Тьма (№1) - Тьма надвигается

— Да, — отозвалась Краста. — Все не так ужасно, как твердят газетные прорицатели.

— Не так ужасно? — переспросил кучер, когда коляска тронулась с места. — Ну дай-то силы горние, чтобы вы правы оказались, да только от проигранной войны добра не жди…

— На дорогу смотри! — прикрикнула Краста, и слуга умолк.

Улицы были пустынны. На глаза маркизе попадались в основном альгарвейские патрульные, сменившие на улицах Приекуле городскую стражу. Они также вели себя примерно. В отличие от своих товарищей на параде, патрульные позволяли себе проводить Красту молчаливым жадным взглядом, но и только — никакого насилия они чинить не пытались, тогда как панические слухи приписывали бойцам короля Мезеницо жестокость, достойную их далеких предков.

К тому времени, когда коляска подъехала к усадьбе, настроение Красты исправилось совершенно. Ну хорошо: Валмиера, конечно, проиграла войну (маркиза очень надеялась, что Скарню не пострадал), но альгарвейцы казались победителями куда более снисходительными, чем ожидалось. После того как уляжется суматоха, решила маркиза, она сможет, как прежде, приятно общаться с благородным дворянством.

Но когда коляска свернула с тракта на ведущий к воротам усадьбы проезд, благодушие Красты как ветром сдуло.

— Что здесь делают эти кони и единороги? — указав пальцем, грозно спросила маркиза, словно кучер не только должен был знать, откуда они взялись, но и мог убрать скотину куда-нибудь. Слуга только плечами пожал; имея дело с Крастой, безопасней всего было молчать.

Потом маркиза заметила при лошадях альгарвейского солдата в юбке, но, прежде чем она успела окликнуть его, тот скрылся в дверях, отчего Краста пришла в бешенство: как он осмелился войти в ее дом без приглашения?

— Подгони коляску прямо к парадным дверям! — приказала маркиза. — Я разберусь с этим, и немедленно! Какое касательство имеют эти захватчики к моим наследным владениям?!

— Слушаюсь, сударыня, — ответил кучер.

Ничего разумнее он не мог сказать в этот момент.

Коляска остановилась прямо перед коновязью. Маркиза спрыгнула на землю прежде, чем кучер успел подать ей руку, и уже двинулась уверенным шагом к дверям, когда те распахнулись и на пороге показались двое альгарвейцев — офицеры, как поняла она, увидев нашивки на их мундирах и кокарды на шляпах.

Не успела Краста осыпать их проклятьями, оба низко поклонились ей. Маркиза удивилась настолько, что старший альгарвеец успел заговорить первым:

— И вам наидобрейшего дня, маркиза. Не могу высказать своего восторга от знакомства с вашей блистательной персоной. — На валмиерском он изъяснялся безупречно, лишь с едва заметным акцентом. Потом он изумил Красту еще раз, перейдя на классический каунианский: — Если пожелаете, мы можем продолжить беседу на этом языке.

— Довольно будет и валмиерского, — отозвалась маркиза, понадеявшись, что высокомерным тоном ей удастся скрыть тот факт, что альгарвеец владел классическим наречием куда лучше ее самой. Но сквозь изумление прорвался гнев: — А теперь извольте объяснить, господа, что означает это вторжение в мою усадьбу!

Из окон обоих этажей гроздьями свисали слуги. Краста лишь краем глаза замечала их присутствие — для нее они были столь же неотъемлемой частью усадьбы, как лестница или кухня, — ибо внимание ее целиком занимали альгарвейцы.

— Позвольте сначала представиться, сударыня, — ответил старший альгарвеец, вновь поклонившись. — Имею честь прозываться Лурканио, графом Альбенга, и носить чин полковника. Мой адъютант, капитан Моско, имеет удовольствие быть маркизом. Приказом великого герцога Ивоне, командующего оккупационной армией Альгарве на территории Валмиеры, мы и наш штаб будем расквартированы в вашей прелестной усадьбе.

Капитан Моско тоже поклонился.

— Сделаем все возможное, чтобы не причинять вам неудобств, — промолвил он на валмиерском лишь чуть менее гладком, чем у полковника Лурканио.

