Тьма (№1) - Тьма надвигается

— Заботливый поругатель, — выдавила Ванаи сквозь стиснутые зубы.

Спинелло расхохотался.

— Разумеется.

Наконец он овладел ею.

— А-а… — выдохнул он, обнаружив, что стал первым. — Будет немного больно…

Он дернулся сильней. Стало больно. Ванаи незаметно прикусила губу. Во рту стоял вкус крови: такой же, что сочилась на простыни. Ванаи закрыла глаза и постаралась не замечать мерно колышущейся тяжести.

Потом майор хрюкнул сдавленно, передернулся всем телом и вышел из нее. Это тоже был больно. Ванаи терпела молча — это значило, что мучения ее закончены.

— Мой дед… — начала она.

Майор Спинелло расхохотался снова.

— А ты не забыла, ради чего занималась этим, а? — бросил он. — Что ж, договорились: старый бурдюк может вернуться домой и оставаться дома — покамест я получаю от тебя то, чего хочу. Мы друг друга вполне поняли, милочка?

Ванаи еще тесней прижалась к стене.

— Да, — выдавила она, пытаясь съежиться в клубочек.

Конечно, одного раза ему не хватит. Следовало сразу догадаться. Да она и поняла это сразу, пускай надеялась… хотя что проку от ее надежд? Закрыв глаза, она слушала, как альгарвеец одевается. Уходит. Каунианка на улице обозвала ее альгарвейской шлюхой. Тогда это было оскорблением. Теперь стало правдой. Ванаи расплакалась, но слезы не приносили облегчения.

Зима на острове Обуда приносила с собой бесконечные бури, налетающие с просторов Ботнического океана. Даже Иштван мог найти укрытие от них в казарме, скверная погода выводила его из себя. Солдат искренне предпочитал бураны — как пробираться по снегу, он знал. Любой, кто вырос в горных долинах Дьёндьёша, знал о снеге все, что вообще следовало о нем знать.

А вот дождь — дело иное. И в казарме-то скверно, а уж когда единственное твое укрытие — наспех вырытый окоп, совсем плохо. Накидка промокла не насквозь — это означало, что солдат промок не до костей. Он просто промок. А еще его мучил здоровый и вполне обоснованный страх — не приведи звезды небесные, какой-нибудь ловкий косоглазый ублюдок проберется через линию фронта и перережет спящему глотку, так что тот и не проснется. Куусамане, бывало, просачивались в такие щели, что и хорек не пролезет.

Он глянул вниз на куусаманские траншеи и окопы у подножия горы Соронг. Под дождем в лесу разглядеть было почти ничего и невозможно, однако это Иштвана не останавливало. Во сне и на посту он никогда не расставался с жезлом. Вдобавок на поясе у него болтался нож. В такую погоду от клинка будет больше толку, чем от луча, — под проливным дождем жезлы били недалеко.

За спиной его зачавкала грязь. Иштван резко обернулся — никогда не знаешь, откуда подкрадется к тебе куусаманин. Но рослый светлобородый солдат был не из косоглазиков.

— Ты, что ль, Соньи? — прижмурился Иштван.

— Да куда ж я денусь? — пробурчал рядовой.

— Куда ж мы денемся, — согласился Иштман. — Тебе не кажется, что мы чем-то звездам насолили? Иначе б нас давно перебросили отсюда. Хотя, — он примолк задумчиво, — еще неизвестно, что хуже.

— Это как? — полюбопытствовал молодой солдат. — Едва ли бывают места похуже здешних.

— Ну, если так посмотреть, ты, наверное, прав, — ответил Иштван. — А может, и не прав.

Он сам не мог представить себе более скверного места, но насмотрелся на фронте всякого и пребывал в твердом убеждении: хуже всегда может быть. В животе у него заурчало, напомнив, что жизнь и сейчас не сахар.

— Как у тебя с провизией? — спросил он у товарища.

— Мало, вот жалость-то, — ответил Соньи с такой тоской, что Иштван немедля заподозрил его во вранье. Мальчишка становился ветераном. Но уличить его во лжи Иштван мог, только обшарив карманы и вещевой мешок. А он еще не настолько изголодался. Кроме того, Соньи мог и правду говорить, потому что следующими его словами было: — Может, стоит нам пойти тряхнуть косоглазых за кошели?

