В южных морях

Его самодержавная натура восстает против возражений. Он воспринимает их как вызов, стискивает зубы, словно охотник перед препятствием, и, не выражая волнения, почти не выказывая интереса, бесстрастно набавляет цену. Так, ему захотелось приобрести дорожный несессер моей жены, вещь для мужчины совершенно бесполезную, к тому же потрепанную за много лет службы. Однажды утром Тембинок пришел к нам в дом, сел и внезапно предложил купить его. Я ответил, что ничего не продаю. И притом несессер является подарком, но он был давно знаком с этими отговорками, знал, чего они стоят и как им противостоять. Прибегнув к методу, который, по-моему, называется «предметным», он достал мешочек с английскими золотыми монетами, соверенами и полусоверенами, и стал молча выкладывать их по одной на стол, вглядываясь после каждой в наши лица. Тщетно я продолжал уверять его, что я не торговец; он не снисходил до ответа. На столе лежало уже фунтов двадцать, Тембинок продолжал выкладывать золотые, к раздражению у нас стало прибавляться замешательство, и тут нам пришла счастливая мысль. Раз его величеству так нравится несессер, сказали мы, то мы просим его величество принять эту вещь в подарок. Должно быть, такой оборот дела явился самым поразительным в практике Тембинока. Он слишком поздно сообразил, что настойчивость его невежлива, посидел, свесив голову, в молчании, потом вскинул ее с застенчивым выражением лица и произнес: «Моя стыдно». То был первый и последний раз, когда мы слышали от него, что он раскаивается в своем поведении. Полчаса спустя король прислал нам ящик из камфорного дерева, стоивший всего несколько долларов — но бог весть, сколько Тембинок заплатил за него.

Не нужно полагать, что король, хитрый по натуре, поднаторевший за сорок лет в управлении людьми, слепо поддавался обману или покорно становился дойной коровой заезжего торговца. Усилия его бывали даже героическими. Как и макинский Накаеиа, он владел шхунами. Более удачливый, чем Накаеиа, нашел капитанов. Его суда доходили до колоний. Он вел прямую торговлю с Новой Зеландией. И все равно охватившая весь мир бесчестность белого человека препятствовала ему, доходы его таяли, судно было отдано за долги, деньги за страховку кто-то присвоил, и когда он лишился шхуны «Коронет», то с изумлением обнаружил, что лишился всего. И тут Тембинок сложил оружие, понял, что с таким же успехом может сражаться с небесными ветрами, и, как опытная овца, отдавал с тех пор свое руно стригалям. Он как никто на свете понимает, что бессмысленно расточать гнев против неизбежности, принимает ее с циничным спокойствием от тех, с кем ведет дела. Не требует большего, чем определенная порядочность или умеренность, заключает сделки, как удается, и когда считает, что надули его больше, чем обычно, делает зарубку в памяти возле фамилии торговца. Однажды Тембинок представил мне перечень капитанов, разделив их на три категории: «Он обманывает мало» — «Он обманывает много» — и, «По-моему, он обманывает слишком много». К первым двум категориям он выражал полнейшую терпимость; к третьей не всегда. Однажды в моем присутствии некий торговец был уличен в мошенничестве. И я (имея значительное влияние после истории с монетами) уладил конфликт. Даже в день нашего прибытия едва не возникли распри с капитаном Рейдом; и пожалуй, имеет смысл рассказать из-за чего. Среди товаров, привозимых специально для Тембинока, есть напиток, известный (и снабженный этикеткой) как бренди Хеннесси. На самом деле это не Хеннесси и даже не бренди; у него цвет шерри. Но это не шерри; вкус кирша, но это и не кирш. Во всяком случае король привык к этой поразительной марке и немало гордится своим вкусом; любая подмена является оскорблением вдвойне. Попыткой обмануть его и сомнением в его вкусе. Подобная слабость наблюдается у всех знатоков. И вот в последнем ящике, проданном на «Экваторе», оказался другой, наивно полагаю, лучший напиток, это привело к очень неприятному для капитана разговору. Но Тембинок сдержанный человек. Он согласился, что все люди, даже его величество, могут ошибаться, принял принцип, что благородно признанную ошибку следует прощать, и завершил разговор таким предложением: «Если моя ошибись, твоя скажи мне. Если твоя ошибись, моя скажи тебе. Много лучша».

