— Благодарю за добрые слова, ваше благородие. — Он окинул взглядом ровные шеренги солдат. — Бойцы, я разрешаю вам брататься с нашими соотечественниками из Паренцо с тем условием, что до полуночного колокола вы вернетесь на эту площадь для размещения на квартиры. А сейчас — вольно!

Он сошел с трибуны, чтобы обнять за талию какую-то даму в прозрачной блузке. Строй рассыпался под одобрительные восторженные крики. Теальдо вместе с товарищами пожимал руки и хлопал по спинам возвращенных соотечественников, однако мысли его занимало совсем другое.

От природы наделенный способностью правильно выбирать направление, он забрел дальше от главной площади, чем большинство товарищей, тем самым уменьшив число соперников. Когда Теальдо заглянул, наконец, в таверну, то обнаружил, что он не только единственнй солдат в заведении, но и единственный клиент. Служанка была симпатичная — или чуть более того. И улыбка у нее была дружелюбная — или чуть более того.

— Чем могу служить, герой? — спросила она.

Теальдо глянул на вывешенное на стене меню.

— Море отсюда близко, — улыбнулся он в ответ, — так что как насчет томленного с луком угря? А к нему золотого вина — и тебе стакан, милочка, если ты не против.

— Ничуть, — отозвалась она. — А после ужина… как насчет потомить твоего угря? У меня наверху своя комната. — Она тихонько страстно вздохнула. — Как хорошо вернуться в Альгарве, на родину.

— В Бари тоже неплохо, — ответил Теальдо, усаживая служанку к себе на колени.

Руки ее сплелись за спиной солдата, и тот внезапно решил, что может обойтись и без ужина.

Краста с омерзением уставилась на гардероб. Ну что, спрашивается, что следует надевать по случаю объявления войны?! С такой проблемой юная маркиза до сих пор не сталкивалась, хотя ее матушка, вероятно, стояла перед тем же невыносимым выбором накануне Шестилетней войны, когда Валмиера и ее союзники в последний раз пытались подчинить Альгарве силой.

Маркиза поджала губы. Принять решение никак не удавалось, поэтому Краста с силой побренчала колокольчиком. Пусть горничная думает. Ей, в конце концов, за это деньги платят.

Вбежала Бауска. Как всегда, в практичной серой блузе и таких же штанах — практичных и банальных.

— Ну что мне надеть во дворец, Бауска? — проныла маркиза. — Поступить осторожно и взять платье или помянуть наследие наших великих предков-кауниан брючным костюмом? — Она вздохнула. — Я бы с удовольствием надела блузку и килт, но едва ли стоит одеваться на альгарвейский манер, когда мы вот-вот объявим войну этому пустозвону Мезенцио.

— Если только вы не хотите, чтобы вас камнями гнали по улицам Приекуле, — согласилась Бауска.

— Да, так не пойдет, — капризно пробормотала Краста. Она взяла из позолоченной чаши на комоде коричный леденец и бросила в рот. — Ну так что мне делать?

Бауска, лишенная преимуществ благородного происхождения, вынуждена была иногда думать. Размышляя, горничная теребила прядку светлых — но все же не таких, как у самой Красты, — волос.

— Брючный костюм покажет вашу солидарность с Елгавой и до некоторой степени с Фортвегом, хотя в этой стране каунианское население потеряло власть…

Краста фыркнула.

— Эти фортвежские кауниане наводят на меня такую скуку бесконечной болтовней о древности своего рода!

— Их претензии несут в себе зерно истины, сударыня, — заметила Бауска.

— Ну и что? — отозвалась маркиза. — Мне все равно. Скучно.

— Как скажете, сударыня. — Бауска подняла палец. — Но брючный костюм может оскорбить послов из Лагоаша и с архипелага Сибиу, поскольку их народы происходят от того же корня, что и альгарвейцы.

— Все они — одна свора варварских псов, ты хочешь сказать, хотя кое-кто из них сейчас на нашей стороне. — Краста едва удержалась, чтобы не отвесить служанке оплеуху. — А ты мне так и не сказала, что следует надеть!