— Может быть, — согласился Иштван. — Они, понятно, не прирожденные воины, даже близко к тому не подошли — думают, что солдат с пустым брюхом сражаться не может. Да если бы мы четверть тех усилий тратили на снабжение, что они, то так растолстели бы, что из окопа не выбраться. — Дождевая вода стекала с капюшона ему на нос. — Скажи еще, что я не прав!

— Не скажу, — ответил Соньи. — Только ты мне ответь: если мы прирожденные воины, а они — нет, как выходит, что мы до сих пор их с Обуды не вышибли?

Иштван открыл было рот, да так и захлопнул. Это был крепкий орешек — настолько крепкий, что о него и зубы можно было пообломать ненароком.

— А звезды его ведают, — ответил Иштван наконец. Это была несомненная правда и столь же несомненный способ уйти от ответа. Солдат поспешно вернулся к первоначальной теме разговора: — Так как ты смотришь на то, чтобы сползти вниз по склону и прирезать пару куусаман? У них провизии побольше нашего будет, могу поспорить.

— Ну да, — откликнулся Соньи. — Меньше-то некуда уже, верно?

— Надеюсь, что нет, — машинально ответил Иштван и тут же поправился: — И вправду, ради нас ведь надеюсь. — Он забросил жезл за спину и вытащил нож. — Пошли.

«Я готов головой рискнуть ради того лишь, чтобы набить брюхо», — подумал он, выползая из своего укрытия. Потом ему пришло в голову, что лучшей причины и придумать нельзя.

Он двигался бесшумно, как только мог. Шелест дождя заглушал звуки и скрывал лазутчиков от раскосых глаз куусаман, но в то же время глушил шаги дозорных и размывал их силуэты. Иштван прожил так долго только благодаря своей осторожности. Соньи двигался за его спиной, словно тень. Если мальчишка не погибнет по глупости, из него выйдет славный боец.

Дождь лил все сильней и сильней. Иштван не мог разглядеть перед собой ничего за три шага. Весна уже близилась; очень скоро бури начнут слабеть. Иштван уже был свидетелем смены времен года на острове. Но до сих пор этого не случилось, и непогода, должно быть, считала себя бесконечной.

Иштван прополз мимо раздувшегося вонючего трупа какого-то дьёндьёшца — тела куусаман легко можно было отличить по темным волосам. Мертвец будто предупреждал, что лазутчики приближаются к куусаманским траншеям. Или намекал, что они могут не вернуться.

Не успела неприятная эта мысль промелькнуть в голове Иштвана, как на вражеские позиции посыпался дождь ядер. Солдат поднял голову, но драконов-бомбардировщиков не было видно за низкими тяжелыми серыми тучами. Он надеялся, что это были дьёндьёшские звери, но с таким же успехом то могли быть и куусамане. Не раз случалось, что дьёндьёшские драконы обрушивали смертоносный груз на головы своих же солдат; Иштван полагал, что противник тоже не заклят от подобных несчастий.

Солдат распластался на земле. Взрывные волны пытались оторвать его от опоры и швырнуть в воздух. Иштван цеплялся за корни изо всех сил. Куусаманский солдат — не то ошалевший от ужаса, не то, вероятней, застигнутый бомбежкой вдали от укрытия — споткнулся о ноги лежащего и повалился в грязь. Обнаружив друга друга, оба разом вскрикнули. Клинок Иштвана поднялся и опустился. Куусаманин вскрикнул еще раз — от боли, прежде чем противник вонзил нож ему в горло. Вопль оборвался. Тело еще подергалось несколько минут, все слабей и слабей, потом застыло.

Хрипло с облегчением выдохнув, Иштван принялся обшаривать карманы и рюкзак убитого. Нашлись галеты, копченый крепко просоленный лосось — типично куусаманский провиант, — сушеные яблоки и груши. Во фляге солдат держал не воду, а яблочный самогон, который куусамане обожали безмерно. Иштван сделал глоток и вздохнул от удовольствия, когда жидкий огонь прокатился по глотке.

