В южных морях

27 августа . Я совершил более продолжительную прогулку по долине с братом Мишелем. Мы ехали верхом на смирных лошадях, привычных к этим неровным дорогам. Погода была великолепной, общество, в котором я находился, не менее приятным, чем места, по которым проезжал. Мы первым делом въехали по крутому склону на гребень одного из тех извилистых отрогов, которые издали размечают границы солнечных и тенистых мест. По обе стороны земля чуть ли не отвесно уходила вниз. С обеих сторон — журчание падающей воды и дым очагов. Там и сям поросшие лесом холмы расступались, и наш взгляд падал вниз на угнездившиеся в глубине поселки. А высоко впереди вздымалась стена гор, зеленых там, где, казалось, невозможно укорениться колокольчику, пересеченных зигзагом людской дороги там, где, казалось, не вскарабкаться и козе. Говоря по правде, даже маркизцы, несмотря на все затраченные труды, считают эту дорогу непроезжей. Они не рискуют ехать на лошади по такой крутизне, а те, что живут западнее, приплывают и уплывают в каноэ. Я ни разу не видел холма, который бы терял так мало при приближении к нему вплотную: дело, надо полагать, в его удивительной крутизне. Когда мы обернулись, я с изумлением увидел такой глубокий ландшафт позади и так высоко полосу синего моря, увенчанную напоминающим кита островом Мотане. Однако стена гор не уменьшалась, мне даже представилось, когда я измерял ее взглядом, что она стала еще выше.

Мы свернули на лесную дорогу, стали спускаться и услышали уже поближе журчание ручьев, ощутили прохладу тех укромных мест, где стояли дома. Вокруг пели птицы. На всем пути моего гида приветствовали: «Микаел — Каоха, Микаел!» Эти дружелюбные возгласы раздавались от порогов домов, от хлопковых делянок, из темных рощ островных каштанов, и он весело отвечал на них. Там, где лесная дорога делала крутой поворот возле стремительного ручья, под густой листвой, создающей прохладную тень, мы увидели дом на крепкой пае-пае, под навесом попои ярко горел огонь, на котором стряпали ужин; здесь возгласы слились в хор, и обитатели дома выбежали, заставили нас спешиться и передохнуть. Семья казалась многочисленной: мы увидели по крайней мере восьмерых; одна из этого числа удостоила меня особым вниманием. То была мать, раздетая до пояса женщина с постаревшим лицом, но все еще густыми черными волосами, с все еще упругой грудью. Я видел, что она заметила меня, когда мы подъезжали, но вместо того чтобы обратиться с приветствием, тут же скрылась в кустах. Потом вернулась с двумя ярко-красными цветами. «До свиданья!» — приветствовала она меня не без кокетства и с этими словами сунула мне в руку цветы. — До свиданья! Я говорю по-английски». Языку моему женщина научилась у китобоя, который (поведала она мне) был «очень хорошим парнем»; я не мог не подумать о том, какой красавицей она была в те дни своей юности, и не мог не догадаться, что какие-то воспоминания о сердцееде-китобое заставили ее обратить внимание на меня. Не мог я и не задаться вопросом, что сталось с ее любовником: по каким дождливым, грязным портам он потом скитался, в какой больнице в последний раз грезил о Маркизских островах. Но эта женщина была счастливее, жила на своем зеленом острове. Разговор в затерянном среди гор доме шел главным образом о Моипу и его визитах на «Каско»: весть о них, видимо, разошлась по всему острову, и на Хива-оа не было ни единого паепае, где этот вопрос не подвергался бы взволнованному обсуждению.

Неподалеку от того дома мы обнаружили святилище у начала ущелья. Посередине его сходились две дороги. Если не считать этого перекрестка, амфитеатр был на удивление безупречным, и атмосфера его слегка напоминала римские цирки. Густая листва отбрасывала на него благодатную тень. На скамьях группами и поодиночке сидели парни и девушки. Одна из них, лет четырнадцати, полная и хорошенькая, попалась на глаза брату Мишелю. Почему она не в школе? — она бросила школу. Что делает здесь? — она теперь здесь живет. Почему? — девушка не ответила, но густо покраснела. В поведении брата Мишеля суровости не было; смущение девушки объяснило все. «Elle a honte»[40], — заметил миссионер, когда мы уезжали. Неподалеку оттуда в речке между камнями для перехода купалась голой взрослая девушка, и меня позабавило, с каким проворством и испугом натянула она на себя разноцветное белье. Даже у этих дочерей каннибалов стыд был красноречив.

