Опыт присутствия

      Даже в подпол, где, как предполагалось, должна была находиться рация и взрывчатка, они не заглянули, но перевернули все, что можно было, для того чтобы унизить, смять, заставить трепетать. Так демонстрирует свою силу государственная машина.
      Ничего не произошло. Люди в синем исчезли, забрав с собой все мои рукописи. Я оставался на свободе, и ощущение катастрофы как-то отодвинулось, словно я оказался заколдованным и неприкасаемым принцем.
      На дворе стоял апрель. Весна уже смягчила природу, но зима еще крепко держалась за землю, сохраняя сугробы и ледяные полоски дорог.
      В коричневом зимнем пальто и кепке кофейного цвета я отправился к
      Пожарицкой. Следовало обсудить положение. Она сказала, что я похож на журнал "Иностранная литература", – коричневый, с кофейной полосой под словом "Иностранная". Действительно, с журналом я состоял из одной цветовой гаммы. Она уже знала, что Борю арестовали.
      Мы предположили, что это единственная жертва и наметили на завтра поездку в тюрьму.
      Утром, 6 апреля, мы направились на встречу с судьбой на улицу
      Воробьева, где половину ее длинны, занимало монументальное здание с колоннами из розового гранита, Горьковского КГБ. У нас легко приняли сигареты для Бори Спорова, через некоторое время открылись массивные дубовые двери и меня пальчиком поманили внутрь.
      – Мне тоже? – спросила Пожарицкая.
      Гражданин, поманивший меня, отрицательно покачал головой.
      Я вошел в двери, и здание проглотило меня. Через два дня мне исполнялось 20 лет.
      – Видишь ли, я не личность, – Йорик видимо почувствовал, что пришло время и его участия в изложении событий, – я, собственно, размышление, одна из точек зрения, которые могли бы принадлежать и тебе. Но мое внимание обнимает действие и смысл, скрытый от пристрастного взгляда. Да, я размышлял о том, что произошло с тобой, почему это случилось так, а не иначе. Конечно, девяносто процентов более виноватых ходит на свободе, но ведь кто-то должен и в тюрьме посидеть. Такова система. Эти люди, которые поманили тебя в мир, где они повелевают, нуждаются в материале для своей деятельности. Они трудятся как кроты, обрабатывая предмет, попадающий в их поле зрения. Они не могут сажать всех подряд, хоть в идеале могли бы состряпать обвинение на любого. Политическая воля вручает им определенный алгоритм, правила игры. Конечно, они не верили в то, что ты способен поколебать советскую власть, их власть. Они понимали, что эта власть разрушается другими масштабами воздействий, там, где она соприкасается с настоящими силами, силами истории. Ты для них был всего лишь сырьем, пригодным для переработки, молекулой, движение которой пролегало через их кишечник. Вспомни Воробьевскую внутреннюю тюрьму. Пустовато было в ней. А когда-то эта машина пропускала через себя огромный поток населения. Они очень обрадовались тебе.
      Действительно, обрадовались. Я вспомнил, с каким вежливым вниманием они вытряхивали содержимое моих карманов, – записную книжку, карманный справочник по Югославии. Точилку для карандаша из безопасной бритвы они отделили с особой поспешностью и озабоченным видом; можно было подумать, что если они не успеют, я либо им перережу горло, либо вскрою собственные вены. В карманах были какие-то пустяки – платок, оторвавшаяся пуговица, клочок бумаги.
      Все вещи они называли своими именами и старательно заносили в протокол. Туда же попал и ремень с брюк, мешковато сидевших на мне.
      Меня еще раз опросили, словно опасаясь, что за это время я мог растерять чувство глубокой вины перед советским народом, и передали в руки тюремного начальства.
      Любопытная деталь: тюрьма – тоже аттракцион, где подневольные зрители должны прочувствовать бессилие. Тюрьма создает много эффектов заставляющих трепетать узника. Здесь жестокость имеет собственные внешние символы. Стальные двери, вторые двери из стальной решетки, на них лязгающие замки. В руках надзирателей огромные ключи, которыми они стучат по металлу, чтобы им открыл новый принимающий. Ритуал обыска уже другой – унизительный. Тебя раздевают наголо, заглядывая во все места, щели и отверстия, хоть обыскивающий прекрасно видит, что перед ним красный от смущения мальчишка, а не нацистский преступник, способный спрятать под коронкой зуба цианистый калий. Порядок есть порядок, – "оставь надежду всякий входящий сюда".