Слово «расквартированный» в лексикон Красты не входило, и, чтобы осознать его смысл, маркизе потребовалось несколько мгновений, после чего она сама удивилась, как у нее хватило силы воли не располосовать ногтями наглые рожи захватчиков.

— Вы собираетесь здесь жить ?! — переспросила она с натугой.

Лурканио и Моско кивнули. Краста тряхнула головой в величественном презрении.

— Да по какому праву?!

— По приказу великого герцога Ивоне, как уже сообщил вам мой командир, — ответил капитан Моско.

Младший альгарвеец был симпатичен, искренен и терпелив, но все это в данный момент не значило для Красты совершенно ничего.

— По праву победителя, — добавил полковник Лурканио вежливо, но непреклонно. — После Шестилетней войны валмиерцы поселились в моем поместье. Я бы солгал, заявив, что не испытываю определенного удовлетворения тем, как поменялись наши роли. Мой адъютант прав: мы причиним вам немного неудобств. Но мы останемся. А вот останетесь ли вы, зависит от того, сможете ли вы свыкнуться с таким положением дел.

За всю жизнь никто еще не осмеливался разговаривать с Крастой таким тоном. Ни у кого не хватало на это власти. Маркиза открыла рот… и закрыла. Ее трясло. Альгарвейцы в Приекуле не стали вести себя как варвары. Но, как только что напомнил ей Лурканио, они могли действовать подобно варварам, если им взбредет в голову, — подобно торжествующим варварам.

— Хорошо, — холодно промолвила она. — Я расположу вас и ваших людей в одном крыле, полковник. Если вы и впрямь желаете причинять мне по возможности меньше неудобств, общение ваше и ваших подчиненных со мною будет сведено к минимуму.

Лурканио поклонился снова.

— Как скажете. — Теперь, когда он получил желаемое, он мог позволить себе быть добродушным — в этом они сходились с Крастой. — Возможно, со временем вы измените свое решение.

— Сомневаюсь, — отозвалась Краста. — Я никогда не меняю принятых решений.

Моско пробормотал что-то по-альгарвейски — изучать этот язык Красте никогда не приходило в голову. Лурканио, рассмеявшись, кивнул, потом бросил что-то в ответ, указывая на маркизу. «Они говорят обо мне, — осознала она с возмущением. — Они говорят обо мне, а я даже не знаю, что! Какая грубость! Настоящие варвары».

Краста прошла мимо альгарвейцев, расправив плечи и высоко задрав нос. Краем глаза она заметила, что взгляды их прикованы к ее седалищу, и задрала нос еще выше. «Пусть смотрят, — подумала она со сдержанным удовлетворением. — Больше у них все равно ничего не получится». И, чтобы подначить их, покачала бедрами.

Стоило ей переступить порог, как слуги обступили ее, словно цыплята наседку.

— Сударыня! Что же нам делать, сударыня?! — неслось со всех сторон.

— Альгарвейцы намерены поселиться здесь, — отвечала Краста. — Ничего с этим поделать я сейчас не могу. Отправим их в западное крыло — только сначала вынесите оттуда все ценное. После этого можем закрыть на них глаза. В любой другой части особняка им не место, и я дам это понять их командирам.

— А если они все же придут, сударыня? — спросила Бауска.

— Сделайте так, чтобы им не захотелось приходить второй раз, — ответила маркиза. — Это всего лишь альгарвейцы, не годится культурному народу обращать на них внимание.

Она обернулась к двоим рыжеволосым караульным, что разглядывали в вестибюле картины и безделушки.

— Пошли вон, — скомандовала она, пояснив свои слова жестом. — Убирайтесь, кыш!

Ушли они не сразу и со смешками, но все же ушли. Слуги смотрели на хозяйку с благодарностью — все, кроме одной служанки, которую проходящий мимо солдат ущипнул за ягодицу, да и та выглядела не столь возмущенной, как следовало бы.