— Вы не узнаете, насколько мудро поступили, покуда не попадете во дворец, — как всегда кротко, отозвалась горничная.

— Это просто нечестно! — Маркиза едва не расплакалась. — Моему брату никогда не приходится волноваться из-за таких глупостей! За что мне такое наказание?

— У господина Скарню нет выбора — ему полагается мундир королевской армии, — ответила Бауска. — Я уверена, Валмиера будет гордиться его верной службой.

— А я уверена, что не знаю, как мне одеться, а от тебя никакого проку!

Бауска молча склонила голову.

— Пошла вон! — взорвалась Краста, и горничная позорно бежала.

Краста осталась наедине с гардеробом.

— Просто невозможно найти хороших слуг, — бурчала она, снимая с вешалки серые брюки тонкого сукна и синюю шелковую блузу.

Одевшись, она глянула на себя в зеркале. Увиденное ей не понравилось — впрочем, угодить маркизе было трудно. Вот бы сбросить пару фунтов и подрасти на ладонь… и она все равно была бы недовольна, хотя сама Краста полагала иначе. С неохотой она признала, что синий шелк прекрасно оттеняет столь же синие глаза. Брюки маркиза препоясала тяжелой цепочкой белого золота и такую же, но потоньше, застегнула на шее — чтобы та подчеркивала цвет волос.

Краста вздохнула. Придется терпеть.

Спустившись в вестибюль, она приказала подать коляску. Поместье ее семьи стояло на окраине Приекуле веками, еще с той поры, когда не были очерчены на картах становые жилы, расходившиеся от источника силы в сердце города, а потому располагалось в отдалении от них. Хотя даже если бы жила совсем рядом, маркиза никогда не отправилась бы во дворец общественным караваном под взглядами каких-нибудь подавальщиц, книгонош и прочей вульгарной черни.

В коляске она привлекала к себе не меньше взглядов, но они ее не тревожили: так на них можно было не обращать внмания, что было бы не под силу в тесноте воздушного дилижанса. Цокали копыта по мостовой. Мимо проплывали современные здания из крипича и стекла (над ними Краста насмехалась, потому что они были современны), или мраморные колоннады и раскрашенные статуи в классическом имперском стиле (над ними Краста насмехалась как над жалкими подражаниями), или вычурные дома, построенные пару столетий назад, в эпоху влияния альгарвейского зодчества (над ними Краста насмехалась, потому что они выглядели на чужеземный манер), или, наконец, руины времен Каунианской империи (над которыми Краста насмехалась, потому что им давно на снос пора).

Коляска едва миновала Колонну каунианских побед — только недавно восстановленную после пожара, случившегося во время Шестилетней войны, — как дорогу упряжке преградил какой-то тип в зеленом мундире.

— В чем дело? — нетерпеливо осведомилась у кучера Краста. — Хотя неважно — проезжай, проезжай!

— Лучше не стоит, госпожа, — осторожно ответил тот.

Краста не успела обрушиться в гневе на слугу, когда через перекресток замаршировали первые пехотинцы. Солдаты в темно-зеленых мундирах и брюках текли нескончаемой рекой.

— Если я из-за этого парада во дворец опоздаю, — кровожадно пообещала маркиза, притопывая ножкой, — я буду очень недовольна. И ты, милейший, тоже.

Кучера передернуло, и Краста довольно улыбнулась. Все ее слуги знали, что угрозы хозяйки — не пустая болтовня.

За пехотой следовала кавалерия — эскадрон за эскадроном, на лошадях и единорогах. Краста поджала губы, глядя на лишенных природной красоты единорогов. Потом поджала еще сильней, потому что за кавалерией шли тяжелой поступью бегемоты: от природы безобразные, так что уродовать их не приходилось. Если не считать рогов — длинных, как у единорогов, но толстых и, будто ятаганы, кривых, — более всего звери напоминали огромных, волосатых, толстоногих вепрей. Единственным их достоинством была сила: каждый бегемот без всякой натуги волок на себе не только нескольких наездников, но также станковый жезл и тяжелую кольчужную попону.