      Вообще, все детали тюремного быта и хода самого следствия, интересны скорее с точки зрения социологического и психологического анализа. Там повсюду какая-то странная и тяжелая игра, участники которой давно поверили и принимают всерьез каждую деталь. Там везде лицемерие и ложь, а еще жестокость, как внутреннее свойство ее высоких и рядовых исполнителей.
      – Они мне всю жизнь испортили, – говорит, глядя перед собой, старший советник юстиции прокурор Либерман. Прокуратуре поручено контролировать правильное ведение следствия. Иногда они присутствуют, иногда отсутствуют во время допроса.
      Зачем он произнес эту фразу? – думаю я. – Чтобы я поверил ему и
      "раскрылся", хотя раскрываться уже дальше некуда. А может быть, отягощенная совесть требует исповеди? Вид у прокурора интеллигентный, но и у моего следователя не пролетарский вид. Я не знаю, что ответить на внезапное откровение и сочувственно молчу. В этот момент в кабинет входит Беловзоров. Допрос продолжается. Как они стараются приготовить из меня опасного конспиратора, умело расшатывающего устои советской власти. "С кем встречались во столько-то? О чем беседовали? А вот ваш товарищ говорит совершенно иное. Ах, вот что! – Ну, так и запишем: плохо помню. Подпишите".
      Но, как признает и Солженицын, не все так плохо в тюрьме. А хорошее – это книги и время для их поглощения. Библиотеки во внутренних тюрьмах КГБ отличные. Понятен метод их комплектования, но что приятно, то, что после национализации библиотек контрреволюционеров, они становятся достоянием тех же контрреволюционеров в их вновь обретенном месте обитания. Вам не скажут, какие книги имеются в библиотеке тюрьмы, но дадут все, что вы закажете. Я заказывал классиков марксизма. Через некоторое время меня стали распирать идеи. Они требовали формулировок и изложения, для этого необходима бумага и карандаш. Мне объяснили, что согласно правилам распорядка по содержанию заключенных во внутренней тюрьме колющие, режущие, пишущие предметы запрещены. Я объявил голодовку.
      Некоторое время я голодал по частной инициативе, потом администрация потребовала узаконить мое безобразие. В тюрьме, объяснили мне, голодовка должна быть официально оформлена "согласно письменного заявления" голодающего. Посмеявшись над этим абсурдом, я написал заявление. (Потом, уже во внутренней Саранской тюрьме, я буду резвиться, и писать заявления перед обедом на голодовку-пятиминутку). Меня перевели в камеру для голодающих и пообещали кормить через нос. В новом помещении царило запустение.
      Видимо здесь давно не было посетителей, настолько давно, что в дополнительной сетке, приколоченной поверх стекла, торчал беспризорный гвоздик. Я вытащил этот гвоздик и пригрозил проглотить его, если меня попробуют накормить силой. Насколько подействовала угроза, я узнаю попозже, но тогда, мне пообещали бумагу и попросили снять голодовку. Я и сам не рад был, что затеял такую тяжелую для моего молодого организма форму протеста и легко согласился на предложение. Кормили нас в тюрьме довольно паршиво по качеству и скудно по количеству. Как я уже потом понял, еду готовили в
      Соловьевской центральной тюрьме Горького для уголовников, и отделяли на Воробьевку для "врагов народа". После голодовки я мечтал получить любую баланду, но мне принесли миску щей со стола охраны и тарелку масляной гречневой каши. Это был второй случай в моей жизни незабываемых гастрономических ощущений. Потом мне сказали, чтобы я с вещами собрался на встречу с прокурором, где будет узаконено соглашение. Я собрался и в сопровождении конвоя покинул камеру. Как оказалось надолго.
      Прокурора мне не показали, а вместо этого засунули в "воронок", в тесный пенал, и повезли по ухабистым дорогам города в неизвестном направлении.
