что в экспедиции по ее протекции мне будет проще получить работу. Этому эпизоду можно было и не предавать значения, но поучительно само знакомство с европейской жизнью, или того, что сохранилось от нее в прибалтийских странах, в частности в Литве.
      Вильнюс, несмотря на свою древность и тесноту улиц, выглядел намного чище, чем российская столица. В Каунасе магазины, по сравнению с российскими, имели больше качественного товара, особенно продуктовых. Большие и малые населенные пункты соединялись асфальтовой дорогой, и жизнь в деревне казалась более осмысленной.
      Эту жизнь уже успели изрядно покалечить наведением советского
      "порядка", но культурная традиция устояла. Быт простых людей имел больше смысла. Правда, они уже научились тащить материал с ближайших строек, но еще держали свои квартиры открытыми, и сосед доверял соседу. Крестьянские строения разительно отличались от подобных в глубине России. Если строился дом, то он имел проект, в котором предусматривались все коммунальные удобства, котельная, гараж, несколько комнат и мансарда. Такие дома придут в Россию с "новыми русскими", но тогда, до "буржуазной революции" оставалось еще тридцать лет. Все-таки сложившаяся культура Прибалтики способна была продемонстрировать, что при желании можно обустроиться даже вопреки законам советской власти.
      Но лично у меня в Юрбаркасе, где базировалась гидростроительная экспедиция, все как-то затормозилось. Не о чем было говорить как с хозяевами, у которых я снимал комнату, не о чем и с теми, кто составлял мое рабочее окружение, – только о девочках да на бытовые темы. Людей интересовали конкретные вещи в плане материального обустройства. Даже в библиотеках воцарился утилитарный подход, направленный на конкретное образование и полное отсутствие интересующей меня литературы. Разумеется, мне захотелось назад, в привычную среду, где труднее дышалось, но легче думалось.
      Прокатившись по Прибалтике, я через полгода вернулся в Заволжье.
      Я пришел к выводу, что надо что-то делать, потому что платоническое увлечение политикой и наукой сильно осложнит мою жизнь. Я предпринял отчаянную попытку сделать в своей жизни все "как у нормальных людей", – то есть, круг интересов, работа, семейное положение. Я устроился слесарем в управление малой механизации. Сдав через некоторое время экзамен на сварщика, начал работать по новой специальности, не выиграв при этом в заработной плате. Но у меня появились какие-то деньги позволявшие подтянуть свой досуг к досугу
      "простого советского человека". В свою очередь это означало, что можно гулять с друзьями, распивать бутылочку – другую – третью, самоутверждаясь в меру опьянения. Тогда у меня появился друг, Саша
      Веденин, – человек с творческим воображением. Он хорошо рисовал и осмысленно относился к жизни. Недавно Саша прошел службу в армии, свежие впечатления еще не утратил, и имел по поводу наших вооруженных сил собственное мнение. "Это место, – говорил он, – где царят бесправие, насилие, несправедливость и жестокость". Что можно было бы сказать теперь, если кажется, в те годы мы еще имели причины гордиться своей армией. Как-то вечером, чуть-чуть подвыпив, мы прогуливались по проспекту Мира – главной магистрали отдыхающего
      Заволжья. Мы заметили двух девушек, которые тоже прогуливались без определенной цели. Одна из них оказалась моей будущей женой – Ниной.
      Надо сказать, что первые дни после свадьбы я брал себя за горло и лез из кожи вон для того, чтобы поместиться в прокрустово ложе
      "нормального человека". Не вышло. То время, когда возраст приводит человека к порогу зрелого осознания жизни, было для меня временем духовного созревания. Конечно, я трудился во имя семьи, отдавая положенные часы на зарабатывание денег, но меня влекла к себе другая сила. Мои знания вышли на новую спираль. Наука и философия утрачивали загадочность далекой звезды и становились ступеньками, понимание которых приводит к другому, более высокому знанию. Тогда это было не вполне ясно, мне хотелось получить исчерпывающе представление о процессах отраженных в самих научных доктринах.