— Соньи! — окликнул он вполголоса и, не услышав ответа, повторил уже громче: — Соньи!

В грохоте рвущихся ядер потерялся бы даже крик.

Иштван оглянулся. Единственным, кто составлял ему компанию под огнем, был мертвый куусаманин. Солдат выругался вполголоса. Возвращаться к своим, не выяснив, что сталось с товарищем, он не мог. Звезды гаснут для тех, кто бросает своих в беде.

— Соньи! — окликнул Иштван снова.

В этот раз он дождался ответа.

— А?

Сквозь завесу дождя показался темный силуэт молодого солдата. На лице его сияла улыбка, а в руке блестела куусаманская фляга.

— Прижучил одного козьего сына, — пояснил он. — А ты?

— Этому парню ужин не понадобится, так что я съем его паек, — ответил Иштван. Соньи рассмеялся. — Добыли немножко жратвы, — продолжал он, — так что возвращаемся наверх, к нашим.

— Ну да. — Соньи не слишком радовала такая перспектива. — Тогда придется делиться с остальными, кто сам ничего не добыл.

— С тобой, можно подумать, никто не делился, — заметил Иштван. Соньи понурил голову. Иштван хлопнул его по плечу: — Пошли. С голоду не умрем, даже если раздадим половину.

Теперь, когда на пологие склоны горы Соронг сыпались ядра, ползти по ним стало легче, хотя дьёндьёшские солдаты и двигались теперь вверх — они могли позволить себе шуметь сильней, ибо в грохоте разрывов слабый шорох оставался незамеченным. Но, когда оба уже готовы были нырнуть обратно в свои траншеи, их настиг резкий оклик:

— Стой! Кто идет?

Иштван рад был это услышать. Если уж он не может незамеченным подкрасться к товарищам, то, может, и куусаманам это не под силу?

— Это ты, Кун? — бросил он в ответ, назвавшись.

— Я, — с неохотой сознался подмастерье чародея. — Подходить по одному! — выпалил он тут же на уставной манер.

— Идем-идем, — пробурчал Иштван. — Только палить не вздумай, а то ни крошки не получишь из куусаманских пайков, что мы приволокли.

Соньи укоризненно глянул на него. Иштван сделал вид, что не заметил — дождь льет, темно…

На очках Куна блестели крупные капли.

— Лосось? — с надеждой поинтересовался он.

Жрал он, как дракон — что и сколько дадут, и при этом не толстел ни на гран. Когда жрать было нечего, тощий колдун-недоучка принимался худеть дальше.

— Ага. Лосось, сухари, сухофрукты. И эта их косоглазовка жуткая, — подтвердил Иштван. — Мы с Соньи уже заложили за воротник, но можешь пару глотков сделать. И пайками поделимся.

Припасов, которых вдосталь хватило бы двоим, на троих пришлось делить с муками, но вслух не жаловался даже Соньи. Яблочного самогона во флажках хватило, чтобы троим дьёндьёшцам не пришло в голову жаловаться.

— Как ты нас заметил, Кун? — поинтересовался Соньи, привалившись к поваленному дереву. — В твоих очочках под дождем носа не увидишь, а мы вроде бы не шумели особенно, да и грохот стоял такой — не разберешь.

— У меня свои способы, — заявил Кун и больше ничего не сказал.

Иштвану немедля захотелось врезать ему по зубам, чтобы стереть с физиономии самодовольную улыбку.

— Какой-нибудь колдовской трюк пятого сорта, — пробурчал он. — А куусаман ты бы тоже заметил? Отвечай честно, звездами клянусь, — веришь или нет, тут наши шкуры на кону.

— Заметил бы, если только на них не будет особых амулетов, — ответил Кун. — Заклятие распознает людей, которые приближаются с той стороны.

Людей, приближавшихся к передовой с тыла, заклятие не замечало, что и подтвердил миг спустя треск веток в подлеске. Иштван воззрился с недоумением на представшее ему видение: живой офицер с шестиконечными майорскими звездами в петлицах фантастически чистого и свежего мундира. Ему-то не приходилось неделями спать в окопах, как Иштвану.