      Почти все происходящее с вами в молодости происходит впервые. У вас нет опыта "тертого" зэка, вам неизвестны правила игры самого государства. Вы только знаете, что не доверяете властям и ждете любого подвоха и от их институтов, и от исполнителей воли. Вы надеетесь, что с вами не произойдет ничего страшного, но не уверены в обратном, потому что уже знакомы с приемами, которые использует государство против своих противников. Вам кажется, что каждую минуту вы должны быть готовы к смерти. Вот с такими чувствами едет молодой человек в тесном пенале "воронка", с такими чувствами он покидает его и попадает в другие безжалостные руки, передающие его по новой эстафете тюремных процедур. Соловьевский централ – это множество корпусов добротной кладки, преимущественно пятиэтажных, построенных немцами еще до Первой мировой, из красного кирпича. Внутри давящий тюремный сумрак. Меня ведут по коридорам с грязно-зелеными стенами, раздевают наголо и втискивают в вонючий бокс, с шершавыми поверхностями, напомнившими кизячные полы украинских мазанок. Мое тело было упаковано словно неживой груз для отправки в дальние страны. Тесно, холодно и нечем дышать. Время остановилось. Но больше ничего не происходит. Меня выпускают на воздух, показавшийся сладким, я одеваюсь, окриком мои руки отправляются за спину, и я иду по гулким металлическим пролетам, по спирали вверх, в камеру. Я гордо заявляю, что политический и не пойду в камеру уголовников.
      Гром и лязг за спиной, и дверь закрывается. В камере еще двое.
      – Слава, – говорит тот, что помоложе.
      – Юра.
      Подхожу к пожилому, похожему на мастерового мужику, с крупными чертами и пористой кожей лица. Я не запомнил его имени, мы находились вместе каких-то пару часов, и больше уже не встречались.
      Но от этого человека я услышал интересную вещь, как бы погрузившую меня в реальность человеческого характера.
      Когда мы со Славой, тоже 58, 10-11, дошли до Ленина, этот мужчина сказал: – Ленин был жесток и честолюбив.
      – Откуда вам это известно?! – запальчиво возразил я.
      – Я был его личным шофером.
      Это произвело впечатление. Особенно слово "честолюбив". Тогда еще каждое слово входило в сознание с весенней свежестью новизны.
      Конечно, я прекрасно знал этимологию, но она обладала во мне всеми смысловыми оттенками. И вдруг, из этого слова я внезапно увидел всего вождя пролетариата, весь его образ, все пружины его целеустремленности. Я понял, – ЭТО он делал только для СЕБЯ.
      Кажется, с того открытия в мои политические уравнения вошли живые люди.
      В этот момент Йорик, слегка задремавший около моего компьютера, очнулся и проговорил:
      – Есть спортивный образ жизни, и есть мир профессионального спорта. Так же и в политике. Конструкция, под которую человек подгоняет свою личность, тверже, чем даже постель Рахметова.
      Конечно, Ленин делал это ради себя, но, как тебе уже сказал товарищ
      Сталин, себя они отождествляли с великими идеями. Возвращаясь к спорту, – ты понимаешь, что в первом случае двигательная активность служит человеку, а во втором – человек посвящает себя двигательной активности. Ты ведь, кажется, тоже решил тогда посвятить себя двигательной активности. В твоей голове зрели всяческие замыслы мировой пролетарской революции, и как ни странно препятствием на пути ее победоносного шествия, ты видел только страну Советов.
      Воспоминание смутило меня. Действительно, с высоты возраста смешными представляются горячие идеалы двадцатилетнего юноши. Я видел все проблемы загнивающей системы, превратившей интересы бюрократии в государственные интересы. Я считал, что подлинное социалистическое строительство откроет глаза рабочим капиталистических стран всего мира и приведет их к пониманию своих интересов.
      Но вернемся к изложению фактов. Я недолго пробыл в 110 камере и отправился на первый этаж специального медицинского корпуса.
      Психиатрическая экспертиза – это такой ритуал, через который проходят многие. Все мои друзья, проявившие самостоятельность и неординарность мышления, прошли через "освидетельствование", большинство в институте Сербского. Исследование личности вовсе не предполагает, что в результате медицинского заключения вас не посадят, а отправят на лечение. Нет, его замысел находится в общем контексте карательных методов системы, – экспертиза стремится оставить на лбу клеймо вечного изгоя общества, чтобы даже покинув тюремные стены он не имел возможности уйти от преследования.
      Заключения психиатрической комиссии, состоящей из "уважаемых" людей, делались по одному шаблону: "является вменяемым и может нести полноценную ответственность за преступления, но"… Ради этого "но" и затевалась вся процедура фарса, чтобы поставить человека на грань
      "нормальности", позволяя в любое время использовать заключение для дискредитации, для ограничения прав и возможностей. Это случится со мной, как только я выйду из тюрьмы, шлейф "освидетельствования" потянется по жизни до 87 года, когда я получу право на психиатрическую реабилитацию.