После обеда и ужина в кают-компании, нескольких рюмок «Хеннесси» — на сей раз настоящего, с «киршбукетом» — и пяти часов, проведенных у прилавка торгового отсека, его величество отбыл домой. Лодка подошла тремя галсами к мели перед дворцом и села на грунт; вассалы перенесли на спинах к берегу королевских жен; Тембинок ступил на платформу с перилами, напоминающими пароходные сходни. И его понесли на плечах по мелководью, по вымощенному галькой склону к сверкающей насыпи, где он живет.

Глава вторая

КОРОЛЬ АПЕМАМЫ. ЗАКЛАДКА ГОРОДА ЭКВАТОР

К первой встрече с Тембиноком мы готовились с беспокойством, чуть ли не с тревогой. Предстояло добиваться его благосклонности, обращаться к нему с подобающей учтивостью просителей, либо угодить ему, либо поставить крест на основной цели нашего путешествия. Мы хотели сойти на берег и пожить на Апемаме, видеть вблизи этого странного человека и странное (или скорее древнее) состояние острова. На всех остальных островах Южных морей белый человек может высадиться со всем скарбом и жить там всю жизнь, если у него есть деньги или ремесло; никто в этом не будет ему препятствовать. Но Апемама — закрытый остров, никому не открывает дверей; король сам, словно бдительный страж, стоит у входа, выявляя и не допуская непрошеных визитеров. Этим и объяснялась соблазнительность нашего предприятия; не просто своей затруднительностью, а тем, что этот социальный карантин, сам по себе диковинка, является заповедником многих других достопримечательностей.

Тембинок, подобно большинству тиранов-консерваторов, как большинство консерваторов, пылко приветствует новые идеи и, исключая сферу политики, склоняется к полезным реформам. Когда приплыли миссионеры и заявили, что знают истину, он охотно принял их, посещал богослужения, выучил молитву «Отче Наш», стал их послушным учеником. Таким образом, используя подобные подвернувшиеся случаи, он выучился читать, писать, считать и говорить на своем особом английском, очень непохожим на обычный «бичламер», гораздо более неразборчивом, выразительном и сжатом. Завершив образование, он стал критически относиться к этим новым обитателям острова. Подобно макинскому Накаеиа, он восхищался тишиной на острове, которая нависает над ним, словно гигантское ухо, ежедневно выслушивает донесения шпиков и предпочитает, чтобы подданные пели, а не разговаривали. Церковная служба, и особенно проповедь, разумеется, стали нарушениями: «Здесь, на свой остров, говорит я, — как-то заметил он мне. — Мои вожди не говорить — они делать то, что я сказал». Тембинок посмотрел на миссионеров, и что же увидел? «Увидеть, что канак говори в большой доме!» — воскликнул он с сильной ноткой сарказма. Однако король вытерпел этот опасный спектакль и, возможно, терпел бы дальше, если б не возникло новое осложнение. Он, пользуясь его собственными словами, «посмотреть снова», и канак уже не говорил, а делал нечто худшее — строил склад для копры. Были задеты главные интересы короля, под угрозой оказались его доход и прерогатива. Кроме того, он решил (и ему в этом кое-кто помог), что торговля несовместима с заявлениями миссионеров. «Если миссионер думает „хороший человек“ — очень хорошо. Если он думает „копра“ — нехорошо. Я отправить его отсюда судно». Такова была краткая история миссионерства на Апамаме.

Подобные депортации — явление довольно обычное. «Я отправить его отсюда судно» служит эпитафией многим, его величество оплачивает проезд изгнанника до очередного места службы. Например, будучи страстным любителем европейской еды, Тембинок несколько раз добавлял к своей челяди белого повара, и все они один за другим были изгнаны. Повара со своей стороны клялись, что не получали зарплаты; король со своей, что они так обманывали и обкрадывали его, что это становилось нестерпимым. Возможно, правдой было и то, и другое. Более значительным было дело агента, засланного (как утверждалось в рассказе) одной торговой фирмой, чтобы втереться королю в доверие, стать, если удастся, премьер-министром и манипулировать копрой в интересах своих нанимателей. Агент добивался власти, использовал свое обаяние, Тембинок терпеливо выслушивал его, и тот считал себя на верном пути к успеху; и вот на тебе! Как только к Апемаме подошло очередное судно, несостоявшегося премьера бросили в лодку, втащили на борт, оплатили его проезд, и с тем до свиданья. Но множить примеры нет нужды; чтобы узнать, каков пудинг, нужно его съесть. Когда мы прибыли на Апемаму, из множества белых, боровшихся за место на этом богатом рынке, оставался один — тихий, скромный, одинокий, жалкий отшельник, о котором король отзывается так: «Моя думает, он хороший; он не говорит».