Из-за укоренившегося каннибализма местные верования были грубее всего попраны на Хива-оа. Это здесь трех религиозных вождей посадили под мост, а женщин из долины заставили пройти над их головами; бедные обесчещенные сидели, обливаясь слезами. По святилищу проходит не одна дорога, а две, посередине они пересекаются. Нет оснований полагать, что это сделано умышленно, и, видимо, невозможно было огибать все многочисленные святые места на острове. Но свой результат это принесло. Я уже говорил об отношении маркизцев к мертвым, представляющим столь разительный контраст с их равнодушием к смерти. К примеру, в начале нашей поездки мы повстречали одного незначительного вождя, он поинтересовался (разумеется), куда держим путь, и предложил: «Может, лучше показать ему кладбище?» Я видел его, оно было открыто недавно, третье за восемь лет. На Хива-оа замечательные строители; я видел в своих поездках такие паепае, каких не сложить без раствора ни одному европейскому каменщику, черные вулканические камни уложены правильно, углы четкие, уровни безупречны, однако стена нового кладбища стояла особняком и казалась выложенной с любовью. Следовательно, чувство почтения к мертвым не исчезло. И однако же обратите внимание на последствия насилия над обычаями людей. Из четверых заключенных атуонской тюрьмы трое, разумеется, были ворами, четвертого посадили за святотатство. Он сровнял участок земли на кладбище, чтобы устроить там пиршество, как заявил суду, и сказал, что не имел в виду ничего дурного. С какой стати? Его стали заставлять под острием штыка уничтожить священные места своего рода; когда он отказался, подвергли насмешкам, как суеверного глупца. А теперь, надо полагать, наши европейские суеверия станут его второй натурой.

Глава пятнадцатая

ДВА ВОЖДЯ АТУОНЫ

«Каско» по пути через пролив Борделе в Таахауку неожиданно близко подошла к находящемуся напротив острову Тау-ата, там в роще высоких кокосовых пальм, виднелись дома. Брат Мишель указал на это место. «Здесь я дома, — сказал он. — Полагаю, мне принадлежит немалая доля этих пальм, а вон в том доме живет моя матушка с двумя мужьями!» — «С двумя мужьями?» — переспросил кто-то. «C'est ma honte»[41], — сухо ответил монах.

Упоминание, между прочим, о двух мужьях. Я думаю, брат Мишель выразился неточно. Иметь двух сожителей для туземки довольно обычное дело, но они не два мужа. Супругом ее по-прежнему является первый, жена продолжает обращаться к нему по имени, а заместитель, или пикио, занимает хоть и вполне официальное, но подчиненное положение. Мы имели возможность наблюдать одну такую семью. Пикио был признанным, он открыто появлялся вместе с мужем, когда показалось, что женщину оскорбили, они держались заодно, словно братья. Дома неравенство проявлялось заметнее. Муж принимал и угощал гостей; пикио тем временем бегал за кокосовыми орехами, будто наемный слуга, и я обратил внимание, что его посылали с такими поручениями, оставляя в покое сына. Определенно мы имеем здесь не второго мужа; определенно, мы имеем любовника, которого терпят. Только на Маркизских островах он не носит веер и накидку любовницы, а выполняет домашнюю работу мужа.

Вид семейного поместья брата Мишеля привел к довольно долгому разговору о методах и последствиях провозглашенного родства. Наше любопытство возбудилось до предела; брат Мишель предложил нам всем пройти обряд усыновления, и таким образом через несколько дней мы стали детьми Паааеуа, назначенного вождя Атуоны. Я не смог присутствовать на этой церемонии, простой до примитивности. Обе миссис Стивенсон и мистер Осборн вместе с Паааеуа, его женой и их приемным ребенком, сыном потерпевшего кораблекрушение австрийца, уселись за превосходный островной обед, главным и единственным необходимым блюдом на котором была свинина. Зрители смотрели на них из дома; однако никто, даже брат Мишель, не мог сесть за стол, потому что обед был обрядовым, создающим или провозглашающим новое родство. На Таити порядки не столь строги; когда мы с Ори «побратались», наши семьи сидели за одним с нами столом, однако считалось, что эта церемония воздействует только на него и меня — наша трапеза была ритуальной. Для усыновления младенца, полагаю, никаких формальностей не требуется; ребенка отдают родные отец с матерью, и он, когда становится взрослым, наследует владения приемных родителей. Подарками, вне всякого сомнения, обмениваются при заключении всех союзов, как общественных, так и международных, но я ни разу не слышал ни о каких пиршествах — очевидно, достаточно присутствия ребенка за обеденным столом. Мы можем найти здравый смысл в древней арабской идее, что общая еда создает общую кровь, с вытекающей отсюда аксиомой, что «отец тот, кто дает утром ребенку поесть». Таким образом, в маркизской практике этот смысл будет эфемерным; из таитянской практики превратившись в пережиток, исчезает совсем. Многим моим читателям может прийти на ум интересная параллель.