Наконец дорога опустела. Не успела Краста вымолвить и слова, как кучер хлестнул вожжами, пустив коней в галоп. Упряжка мчалась по узким извилистым улочкам Приекуле, едва не сбив по пути двух девиц, по недоумию попытавшихся перейти дорогу. Девицы завизжали. Краста завизжала в ответ: если бы коляска сбила одну из этих дурочек, маркиза могла бы опоздать на прием.

Тем не менее ее коляска оказалась у дворцовых ворот как раз вовремя. Один лакей с поклоном взял за уздцы коней, другой помог Красте выйти.

— Если госпоже маркизе будет угодно проследовать за мною в Гранд-залу…

— Благодарю, — промолвила Краста: этим словом она редко одаряла собственных прислужников. Но здесь, во дворце, правила не маркиза. Здесь ее положение было в лучшем случае посредственным. Об этом ей неустанно напоминали золото, меха, портреты величавых властителей на стенах… и взоры княжон и герцогинь, смотревших на Красту так же презрительно, как она сама — на весь остальной мир.

Увидав брюки на первой же даме более высокого, чем сама маркиза, титула, Краста слегка расслабилась. В конец концов, если это и окажется ошибкой, винить будут герцогиню, а не ее. Потом стало понятно, что нервничать из-за своего наряда приходится как раз тем, кто предпочел платье. Краста с облегчением тихо и незаметно вздохнула.

Мужчины дворянского сословия, наполнявшие Гранд-залу, были, как правило, облачены в камзолы и штаны. Многие были в мундирах, увешанных боевыми и почетными наградами. Краста бросала убийственные взгляды на единственного типа, имевшего наглость напялить плиссированную юбку, пока не услышала его мерно щебечущую речь и не сообразила, что это, должно быть, сибианский посол в национальном костюме.

Гул голосов рассеяли фанфары.

— Грядет Ганибу Третий, — возгласил герольд, — король Валмиеры, император провинций и заморских владений! Почести должные воздайте ему!

Поднявшись на ноги, Краста вместе с собравшимися в Гранд-зале дворянами и послами отвесила земной поклон и осталась стоять, покуда Ганибу не занял место на возвышении в дальнем конце зала. Как многие из собравшихся, монарх предпочел королевской мантии мундир, едва видимый за множеством орденов и нашивок. Некоторые являли собой сугубо почетные награды. Другие он заслужил своей отвагой, когда, будучи еще кронпринцем, служил на альгарвейском фронте во время Шестилетней войны.

— Благородный и простой народ Валмиеры, — промолвил король, в то время как художники набрасывали его портреты, а скорописцы царапали в блокнотах, чтобы газеты могли донести его речь и до жителей тех деревень, где по бедности и отсутствию становых жил не могли позволить себе и единого хрустального шара, — королевство Альгарве, умышленно нарушив условия Тортусского договора, направило свои вооруженные силы на территорию суверенного герцогства Бари. Альгарвейский посол в Валмиере заявил, что король Мезенцио не намерен выводить свои войска из указанного герцогства, и категорически отверг наши требования в этом отношении. Теперь, когда это оскорбление добавилось к множеству иных, нанесенных нам Альгарве за последние годы, у нас не остается иного выбора, как объявить, что с сего момента королевство Валмиера находится в состоянии войны с королевством Альгарве.

Краста захлопала в ладоши, и звук потонул в разнесшемся по Гранд-зале громе аплодисментов.

— По-бе-да! По-бе-да! По-бе-да! — скандировали собравшиеся дворяне, а самые дерзкие добавляли: — На Трапани!

Король поднял руку, и установилась, пускай не сразу, тишина.

— И Елгава вступает в войну не в одиночестве. Наши союзники верны своему слову.

На помост взошел, будто живой пример, посол Елгавы.

— Мы также объявляем войну Альгарве, — веско заявил он.