Меня с самого начала предупредили, что наш план вполне может провалиться, однако нам и в голову не приходило, что мы будем оставлены на сутки в тревожном ожидании и едва не получим категорического отказа. Капитан Рейд взял на себя основную задачу; как только король оказался на борту, и вопрос о «Хеннесси» был дружелюбно решен, он принялся выражать мою просьбу и делать краткий обзор моих достоинств и добродетелей. Вздор насчет того, что я сын королевы Виктории, мог сгодиться для Бутаритари; здесь об этом не могло быть и речи — я и теперь был представлен как «один из старейшин Англии», человек глубоких познаний, специально приплывший посетить владения Тембинока и стремящийся рассказать о них столь же стремящейся выслушать королеве Виктории. Король не дал никакого ответа и вскоре заговорил о другом. Можно было подумать, что он не слышал или не понял; только мы оказались объектом постоянного изучения. За едой Темби-нок разглядывал нас поочередно, задерживая на каждом почти на минуту суровый, задумчивый взгляд. При этом казалось, что он забыл о себе, теме разговора, обществе и углубился в раздумья; взгляд его был совершенно бесстрастным: я видел такой в глазах художников-портретистов. Основных причин депортации белых было четыре: обман Тембинока, повышенный интерес к копре, источнику его богатства и одной из основ его могущества, разговоры и политические интриги. Я считал себя непричастным ко всему этому, но как это показать? Копру я не взял бы даже в подарок: как выразить это поведением за обеденным столом? Остальные присутствующие разделяли мои неведение и замешательство. Разделили они и мое разочарование, когда после ужина и еще нескольких минут, посвященных этой разведке, Тембинок отбыл в молчании. Наутро возобновилось то же откровенное изучение, то же молчание; и лишь к полудню мне было внезапно сказано, что испытание я выдержал. «Я смотреть твои глаза. Ты хороший человек. Ты не лгать», — сказал король; комплимент для романтического писателя сомнительный. Впоследствии Тембинок объяснил, что судил не только по глазам, но и по губам. «Допустим, я вижу человек, — сказал он. — Я не знаю, хороший человек, плохой человек. Я смотреть в глаза, смотреть рот. Потом я знаю. Смотреть глаза, смотреть рот», — повторил он. Действительно, в случае с нами рот играл очень большую роль, и благодаря нашим разговорам мы получили доступ на остров; король лично обещал (и полагаю, совершенно искренне), что мы увезем отсюда много полезных знаний.

Условия доступа на остров были таковы: мы должны были выбрать место, и король построит там для нас город. Работать на нас будут его люди, но давать им распоряжения станет только он сам. Один из его поваров будет ежедневно приходить к моему и учиться у него. Если наши припасы придут к концу, он будет снабжать нас, и мы расплатимся по возвращении на «Экватор». С другой стороны, он будет приходить и есть вместе в нами, когда захочет. Когда он будет дома, мы будем отправлять ему какое-то блюдо со своего стола, и я торжественно обещал не давать его подданным ни спиртного, ни денег (иметь то и другое было запрещено), ни табака, который они должны получать только из королевских рук. Кажется, я протестовал против последнего пункта, во всяком случае он был смягчен, и когда человек работал у меня, мне было дозволено давать ему выкурить трубку, но ни табачной крошки с собой.

Место для города — мы назвали его Экватор в честь нашей шхуны — было выбрано быстро. Примыкающее к воде побережье лагуны было ветреным и слепящим; Тембинок сам с удовольствием ходил ощупью в синих очках по своей террасе; мы также избегали района, где болеют конъюктивитом и много нищих, которые преследуют проходящих белых, прося у них глазные примочки. За городом местность разнообразная: в одном месте открытая, песчаная, неровная, усеянная карликовыми пальмами, в другом изрыта канавами для таро, глубокими и мелкими, и в зависимости от роста растений напоминает то песчаный солярий, то зеленый сад с аллеями. К морю ведет дорога, резко поднимающаяся к самому высокому уровню острова — двадцать или даже тридцать футов, хотя Финдли считает, что пять; и прямо у гребня этого подъема местности, где начинают хорошо расти кокосовые пальмы, мы нашли рощу пандануса и клочок земли, приятно покрытый зеленым подлеском. Невдалеке под навесом находился колодец, еще ближе, в песчаной выемке, — пруд, где можно было стирать одежду. Место было защищено от ветра, от солнца и от взглядов из деревни. Мы показали его королю, и назавтра был обещан город.