В чем суть обязательства, принимаемого на таком пиршестве? Она будет меняться в зависимости от характеров тех, кто объединяется, и обстоятельств дела. Следовательно, было бы нелепостью воспринимать слишком всерьез наше усыновление в Атуоне. Со стороны Паааеуа это было делом общественного престижа; соглашаясь принять нас в свою семью, он нас даже еще в глаза не видел, знал только, что мы несметно богаты и путешествуем в плавучем дворце. Мы со своей стороны ели его мясо не с подлинным animus affiliandi[42], а движимые лишь чувством любопытства. Это событие было официальным, демонстративным, как в Европе, когда монархи именуют друг друга братьями. Однако останься мы в Атуоне, Паааеуа счел бы себя обязанным устроить нас на своей земле, выделить молодых людей, чтобы они прислуживали нам, и деревья для обеспечения своим приемным детям средств к существованию. Я упомянул об австрийце. Он отплыл из Клайда на одном из двух однотипных пароходов; они оба обогнули мыс Горн, и оба на расстоянии в несколько сотен миль друг от друга, хотя почти одновременно, загорелись в Тихом океане. Один погиб, покинутый корпус другого после долгого дрейфа был в конце концов обнаружен, отремонтирован и в настоящее время приписан к порту Сан-Франциско. Шлюпка с одного из них с огромными трудностями достигла острова Хива-оа. Некоторые из тех людей дали клятву, что больше никогда не рискнут выйти в море, но из всех них только этот австриец остался верен своему усыновлению, остается там, где высадился на берег, и собирается после смерти лечь в эту землю. То, что происходит с таким человеком, случайно оказавшимся среди туземцев и пустившим там корни, можно сравнивать с садовым подвоем. Он целиком врастает в туземный ствол, совершенно перестает быть чужеродным, входит в родовую общину, участвует в доходах своей новой семьи, и от него ждут, что он с такой же щедростью будет делиться плодами своих европейских знаний и умений. Эта подразумеваемая обязанность зачастую возмущает ставшего привоем белого. Для того чтобы ухватить немедленную выгоду — скажем, получить место для лавки, — он играет на туземном обычае, становится на какое-то время сыном и братом, дав себе слово отбросить лестницу, по которой взберется наверх, и отречься от родства, едва он станет обременительным. И выясняется, что выгоды ищут обе стороны. Возможно, его полинезийский родственник простодушен и воспринимает эти кровные узы буквально, возможно, он хитер и вступил в этот союз с мыслью о наживе. В любом случае лавка опустошена, дом полон ленивых туземцев, и чем богаче становится человек, тем более многочисленными, более праздными и более любящими находит своих туземных родственников. Большинство людей в подобных обстоятельствах ухитряются купить или силой вырвать независимость, но многие прозябают безо всякой надежды на освобождение, удушаемые паразитами.

У нас не было причин краснеть за брата Мишеля. Наши новые родители были добрыми, мягкими, воспитанными и щедрыми на подарки; жена держалась в высшей степени по-матерински, мужа наниматели ценили по справедливости высоко. Почему Моипу следовало сместить, сказано было достаточно; и в Паааеуа французы нашли ему достойную замену. Он всегда был безупречно одет и выглядел образцом приличия, словно смуглый, красивый, глупый и, возможно, верующий человек, только что явившийся с похорон. По характеру он казался идеалом того, что именуется хорошим гражданином. Серьезность он демонстрировал как украшение. Никто не мог представить лучшей кандидатуры на должность назначенного вождя, проводника цивилизации и реформ. Однако случись французам покинуть эти острова, а туземным обычаям возродиться, воображение рисует его увенчанным бородами стариков и отправляющимся на людоедское празднество. Но только не сочтите, что я несправедлив к Паааеуа. Его респектабельность была не просто поверхностной, и чувство приличия иногда толкало его на неожиданную суровость.