Краста поняла его без труда, хотя слова дипломата прозвучали странно для ее уха: елгаванский и валмиерский наречия были столь сродственны, что многие полагали их скорей говорами, нежели языками в их полном праве.

Длинный кафтан фортвежского посла плохо скрывал несоразмерно мощные плечи.

— Фортвег, обретший свободу не в последней степени доблестью Валмиеры и Елгавы, — промолвил он не на современном валмиерском, но на старинном языке Каунианской империи, — не отступится от своих друзей в годину невзгод. И мы тоже враждуем с Альгарве. — Приличия слетели с него, словно маска, и, перейдя с древнего наречия на современное, посол взревел: — На Трапани!

От аплодисментов дрожали стены.

— Бари в лапах Альгарве — это кинжал, нацеленный в сердце Сибиу, — добавил посол с архипелага. — Мы тоже вступим в борьбу с общим врагом.

Но посол Лагоаша, во время Шестилетней войны поддержавшего Валмиеру, сейчас промолчал — как и раскосый посол Куусамо, державы, владевшей восточной, существенно большей частью острова, который делила с Лагоашем. Лагоанцы с опаской поглядывали в сторону соседей, а те вели невнятную войну на море с Дьёндьёшем далеко на востоке, ухитрившись при этом не вступить в союз с ункерлантцами. Посол от двора конунга тоже держался в тени, как и дипломаты из незначительных держав, зажатых между Ункерлантом и Альгарве.

Краста подобных тонкостей не замечала. Валмиера со своими союзниками, без сомнения, покарает гнусных альгарвейцев. Ввязались в войну — так пускай теперь попробуют на вкус, какова она!

— На Трапани! — вскричала она.

К балкону, с которого король Мезенцио должен был обратиться к народу и дворянству Альгарве, графу Сабрино пришлось прокладывать себе дорогу локтями. Он хотел выслушать речь своего сюзерена лично, а не прочесть потом в газете, или, если очень повезет, высмотреть крошечную фигурку в хрустальном шаре, заклятом подвернувшимся под руку чародеем.

Люди расступались перед ним — мужчины с почтительным кивком вместо невозможного в толчее поклона, женщины (во всяком случае, некоторые) с зазывными улыбками. К графскому титулу это уважение не относилось никак. Его причиной был песочного цвета мундир с тремя полковничьими звездами на погонах, а главное — внушительных размеров нагрудный знак Летного корпуса.

— Я стоял на этом самом месте, милая моя, — говорил оказавшийся рядом мужчина, чьи усы из медно-рыжих стали почти серебряными, своей юной спутнице — может, дочери, а может, любовнице или молодой жене, — на этом самом месте, когда король Дюдоне объявлял войну Ункерланту.

— Я тоже, — заметил Сабрино. Он тогда был молод — слишком молод, чтобы уйти на фронт прежде, чем Шестилетняя война подошла к концу. — Тогда люди были напуганы. А сейчас! — Типично альгарвейским цветистым жестом он обвел площадь. — Словно на праздник пришли!

— В этот раз мы будем сражаться, чтобы вернуть свое, и все это знают, — отозвался старик, и его спутница решительно закивала. — А вам, сударь, — добавил он, заметив свернувшегося на груди Сабрино серебряного дракона, — наилучшей удачи в небе. Да сохранят вас силы горние!

— И вам премного благодарен в меру своих скромных сил. — Невзирая на толчею, Сабрино поклонился и старику, и девушке и двинулся дальше.

По пути он успел купить у шустрого разносчика ломтик дыни, завернутый в пергаментно-тонкий листок ветчины, и, покуда жевал, мог работать только одним локтем, из-за чего и не успел протолкаться поближе к балкону, прежде чем к толпе вышел сам король Мезенцио, рослый и стройный. Золотая корона сверкала на полуденом солнце ярче царской лысины.