Солдаты отдали честь, не вставая — даже, как заметил Иштван, часовой Кун. Невзирая на объяснения чародея, Иштван не был уверен, что поблизости не прячется куусаманский снайпер, — видимо, не зря.

— Эти козлобородые межеумки уверяли меня, что где-то в этих местах стоит отряд Иштвана. Где именно — сами не знают. Что вы скажете — близко это?

— Сударь… — Вот теперь Иштван опасливо поднялся на ноги. — Сударь, Иштван — это я.

— Рядовой? — Майор выпучил глаза. — Выше по склону о тебе такое рассказывают, что я ожидал увидеть по меньшей мере капитана. — Он пожал плечами. — Ну неважно. Собирай своих воинов, Иштван, сколько бы их ни осталось, и следуй за мной к пристани. В такую бурю нам нечего бояться куусаманских драконов.

— К пристани, сударь? — Пришел черед солдата изумляться.

— Да, — раздраженно ответил майор. — Мы перебрасываем часть подразделений на континент по причинам секретного характера. Твоя рота относится к их числу; о ее боевых подвигах отзываются весьма лестно. А теперь покажи, что отзываются не зря.

Иштван покорно последовал за офицером. «Я уезжаю с Обуды, — крутилось у него в голове снова и снова. — Слава звездам, я уезжаю с Обуды».

Заснеженные поля вокруг деревни Зоссен сверкали серебром под ясным солнцем, отчего голова похмельного Гаривальда просто раскалывалась. Крестьянин сносил боль с большим терпением, чем бывало обыкновенно в охвостье зимы. В этом году он провел в запое меньше времени, чем когда-либо с тех пор, как начал бриться.

Он покачал головой, хотя та не переставала раскалываться. Да, нынешней зимой он пробыл в пьяном забытьи меньше, чем когда-либо с тех пор, как стал мужчиной. Остальное время он был пьян от слов.

Краем глаза он следил за солнцем. С каждым днем светило карабкалось все выше в небеса. Скоро придет весна. Растают снега, земля превратится в жидкую грязь, а когда грязь подсохнет, придет пора сева. Обыкновенно крестьянин с нетерпением ждал этого часа. Но не сейчас. Тогда ему придется работать не покладая рук. Чем больше он работал, тем меньше времени оставалось у него на песни.

«Я и не думал, что могу так, — мелькнуло у него в голове и сложилось в строфу: — Я и не думал, что смогу, я и не знал, что так бывает…» Гаривальд ощущал себя так, словно, дожив до своих лет, никогда не знал женщины и теперь, взяв в жены юную страстную красавицу, всеми силами старался наверстать упущенное за долгие годы.

Зоссенцы уже предпочитали его переложение столичной песенки, которой научил его уже принесенный в жертву зэк, первоначальному варианту. Распевали и несколько его новых песен — одну, тоже любовную, сложил уже сам Гаривальд, в другой он попытался выразить словами, каково это — пережить в земляной избе долгую зиму южного Ункерланта.

Ему стало интересно: а можно ли сложить песню о том, каково это — круглый год пахать, точно лошадь, и одной мысли хватило, чтобы слова, точно солдаты по приказу офицера, принялись выстраиваться стройными рядами, хотя Гаривальд сомневался, что такую песню вообще стоит складывать. Все и так знали о тяжелом труде больше, чем хотелось бы, знали головой, и сердцем, и поясницей. Песни приятней слушать, когда в них поется о неведомом и новом.

Он сделал пару шагов под хруст слежавшегося снега и замер снова, пораженный внезапной мыслью.

— Я хочу сложить такую песню, — медленно промолвил он вслух, чтобы мысль не улетела нечаянно, — чтобы в ней пелось о чем-то знакомом, как вкус черного хлеба, а люди при этом думали о другом, о том, что им раньше в голову не приходило.

«Это было бы что-то особенное, — подумал он. — Такая песня осталась бы в веках».

Он пнул сугроб. Разлетелись хрупкие льдинки. Вот теперь эта идея будет мучить его целыми днями, не давая ни о чем поразмыслить. Гаривальд догадывался, что такое совершить можно, но не имел понятия — как. Он пожалел, что слишком мало знает. Его не учили ни музыке, ни стихосложению… да вообще мало чему учили. Работать на земле он выучился у отца в помощниках, а не в школе, под розгами учителей.