      Итак, я оказался на тюремной койке больничного корпуса и сразу же стал требовать обещанную бумагу. Сейчас, конечно, понятны и смешны действия персонала, сопровождавшие процедуру, они уже подготавливали для меня роль шизофреника: "А для чего вам бумага?",
      "А что вы будете писать?", "А почему это вас беспокоит?", – вопросы произносились особым тоном и с глубокомысленным видом. Участвовал в спектакле один горьковский психиатр, физиономию которого я не раз видел в восьмидесятых годах, когда на экранах телевизора замелькали всяческие шаманы и заклинатели. Он уже был профессором и большим специалистом в области сумеречных состояний. Я всегда не любил игру в отношениях с людьми и отвечал совершенно искренне, прекрасно осознавая, как это выглядит в их глазах. Но по-другому я не мог бы это сделать даже сейчас.
      Наступила середина июня. Окна палаты, забранные решеткой, выходили в тюремный двор, заросший чертополохом. Напротив находился корпус с женским населением. По ту сторону моей камеры окна не ограждались металлическими козырьками. Да и что может нарушить требования режима на территории ограниченной стенами тюремных зданий? Женские голоса беспокоили меня. Меня беспокоили даже волосатые ноги врача, которая заходила поболтать, чтобы накопить материал для выводов своей экспертизы. Я никак не мог привыкнуть к больничной одежде – кальсонам и нательной рубашке, и всякий раз нырял под одеяло при ее появлении. Она лукаво предлагала не стесняться, щупала пульс и задавала разные вопросы. Если учесть, что питание отпускалось по каким-то санитарным нормам, можно сказать, что период этого заключения был довольно сносным. Там же я успел второй раз основательно проштудировать все три книги "Капитала"
      Маркса. Я думаю, мои пристрастия вполне соответствовали занятиям человека "склонного преувеличивать значение своей личности".
      Когда я собирался приступись к описанию суда и прочих событий, снова вмешался Йорик.
      – Не понимаю, что у тебя получается, – недовольно ворчал он, – Ты же пишешь не историю своего заключения, а историю тех впечатлений, которые возникли от прикосновения с российской действительностью.
      Ведь заключение – частный случай этих впечатлений, так сказать, типичная иллюстрация. Но важно-то не отдельное событие, а система, возникающая из этих типичных событий.
      Я не был вполне подготовлен к такому повороту "Размышления", как называл себя Йорик. Но в его словах была правда. А он продолжал:
      – Задумываясь над судьбами своих сограждан, ты уже вполне справедливо заметил, что твой случай банальный и рядовой, что есть более трагические судьбы, но талдычишь и талдычишь только о себе.
      Вспомни, с чего мы начинали, – события прошлого – это всего лишь информация, содержащаяся в твоей памяти, но сегодня у тебя другой опыт, другое время. Посмотри, какой мир ты помогал строить. Кругом убивают и убивают. Убивают в Чечне, в Нью-Йорке, убивают в Ираке, убивают по всему миру террористы всех мастей. Убивают на улицах больших и малых городов России. Как вы до этого докатились? Так вот и говори о том, как ты оцениваешь "опыт присутствия" зрелым взглядом, а не глазами наивного юноши.
      Действительно, мне и самому интересно было проследить, – а не положил ли и я собственный кирпичик в фундамент всеобщего безумия?
      Как это выяснить? Как можем мы понять, уже глядя с высоты своего времени на действия, которые происходили по твоей вине и вокруг тебя? Что мы должны делать: – заботится об общественных интересах, или собственных? Да и как тут различить, где свои, а где чужие? -
      Пророки указывают путь, по которому должен идти человек, а что делает политик? – Чаще всего он решает личные проблемы на рынке политической жизни общества. Он учится обобщать, видеть проблему, отстаивать интересы тех, кого представляет. Есть прагматичные, есть романтичные политики, причем у одних прагматизм относится к бытовому комфорту, у других к практичности в политических расчетах. Гитлер был вегетарианцем, Сталин в зените своего величия ходил в заштопанной собственноручно шинели. А Юлий Цезарь обожал роскошь, он любил деньги до такой степени, что способен был клянчить и унижаться. Брежнев любил машины и женщин, Хрущев – выпить и закусить. Или может быть дело в возрасте? – в юности человеком движет пассианарная энергия, а утомленный годами он ищет плотских утешений? – Все вместе! Каждый отдельный человек представляет каждый отдельный случай. Мы не можем посмотреть на поведение одного и что-то понять. Мы будем изучать миллионы жизней и ничего не поймем, потому что там не будет нашей жизни. И своей жизнью мы никого не научим, потому что ученики будут иметь собственную жизнь.