Краста покачала головой. Что ей делать, если какая-нибудь служанка позволит альгарвейцу распустить руки? Как этого избежать? Если по Бауске судить, нынешняя чернь совершенно лишена моральных устоев. Краста недовольно пощелкала языком. Так или иначе, придется справляться.

Маршал Ратарь упал ниц перед троном конунга. Привычные заверения в верности слетали с его губ особенно легко. Он знал, что конунг Ункерланта изволит на него гневаться. И знал, почему. Бывало, что владыка гневался на какого-нибудь подданного без видимой остальным причины. Но не сейчас.

Свеммель позволил — приказал — Ратарю ползать на животе, упираясь лбом в ковер, куда дольше обычного. Наконец, решив, очевидно, что маршал в достаточной мере унижен, конунг промолвил ледяным голосом:

— Встань.

— Слушаюсь, ваше величество, — пробормотал маршал Ункерланта, тяжело поднимаясь на ноги. — Благодарю, ваше величество.

— Зато у нас нет причин тебя благодарить! — прорычал Свеммель, тыча в Ратаря пальцем, словно боевым жезлом. Будь у него оружие, конунг, наверное, спалил бы маршала на месте. Голос его, и без того пронзительный и тонкий, стал еще выше, когда он передразнил Ратаря: — «Подождем, пока альгарвейцы завязнут в Валмиере», ты говорил. «Подождем, пока они бросят все силы на восток. И тогда ударим, когда они не смогут перебросить против нас подкрепление». Твои слова, маршал?

— Мои слова, ваше величество, — бесстрастно ответил Ратарь. — Я посчитал такой образ действий наиболее эффективным. Очевидно, я ошибся.

— Именно, что очевидно! — бросил Свеммель уже нормальным тоном. — Если бы мы желали поставить во главе ункерлантского войска глупца, болвана, будь спокоен, мы нашли бы такого. Но мы надеялись, что избрали маршалом военачальника прозорливого, а не склонного ошибаться . — Последнее слово в устах его прозвучало как проклятие.

— Ваше величество, в свою защиту я могу сказать только то, что никто здесь, никто на востоке и, позволю заметить, никто в Альгарве не мог вообразить, что армии рыжеволосых смогут за месяц поставить Валмиеру на колени, — ответил Ратарь. — Да, я ошибся. Но далеко не один я.

Он ждал, что Свеммель разжалует его, отправит на рудники копать уголь, соль или серу, прикажет казнить на месте. Конунг был способен на всякое. Конунг был способен сотворить с ослушником и не такое. Всякий, кто служил ему, ходил по краю обрыва. Рано или поздно всякий, кто служил Свеммелю, оступался. Какие же гордые стервятники и вороны соберутся расклевать тело павшего Ратаря!

— Хотя ты и не заслуживаешь снисхождения, — промолвил конунг, — мы дадим тебе ничтожный шанс оправдаться, прежде чем определим наказание. Где Мезенцио нанесет следующий удар? По Лагоашу? По Елгаве? По нашей державе?

Первой мыслью Ратаря было «нельзя ошибиться». Немногим Свеммель позволял совершить ошибку дважды подряд. Что конунг позволит ему безнаказанно стать неправым трижды, казалось маршалу нелепым.

— Не вижу, каким образом Альгарве может напасть на Лагоаш, не установив своего верховенства на море, — ответил он, подбирая слова с величайшим тщанием, — которого у нее доселе нет. Лагоанцев не обмануть, как сибиан. И нет никаких свидетельств тому, что Мезенцио сосредоточивает в Фортвеге войска для нападения на нас.

— Значит, Елгава, — заключил Свеммель, и Ратарь неохотно кивнул. Теперь не отвертеться. Свеммель может — и не преминет — поймать его на слове.

— И когда Альгарве сцепится с Елгавой, — продолжал конунг, — что тогда?

— Ваше величество, война эта должна бы оказаться долгой и тяжелой, — промолвил Ратарь. — Но то же самое я говорил и о кампании против Валмиеры, когда альгарвейцы застали противника врасплох броском через непроходимые взгорья. Не знаю, как они могли бы застать врасплох Елгаву — в горах на границе не так уж много перевалов. Но если я чего-то не знаю, это не означает, что генералы Мезенцио столь же слепы.