      Противоречия существующих в европейских философских школах теорий познания, толкали на поиск основ нашей познавательной связи с миром не подлежащей сомнению. Тогда как-то по-особенному меня поглощала тайна живого. И вдруг, перед сознанием открылся новый мир, в котором все стало понятно. У меня появилась собственная теория познания и собственная концепция жизни. Я помню эту гордость первооткрывателя и пьянящее вдохновение, подобное когда-то испытанному в тюремной одиночке, но уже более управляемое. Мне казалось, что для разума не существует преград. Я видел социальную и экономическую жизнь общества через закономерности информационных процессов. И в этом своем движении все дальше и дальше удалялся от официальных основ мировоззрения советского человека. То, что я делал
      – не принималось им, то, о чем я думал – отвергалось им, то, как я чувствовал, противоречило его нормам. Я отчетливо понимал бесперспективность с социальной точки зрения всего, что я делал.
      Сейчас, дожив до настоящего возраста, меня не огорчает, что все, что я пытался понять, сумел создать, не вышло в свет и не получило признания. Как оказалось, в философии я всего лишь заново прошел путь санкхьи и адвайты. Моя теория познания в главных чертах повторяла санкхью, а общий подход к восприятию истины бытия перекликался с адвайтой Шанкары, Раманы Махариши и Рамеша. Что касается науки, то ее движение поэтапно отражало осознанные мной теоретические основы, которые и определили ее современное лицо. То, что еще в шестидесятые годы я довольно подробно предсказывал и утверждал в физике, кибернетике и биологии, стало реализовываться с девяностых годов и до настоящего времени. И если бы не мои пожелтевшие от времени бумаги, в это трудно было бы поверить. Можно утешиться тем, что если я и не попал в официальную нишу, мои идеи витали в воздухе как осуществленные, так и осуществимые, и труд перед собой и Богом не был безумной бутафорией.
      В это время у нас появилась первая дочь – Вика, Виктория.
      Прекрасное создание, к которому я испытывал нежность и любовь всем своим сердцем. Появление Вики сгладило наметившиеся с Ниной сложности в отношениях, но, примерно через год, они выросли с новой силой, и уже не уходили из нашей жизни, до тех пор, пока мы не расстались окончательно. Первый разрыв заставил меня уехать в
      Горький и там я работал некоторое время оператором-мотористом дренажных сооружений. После примирения, снова вернулся в Заволжье, но еще некоторое время по инерции работал на старом месте. Идиллия длилась недолго. На этот раз местом бегства оказался районный центр в Горьковской области – Ковернино. После "разукрупнения" районов, прокатившегося по стране как результат отказа от Хрущевских реформ,
      Ковернинский район, входивший в состав Городецкого, был восстановлен. Журналиста из "Горьковской правды" Алина, послали в провинцию для реанимации почившей при "укрупнении" районной газеты
      "Вперед к коммунизму". Он пригласил меня с собой в качестве сотрудника. Наверно во мне все еще присутствовало желание покрасоваться перед публикой, – я согласился. Да и необходимо было как-то выбираться из жизненного тупика. Устройство на работу оставалось для меня большой проблемой. Я мог идти только туда, где были друзья, в противном случае возникали сложности заложенные властью в статус "белого билета". Ковернинский период имел все характерные черты свойственные опыту моего общения с советской властью, опыту присутствия в этой стране.
      Нить повествования оборвалась, и мои воспоминания переросли в общие размышления о смысле постоянного недовольства властью. Процесс неопределенных мыслей, в которых присутствовало скорее настроение, чем размышление, прервал Йорик.
      – Ложь, лицемерие и насилие, – вот что не может принять всякий нормальный человек, – назидательно произнес он. – Ты ощущал, прежде всего их, и протестовал против этого. В разном возрасте отношение имеет собственную окраску.
      Рассвет России в языках пожаров.
      Безбожность веры – в жадности попов.
      И бездуховность – в красных комиссарах,
      И безысходность – в ожиданье вдов.
      Стихи как-то сами пришли в голову, то время и настоящее – соединились. Мое отношение к стране и жизни формировалось 66 лет, минус несознательный возраст, впрочем, и тогда оно формировалось.
      Сегодняшняя ложь, лицемерие и насилие выглядят еще более отвратительными. Государство с многомиллионной армией чиновников стало циничней, наглее, бездушней. Вся эта человеческая мерзость, которая заполнила коридоры власти, должна была остаться там, где ее оставили нормальные страны, такие как Чехия, Венгрия, Польша и даже бывшая советская Прибалтика – на задворках истории и за пределами влияния на общество. Но произошло обратное – они не только не потеряли власть, они открыто и беззастенчиво отобрали у общества все материальные и денежные ресурсы, национальную собственность и принадлежащие всему народу богатства земли. И вот они снова кривляются, лгут и разлагают наши души и души наших детей. Мы уже не можем представить, как можно жить без лицемерия, угодничества и лакейства. Наше падение в бездну произошло так естественно и незаметно, потому что мы не знали и не сумели узнать другой, более достойной жизни, где бы почувствовали себя личностями и гражданами.