Завтра наступило. Мистер Осборн высадился на берег. Обнаружил, что ничего не сделано. И пошел с жалобами к Тембиноку. Король выслушал его, поднялся, потребовал винчестер, вышел за королевский палисадник и дважды выстрелил в воздух. Выстрел в воздух — это первое предупреждение на Апемаме; он имеет силу официального объявления в более словоохотливых странах; и его величество мило заметил, что это сделает его работников «умнее». И действительно, меньше, чем за полчала люди собрались, работа началась, и нам сказали, что мы можем привозить свой багаж, когда захотим.

В два часа к берегу пристала первая лодка, и длинная процессия с мешками, ящиками и сундуками потянулась через песчаную пустыню к городу Экватор. Роща пандануса, можно сказать, прекратила существование. Ее окружал огонь, из зеленого подлеска поднимался дым. В широком круге все еще раздавался стук топоров. Те самые преимущества, из-за которых было выбрано это место, король первым делом решил уничтожить; и среди этого опустошения уже стояли довольно большой маниап и маленький закрытый домик. Возле него была расстелена циновка для Тембинока; там он сидел, наблюдая, в красном одеянии, с тропическим шлемом на голове, с пенковой трубкой во рту, одна из жен лежала за его спиной, оберегая спички и табак. В двадцати-тридцати ярдах перед ним на земле сидели работники; кое-какие кусты там уцелели; они скрывали простолюдинов почти до плеч. Нам была видна только дуга коричневых лиц, черных голов и внимательных глаз, устремленных на его величество. Царили долгие паузы, во время которых подданные таращились, а король курил. Затем Тембинок повышал голос, говорил пронзительно и кратко. Словесных ответов не следовало; но если речь бывала шутливой, в ответ раздавался сдержанный, подобострастный смех, какой мы слышим в школе; если практической — ответом был внезапный подъем и уход бригады. Работники дважды исчезали таким образом и возвращались с новыми частями города: второго дома и второго маниапа. Странно было наблюдать издали, сквозь заросли пальм, как беззвучно появляется маниап, сперва (казалось) он самопроизвольно взмывает в воздух, но вблизи при взгляде под свес крыши виднелись десятки движущихся голых ног. В общем, подобострастное послушание было не менее заметно, чем подобострастная сдержанность. Бригада была собрана здесь по звуку смертоносного оружия; человек, наблюдавший за этими людьми, был неоспоримым владыкой их жизни и смерти; и если не принимать во внимание благовоспитанности, они тем не менее шевелились вяло, как служащие отеля в Америке. Зритель видел робкую, однако неодолимую инертность, от которой шкипер торгового шлюпа, наверно, принялся бы рвать волосы.

Однако работа была выполнена. К началу сумерек, когда его величество удалился, город был заложен и завершен, новый и более дикий Амфион вызвал его из небытия двумя винтовочными выстрелами. А наутро этот фокусник сделал нам одолжение еще одним чудом: нас ограждал таинственный крепостной вал, поэтому дорога, шедшая мимо нашей двери, внезапно стала непроходимой, жильцы, у которых были дела по всему острову, были вынуждены описывать широкий круг. И мы сидели в прозрачном уединении, видящие, видимые, но недоступные, словно пчелы в стеклянном улье. Наружным и видимым знаком этого волшебства были несколько гирлянд из зазубренных листьев вокруг стволов пальм снаружи, но его значительность покоилась на строгой санкции тапу и ружья Тембинока.

Тем вечером мы приготовили первую трапезу в этом импровизированном городе, где нам предстояло жить два месяца и которому — едва мы покинем его — предстояло исчезнуть, как он и возник, за день, составные части его вернутся туда, откуда появились, тапу будет снято, движение по дороге возобновится, и луна будет тщетно высматривать среди пальм былые сооружения, а ветер гулять по пустому месту. Однако город, ныне всего лишь эпизод в воспоминаниях, казалось, был выстроен на многие годы. Место это было оживленным. В одном из маниапов мы устроили столовую, в другом — кухню. Дома оставили для сна. Построены они были по восхитительному апемамскому плану, являлись, вне всякого сомнения, лучшими в Южных морях, возвышались над землей на трехфутовых сваях; сплетенные из пальмовых листьев боковые стены можно было поднять, чтобы впустить свет и воздух, и опустить, чтобы преградить путь ветру или дождю: они были просторными, здоровыми, чистыми и водонепроницаемыми. У нас была очень любопытная курица: почти уникальная на моей памяти, потому что время от времени несла яйца. Неподалеку миссис Стивенсон устроила огород, где росли салат и лук-шалот. Салат очень любила курица, хотя он был для нее ядовит. Лук подавали по одной стрелке, и мы смаковали его, будто персики. Пальмовый сок и зеленые кокосовые орехи приносили нам каждый день. Однажды король прислал нам в подарок рыбу, однажды — черепаху. Иногда мы подстреливали так называемую ржанку на берегу, иногда дикую курочку в кустах. Остальную часть нашей диеты составляли консервы.