— Друзья мои, соотечественники, мы стали жертвою вторжения! — вскричал монарх, и Сабрино к облегчению своему обнаружил, что слышит его превосходно. — Каунианские державы мечтают обглодать наши кости. Елгаванцы наступают в горах, валмиерцы рвутся через границы маркизата по нашу сторону Соретто, который отняли у нас по Тортусскому договору, бешеные фортвежские уланы уже скачут по степям северо-запада. Даже сибиане, наши сородичи, вонзили нож в нашу спину — они берут на абордаж наши корабли, жгут наши гавани! Они — все они! — думают, что мы, как скотина, безропотно пойдем на бойню. Друзья мои, соотечественники, что мы ответим на это?!

— НЕТ! — взревел Сабрино во весь голос.

Крик толпы был ужасен, сокрушителен.

— Нет, — промолвил Мезенцио. — Мы лишь вернули то, что принадлежит нам по праву. И даже в этом мы проявили умеренность, проявили рассудительность. Разве воевали мы с изменившим нам герцогом Бари — Алардо-лизоблюдом? У нас были на это все причины, но мы позволили ему прожить отмеренные неразумной судьбой дни. Лишь когда погребальный костер пожрал его тело, предъявили мы свои права на герцогство — и народ Бари приветствовал наших солдат цветами, поцелуями и радостными гимнами. И за эти радостные песни оказались мы вовлечены в войну, которой не желали.

Друзья мои, соотечественники, разве предъявили мы права на маркизат Ривароли, который Валмиера отсекла от живой плоти нашего королевства после Шестилетней войны, чтобы заполучить плацдарм по это сторону Соретто? Нет и нет! Мы не сделали этого, невзирая на все унижения, которым подвергают добрых альгарвейцев чиновники короля Ганибу! Я полагал, что никто не усомнится в нашем праве вернуть короне герцогство Бари. Кажется, я ошибался… Кажется, я ошибался, — повторил Мезенцио, ударив кулаком по мраморной балюстраде. — Кауниане и их шакалы искали предлога к войне, и теперь им мнится, что они заполучили его. Соотечественники, друзья, помяните мое слово: если мы проиграем этот бой, погибель настигнет нас. На севере Елгава и Фортвег пожмут руки над трупом нашего королевства, навеки отрезав нас от Гареляйского океана. На юге… позорный договор в Тортуссо — лишь предвестник тех унижений, которым подвергнут нас Валмиера и Сибиу — о да, и Лагоаш также! — если только сумеют.

Сабрино слегка нахмурился. Поскольку лагоанцы не стали пока объявлять войну своим дерлавайским родичам, он не стал бы их сейчас упоминать. Не то чтобы полковник усомнился в словах своего монарха, но посчитал их несколько невежливыми.

— В то время, как я стою здесь, — продолжал Мезенцио, — враг жжет наши поля, наши дома и деревни. Драконы сеют над нашими городами и селами ядра, несущие разорение, разрушение, погибель. Друзья мои, соотечественники, сделаем ли мы все, что в наших слабых силах, чтобы отразить их натиск?

— Да! — снова вскричал изо всех сил Сабрино, и снова едва услышал свой голос в реве толпы.

— Валмиера объявила нам войну. Елгава последовала за ней, словно цепной пес. Фортвег вступил в войну. Сибиу — также. — Мезенцио воздел к небу сжатый кулак. — Они стремятся подрезать нам жилы. Друзья мои, соотечественники, народ Альгарве, я клянусь вам: этого не будет !

Сабрино заорал снова и тоже вскинул кулак над головой. Соседка пристала на цыпочки, чтобы чмокнуть летчика в щеку. Полковник сгреб ее в охапку и показал, как полагается целоваться.

Король поднял обе руки, обратив ладони к толпе.

— Мы защитим Альгарве, — с непоколебимой уверенностью бросил он в наступившую тишину.

— Аль-гар-ве! Аль-гар-ве! Аль-гар-ве!

Клич эхом разносился над площадью по всему Трапани и, надеялся Сабрино, по всему королевству. Мезенцио чопорно поклонился от пояса, принимая восторг подданных от имени всего королевства, и, взмахнув на прощание рукой, ушел с балкона. Острый взор Сабрино уловил, как один из министров приблизился к королю, чтобы пожать тому запястье и поздравить.