      В любой мелочи, где вы попытаетесь отстоять свое достоинство и интересы, вас осадят, одернут, унизят, укажут на место. Неважно где и на каком уровне это происходит – в магазине, где вежливость продавца сохраняется до первого столкновения интересов, в офисе, где вы выясняете ошибку бухгалтера, в конторах ЖЭУ, где вы жалуетесь на отсутствие услуг, которые оплатили по безмерно высоким ценам, – везде вы получаете отпор, жестокий, бесцеремонный, наглый и унизительный. Но это – низшая ступень власти, ее периферия, которая иногда может смягчаться, когда должность попадает небессердечному человеку. Но выше – все человеческое выжимается, как белье на центрифуге. Тенета системы четко улавливают всякое проявление честности, сострадания, принципиальности, способности широко видеть. Они оставляют для социального успеха только конформизм, преданное служение вышестоящему, умение подчинять устремления интересам системы, которая, в свою очередь, служит очень немногим конкретным людям.
      – Да, да, да, да, – подтвердил Йорик. – Все, что ты нес через свою жизнь и выкрутасы сознания, как нельзя лучше пригодилось для желчного освещения сегодняшнего дня. Полюбуйся на Чечню и связанные с ней проблемы. Нет ни одного вопроса, который бы не вызвал обильного выделения желчи. Власть выработала особый стиль деятельности. Он, как ты справедливо пишешь, на жадности попов всех приходов, имеющих властные структуры, от кремля и до часовни. Он в нахрапистой наглости и бездуховности красных комиссаров, потому что эта форма и стиль власти признает только тип "красного комиссара".
      Эти люди не знают что такое честь, долг, верность слову, благородство. Они отвергли все моральные и нравственные ценности, на которых воспитывались аристократы, имевшие личное состояние, интеллигенты, будь то ученые, писатели или инженеры, потому что они жили с сознанием своей незаменимости, уникальный талант каждого обеспечивал им надежное место в обществе. Торговое сословие, уверенное в собственной силе и энергии, потому что свобода торговли и рынка была естественным состоянием общественного механизма. Ну, и так далее. У всех членов общества даже при царизме, с его чисто
      Российскими перегибами, имелась реальная основа для достойной жизни в обществе. А сейчас оно пропитано тем, о чем мы уже говорили – ложью, лицемерием и насилием. Все эти три столпа нынешней власти можно обслуживать только в форме холуйства, открытого или замаскированного, для того, чтобы получить виды на "кормление".
      То, что Йорик поддержал настроение моего всероссийского политического уныния, еще не означало, что я собирался переключиться на сегодняшний день, оставив в прошлом опыт общения с Ковернинским и колхозным бомондом, а также с голью перекатной из той же провинции.
      Именно там я очень чувствительно прикоснулся ко всему, что сегодня оформилось в скорбные теоретические заключения.
      Газета с весьма примечательным названием "Вперед к коммунизму", освещала "завоевания октября" главным образом в области сельского хозяйства. Промышленность в районе практически отсутствовала. Был деревообрабатывающий комбинат и кирпичный заводик, которые полностью вписывались в рамки и потребности колхозного строительства и обеспечивались колхозами. В газете имелся один отдел – отдел сельского хозяйства, и мы трудились, описывая передовые достижения в этой области. Районные власти возобновили свою деятельность весной, и земля еще хранила картины весенней распутицы. Впрочем, они будут сохраняться до первых морозов, но тогда мои свежие впечатления, что называется, оказались самыми глубокими. Первый рейс на автобусе в провинциальный центр длился более трех часов, чтобы покрыть расстояние в пятьдесят километров. Дорога, с глубокой, заполненной мутной жижей колеей, иногда переходила в небольшие полянки, где автомобили, в поисках твердой почвы, создавали новые канавы, часто застревая и оставаясь на месте в ожидании, когда трактор вытащит их на мощеную часть дороги.