— Значит, ты посоветуешь выждать, пока Альгарве не будет втянута в позиционную войну с Елгавой, и тогда ударить? — спросил Свеммель.

— Таков мой совет, — ответил Ратарь.

Несколько лет тому назад один несчастный придворный ответил на похожий вопрос: «На месте вашего величества я поступил бы так же». Свеммель тут же решил, что косоязыкий бедолага умышляет зло против его персоны. Неосторожного укоротили на голову, и с той поры никто — тем более маршал Ункерланта — не повторял его ошибки.

— А если Альгарве разгромит Елгаву так же быстро и легко, как Валмиеру? — спросил Свеммель. — Что тогда, маршал?

— Тогда, ваше величество, я буду очень удивлен, — ответил Ратарь. — Из альгарвейцев с их заносчивостью выходят отличные солдаты и отличные чародеи, но они всего лишь люди — как мы и как елгаванцы.

— Если так, почему не бросить против них наше войско в ту же минуту, как начнутся бои на елгаванском фронте? — осведомился Свеммель.

— Ваше величество, вы мой конунг. Если прикажете, я сделаю все, чтобы исполнить вашу волю, — ответил Ратарь. — Но я полагаю, что бойцы короля Мезенцио будут готовы к этому.

— Ты полагаешь, что мы потерпим неудачу, — изрек Свеммель тоном инспектора, обвиняющего крестьянина в суде.

Для крестьян любой суд заканчивался обыкновенно обвинительным приговором.

— Лучший в мире план бесполезен, когда несвоевремен, — промолвил Ратарь тем не менее. — Мы поторопились с ударом по зувейзинам и поплатились за это жестоко. Если мы нападем на альгарвейцев в то время, когда они этого ожидают, мы заплатим больше и пострадаем сильней.

— Ты уже жаловался, что мы слишком поспешно покарали Зувейзу, — проговорил конунг Свеммель. — Мы не согласны; по нашему мнению, меч правосудия запоздал на годы. Но неважно. Из-за твоих жалоб мы задержались с развертыванием войск на альгарвейской границе, и результат оказался хуже, чем если бы мы напали.

— Трудно судить, — ответил Ратарь. — Мы могли потерпеть страшное поражение. Зувейзины жестоко потрепали нас в начале войны, но у них не хватило сил развить первоначальные успехи. К Альгарве это не относится, особенно после того, что продемонстрировали рыжики сначала в Фортвеге, а затем в Валмиере.

— Минуту назад ты говорил, что альгарвейцы — всего лишь люди, — напомнил Свеммель. — Теперь ты утверждаешь, что боишься их. За кого же тогда ты держишь ункерлантцев — за горных гамадрилов?

— Ни в коей мере, ваше величество, — поспешно ответил Ратарь, хотя на протяжении веков ункерлантцы взирали на своих восточных соседей с теми же восхищением и неприязнью, что и сами альгарвейцы — на древнее каунианское племя. — Но когда мы нападем… если нападем, — добавил он, собравшись с мыслями, — я бы предпочел, чтобы произошло это в час, который я назначу сам.

— Назначишь ли ты свой час? — поинтересовался Свеммель. — Или будешь тянуть до скончания времен, как старик из басни, что никак не мог найти время, чтобы умереть?

Ратарь позволил себе улыбнуться.

— Не такая уж скверная судьба. Сейчас держава наслаждается миром, что не так уж плохо. Как солдат, повидавший немало войн, я скажу, что мир лучше их всех.

— Мир становится лучше, когда народы отдают нам должное, — уточнил Свеммель. — Однако когда мы должны были взойти на трон, никто не желал признавать наши законные права. Нам пришлось сражаться, чтобы воссесть на трон, нам пришлось сражаться, чтобы удержать трон, и с той поры не утихает война! В годы нашей борьбы с узурпатором, — так он обычно называл брата-близнеца, — соседствующие державы воспользовались слабостью Ункерланта. Теперь мы заставили Дьёндьёш уважать нас. Мы унизили Фортвег. Мы преподали Зувейзе урок… во всяком случае, половину урока

— Все это чистейшая правда, ваше величество, — отозвался Ратарь, — однако в годы вашего славного правления Альгарве не чинила нам зла.

Как любой придворный, он поневоле учился тонкому искусству отвлекать монарха от прошлых — реальных или придуманных — обид, возвращая к нуждам дня текущего.

Иногда конунг отказывался идти в предназначенном направлении. Иногда у него даже были на это свои причины.

— Альгарве жестоко оскорбила Ункерлант в Шестилетнюю войну, — отрезал он. — Держава требует мести, и держава ее получит!

«Жестоко оскорбила» было еще слабо сказано. Если бы тогда рыжики сражались с одним Ункерлантом, а не со всеми соседями разом, они вполне могли пройтись победным парадом по улицам Котбуса, как прошли недавно по улицам Приекуле. Если сейчас альгарвейцы станут воевать с одним Ункерлантом, у них появится хороший шанс провести подобный парад в ближайшее время. Ратарь осознавал меру опасности, а вот конунг Свеммель, очевидно, нет.

С той же преувеличенной осторожностью маршал заметил:

— Месть тем более сладка, когда она неотвратима.

— Все наши слуги только и делают, что объясняют, почему мы не можем делать того, что должны, того, что изволим, — раздраженно бросил Свеммель.

— Без сомнения, такова природа придворных, — ответил Ратарь. — Но многие ли придворные осмелятся сказать вашему величеству, что находится между тем, что должно, и тем, что желается?

Свеммель глянул на него исподлобья. Порой конунг мог стерпеть больше правды, чем можно было подумать. Порой он отправлял на плаху любого, кто пытался молвить хоть слова против уже сложившегося монаршего мнения. Не попробовав, никогда нельзя было знать, как поведет себя владыка на сей раз. Пробовать отваживались немногие. Ратарь входил в их число.

— Ты перечишь нам, маршал? — поинтересовался конунг с искренним любопытством.

— Никоим образом, ваше величество, — ответил Ратарь. — Я стремлюсь служить вам всеми силами. Но также я стремлюсь всеми силами служить державе.

— Мы суть держава, — провозгласил Свеммель.

— Воистину так, ваше величество. Покуда вы живы — и да будут долги ваши года! — вы суть Ункерлант. Но Ункерлант стоял многие века до вашего рождения и будет стоять многие века в грядущем. — Ратарь порадовался, что смог выразить свою мысль, не упомянув о смертности конунга. — Я стремлюсь служить не только Ункерланту нынешнему, но и Ункерланту грядущему.

Конунг ткнул себя пальцем в грудь.

— Мы — единственные, кому подобает судить о благе грядущего Ункерланта.

С такой формулировкой Ратарь не мог поспорить, не переча при этом конунгу. Маршал склонил голову. Если Свеммель потребует чего-то совершенно уже невыполнимого, Ратарю останется или угрожать отставкой (чем злоупотреблять не стоило бы), или сделать вид, что повинуется, и попытаться сгладить последствия монаршего каприза тщательно выверенным неповиновением (метод рискованный сам по себе).

Свеммель нетерпеливо взмахнул рукой.

— Вон, вон с глаз моих! Мы не желаем более видеть тебя! Мы не желаем слышать твои жалобы! Когда мы сочтем, что пришло время покарать Альгарве, мы дадим приказ. И наша воля будет исполнена — не тобой, так другим полководцем.

— Привилегия вашего величества — избрать того, кто поведет в бой ункерлантское войско, — хладнокровно ответил Ратарь.

Свеммель пронзил его взглядом. Монаршую власть Ратарь признавал с таким обыденным спокойствием, что конунгу не к чему было придраться, отчего тот злобствовал еще сильней.

Ратарь вновь пал ниц перед конунгом, потом поднялся и, не разгибаясь, вышел из палаты для приемов. Отобрал парадный меч у телохранителей конунга — те заслоняли собою двери в палату, пока маршал пристегивал ножны к перевязи. И уже на пороге позволил себе облегченно вздохнуть. Он пережил очередную встречу со своим повелителем — наверное, пережил. Но всю дорогу до своего кабинета, который весь остальной Ункерлант полагал средоточием власти, маршал ожидал, что ищейки конунга Свеммеля схватят его и уволокут в темницу. Даже за своим рабочим столом Ратарь то и дело вздрагивал. То, что ищейки не появились до сих пор, не значило, что этого не случится. Или не может случиться.

Всякий раз, выходя на улицы Громхеорта, Леофсиг ожидал, что пара ищеек короля Мезенцио набросится на него и уволочет в темницу. «Без драки я в лагерь для военнопленных не вернусь», — яростно повторял он себе и носил с собой нож длинней и крепче, чем позволялось фортвежцам в оккупированной зоне по альгарвейским законам.

Однако рыжеволосые солдаты, проходившие дозором по улицам его родного городка, обращали на юношу не больше внимания, чем на любого другого фортвежца. Может быть, потому, что отец знал, кого подмазать. Но скорей оттого, что альгарвейцы мало интересовались любыми встречными фортвежцами, за исключением симпатичных девушек — тех солдаты осыпали малопристойными предложениями на родном языке и на ломаном фортвежском, которого нахватались за последние месяцы.

Девушкам жить становилось тяжелее, а Леофсигу проще. Прежде чем вступить в ополчение короля Пенды, он учился бухгалтерии, как его отец. В эти дни у Хестана едва хватало работы для себя одного, и в помощнике, даже своей плоти и крови, он не нуждался. Трудился Леофсиг — а работать он вынужден был, ибо с провизией и деньгами становилось все тяжелей, — на поденных работах.

— Давать-давать! Стараться! — орал альгарвейский солдат, поставленный приглядывать за бригадой дорожных рабочих, мостивших тракт к юго-западу от Громхеорта. По-фортвежски он изъяснялся очень короткими фразами: — Давать-давать! Ленивые вы! Кауниане как! Работать шибче!

Несколько рабочих и правда были каунианами, но, сколько мог судить Леофсиг, ни один из них не отлынивал.

— Идти жопа! — пробормотал он Бургреду, своему ровеснику и товарищу по бригаде, пытаясь подражать манере рыжеволосого.

Бургред хмыкнул, с глухим стуком вгоняя в песок обкатанный булыжник.

— Весельчак ты, — проговорил он так же негромко.

Вообще-то рабочим не полагалось болтать, но альгарвеец им попался не из самых въедливых и обычно не придирался к таким мелочам.

— Ага, очень весело. — Леофсиг уложил свой булыжник рядом. — Весело, как единорог с переломанной ногой.

Бургред двинулся обратно к телеге, полной булыжников и битого кирпича. Запряжены в нее были не единороги, а пара тощих, несказанно прозаичных мулов.

— Это все клятые ковняне виноваты, — пробормотал Бургред, возвращаясь с новым камнем. Он уложил булыжник на место. — Вот и славно. Крепко встала, сволочь.

Леофсиг хмыкнул, утирая пот рукавом.

— Не понимаю чего-то, — проговорил он, но тут же пожалел, что распустил язык. Даже эти невинные слова могли дорого ему обойтись.

— Ну, все разумно, а? — ответил Бургред. — Если бы не кауниане, мы бы не влезли вообще в эту войну. А если бы мы в нее не влезли, как бы мы ее продули-то, а?

Расклеенные по всему Громхеорту плакаты говорили то же самое почти теми же словами. Плакаты расклеивали альгарвейские рабочие — фортвежца, осмелившегося в своем же городе налепить на стену хоть бумажку, захватчики, скорей всего, расстреляли бы на месте, если бы поймали на месте преступления. Леофсиг подумал: а понимает ли Бургред, что отрыгивает жвачку, которой пичкают его альгарвейцы?

— Да холера на голову этим каунианам, — продолжал Бургред. — Хоть и живут в наших краях, а все одно — какие из них фортвежцы? Болтают на своем языке, одеваются на свой лад — ты хоть одну их бабу видел прилично одетую? — и нас ненавидят. С чего тогда нам их любить? Силы горние свидетели, я как понял, что они не такие, как все люди, так с тех пор и не лежит к ним душа.

Леофсиг вздохнул и ничего не ответил — не видел смысла. Бургред, очевидно, не нуждался в помощи рыжиков, чтобы составить свое мнение о каунианах. Как многие фортвежцы — возможно, большинство, — он научился презирать светловолосых соседей задолго до того, как альгарвейцы захватили его страну.

— Ваша работать! — гаркнул надсмотрщик. — Нет стоять! Нет болтать! Болтать — беда!

По-фортвежски он говорил с жутким акцентом. Словарь его был ограничен, а грамматика и рядом не стояла. Но всем отчего-то было все понятно.

Когда день подошел к концу, Леофсиг вместе с остальными рабочими отстоял за скромной платой очередь к альгарвейскому сержанту — тот выдавал серебро с таким видом, словно каждая монетка шла из его поясного кошеля. Поначалу рыжики вообще ни медяка не платили рабочим, но, как выразился Хестан не без сдержанной радости, «вскоре обнаружили, что люди лучше работают, когда у них есть для этого причина».

Вместе с остальными рабочими Леофсиг поплелся обратно в город. Кауниане (получившие вдвое меньше за ту же работу) держались поодаль. Большинство шагали по обочине, а не по вымощенной только что дороге.

— Вот же рыжики дурные, — заметил Бургред. — По такой дороге идти — башмаки сносишь враз не то, что наши проселки. И коням копыта бить, и единорогам.

— Зато по ней в дождь проехать можно, а проселок — одна лужа грязная, — ответил Леофсиг и не без ехидства добавил: — В Каунианской империи были такие дороги.

— Ну и много им с того было толку? — фыркнул Бургред — лучший ответ, чем ожидал от него Леофсиг. — Чтоб еще клятым альгарвейцам с них столько же прибытку было, сколько чучелкам в их стародавние времена!

За городскими воротами бригада рассеялась, каждый направился к себе домой или в таверну, где мог за час пропить все, что заработал за день. Некоторые из тех, кто завернул в таверну, были единственными добытчиками в семьях. Леофсиг, как истинный сын своего отца, смотрел на них с презрением.

Разумеется, он не откажется выпить бокал вина — или не один, когда придет домой. Но оттого, что он выпьет немного, никто не останется без пропитания или без дров для печи. Он мог бы даже позволить себе потратить медяк на общественную баню, прежде чем идти домой. Но в банях теперь вечно не хватало горячей воды. Альгарвейцы выделяли дрова скупо — им наплевать, что какие-то фортвежцы останутся грязными. Леофсиг и сам относился к чистоте не так трепетно, как до войны. В поле, а затем в лагере для военнопленных он обнаружил, что, если воняют все, не воняет никто.

Леофсиг почти добрался до дома, когда, вылетев из подворотни, мимо него сломя голову промчался каунианский подросток. За ним гнались четверо или пятеро фортвежских мальчишек. В одном из них юноша узнал своего двоюродного брата Сидрока.

Несмотря на усталость, он ринулся за Сидроком раньше, чем сообразил, что делает. Поначалу он подумал, что ему совестно оттого, что мальчишка его близкий родственник. Но, сделав еще несколько шагов, осознал: ему совестно потому, что он фортвежец, и было это особенно больно.

Из-за этого ему особенно хотелось отыграться на Сидроке. Леофсиг свалил кузена с ног подножкой, за которую на игре в мяч его удалили бы с любого поля в Фортвеге — или даже в Ункерланте, где привыкли играть грубо. Сидрок вполне предсказуемо взвыл.

— Заткнись, паршивец, — холодно процедил Леофсиг. — Какого шута ты делаешь — гоняешь кауниан по улицам, как бешеный слюнявый пес?

— Что я делаю? — взвизгнул Сидрок. Падая, он рассадил колено и оба локтя, но даже не заметил этого. — Что я делаю?

— На тебя что, порчу навели — по два раза все повторяешь? — поинтересовался Леофсиг. — Выдрать бы тебя так, чтобы не только бегать, а и стоять не мог! Отцу стыдно за тебя будет, когда я расскажу, что ты творишь. Силы горние, надеюсь, что и дяде Хенгисту за тебя будет стыдно!

Он думал, что Сидрок устыдится.

— Ты на голову ушибленный! — заорал его кузен вместо этого. — Это чучело соломенное, чтоб ему пропасть, срезало у меня кошелек прямо с пояса, а теперь он еще и удрал! Конечно, я за ним гнался! А ты бы не погнался за воришкой? Или это ниже твоего достоинства?

— За воришкой? — растерянно произнес Леофсиг.

Слишком часто горожане гнали по улицам безвинных кауниан. Что по улицам могут гнать и вполне виноватого каунианина, юноше как-то в голову не пришло. Если фортвежцы могут промышлять воровством, то каунианам кто помешает?

— Воришкой, воришкой. Знаешь такое слово? — огрызнулся Сидрок с язвительностью, которой позавидовал бы и отец Леофсига. Только теперь он заметил, что весь исцарапался. — Ты что, убить меня вздумал? Мало не хватило!

Поскольку Леофсиг сгоряча действительно едва не зашиб кузена, он попытался помириться.

— Мне показалось, ты за ним ради развлечения гонялся, — пробормотал он.

— В этот раз — нет. — Поднявшись на ноги, Сидрок упер руки в бока. По локтям его текла кровь. — Ты еще хуже своего брательника, знаешь? Тоже чучельник известный, но он хоть на людей не бросается!

— Да заткнись ты, — пробурчал Леофсиг, — а то я перестану жалеть, что тебя подрезал. Пошли домой.

Когда оба драчуна заглянули на кухню, мать и сестра Леофсига разом охнули, увидав окровавленного Сидрока. И продолжали охать, пока тот рассказывал, как у него срезали кошелек и как получилось, что он же за это пострадал.

— Леофсиг, прежде чем распускать руки, ты бы хоть спросил, — заметила Эльфрида.

— Извини, мама, времени не было, — ответил Леофсиг и только тут понял, что перед Сидроком до сих пор так и не извинился. А следовало, как это ни неприятно. — Прости, кузен. Кауниан так часто оскорбляют без всякой причины, что я решил, что и в этот раз так вышло.

— Могу понять, — заметила Конберга.

Леофсиг бросил на сестру благодарный взгляд. Сидрок насмешливо фыркнул.

— Стань здесь, Сидрок, — велела Эльфрида, точно одному из своих сыновей. — Приведем тебя в порядок. — Она шагнула к нему с мокрой тряпкой. — Будет щипать, так что стой смирно…

Когда она принялась за дело, Сидрок не сдвинулся с места и только взвизгивал. Привлеченный воплями, выглянул из комнаты Эалстан, чтобы выяснить, что случилось.

— О-о, — только и произнес он, узнав, за что пострадал Сидрок. — Нехорошо получилось.

Леофсиг ожидал от него большего и испытал смутное разочарование. После ужина, когда они вдвоем вышли в сад, юноша позволил себе заметить:

— Я думал, ты уже понял, что кауниане тоже люди.

— Люди, люди… — Младший брат не пытался скрыть горечи. — Пятки альгарвейцам они лижут ничуть не хуже наших, если подвернется случай.

Леофсиг уже обратил внимание, что иные фортвежцы вполне согласны вести дела с оккупантами. Это вызывало в нем омерзение, но не удивляло особенно. Однако кауниане…

— Это где ж такого альгарвейца найти, чтобы согласился каунианину свои пятки доверить?

Ему пришло в голову еще несколько возражений, но высказывать их вслух он не стал — на случай, если и брат не догадается.

— Случается, — с большим убеждением промолвил Эалстан. — Я видел. Сам жалею, но видел.

— Это ты уже говорил. Не хочешь рассказать?

Брат снова удивил его — на сей раз покачав головой.

— Нет. Не твое это дело. Да и не мое вообще-то, но я уже знаю.

Эалстан устало пожал плечами, в точности, как сделал бы Хестан. Леофсиг почесал в затылке. Пока он служил в королевском ополчении, его братишка из мальчика сделался мужчиной, и, как только начал понимать старший, мужчиной, ему почти незнакомым.