Как-то вечером капитан Отис и мистер Осборн появились в деревне. Там царило возбуждение, начались танцы, было ясно, что предстоит праздничная ночь, и наши искатели приключений обрадовались своей удаче. Сильный дождь заставил их укрыться в доме Паааеуа, обоих приняли, заманили в одну из комнат и заперли там. Вскоре дождь прекратился, веселье должно было начаться вовсю, и атуонская молодежь стала окликать моих спутников через отверстия в стене. Оклики продолжались до поздней ночи, иногда они сопровождались насмешками, и до поздней ночи пленники, соблазняемые шумом празднества, возобновляли попытки к бегству. Но тщетно, прямо перед дверью лежал богобоязненный хозяин дома, притворяясь спящим, и моим друзьям пришлось отказаться от мысли повеселиться. Мы сочли, что в этом инциденте, столь восхитительно европейском, можно обнаружить три мотива. Во-первых, Паааеуа обязан был печься о душах: его гости были молодыми людьми, и он решил удержать их от соблазнов. Во-вторых, он был общественным деятелем, и не подобало, чтобы его гости поощряли празднество, которого он не одобрял. Так строгий священник может сказать любящему мирские развлечения гостю: «Если хочешь, иди в театр, но только, будь добр, не из моего дома!» В-третьих, Паааеуа был подозрителен и (как будет ясно из дальнейшего) не без причины, а участники празднества были сторонниками его соперника Моипу.

Усыновление вызвало большое волнение в деревне, оно сделало чужеземцев популярными. Паааеуа в своем нелегком положении назначенного вождя черпал из этого союза силу и достоинство, и только Моипу да его сторонники были недовольны. Почему-то казалось, что никто (кроме меня) не питает к нему антипатии. Капитан Харт, которого Моипу грабил и запугивал, отец Оран, которого он то и дело прогонял выстрелами в лес, моя семья и даже французские чиновники — все казались привязанными к этому человеку. Падение его смягчили, после смерти Паааеуа его сын должен был стать вождем; во время нашего визита он жил в хорошем доме в прибрежной части деревни с большим количеством сторонников из молодых людей, его бывших воинов и головорезов. В этом обществе появление «Каско», усыновление и ответное пиршество на борту, обмен подарками между белыми и их новыми родителями, вне всякого сомнения, обсуждалось горячо и злобно. А много лет назад все эти почести выпали бы на долю другого человека. В приеме до сих пор не известного влиятельного чужеземца — некоего пресвитера Иоанна или Ассаракуса — несколько лет назад играть главную роль досталось бы Моипу, а его молодые люди сопровождали и украшали бы собой всевозможные празднества как признанные лидеры общества. А теперь из-за жестокой превратности судьбы Моипу приходилось не показываться из дому, и его молодые люди могли только поглядывать на дверь, пока их соперники пировали. Возможно, месье Греви испытывал легкую злобу к своему преемнику, когда видел его фигурирующим на широкой сцене столетнего юбилея восемьдесят девятого года; визит «Каско», запоздавший для Моипу на несколько лет, в Атуоне был более значительным событием, чем столетний юбилей во Франции, и лишенный власти вождь решил вновь утвердить себя в общественном мнении.

Мистер Осборн отправился в Атуону фотографировать, население деревни по такому случаю собралось перед церковью, и Паааеуа, весьма довольный этим новым появлением своего семейства, играл роль распорядителя церемонии. Были сняты церковь с ее радостным архитектором перед дверью, монахини с учениками, всевозможные девицы в древних, весьма неприличных одеяниях тапа и отец Оран с прихожанами. Не знаю, что еще было на уме у фотографа, когда он уловил волнение в толпе, огляделся вокруг и увидел очень величавого человека, который появился на опушке чащи и небрежным широким шагом стал приближаться. Небрежность была явно нарочитой, было понятно, что он появился, дабы привлечь к себе внимание, и успеха он добился моментально. Его представили нам, он был вежлив, любезен, был невыразимо горд и уверен в себе, был привлекательным актером. Ему тут же предложили появиться в боевом наряде, он благосклонно согласился, вернулся в странном, неуместном и зловещем одеянии (очень шедшим к его красивой внешности), с важным видом вошел в круг своих поклонников, чтобы оказаться в центре фотографии. Таким образом, будто случайно, Моипу познакомился с чужеземцами, сделал им одолжение, показав свой наряд, и низвел соперника на вторую роль в театре оспариваемой деревни. Паааеуа ощутил этот удар и с решительностью, которой не ожидал в себе, отстаивал свое первенство. В тот день оказалось невозможным сфотографировать Моипу одного. Едва он становился перед фотоаппаратом, преемник его бесцеремонно вставал рядом и спокойно, но твердо сохранял свое положение. Портреты этой пары, Иакова и Исава, стоящих плечо к плечу, одного старательно одетого по-европейски, другого в варварском наряде, символизировали прошлое и настоящее своего острова. Наиболее уместным символом будущего было бы кладбище со скромными крестами.