— Вы поможете спасти нас, полковник, — заявила женщина, поцеловавшая Сабрино.

— Сударыня, я сделаю все, что будет в моих силах, — ответил тот. — А теперь, как бы ни мечтал я остаться в вашем обществе, — за эти слова он был вознагражден реверансом, — я должен взяться за ваше спасение.

Дракошня располагалась далеко за окраиной Трапани — так далеко, что Сабрино пришлось добираться туда каретой, поскольку караваны не заходили дальше границ влияния источника в сердце столицы.

— Как приятно, что вы к нам присоединились, — заметил генерал Борсо, командующий дракошней, окинув своего подчиненного желчным взглядом.

— Я, сударь, явился согласно приказу, — ответил Сабрино с почтительной дерзостью, как и положено общаться с высокими чинами, — и притом имел честь собственными ушами слышать, как его величество бросил вызов всем противникам Альгарве.

— Ах, друг мой, — воскликнул Борсо, тут же забыв о своем высоком чине, — в таком случае мне остается лишь позавидовать. Прикованный кандалами долга, я слушал речь его величества лишь посредством шара, но был, должен сказать, впечатлен. Каунианам и их пособникам не стоит относиться к нам легкомысленно.

— Без сомнения, — согласился Сабрино. — Хрустальные шары — замечательное приспособление, но в кристалле все кажется мелким и звук отдает жестью. Воочию король выглядел блистательно.

— Прекрасно! — От избытка чувств Борсо послал собеседнику воздушный поцелуй. — Изумительно! Если наш сюзерен был блистателен, то и нам следует блистать по его примеру… и, продолжая тему — ваше крыло, дражайший полковник, вполне готово к бою?

— Не стоит беспокоиться, милостивый государь, — ответил Сабрино. — Летчики в прекрасной форме, и все как один рвутся в небо. Драконы сытно накормлены мясом, серой и ртутью. О чем я уже подробно докладывал в своем отчете три дня тому назад.

— Отчеты — это замечательно, — парировал Борсо, — а впечатления людей, которые пишут отчеты, еще лучше. Кроме того, раз все находится в столь похвальной готовности — я получил для вас приказ. Вас и ваше крыло перебрасывают в Гоццо, откуда вы должны всеми силами противостоять наступлению фортвежцев.

— Гоццо? Сколько мне помнится, это не город, а сущее недоразумение, — со вздохом заметил Сабрино. — Нас там смогут хотя бы снабжать?

— Если не смогут — покатятся головы, — предрек Борсо. — Сначала квартирьеров, потом тамошнего дюка, а потом и графа. Заверяю, мы готовы к нынешней войне настолько, насколько это вообще возможно.

— Враги окружают нас, — промолвил Сабрино. — Во время Шестилетней войны они пытались уничтожить нас и едва не преуспели. Мы должны быть готовы, потому что всегда знали — они попытаются снова.

Отдав честь коменданту, Сабрино направился к своему крылу. Прикованные цепями драконы сидели в ряд за домиком Борсо. При виде человека твари начинали шипеть и поднимали чешуйчатые гребни — не в знак приветствия, как прекрасно понимал полковник, а в типично драконьем сочетании злобы, страха и голода.

Некоторые люди романтизировали единорогов — прекрасных и, насколько это возможно для животного, неглупых. Иные романтизировали лошадей — красивых и придурковатых. И, само собой, находились люди, которые романтизировали драконов, созданий мало того что безмозглых, так еще и отменно злобных. Сабрино фыркнул про себя. К бегемотам, сколько ему было известно, никто романтических чувств не испытывал — слава силам горним хоть за это!

Полковник кликнул дневального.

— Собрать летный состав крыла, — распорядился Сабрино, когда молодой субалтерн подбежал к нему. — Нам приказано в ближайшее время лететь в Гоццо, против клятых фортвежцев.