За околицей было тихо. Проведя столько времени в обществе жены, сына, дочери и все домашней скотины — желал он этого или, как обычно бывало, не желал, — Гаривальд готов был наслаждаться покоем, пока возможно.

Но покоя ему не дали даже на околице. Размахивая руками и бороздя снег, словно бегемот в гон, на него несся Ваддо. Рифма вылетела у Гаривальда из головы, не оставив и следа. Крестьянин хмуро уставился на деревенского старосту:

— Что случилось, Ваддо? Что за спешка — пожар приключился?

Ему повезло — староста был так поглощен чем-то своим, что не заметил грубости.

— Ты слышал? — осведомился он. — Силы горние, ты слышал? — Староста покачал головой. — Да нет, откуда же тебе слышать! Олух я! Как ты мог слышать? Я сам только что от хрусталика оторвался.

— Давай-ка вернись и начни сначала, — посоветовал Гаривальд.

Что бы там ни услыхал Ваддо, новость расстроила его безмерно.

— Ну ладно. — Староста усердно закивал. — Я вот что слышал: вонючие, вшивые альгарвейцы захватили Янину, вот как! Конунг Свеммель в бешенстве просто. Заявил, что подобные оскорбления терпеть невозможно, и перебрасывает войска на границу с Яниной.

— Зачем? — изумился Гаривальд. — Сколько я слышал об этой Янине, — на самом деле он почти ничего о соседней державе не слышал, но признаваться в этом не собирался, — пусть эти альгарвейцы подавятся ею. Люди, которые цепляют помпоны на туфли! — Он покачал головой. — Не знаю, как ты, а мне с ними иметь дело неохота.

— Ты не понимаешь! — воскликнул Ваддо, и это была совершенная правда. — Янина граничит с Альгарве, так? Янина граничит с Ункерлантом, так? Если рыжики входят в Янину маршем, что с ними дальше будет, а?

— Дурную болезнь поймают от янинских потаскух, — не раздумывая, ответил Гаривальд. — И от потаскунов янинских, если хоть половина того, что о них болтают, правда.

Староста возмущенно фыркнул.

— Я не это имел в виду, — сказал он, — и его величество — тоже не это. — Он надулся, исполненный собственной значимости: еще бы, своими ушами слышать речь конунга Свеммеля! — Дальше альгарвейцы так и пойдут маршем через границу, прямо на Ункерлант, и мы им этого не позволим!

«Ну вот, — подумал Гаривальд, — придут к нам печатники». Если Ункерлант ввяжется в войну с Альгарве, первой потребуется столько солдат, сколько может дать земля. Шестилетняя война начертала эту заповедь на скрижалях кровью. И кроме того…

— Зоссен далеко от границы с Яниной, — заметил он. — Не знаю, как это нам аукнется — вряд ли крепче, чем война с Зувейзой. Пошумят в дальних краях да и утихомирятся.

— Это оскорбление для всей державы, вот что это такое! — воскликнул Ваддо, как эхо гневных криков в хрустальном шаре. — Мы не потерпим! Мы не снесем! Мы не выдержим!

— Ну а что нам остается? — рассудительно поинтересовался Гаривальд. — Отсидеться на скамеечке? Больше, по-моему, ничего не остается.

— Что ты несешь? — возмутился староста, хотя сам и воспользовался фигурами речи. — Как только земля просохнет, мы вышвырнем альгарвейцев из Янины.

— Звучит эффективно… если справимся, — ответил Гаривальд. — Как думаешь, сдюжат наши?

— Его величество говорит, мы сможем. Его величество говорит — совершим, — ответил Ваддо. — Кто я такой, чтобы спорить с его величеством? Он знает о политике больше моего. — Староста недовольно глянул на Гаривальда: — И, прежде чем ты опять язык распустишь, он и больше твоего о политике знает.

— Оно, конечно, правда, — признал Гаривальд. — Но ты бы поговорил со стариками, Ваддо. Спроси, что они думают о новой войне с рыжиками.