Мы все убеждены, что Моипу спланировал свою кампанию с начала до конца. Он определенно не терял времени в достижении преимущества. Мистера Осборна заманили в его дом; из старого морского сундука были извлечены различные подарки, отец Оран был приглашен на роль переводчика, и Моипу официально сделал предложение «побрататься» с Мата-Галахи — Стеклянными Глазами — мистера Осборна называли на Маркизских островах этим не особенно благозвучным именем. Пиршество по случаю братания состоялось на борту «Каско». Паааеуа приплыл со своей семьей как простой человек; и его многочисленные подарки следовали один за другим в течение нескольких дней. Моипу, словно стремясь превзойти соперника по всем статьям, приплыл с феодальной помпой, слуги его несли всевозможные подарки от плюмажей из стариковских бород до маленьких благочестивых католических гравюр.

Я еще раньше встречал этого человека в деревне и невзлюбил его с первого взгляда, в его внешности и манерах было что-то неописуемо вульгарное, вызывающее у меня отвращение, а когда заходила речь о людоедстве и он смеялся, негромко, бессердечно, хвастливо и застенчиво, как человек, которому напомнили о каких-то грехах молодости, к моему отвращению примешивалась тошнота. Это не особенно гуманное отношение, отнюдь не подобающее путешественнику. И при более бесстрастном рассмотрении этот человек казался лучше. Что-то негроидное в его характере и лице было по-прежнему неприятным, но его безобразные губы становились привлекательными, когда он улыбался, телосложение его и осанка были определенно величественными, глаза замечательными. В своей высокой оценке джемов и пикулей, в восхищении расположенными друг против друга зеркалами кают-компании и соответственно бесконечными повторениями Моипу и Мата-Галахи он проявлял себя обаятельным ребенком. И все-таки я не уверен. И то, что казалось детскостью, могло быть вежливым притворством. Манеры его показались мне выходящими за все рамки: они были утонченными и любезными до вульгарности, и когда вспоминаю о безмятежной рассеянности, с которой он первый раз вошел в наше общество, а потом как бегал на четвереньках по диванам каюты, ощупывал бархат, ложился в постели и мычал похвальные «митаис» с чрезмерной выразительностью, то все больше убеждаюсь, что и то и другое было притворством. А после этого иногда задаюсь вопросом: был ли Моипу одинок в этой вежливой двуличности и вызывала ли «Каско» у наших гостей такое восхищение, как они хотели нас в том убедить?

Завершу я описание этого неисправимого вождя-людоеда двумя трудносовместимыми штрихами. Его любимым лакомством была кисть человеческой руки, о чем он говорит в настоящее время с отталкивающим вожделением. А когда он прощался с миссис Стивенсон, пожимая ей руку, гладя на нее со слезами на глазах и нараспев декламируя свою прощальную импровизацию фальцетом высшего маркизского общества, то вызывал в ее душе такую нежность, какой я тщетно пытаюсь добиться.

Часть II

ОСТРОВА ПАУМОТУ

Глава первая

ОПАСНЫЙ АРХИПЕЛАГ. АТОЛЛЫ ВДАЛИ

Ранним утром четвертого сентября вельбот с гребцами-туземцами буксировал нас по зеленой воде якорной стоянки, огибая мыс, над которым взлетали брызги прибоя. На берегу утро было жарким, душным и вместе с тем совершенно ясным, но вершины гор Атуоны были сплошь затянуты тучами, и непрестанно дул пассат. Выйдя из-за непосредственного прикрытия земли, мы стали его добычей. Ветер дул в наши паруса порывами, становившимися все более сильными и продолжительными. Вскоре «Каско» пошла своим ходом, отстающий вельбот еще минуты цеплялся за ее корму, туда передали обещанные хлеб, ром, табак; еще минута, и лодка оказалась в нашей кильватерной струе, а наши лоцманы провожали нас одобрительными возгласами.