Дневальный, поклонившись, умчался, и миг спустя над полем пронеслись с полдюжины резких, властных нот: начальные такты альгарвейского гимна. Покинуясь дудке трубача, из песочно-желтых палаток посыпались люди, чтобы под шелест килтов выстроиться перед Сабрино в квадрат восемь на восемь. Четверо капитанов заняли место перед строем. Драконы шипели, и стонали, и расправляли громадные крылья — при всей своей тупости звери накрепко усвоили: построение значит, что скоро им подниматься в небо.

— Война началась, — объявил Сабрино драколетчикам своего крыла. — Нас направляют в Гоццо, против фортвежцев. Все ли, звери и люди, готовы вылететь через час?

В ответ послышалось дружное «Так точно!», и только один летчик со скорбным лицом поднял руку. Сабрино ткнул в него пальцем:

— Корбео, не мямли!

— Сударь, — отозвался несчастный Корбео, — с сожалением вынужден доложить, что перепонка на крыле моего дракона еще недостаточно зажила, чтобы подняться в воздух. — Он пристыженно понурился. — Если бы война началась хоть неделей позже…

— В этом нет твоей вины. Ничего не поделаешь, — подбодрил его Сабрино — Выше нос, парень! Неделя — невеликий срок. Ты еще увидишь настоящий бой, не страшись. Тебе могут даже выделить свежего дракона, если решат, что нам срочно нужны опытные летчики.

Корбео поклонился.

— Будем надеяться, сударь!

Сабрино покачал головой.

— Не стоит. Это будет значить, что наша возлюбленная страна в страшной опасности. Я предпочитаю надеяться, что ты сможешь спокойно отдыхать, пить вино и щупать красоток, покуда твой дракон не поправится.

Корбео поклонился снова, на сей раз пытаясь скрыть ухмылку.

— Готовимся к вылету! — приказал крылу довольный собою Сабрино. — Капитаны — ко мне.

Один из звеньевых, Домициано, задал именно тот вопрос, который собирался прояснить Сабрино:

— Сударь, хватит ли у нас сил остановить захватчиков?

— Должно хватить, — просто ответил Сабрино. — Альгарве полагается на нас. Будем держаться, сколько сможем. Как бы ни пошли дела, — он вспомнил речь Мезенцио, — мы не можем позволить, чтобы Фортвег и Елгава пожали друг другу руки. По сравнению с этой угрозой наши жизни не значат ничего. Всем понятно? — Домициано и остальные трое звеньевых кивнули. Сабрино по очереди хлопнул каждого по плечу. — Хорошо. Отлично. А теперь и нам пора готовиться к отлету.

Когда полковник устроился в седле у основания драконьей шеи, когда ударил пятками по нежной коже у ключиц и зверь взмыл в воздух, когда земля ухнула вниз и загремели драконьи крылья, Сабрино понял на миг, почему некоторые люди вздыхают, глядя на огромных ящеров. А когда дракон, извернувшись, попытался укусить седока, прежде чем тот треснул змея по носу стрекалом на длинной рукоятке, — немедля помянул недобрым словом идиотов, которые ничего не понимают в настоящих драконах.

Хребет Эльсунг являл собою естественную границу между Ункерлантом и Дьёндьёшем. По каким именно вершинам хребта эта граница проходит, конунг Ункерланта Свеммель и экрекек Дьёндьёша Арпад никак не могли договориться. Поэтому разрешать этот вопрос за них приходилось нескольким тысячам молодых мужчин с той и другой стороны.

Леудаст с куда большим удовольствием сидел бы сейчас на своем хуторе близ фортвежской границы, чем мерзнуть у костра в скалистых пустошах на краю света. По его глубокому убеждению, если уж Арпад оказался таким олухом, что возжелал здешних булыжников, то пускай забирает их хоть все.

Вслух он своего мнения, впрочем, не высказывал. Сержантам такие мнения очень не нравились. Офицерам — еще меньше. А сильней всего они не нравились конунгу Свеммелю, если верить всему, что болтают (верней сказать, шепчут) люди. Победив наконец в затянувшейся гражданской войне своего брата-близнеца Киота, Свеммель пришел к выводу, что все, кто с ним не согласен, — предатели. Из-за этого уже немало людей исчезло без следа, и Леудаст не горел желанием добавить к их списку собственное имя.