— Может, и спрошу, — ответил Ваддо. Староста, как и Гаривальд, был тогда еще слишком молод, чтобы сражаться на полях Шестилетней войны. — Но что бы ни думали они, это уже неважно, — продолжал он. — Если конунг Свеммель скажет, что мы воюем с Альгарве, значит, клянусь силами горними, мы воюем с Альгарве. А если мы воюем с Альгарве, нам лучше разделаться с рыжиками, потому что иначе они с нами разделаются. Верно?

— Ну да, — согласился Гаривальд.

Иначе оставалось только выступить против конунга Свеммеля. Войну близнецов Гаривальд помнил и представить не мог, что война с Альгарве окажется тяжелей, чем междоусобица. А после того, что Свеммель сотворил в конце концов с Киотом, вряд ли найдется хоть один претендент на трон, который осмелится метить в конунги.

— Ну так вот, — заключил Ваддо. — Мы исполним волю его величества, и говорить тут больше не о чем.

С этим Гаривальд тоже не мог поспорить. Ему в голову пришла другая мысль.

— Как это альгарвейцы вторглись в Янину, вообще-то? Янина — страна южная, вроде наших краев. Дороги там занесло, небось. Я, конечно, не конунг и не маршал, но я бы в зимнее время никуда вторгаться не стал.

Он обвел рукой снежные заносы на краю поля.

— Тут ничего не скажу, — ответил Ваддо, который об этом тоже явно не раздумывал. — Конунг Свеммель ничего не сказал о том, как это у рыжиков клятых вышло. Говорит, вторглись, и все. А как — неважно. Что же, нам конунг врать будет?

«Почему бы нет?» — мелькнуло в голове у Гаривальда. При Анноре он высказал бы эту мысль вслух. При Дагульфе — тоже, наверное. Но одно дело — вести беседу с женой или близким приятелем, и совсем другое — со старостой. Ваддо был больше слугою конунга, чем простым крестьянином.

— Пойду расскажу остальным, — проговорил Ваддо. — Тебя я первым увидал, Гаривальд, ну так ты первый узнал новость. Но об этом должен услыхать весь Зоссен!

И он заторопился прочь, раздвигая брюхом сугробы. Кое-кто из гаривальдовых знакомых побежал бы с ним вместе, чтобы новость разошлась по деревне быстрей и шире. Гаривальд и сам любил посплетничать — пожалуй, немногие зоссенские кумушки могли с ним потягаться. Но за Ваддо он не пошел. Во-первых, новость не относилась к числу слухов: слишком уж важной она была. Что может быть важней, чем предвестие скорой войны? А во-вторых, крестьянин в достаточной мере недолюбливал Ваддо, чтобы не иметь никакого желания помогать старосте без нужды.

Гаривальд посмотрел на восток, порадовавшись, что от западных границ Янины его поле отделяют несколько сот миль. В Шестилетнюю войны альгарвейцы так далеко не зашли. Значит, скорей всего, не зайдут и сейчас.

Он еще раз пнул сугроб. Если война не придет в Зоссен, это еше не значит, что сам Гаривальд не пойдет на войну, где бы та ни бушевала. Он глянул на двухэтажный дом Ваддо, помянув про себя недобрым словом хрустальный шар старосты. Теперь обмануть печатников будет куда тяжелей. Они смогут направить отчет прямо в столицу, получить разнарядку на определенное число рекрутов и запросить подмоги, если придется.

Гаривальду представилось, как из-за леса вылетает ункерлантский дракон и мечет ядра на крыши деревенских жителей, что откажутся воевать за конунга Свеммеля. Печатники могли отдать такое распоряжение, не моргнув глазом, и душа у них не заболит — если у них есть души, в чем Гаривальд сомневался.

В голову ему пришли непрошенными несколько нелестных строчек в адрес печатников, инспекторов и прочих обитателей Котбуса. Если бы ему вздумалось сочинить такую песню, вся деревня покатилась бы со смеху: вся, если не считать Ваддо и стражников у барака с будущими жертвами. Этим вряд ли стало бы весело.