      Разве кто-то начнет менять систему только оттого, что кому-то в ней было неуютно? – Нет! – Ведь другим в это время, там же, вполне комфортабельно. И, в конце-концов, система может получить другое название, а жизнь останется все той же. В России менялись формации, а основная масса граждан жила в нищете. С другой стороны, сытые европейцы завидовали, что не имеют "передового учения". Вот так каждый народ остается наедине с собой, и каждый человек остается наедине с собой. Их опыт неповторим, предназначен только для них, так о чем "страдает гармошка"?
      – Нет, ты вернись в прошлое и через него подойди к настоящему.
      Ну, посмотри, – продолжал гнуть свое Йорик, – Что происходит сейчас с тем народом, за который ты готов был отдать свою жизнь? Тогда тебе казалось, что стоит лишь публично высказать правду, как падут оковы, народ проснется и сбросит тиранию. Но посмотри, как сегодня они бегают с портретами товарища Сталина. Что, мало правды вывалили на их головы?! Кому нужна эта правда? Люди хотят обманываться. Им нужны безопасные виновники их бед, виновники, на которых можно наброситься всей стаей. Чему их научили годы холодной войны? Неужели они не объелись нищетой и бесправием? Чем им досадил Буш и угодил
      Хусейн? Разве не видно как "общественное мнение" потянулось вслед за политическими кликушами, которые разыгрывают всего лишь карту зависти к американскому благополучию и сочувствия к братьям по нищете, которых наплодила тирания Хусейна. Не хочет русский человек осознавать собственные интересы, ему легче, когда его ведут за нос партайгеноссе всевозможных оттенков. Даже православная церковь скорее поддержит воинственный исламизм, чем гуманитарные устремления братьев-христиан Запада. Азиатское невежество для ваших отцов народа – единственное условие позволяющие держать народ в узде и вводить в заблуждение.
      Меня удивило это горячее словоизлияние, но я возразил:
      – И все же, как ты сам утверждал, опыт приходит через личность.
      Мне вот никто ничего не мог навязать, даже через государственное насилие.
      – Гордость, независимость и способность отказаться от чечевичной похлебки – редкое качество среди твоих сограждан.
      – Все это дается нам с землей и временем, с традицией и менталитетом. Что тут менять? Чему тут учить?
      Йорик недовольно засопел.
      – Ты подрываешь основы, на которых держится наша вера в жизнь.
      Общество – часть личной иллюзии. Иллюзий много, они разные и они будут всегда. Для того чтобы сосед рассмеялся, надо рассказать хотя бы анекдот.
      – Но если я буду так низко оценивать то, что пишу, то потеряю интерес к самому процессу.
      – Да ты уже признался, что не ценишь это высоко, иначе придется признать, что уроки жизни пропали даром.
      И тут он был прав. Я высказал вслух свое согласие и попросил освежить память, возвращаясь к периоду заключения.
      Моя психиатрическая экспертиза закончилась, оставив в памяти след обыкновенного тюремного приключения. Суд тоже не отличался ничем особенным, разве поведением свидетелей, которые клялись, что всегда подозревали, "в них что-то неладное", а если позволяла грамотность, то даже могли произнести такую фразу: "Он был мне глубоко антипатичен" (это про меня). Ну, правильно, как может быть симпатичен нормальному советскому человеку "враг народа", особенно под пристальным взглядом служителей щита и меча?
      Единственное, к чему я никак не мог привыкнуть – обращение тюремного персонала. Они вели себя так, словно мы были вещами, переданными в их собственность. Мне с самого начала не нравилось по окрику отправлять руки назад, мне не нравились сами окрики. Мое чувство собственного достоинства глубоко страдало. Особенно остро это ощущалось на этапах, когда нас гнали по эшелонам и пересыльным пунктам. Охрана словно чувствует твой протест, – подтолкнет, обругает, хлопнет дверью. Видимо сладостно ощущение власти человека над человеком. Но был, был тот мальчик на пересыльном пункте в
      Рузаевке, который воспринимал свою службу как невыносимый позор.