Нагнувшись к костру, он покрутил в ладонях палочку с нанизанным на нее куском жесткой сильно наперченной колбасы, чтобы та как следует прожарилась со всех сторон.

— Очень эффективно , Леудаст, — одобрительно кивнул сержант, старый вояка по имени Магнульф.

— Спасибо, сержант. — Леудаст просиял.

Похвала была нешуточная. Слова «эффективность» солдат в жизни не слыхивал до той поры, как царские печатники сорвали его с земли, обрядив в сланцево-серый мундир, но конунгу Свеммелю оно было очень по душе. Поэтому всем подданным конунга приходилось добиваться эффективности хотя бы на словах. В армии Леудаст научился не только поражать огнем врагов великого Ункерланта, но и вовремя вставлять в разговор дежурные лозунги:

— Время и силы — с наименьшими затратами.

— С наименьшими, — согласился Магнульф с полным ртом.

Леудаст едва разобрал его слова, но дожидаться, пока сержант прожует, было бы не очень эффективно. Магнульф почесал внушительный — хотя и не столь впечатляющий, как у Леудаста и еще доброй половины роты, — шнобель и продолжил:

— Клятые дёнки беспременно сегодня что-нибудь утворят. Во всяком разе, так пленники талдычат.

Леудасту стало вдруг интересно, как из пленных выжимают сведения. Эффективно, должно быть. Под ложечкой у него засосало. Дознатчики конунга могли действовать эффективно до жути.

— Вот дома, — бросил со скукой тощий по ункерлантским меркам парень по имени Визгард, — уже, верно, за полночь перевалило, а тут солнце едва закатилось.

— Мы, — Магнульф ударил себя кулаком в грудь, — великая страна! А будем — еще больше, когда вышибем дёнок с большой земли на острова, где они гнездятся.

— Было бы проще, когда б они не отняли у нас эту землю в годы Войны близнецов, — вставил Бертар.

— Вот и видно, к чему эффективность нужна, — наставительно заметил Магнульф. — С одним конунгом в царстве дела как по маслу идут — эффективно. Поставь двоих на место одного, и все в тартарары летит!

С точки зрения Леудаста, ничего особенно эффективного в этом не было. То был голос здравого смысла. Если бы хоть Свеммелю, хоть Киоту достало смелости признаться, что из двоих близнецов он младший, братья избавили бы Ункерлант от множества горестей. Через хутор Леудаста — точней сказать, его отца, потому что сам солдат появился на свет уже к исходу междоусобной войны, — армии проходили не раз, то в одну сторону, то в другую, но с неизменной целью унести все, что можно, а остальное — сжечь. Село не один год оправлялось от разорения.

А теперь, когда страна, наконец, вздохнула спокойно, началась новая война, на дальнем краю земли. В чем тут эффективность — Леудаст ума дать не мог, но упоминать об этом вслух было бы крайне… неэффективно.

— Будьте бдительны, — приказал, подходя к костру, капитан Урган. — Дьёндьёшцы готовят какую-то гнусность.

— Я уже предупредил солдат, сударь, — заметил Магнульф.

— Эффективно, — сухо заметил Урган. — У меня есть для вас новость: на дальнем востоке все соседи обрушились на Альгарве.

— Его величество поступил — эффективней не бывает, что не ввязался в эту войну, — заметил Магнульф. — Пускай эти ублюдочные каланчи друг друга поубивают.

— Фортвежцы — не каланчи, — поправил Бертар педантично.

Магнульф прожег его одним из тех взглядов, какие, судя по всему, тренировал перед зеркалом.

— Может, и не каланчи, зато ублюдки еще те, — прорычал сержант. — Иначе стали бы они уходить из-под руки Ункерланта во времена Войны близнецов, а?

Не только перворазрядный чародей собразил бы, что продолжать спор с обозленным Магнульфом неэффективно. Бертар заткнулся.