Это особенно ободряло нас, поскольку мы направлялись к совершенно иным местам, будто бы в далекий путь, однако к другой области мироздания. Просторная часть океана, расплывчато именуемая Южными морями, простирается от тропика до тропика, и примерно от сто двадцатого градуса западной долготы до сто пятидесятого восточной, это параллелограмм ста градусов на сорок семь, там, где расстояния между градусами наиболее велики. Значительная часть его пустынна, значительная усеяна островами, и острова эти двух разновидностей. Ни о каких различиях в Южных морях так много не говорят, как о разнице между «низменными» и «высокими» островами, и более разительной разницы в природе не существует. Гималаи отличаются от Сахары не больше. С одной стороны, вулканические острова главным образом группами от восьми до дюжины возвышаются над морем; таких, высота которых составляет меньше четырех тысяч футов, немного, один превышает тринадцать тысяч; вершины их зачастую скрыты в облаках, они покрыты разнообразными лесами, обильны живностью и замечательны живописным, волнующим ландшафтом. С другой стороны, возьмем атолл — явление загадочных происхождения и истории, предполагаемое создание насекомых, видимо, неопознанных. По форме грубо кольцеобразное, заключающееся внутри лагуны, в самом широком месте редко простирающееся больше чем на четверть мили, зачастую его самая высокая точка не достигает человеческого роста. Основные его обитатели — человек, крыса и сухопутный краб; растительность не более разнообразна и в самом лучшем случае предлагает взору лишь кольцо мерцающего пляжа да зеленой листвы, окружающей голубое море и окруженной голубым морем.

Нигде больше атоллы так густо не собраны, нигде так не разнятся по величине от самых больших до самых маленьких, и нигде судну не грозит больше опасностей, как в том архипелаге, к которому мы держали курс. Сложная система пассатов почему-то совершенно нарушена множеством рифов; ветер прерывается, с запада и юго-запада часто налетают шквалы, случаются ураганы. К тому же течения сложно перепутаны; точный расчет оборачивается фарсом, картам нельзя доверять, притом этих островов столько, что их легко перепутать. Поэтому данное место пользуется дурной репутацией, страховые компании исключают его из сферы своей деятельности, и мой капитан не без опасений рискнул вести «Каско» в эти воды. Я убежден, что почти всем понятно: яхтам нужно избегать этого непостижимого архипелага; и потребовались вся моя настойчивость и склонность мистера Отиса к приключениям, чтобы лавировать среди его островов.

Несколько дней мы плыли при ровном ветре по ровному западному течению, сносившему нас в подветренную сторону, и к закату седьмого дня должны были завидеть Такароа, один из островов Кинг-Джордж, так названных Куком. Солнце зашло, еще какое-то время ущербная, освещенная наполовину луна с серебристым брюхом, представлявшим собой ее преемницу, плыла среди собиравшихся туч. Она тоже покинула нас, звезды всевозможной яркости и тучи всевозможных форм спорили за насыщенную слабым блеском ночь, и все же мы тщетно всматривались вперед, пытаясь увидеть Такароа. Помощник капитана стоял на бушприте, его высокий серый силуэт поднимался и опускался на фоне звезд, однако «nihil astra praeter vidit et undas»[43].

Все остальные собирались у левой шлюпбалки, глядя не менее пристально, но с большей надеждой на темный горизонт. Островов мы видели много, они были из «материала сновидений» и мгновенно исчезали, чтобы появиться в других местах. Со временем в темноте стали возникать не только острова, но и яркие вращающиеся лучи света; созданные воображением или усталостью зрительного нерва маяки торжественно светили и подмигивали нам в пути. Наконец помощник капитана сошел со своего качавшегося насеста и объявил, что мы оставили в стороне место своего назначения. Он был единственным человеком, знакомым с этими водами, нашим единственным лоцманом, взятым поэтому на борт в Таи-о-хае. Раз он утверждал, что мы прошли мимо Такароа, оспаривать этот факт мы не могли, но по мере возможности попытались объяснить его. Мы наверняка сдрейфовали на юг. Направление нашей кильватерной струи и петляющий курс на карте свидетельствовали с полной определенностью о стремительном западном течении. Нам оставалось только убедиться, что мы опять отклонились в подветренную сторону, и нам остается только привести «Каско» к ветру, внимательно нести вахту и ждать утра.