      В начале августа мы прибыли на приемную зону Дубравлага,
      Мордовского ОЛПА. Запомнились щи, которых нам подливали досыта. Мяса в них было немного, но свежая капуста, помидоры и картошка делали вкус, для привыкших к тюремной баланде, особенным. Здесь мы узнали, что на 71, том, на который предстояло попасть, недавно была забастовка. Лагерь окружали танки, а вышки укрепили пулеметами. Даже эвакуировали семьи персонала. Я с сожалением думал, что если бы не экспертиза, суд был бы раньше, и мы могли стать участниками событий. Ну, и так далее. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что внутри меня жила готовность умереть за правое дело.
      В лагере самое интересное – люди. Здесь с удивлением узнаешь, что мир братьев по разуму довольно широк. Ты понимаешь, что не только ты думал и оценивал состояние Отечества "в глубоком заблуждении, обманутый вражеской пропагандой", но и многие из твоих сверстников и даже людей старшего возраста. Не то чтобы все трубили о разочаровании в социализме, просто никто не скрывал своих убеждений.
      Мы знали стукачей в лицо, и их особенно не стеснялись. Большинство молодежи были истинными марксистами-ленинцами, но постепенно в сознание заползала идеология буржуазного либерализма. В лагере можно было познакомиться с настоящими представителями капитализма. Мне посчастливилось некоторое время находится бок о бок с европейским бизнесменом, Николаем Николаевичем Осиповым. История его проста и показательна. Эмигрировал из России в 1902 году. Открыл ресторан в
      Монте-Карло, со временем расширил деловые операции. До войны имел бизнес в Германии. С приходом Гитлера к власти, отказался от гражданства и переехал во Францию. Участвовал в движении сопротивления. После войны возглавил крупную фирму по строительству ресторанов и гостиниц Париж-Берлин. При переходе в Берлинской подземке был остановлен советским военным патрулем: "Вас издас?
      Осипофф? Ах, Осипов?! Так вы русский?! – Пройдемте!" В Западной
      Германии требовали его выдачи, были выпущены марки "Свобода
      Осипову!" Увы… Николай Николаевич был хорошим рассказчиком. Он не увлекался критикой ССР, признавая и университет на Ленинских горах, и только что пропищавший спутник, но его правда о Западе впечатляла. Через внешнюю форму его сдержанности веяло свободой.
      Красный крест присылал Осипову всяческие консервы и вирджинский табак. Осипов щедро делился богатствами с соседями, научившись довольствоваться скромным лагерным рационом.
      В общем, лагерь содержал много достойных людей, с которыми было интересно общаться. Граф Юрий Иванов-Белозерский – правнук великого художника Иванова, граф Юра Вандокуров, переписавший книгу "Введение в философию" Вундта и выдававший ее за собственную "Пропедевтику философии диалектического реализма". Грехи за этот плагиат можно было простить после того, как он с напарником дерзко бежал из рабочей зоны в грузовом вагоне, ушел из него, оставив на казенном бушлате две кучки дерьма, с запиской "ничего вашего мне не надо".
      Эта выходка заставила начальство ВОХРы особенно скрежетать зубами, а рядовой состав одобрительно посмеиваться, благодаря чему и до нас дошли скандальные подробности. Его напарника поймали довольно быстро и избитого привезли на показ в лагерь, а Юра сумел добраться до Алма-Аты. К сожалению, дерзкие усилия оказались тщетными, – родственники выдали его властям.
      А какие были прекрасные люди из студенческой Москвы и Петербурга!
      Володя Гедонии, Вадим Козовой, Боря Пустынцев, Алик Голиков, Петя
      Перцев, и мой самый близкий друг в лагере Боря Хайбулин. И Илья,
      Илья Гитман, с которым с тех и до сих пор я шагаю по жизни как с собственной мистической тенью. Феноменальный еврей, все таланты которого отвергло советское общество и закопало в братскую могилу инакомыслия, оставив для общества из всех его бесконечных знаний только умение держать пассатижи электрика.
      Мое пребывание на 71 ОЛПЕ имело не только привлекательные стороны, но и связанные с моим характером шероховатости. Первые впечатления и насыщение общением приутихли, и появился научный зуд.
      Оказавшись среди изобилия настоящей философской литературы, я решил отлынивать от работы, отдаваясь изучению недоступных доселе областей знания. Там я впервые познакомился с теорией относительности, по запрещенной книге Эддингтона "Время, пространство, тяготение", с трудами Менделя, Моргана и Вейсмана, с работами Норберта Винера. Разумеется, у меня не оставалось времени на выход в рабочую зону. Лагерной администрации это не нравилось.