Крестьянин с неохотой оставил мысль сочинить такую песню. Можно было бы… но Гаривальду под силу было сделать много такого, к чему и приступать не стоило. Жизнь в Зоссене бывала невыносимо тяжела, но это не повод искать способа сделать ее еще тяжелей.

За спиной его послышались изумленные возгласы. Должно быть, Ваддо рассказал новость стражникам. Гаривальд покачал головой. Он бы даже распоследним слушком не поделился бы с охранниками. Пришлые они, вот что. Крестьянин снова покачал головой. Никакого понятия у человека.

— Вот и Патрас, — провозгласил капитан Галафроне, когда становой караван замер у перрона. — Отсюда, парни, мы не уедем. Отсюда пойдем маршем. — По виду капитана можно было подумать, что перспектива его радует. Теальдо, который был моложе своего командира почти вдвое, она не радовала нимало. Его приятеля Тразоне — тоже.

— Я уже сыт маршами по горло, спасибо большое, — пробормотал он.

— Можно подумать, нам не придется очень скоро нашагаться так, что из ушей потечет, — пробурчал Теальдо, готовый жаловаться всегда и на все, как любой солдат, достойный этого названия.

— Что? — Тразоне поднял песочную бровь. — Ты не думаешь, что наше присутствие помешает конунгу Свеммелю схарчить Янину, как он намеревался? А я-то вообразил, что при одном взгляде на тебя любой ункерлантец с воплями побежит к мамаше под юбку!

— Пошли, пошевеливайтесь! — покрикивал Галафроне. — Мы же хотим произвести впечатление на полковника Омбруно? — Сделав вид, что не слышит прокатившихся по вагону насмешливых выкриков, он продолжил: — А среди янинок, говорят, попадаются зверски симпатичные. Не знаю, как вы, парни, а я не хочу, чтобы надо мной смеялись только потому, что я на параде левую ногу от правой не отличу.

Это был довод куда более серьезный. Теальдо одернул мундир, чтобы тот сидел совершенно ровно, и расправил бритвенно-острые складки на форменном килте. Тразоне прошелся расческой по усам, заглаживая выбившиеся волоски. Даже сержант Панфило щегольски заломил шляпу, хотя Теальдо мог поклясться, что проявить интерес к сержанту могла только женщина или слепая, или совершенно нищая.

— Шевелитесь, обормоты вшивые, — пророкотал Панфило, поднимаясь на ноги. — Покажем заграничным фифочкам, как маршируют настоящие мужчины!

По улицам Патраса гулял стылый ветер. Теальдо порадовался, что натянул длинные теплые шерстяные чулки, и пожалел, что не нашлось пары подлинней и потолще. В стороне от платформы янинский оркестр наигрывал что-то смутно знакомое, но лишь пару минут спустя Теальдо сообразил, что именно: альгарвейский государственный гимн.

— Никогда не слышал, чтобы его исполняли на волынках, — шепнул он Тразоне.

— Надеюсь, никогда больше и не услышу, — отозвался его приятель.

Вдоль дороги, по которой шли альгарвейские солдаты, выстроились толпы янинцев. Некоторые держали над головами плакаты с лозунгами на скверном альгарвейском. Один плакат заявлял: «Привет своим освободеятелям!» Другой требовал: «Смерт Ункерлантам!» Но большая часть лозунгов и вовсе была написана на янинском неведомыми Теальдо письменами. С точки зрения солдата, это с равным успехом могла быть реклама колбасы, патентованных лекарств или пожелание ему и его соотечественникам слечь с дурной болезнью.

В последнее, впрочем, верилось с трудом — слишком бурно ликовали янинцы. В сравнении с альгарвейцами местные жители были низкорослыми и жилистыми. Мужчины носили усы, но не навощенные до игольной остроты, чего добивались альгарвейцы, а густые и пышные. У пожилых дам на верхней губе тоже появлялась растительность, что в родных краях Теальдо было большой редкостью. Солдат, разумеется, больше внимания обращал на молодых женщин. Подобно мужчинам, они были смуглы, черноволосы и кареглазы. Черты их были остры и чеканны: широкие лбы, выдающиеся скулы и носы, острые подбородки. Губы здесь принято было красить кармином.