В ту ночь я по своему тогдашнему, не совсем безопасному обыкновению спал на скамье в кокпите. Наконец какой-то толчок разбудил меня, и я увидел, что небо на востоке бледно-оранжевое, лампа на нактоузе компаса уже потускнела в дневном свете, и рулевой взволнованно подался вперед. «Вот это остров, сэр!» — воскликнул он и указал прямо в центр зари. Какое-то время я видел только синеватые очертания рифа, лежавшие далеко на горизонте, словно тающие айсберги. Потом солнце поднялось, образовав просвет в тумане и открыв взору небольшой островок, плоский, как блюдце, усеянный непропорционально высокими пальмами.

Пока что все шло хорошо. Это был определенно атолл, и мы определенно достигли архипелага. Но какого? И где? Островок был слишком мал для Такароа, в том районе не было таких маленьких островов за исключением Тикеи; а о том, что это Тикеи, один из Пагубных островов, названных так Роджуэйном, казалось, не могло быть и речи. В таком случае вместо того, чтобы плыть на запад, мы должны были сдрейфовать на тридцать миль в наветренную сторону. А как течение? Судя по наблюдению, мы плыли по нему все эти дни, судя по направлению кильватерной струи, продолжали плыть и теперь. Когда же оно прекратилось? Когда возобновилось? И какое течение снесло нас тем временем на восток? На эти вопросы, столь характерные для плавания среди островов, ответа у меня не было. Но во всяком случае таковы были факты; этот остров оказался Тикеи, и это открытие берега в тридцати милях от места назначения было нашим первым знакомством с опасным архипелагом.

На фоне утренней зари вид острова Тикеи, лишенного всех красок, деформированного непропорционально высокими деревьями, напоминавшими прутья метлы, отнюдь не подготовил нас к тому, чтобы особенно полюбить атоллы. Потом в тот же день мы увидели в более подходящих обстоятельствах остров Таиаро. Возможно, название его означает «затерянный в море». Мы увидели его таким, затерянным в голубом море под голубым небом: кольцо белого пляжа, зеленые кусты, раскачивающиеся пальмы, напоминавшие цветом драгоценные камни; остров сказочной, небесной красоты. Со всех сторон его поднимались буруны, белые, как снег, разбивались вдали о риф, не нанесенный на карту. Не было видно ни дыма, ни каких-либо признаков обитания человека; и в самом деле, этот остров не заселен, его лишь изредка посещают. Однако же с берега смотрел торговец (мистер Нарии Сэмен) и удивлялся появлению неожиданного судна. Впоследствии я провел долгие месяцы на низменных островах, знаю скуку их однообразных дней, знаю тяжесть диеты на них. С какой бы завистью мы ни смотрели на эти зеленые убежища, мистер Сэмен и его товарищи в десять раз больше завидовали нам, уходящим в море на своем прекрасном судне.

Наступила в высшей степени прекрасная ночь. Когда луна зашла, небо изумительно засветилось звездами. Лежа в кокпите и глядя на рулевого, я невольно вспоминал стихи Эмерсона:

«И моряк одинокий всю ночь

В изумлении плывет среди звезд».

При этом мерцающем, неясном свете около четырех склянок первой вахты мы миновали третий атолл, Рарака. Низкие очертания острова тянулись вдоль горизонта, поэтому мне сразу пришел на ум бечевник, и мы словно бы шли против течения по искусственному судоходному потоку. Вскоре появилась красная звезда, высотой и яркостью напоминавшая сигнал опасности, и тут мои сравнения изменились; казалось, мы огибаем насыпь железной дороги, и глаз стал инстинктивно высматривать телеграфные столбы, а ухо ожидать шума приближающегося поезда. Изредка то здесь, то там неотчетливо видимые деревья нарушали общий вид. И нас сопровождал шум прибоя, то дремотно-монотонный, то с угрожающим ритмом.

Этот остров, вытянутый с запада на восток, преграждал нам путь к Факараве. Поэтому нам пришлось идти вдоль берега, пока мы не достигли его западной оконечности, там по проливу шириной в восемь миль мы могли проплыть с юга между Раракой и соседним островом Кауехи.