      От меня требовали исполнения трудовой повинности. Я отвечал, что в
      "соответствии с международными принципами декларации прав человека" никто не имеет права заставлять работать политического заключенного.
      В лагере никакие такие права не были известны, Да и что за
      "политические заключенные"? – Хрущев на весь мир заявил, что у нас нет "политических заключенных", а есть только "уголовники".
      Заместитель командира отряда старшина Швед отводил меня на вахту, ласково приговаривая:
      "За что ты мне так нравишься, Юрий Константинович, за фамилию? – и сам отвечал: Нет, за прическу. Такая она у тебя лохматая. Вот сейчас мы ее подправим, – заканчивал он елейным голосом, поскрипывая коричневой от времени машинкой, служившей, видимо этим целям не один десяток лет. Меня усаживали на табурет и начинали
      "подправлять". Волосы, первой стрижки перед посадкой в ШИЗО
      (штрафной изолятор), были частично острижены, частично вырваны, из лопнувшей кожи сочилась кровь. Шведу доставляло удовольствие
      "пропалывать" головы своих жертв тупой машинкой. Он делал это приговаривая с интонациями Фигаро: "Ну, как, удобно ли, приятно?" В последовавшие за первой посадкой приводы, волосы не успевали отрастать, но Швед ухитрялся каждый раз вырывать те, что были подлине.
      ШИЗО – это помещение на вахте, с камерами 2 Х 2 метра, с дощатым настилом, полметра над полом, с крохотной полоской печи, основная часть которой выходит в коридор, и разбитыми маленькими окнами.
      Первая моя ходка произошла в ноябре, когда уже ударили морозы. Меня затолкали в это крохотное помещение, предварительно тщательно ощупав верхнюю и нижнюю одежду, и заперли на трое суток. Все остальные сроки пребывания в штрафном изоляторе я, как рецидивист-отказчик, тянул по семь суток.
      Трудовая деятельность все же не обошла меня. Друзья уговорили поступить в аварийную бригаду Нико Пулоса – греческого шпиона. (Он под видом коммуниста учился в академии Фрунзе и был разоблачен бдительными чекистами). Это был интересный период, где приходилось работать, напрягая все физические возможности. Мы разгружали вагоны, складывали поступавший лес. Особенно запомнилась очистка котельного борова, где нам пришлось выгребать золу, слоем толщиной до метра, залитую водой, но мгновенно испарившую ее, и вернувшую нестерпимый жар. Когда мы прошли от топки до трубы и вылезли наружу, казалось, что уже никакие силы не сумеют заставить повторить подобный подвиг. Мы чувствовали себя сваренными снаружи, и изнутри.
      На другой день в котельную грузовик привез несчетное количество папок с лагерными делами, накопившимися за период "культа личности". Тяга в топке была хорошей, листы пролетали боров и трубу, вылетали в небо и порхали над лагерем и рабочей зоной, как почтовые голуби. За секретными документами бегали надзиратели, хватали их с возможной поспешностью и тащили как ядовитых змей назад в котельную. Но нам все же удавалось прочитать некоторые уцелевшие страницы. То были старые дела, как правило, с однообразным окончанием: "Убит при попытке к бегству". Старые лагерники рассказывали, что в те времена любого неугодного могли пристрелить, бросить на проволоку, а потом указать вот эту самую причину убийства. И те же старые зэки утверждали, что уже не один десяток машин с расстрельными делами пропустили через эту самую Рузаевскую топку.
      Примерно в тот же период меня поразил вирус очередной иллюзии, свойственной политическому романтизму. Я вступил в подпольную
      "Прогрессивную партию России". Сколько-то дней ходил в рядовых, но вскоре, в силу темперамента, возглавил ячейку и выполнял функции по разработке оперативных акций. Один друг (ведь мы могли доверять только друзьям) из моей ячейки, при переходе из зоны в зону,
      "раскололся" на вахте и передал "ксиву", (так мы называли нелегальные письма) лагерному начальству. Ксива содержала какие-то инструкции однопартийцам из 5-го лагеря. О провале мне стало известно от одного, тоже очень интересного человека, Андрея, генеральского сынка. Интересен он был тем, что исповедовал культ сверхчеловека. Запомнились его стихи где выражалось пренебрежение к человеческой жизни: