Глава седьмая

ХАТИХЕУ

Бухты Анахо и Хатихеу разделены у оснований клином единственного холма, часто упоминавшегося нами, но этот перешеек выдается в море значительным полуостровом: он совершенно открытый, густо поросший травой, там пасутся овцы, утром и вечером раздаются пронзительные крики пастухов, бродят дикие козы, со стороны моря полуостров изрезан длинными гулкими ложбинами и обрывается утесами, напоминающими цветом и неровными очертаниями старые торфяные кучи. В одном из этих недоступных солнцу, оглашающихся эхом оврагов мы видели раздевшихся до яркого белья рыбачек, тесно сбившихся в стайку, подобно морским птицам на рифе, под которым плещется прибой, выкрикивающих пронзительно, словно морские птицы, приветствия проплывающей лодке. (Грохот прибоя и тонкие женские голоса живы в моей памяти.) В тот день мы плыли с гребницами-туземками, на руле сидел Кауануи; это было наше первое знакомство с полинезийским искусством мореплавания, состоящим в том, чтобы постоянно жаться к берегу. Никто не думал об экономии времени — они проделывают немалый путь, огибая каждый мыс. Кажется, им просто необходимо ставить дома как можно ближе к прибою по одну сторону береговой линии и как можно ближе подходить к нему на лодках по другую. Это не столь опасно, как представляется, вода сносит лодку. Возле пляжей во время сильного прилива это тем не менее очень опасно, и меня раздражает спокойствие туземцев. По пути туда мы испытывали ничем не омрачаемое удовольствие при виде пляжа и чудесных красок прибоя. По пути обратно, когда прилив грозил выбросить нас на берег, поведение рулевого напугало нас. Едва мы поравнялись с утесом, где брызги прибоя взлетали особенно высоко, Кауануи вздумалось закурить трубку, которая затем пошла по кругу — каждый из гребцов делал одну-две затяжки и, прежде чем передать трубку дальше, наполнял дымом щеки и легкие. Лица их круглились, как яблоки, когда мы оказались у подножья утеса и разбивающиеся волны низвергались в лодку брызгами. У следующего утеса прозвучало слово «коконетти», загребной одолжил у меня нож и, забыв о своих обязанностях, принялся очищать орехи от скорлупы. Это несвоевременное потакание своим желаниям можно сравнить с привычкой выпивать чарку грога перед тем, как корабль вступит в бой.

Главной целью моего визита являлась школа для мальчиков, так как Хатихеу представляет собой университет северных островов. Нас встретил ребячий шум. У самой двери, на сквозняке, сидел послушник, перед ним располагались плотным полукругом около шестидесяти смуглолицых ребят с широко раскрытыми глазами, а в глубине похожего на сарай помещения виднелись скамейки и классные доски с написанными мелом цифрами. Послушник поднялся и смиренно приветствовал нас. Сказал, что провел здесь тридцать лет, и коснулся седых волос с таким видом, какой бывает у робкого ребенка, одергивающего свой передник. «Et point de resultats, monsieur, presque pas de resultats»[16]. Он указал на учеников: «Видите, сэр, вот это все мальчики с Нука-хивы и Уа-пы. В возрасте от шести до пятнадцати лет, все, что остались, а несколько лет назад их было сто двадцать только с Нука-хивы. Oui, monsieur, cela se deperit[17]». Молитвы, чтение и письмо, снова молитвы и арифметика, в заключение опять молитвы: так выглядела скучная программа занятий. К арифметике у всех островитян есть природные склонности. На Гавайях дети делают хорошие успехи в математике. В одной из деревень на острове Маджуро и повсюду на Маршалловых островах, когда торговец взвешивает копру, все население сидит возле него, каждый туземец записывает цифры на грифельной доске и подсчитывает общий итог. Торговец, видя их способности, ввел дроби, правил сложения которых они не знали. Поначалу туземцы пришли в замешательство, но в конце концов исключительно путем напряженного размышления справились с задачей и один за другим заверили торговца, что он считал правильно. Мало кто из европейцев смог бы преуспеть на их месте. Поэтому программа занятий в Хатихеу для полинезийца не столь унылая, как может показаться чужеземцу, и вместе с тем она, мягко говоря, скучная! Я спрашивал послушника, рассказывает ли он детям сказки, и послушник вытаращился на меня; преподает ли им историю, и он ответил: «О, да — они немного знакомы со Священной историей — по Новому Завету». И стал повторять свои жалобы на недостаток результатов. Пожалев его, я не задавал больше вопросов, лишь сказал, что должно быть, это очень огорчительно, и сдержал желание добавить, что это вполне понятно. Послушник возвел очи горе. «Мои дни подходят к концу, — сказал он, — Небеса ждут меня». Да простят меня эти самые Небеса, но я разозлился на старика и его простодушное утешение. Представьте себе его возможности! Детей от шести до пятнадцати лет забирают из дома, отправляют в Хатихеу, и туда им еженедельно доставляют питание; за исключением одного месяца в году они всецело отданы под руководство священников. После уже упомянутой эскапады каникулы у девочек и мальчиков бывают в разное время, так что по завершении образования маркизские брат и сестра встречаются, словно чужие. Закон суровый и весьма непопулярный, но какие возможности он дает учителям, и как слабо, тупо использует их миссия! Чрезмерная забота о том, чтобы сделать туземцев набожными, план, который, по признанию священников, потерпел неудачу, и является, на мой взгляд, объяснением их отвратительной системы. Но они могли бы увидеть в школе для девочек в Таи-о-хае, которой руководят бодрые, хозяйственные монахини, иную картину: дети там опрятные, непринужденные, оживленные, занимаются с удовольствием и добиваются успехов. И это пристыдило бы учителей с Хатихеу и заставило пользоваться менее скучными методами. Сами монахини жалуются, что каникулы сводят на нет всю проделанную за год работу, особенно сетуют они на бессердечное равнодушие девочек. Из множества хорошеньких и, видимо, усердных учениц, которых они наставляли и воспитывали, лишь две навещают своих учительниц. Они, надо сказать, появляются регулярно, а остальные с окончанием учебы бесследно исчезли в лесах. Трудно вообразить что-то более обескураживающее; и однако, я не верю, что этим наставницам нужно отчаиваться. В течение определенного времени девочки были у них веселыми и занятыми нехитрыми делами. Будь хоть какая-то возможность спасти данный народ, это послужило бы средством. Школа для мальчиков в Хатихеу подобной похвалы не заслуживает, ее дни сочтены — и для учителя, и для учеников смерть неизбежна — она устремлена к ней. Однако в деятельности этой школы, кажется, есть какая-то польза, пусть и весьма незначительная; вялые старания не пропали впустую, школа в Хатихеу, возможно, приносит больше результатов, чем это представляется.

Хатихеу не лишена некоторой претенциозности. Ближайший к Анахо край бухты можно назвать уголком цивилизации: там красуется дом Кооамуа, а рядом с пляжем стоит под могучим деревом дом жандарма месье Армана Осселя, с огромным садом, картинами, книгами и превосходным столом, за которым гостеприимно принимают иностранцев. Невозможно представить себе более разительный контраст, чем между жандармами и священниками, которые находятся к тому же в сдержанном противостоянии и вечно жалуются друг на друга. Кухня священника на восточных островах представляет собой гнетущее зрелище; многие, даже большинство их, не пытаются завести огород и скудно питаются. Но, обедая у жандарма, всякий раз облизываешь пальчики: домашняя колбаса месье Осселя и салат с его огорода представляют собой незабываемые деликатесы. Пьеру Лоти, наверно, будет приятно узнать, что он любимый писатель месье Осселя, и книги его читаются на соответствующем фоне живописной бухты Хатихеу.

Другой край бухты целиком монашеский. Это там нависающий рог со вздернутым концом, превосходный навигационный знак Хатихеу, вздымается голым из зелени леса и обрывается к берегу крутыми склонами и утесами. У края одного из самых высоких, семисот, а то и тысячи футов, утесов, высящихся над пляжем, стоит утес Пресвятая Дева и бессмысленно смотрит вниз, словно несчастная, сиротливая кукла, забытая там гигантским ребенком. Этот потребовавший стольких усилий символ католичества протестантам изначально чужд; нам странно представить, что люди много дней трудились и карабкались по кручам ради цели, вызывающей у нас улыбку, однако же я верю, что это место выбрал мудрый епископ Дордийон, и знаю, что участники этого предприятия взирают на преодоленные препятствия с гордостью. Школу для мальчиков перевели туда недавно, она сперва находилась в Таи-о-хае, рядом со школой для девочек, и лишь после совместной эскапады их разделили шириной острова. Но Хатихеу, должно быть, является миссионерским центром уже давно. Примерно иапротив середины пляжа, в банановой рощице, где кроме того растут и ананасы, стоят целых три церкви. Две из них деревянные: первой церковью уже не пользуются, второй по какой-то таинственной причине не пользовались никогда. Новая церковь каменная, с двумя одинаковыми башнями, контрфорсами и украшенным скульптурами фасадом. План ее хороший, простой, пропорциональный, но все своеобразие — в деталях, где архитектор преображался в скульптора. Невозможно рассказать словами об ангелах (хотя они больше похожи на крылатых архиепископов), стоящих на страже у двери, о херувимах в углах, об уродливых горгульях или оригинальном, выразительном рельефе, где архангел Михаил (покровитель художника) расправляется с протестующим Люцифером. Мы не уставали разглядывать эти скульптурные изображения, очень наивные, подчас очень забавные и однако же в высшем смысле — смысле творческого вкуса и выразительности — художественные.

Архитектор, послушник-француз — он жив-здоров и замышляет новые постройки — должно быть, ведет родословную от какого-то зодчего из века соборов; и кажется, глядя на церковь в Хатихеу, я постиг тайну очарования средневековой скульптуры, этого сочетания детской отваги дилетанта, опробующего все, как школьник на грифельной доске, с мужественным упорством не признающего поражения художника.

Потом я постоянно испытывал сильное желание познакомиться с этим архитектором, братом Мишелем, и однажды, когда разговаривал с резидентом в Таи-о-хае (это главный порт острова), к нам вошли старый, изнуренный, подслеповатый, аскетического вида священник и послушник, воплощение всего самого здорового во Франции, с умным, честным, веселым выражением лица, очень большими ясными глазами и сильным, крепким, склонным к полноте телом. Если бы не его черная блуза и гладко выбритое лицо, такого человека можно было бы встретить весело трудящимся на своем винограднике в полудюжине французских провинций; и однако же он напоминал мне старого доброго друга детства, которого я назову — вдруг мои читатели тоже его помнят — доктор Пол из Уэст-Керка. Едва ли не с первого слова я понял, что это мой архитектор, и через минуту мы с головой ушли в разговор о церкви в Хатихеу. Брат Мишель всегда говорил о своих работах с толикой юмора, за которым можно было уловить серьезную гордость, и этот переход от одного к другому зачастую бывал очень человечным и забавным. «Et vos gargouilles moyen-age, — воскликнул я, — сошше elles sont originalles!»[18] — «N'est се pas! Elles sont bien droles! — сказал он, широко улыбаясь, и тут же добавил с неожиданной серьезностью: — Cependant il у en qui a une patte de casse; il faut que je voie cela»[19]. Я спросил, был ли у него какой-то образец — на эту тему мы много говорили. «Non, — ответил он простодушно, — c'est uneeglise ideale»[20]. Любимой работой у него был рельеф, что вполне понятно. Ангелов у двери, признавался он, ему хотелось бы уничтожить и заменить. «lis n'ont pas de vie, ils manquent de vie. Vous devriez moneglise a la Dominique; j'ai la une Vierge qui est vraiment gentille»[21]. — «A, — воскликнул я, — мне сказали, что вы больше не станете строить церкви, а я записал у себя в дневнике, что не верю этому. „Oui, j'aimerais bien en faire une autre“[22], — признался он и улыбнулся. Художник поймет, как увлечен был я этим разговором. Нет более тесных уз, чем общность в искреннем интересе и чуть стеснительной гордости, которые присущи умному человеку, влюбленному в искусство. Он видит ограниченность своей цели, недостатки своей работы; он насмешливо относится к тому, что занимается этим в смертной юдоли, и вместе с тем он видит в своей приверженности делу нечто достойное. Художники, будь у них такое же чувство юмора, как у авгуров, улыбались бы при встрече, как они, только эта улыбка не была бы презрительной.

Мне представилась счастливая возможность много общаться с этим замечательным человеком. Он плыл вместе с нами из Таи-о-хае в Хива-оа, это девяносто миль по бурному морю. То был так называемый хороший рейс, принесший лавры «Каско», но таких ужасных сорока часов никто из нас никогда не проводил. Нас все время швыряло, словно шарики в театральном ящике для изображения грома. Помощник капитана упал и разбил голову, капитана тошнило на палубе, кока — в камбузе. Из всех находившихся на борту обедать седи всего двое. Одним был я. Признаюсь, чувствовал себя ужасно, о своей соседке, заявлявшей, что чувствует себя превосходно, могу только сказать, что из-за стола она быстро убежала. Вот в таких обстоятельствах мы огибали наветренный берег неописуемого острова Уа-пу, перед глазами у нас раскачивались пещеры, мысы, буруны, леса, поднимающиеся по склонам гор, и венчающие горы недосягаемые каменные иглы. Место это сохраняется в темных уголках нашей памяти как ландшафт кошмаров. В конце этого мучительного путешествия, где нам предстояло высаживать пассажиров, стихия тоже ярилась. Буруны захлестывали пляж Таахауку; шлюпка развернулась лагом к волне и опрокинулась, все плывшие в ней оказались в воде. Только привыкший к таким передрягам послушник выпрыгнул на берег, благодаря какому-то чуду ловкости почти не замочившись. С тех пор во время нашего пребывания на Хива-оа он был нашим проводником и покровителем, представлял нас туземцам, водил на экскурсии, оказывал всевозможные услуги, и мы с каждым днем любили его все больше.

Мишель Бланк по профессии был плотником, он поднакопил денег и отошел от дел, полагая, что трудовые дни его полностью окончены, и лишь обнаружив, что безделье опасно, отдал свои деньги и навыки на службу миссии. Стал там плотником, каменщиком, архитектором и инженером, добавил к своим достоинствам мастерство скульптора и прославился в садоводстве. У него был довольный вид человека, нашедшего тихую гавань для укрытия от жизненных бурь и вставшего на мертвый якорь; своим делом он занимался с восхитительным простодушием, не жаловался на недостаток результатов — может быть, смиренно считал свои скульптуры достаточным результатом и был совершенным образцом мирянина-миссионера.

Глава восьмая

ПОРТ НАЗНАЧЕНИЯ

Этот порт — торговый центр, гражданская и религиозная столица диких Маркизских островов — называется Таи-о-хае, город вытянут вдоль пляжа окруженной отвесными скалами зеленой бухты на острове Нука-хива. Приплыли туда мы в середине зимы, и погода была жаркой, ветреной, непостоянной. Ветер то порывисто дул с земли по обрывистым ущельям, то с моря между островками у входа в бухту. Над вершинами гор нависали густые, темные тучи, шумно полил и прекратился дождь, по вымоинам на горных склонах бурно неслись воды; а на другой день мы увидели амфитеатр с белопенными водопадами. Город тянется вдоль пляжа тонкой линией домов, большей частью укрыт листвой двойного ряда зеленых пурао; пирс позволяет подойти к острову через пояс бурунов; по восточную сторону на поросшем кустами холме стоит старый форт, превращенный в каталажку, или тюрьму; в восточной же стороне одиноко стоит в саду резиденция с развевающимся над ней французским флагом. Возле Каталажного холма почти все время стоит на якоре маленькая правительственная шхуна, по утрам она отбивает восемь склянок (вовремя или почти) и поднимает флаг, а вечером салютует заходящему солнцу мушкетным выстрелом.

Здесь совместно проживает и пользуется удобствами клуба (представляющими собой биллиардный стол, абсент, карту мира в проекции Меркатора и одну из самых приятных веранд в тропиках) горсточка белых разных национальностей, главным образом французских чиновников, немецких и шотландских торговцев и агентов опиумной монополии. Кроме них там живут трое содержателей таверн, один хитрый шотландец, владеющий хлопкоочистительной машиной, две белые дамы и несколько человек «на берегу» — точного эквивалента этому местному выражению нет. Это приятное, гостеприимное общество. Но один человек, часто сидящий на бревнах головной части пирса, заслуживает того, чтобы описать его историю и внешность. Долгое время назад он влюбился в одну туземную даму, вождиню. Когда объяснился с ней, она заявила, что не может сочетаться браком с человеком без татуировки — вид без нее очень голый; после чего наш герой, проявив определенное величие души, отдался в руки Тахуку и, являя еще большее величие, терпел, пока этот процесс не завершился. Это, наверно, обошлось ему недешево, так как Тахуку не работает бесплатно, и пришлось перенести немало мучений. Коамуа, хоть и вождь, притом старой школы, татуирован не весь; он объяснил нам, оживленно жестикулируя, что не смог выдержать этой пытки до конца. Наш влюбленный соотечественник оказался более решительным; его покрыли татуировкой с головы до пят по самым испытанным методам этого искусства; и наконец он предстал перед своей возлюбленной новым человеком. Неверная красавица с тех пор не могла видеть его без смеха. Лично я не мог видеть этого человека без известной доли восхищения; о нем, как ни о ком больше, можно сказать, что он «любил без меры и благоразумья».

Резиденция стоит особняком, Каталажный холм заслоняет ее от протянувшегося вдоль бухты города. Здание это просторное, с широкими верандами, оно целыми днями открыто спереди и сзади, пассат гуляет беспрепятственно по ее полам. В будни сад являет собой картину совершенно нетропической оживленности, около полудюжины каторжников работают там с тележками и лопатами, улыбаются гостям, словно старые, преданные слуги семейства. По воскресеньям их там не бывает, и можно видеть только собак всевозможных пород и размеров, мирно дремлющих в тени; собаки в Таи-о-хае — красивые и превратили правительственную усадьбу в место для гуляния и сиесты. С фасада и по бокам полоска зеленой долины теряется в невысоких зарослях всевозможных акаций; в глубине зарослей полуразрушенная стена окружает кладбище европейцев. Там спят англичане и шотландцы, скандинавы и французские maitres de manoeuvres и maitres ouvriers[23] — смешиваются с чужим прахом, там черный дрозд, или (как его здесь называют) островной соловей, иногда выводит родные напевы; и звучит нескончаемый реквием прибоя. Я ни разу не видел более умиротворенного места вечного отдохновения, но долго думал о том, как далеко забрались усопшие, из каких разных стран, чтобы в конце концов лежать тут всем вместе.

Каталажка стоит на вершине выдающегося в море холма с открытыми ветру дверями и ставнями. Во время первого своего визита туда я не увидел никаких охранников, кроме собаки. Правда, она поднялась с таким угрожающим видом, что я схватил старый обруч от бочки, видимо, это оружие было уже ей знакомо, так как отважное животное тут же ретировалось, потом, расхаживая по двору и зданию, я видел, как оно с двумя товарищами униженно пряталось от меня за углы. Спальня заключенных была просторной, полной воздуха, безо всякой мебели; выбеленные известкой стены покрывали надписи на маркизском языке и грубые рисунки: неплохо изображенный пирс, убийство, несколько французских солдат в мундирах. Была одна надпись по-французски: «Je n'est (sic) pas le sou»[24]. He нужно предполагать по полуденной тишине, что в тюрьме никто не квартировал; каталажка в Таи-о-хае служит своему назначению. Но одна часть ее обитателей работала в саду резидента, другая, видимо, убирала улицы так же свободно, как наши мусорщики в Англии, хотя не столь трудолюбиво. С приближением вечера их созывают, как заигравшихся детей, и начальник порта (тюремщик по совместительству) для проформы запирает их до шести утра. Если кому-то из заключенных понадобится в город, для развлечения или по делам, ему нужно только откинуть крючок, на который запираются ставни; а если, когда он вернется, ставни окажутся, как положено, закрыты, к часу утренней переклички он может встретить начальника порта, и никаких нареканий, тем более наказаний, не последует. Но это еще не все. Очаровательный французский резидент месье Деларюэль однажды повел меня в каталажку с официальным визитом. В зеленом дворе нас, улыбаясь, приветствовал весьма оборванный джентльмен с изуродованными слоновой болезнью ногами. «Один из наших политических заключенных — мятежник из Раиатеи, — сказал мне резидент и обратился к тюремщику: — Я, кажется, велел выдать ему новые брюки. — Других заключенных не было видно. — Et bien, — сказал резидент, — ou sont vos prisonniers?» — «Monsieur le Resident, — ответил тюремщик, отдав честь с военным формализмом, — comme c'est jour de fete, je les ai laisse aller a la chasse»[25]. Они все ушли в горы охотиться на коз! Вскоре мы зашли в женское отделение, такое же безлюдное. «Ou sont vos bones femmes?»[26] — спросил резидент; и тюремщик весело ответил: «Je crois, Monsieur le Resident, qu'elles sont allees quelquepart faire une vis-ite»[27]. У месье Деларюэля, очень любившего эксцентричности своего маленького царства, была цель устроить что-нибудь комичное, но даже он не ожидал такого совершенства. Чтобы завершить картину жизни заключенных в Таи-о-хае, остается только добавить, что эти преступники получают жалованье так же регулярно, как президент республики. Ставка у них десять су в день. Таким образом, у них есть деньги, еда, кров, одежда и, я чуть было не написал, свобода. Французы определенно добродушный народ, и из них получаются покладистые господа. Кроме того, на маркизцев они взирают с улыбчивой снисходительностыо. «Туземцы вымирают, бедняги, — сказал месье Деларюэль, — главное — позволить им умереть спокойно». И это было не просто хорошо сказано, но, думаю, выразило общее мнение. Однако нужно принять во внимание еще один фактор — заключенные не просто полезны, они почти необходимы для существования французов. Когда народ неисправимо празден, удручен тем, что можно назвать только местной чумой, и питает к своим новым господам недобрые чувства, преступность и каторжные работы представляют собой Божий дар для правительства.

Единственный, можно сказать, вид преступлений составляют кражи. Жители Таи-о-хае, поначалу мелкие воришки, теперь стали взламывать замки и забираться в сейфы. Брали за раз сотни долларов, однако с подкупающей умеренностью, столь характерной для полинезийских краж, маркизский взломщик всегда берет только часть денег, а часть оставляет их владельцам.