— Видал я и хуже, — бросил он Тразоне тоном, каким обыкновенно обсуждают конские стати.

— Ага, — согласился его приятель. — Если доберемся до Ункерланта, еще увидишь. Представь себе фортвежек… только еще страшнее.

Теальдо попытался. Ему не понравилось.

— Лучший довод в пользу мира, какой я только слышал.

Тразоне хихикнул, чем немедля навлек на себя гнев сержанта Панфило.

— Разговорчики в строю! — прорычал тот.

Вместе со всей бригадой полк Омбруно выстроился перед дворцом короля Цавелласа, огромным зданием, чьи купола-луковицы, покрытые узорами самых невероятных цветов, явственно напоминали, что солдаты находятся в чужой земле. Альгарвейские знамена — красные, белые, зеленые — реяли рядом со флагами Янины, состоявшими только из двух полос, алой и белой.

Еще один оркестр завел нечто отдаленно напоминающее песню. Теальдо предположил, что это завывание считалось в Янине государственным гимном, поскольку на трибуну взошел мужчина в тиаре и украшенной соболями алой мантии, а толпы местных обитателей, жавшихся к краям площади, принялись скандировать «Цавел-лас! Ца-вел-лас!»

Король Янины поднял руку. Будь на его месте Мезенцио, тишина на площади воцарилась бы вмиг. Подданные Цавелласа зашумели еще сильней: янинцы были не слишком-то организованным народом. Королю пришлось ждать. Медленно, очень медленно, наступила тишина.

— Я приветствую вас, — промолвил Цавеллас по-альгарвейски с сильным акцентом, — отважные воины востока, что защитят мою скромную державу от безумной ярости иных наших соседей.

Затем он проговорил еще что-то — то же самое, надо полагать — на родном языке. Подданные его разразились радостными кличами. Король помахал им рукой и сошел с трибуны. Место его занял альгарвеец.

— Это, наверное, наш посол в Янине, — прошептал Теальдо приятелю, и тот кивнул.

Действительно, альгарвеец обратился вначале не к солдатам своей державы, а к собравшимся на площади жителям Патраса, судя по всему, на чистейшем янинском. Те приветствовали его с не меньшим ликованием, чем своего монарха.

Потом посол обернулся к стройным рядам альгарвейских солдат.

— Вы оказались здесь не случайно, — промолвил он напористо. — Король Цавеллас пригласил вас, умолил короля Мезенцио позволить вам войти в Янину, дабы показать Свеммелю, конунгу ункерлантскому, что мы намерены защищать слабых от сильных. Подобно тому, как каунианские державы угнетали нас в годы нашей слабости, так Ункерлант стремился подчинить Янину. Но теперь мы стали сильны и не позволим втаптывать в грязь наших соседей. Верно, солдаты великой Альгарве?!

— Да! — заорали солдаты.

Иные махали шляпами, другие подбрасывали их в воздух. Теальдо — помахал. Как ни снедало его искушение показать себя, он удержался. Сержант Панфило сказал бы по этому поводу много интересного, но вряд ли оценил бы патриотический порыв.

На трибуну поднялись двое знаменосцев: один держал альгарвейское знамя, другой — янинское. Два флага трепетали на ветру бок о бок.

— Кру-гом ! — рявкнул полковник Омбруно.

Вместе с товарищами Теальдо ловко развернулся на каблуке. Его полк покидал дворцовую площадь первым. До казарм, где им предстояло провести ночь, солдаты добрались, всего единожды свернув не в ту сторону — по счастью, не на глазах у короля Цавелласа и альгарвейского посла.

Вокруг казарм проросли, точно поганки, палатки, набитые янинскими солдатами.

— Оп-па… — пробормотал Теальдо. — Не нравится мне это. Мы их, получается, из коек вытряхнули. Не понравится это союзничкам.

Ему это понравилось еще меньше, когда на следующее утро он проснулся покусанный клопами. Завтрак, который готовили янинские кухари, тоже оказался скверным. Теальдо и не ожидал лучшего — капитан Галафроне предупредил роту, чего следует опасаться: «Парни, в здешних краях не жалеют капусты и хлеба. Радоваться нечему, но с голоду не помрете».