Занятия наши были весьма разнообразны. Пока кое-кто из компании уходил писать этюды, мистер Осборн и я продолжали работу над романом. Читали вслух Гиббона и Карлейля, играли на флежолетах, бренчали на гитарах, фотографировали при солнечном и лунном свете и при магнитной вспышке, иногда играли в карты. Часть нашего досуга занимала охота. Я проводил вторую половину дня в волнующем, но безобидном преследовании с револьвером крылатых созданий; к счастью, среди нас были более меткие стрелки, чем я, и к счастью, король одолжил нам более подходящее оружие — превосходный дробовик, иначе наша скудная диета была бы еще более скудной.

Ночь, после того как всходила луна, зажигались лампы и пока еще в кухонной печи плясал огонь, была временем любования нашим городом. Мы страдали от полчищ комаров и мух, сравнимых с египетскими; обеденный стол (одолженный у короля, как и вся мебель) пришлось окружить шатром из противомоскитной сетки, ставшим нашей крепостью и прибежищем; он круглился, светился, сверкал под свесом крыши, словно гигантская лампа под краем абажура. Сквозь сплетенные пальмовые листья стен домиков проступали причудливые, угловатые световые узоры. В кухне без стен был виден при свете печного огня и лампы возившийся с кастрюлями А Фу. И все это было залито необычайно великолепным в то время года мягким лунным светом. Песок искрился, словно алмазная пыль, звезд не было видно, время от времени сквозь колоннаду стволов с хриплым карканьем медленно низко пролетала какая-то ночная птица.

Глава третья

КОРОЛЬ АПЕМАМЫ. ДВОРЕЦ, ГДЕ ЖИВЕТ МНОГО ЖЕН

Дворец, вернее, его территория, занимает несколько акров. Со стороны лагуны его ограждает насыпь, со стороны суши — частокол с несколькими воротами. И то и другое вряд ли предназначено для обороны; сильный мужчина может без труда выдернуть колья; и не нужно особой ловкости, чтобы вскочить с пляжа на насыпь. Здесь не стоят вооруженные стражи или солдаты, арсенал на замке, и единственными часовыми являются неприметные старухи, таящиеся ночью и днем перед воротами. Днем эти карги варят сироп или занимаются тому подобными хозяйственными делами, ночью лежат в засаде или, сидя вдоль частокола, исполняют обязанности евнухов гарема и являются единственными стражами жизни тирана.

Стражницы — подходящая охрана для этого дворца женщин. О количестве жен короля я не имею ни малейшего представления, а о назначении имею лишь смутное. Сам он выказывает смущение, когда их называют его женами, именует их «моя семья» и объясняет, что они его «кусини» — кузины. Из всего множества мы выделяли только четырех: мать короля, его сестру, серьезную, энергичную, почти столь же умную, как брат, собственно королеву, ей (и только ей) моя жена была официально представлена, и фаворитку на час, красивую, грациозную девушку, она целыми днями сидела с королем и как-то (когда он лил слезы) утешала его ласками. Меня уверяли, что даже с ней отношения у него платонические. На заднем плане фигурировало множество женщин, худощавых, полных и слоноподобных, в широких свободных платьях и в крохотных риди; знатных и простолюдинок, рабынь и повелительниц; от королевы до судомоек, от фаворитки до тощих часовых у частокола. Не все они, разумеется, «моя семья» — многие просто служанки; однако занимало ответственные должности поразительное множество их. То были ключницы, казначейши, блюстительницы арсенала, бельевых и складов. Каждая знала и выполняла свои обязанности просто восхитительно. Если что-то требовалось — то или иное ружье, тот или иной рулон ткани — Тембинок вызывал нужную королеву; та приносила нужный ящик, открывала его перед королем и демонстрировала доверенное ей добро в полной сохранности — вычищенное и смазанное оружие, должным образом сложенные вещи. Все это громадное хозяйство работает без сбоев и спешки, с минимумом слов, четко, как часы. Нигде я не видел более полного и повсеместного порядка. Однако мне всегда вспоминались скандинавские сказки о троллях и великанах-людоедах, сердца которых ради безопасности зарывали в землю и должны были поверять эту тайну женам. Он не гонится за популярностью, но тиранически правит подданными с таким простодушием, которым нельзя не восхищаться и о котором трудно не сожалеть. Если одна из этого множества окажется вероломной, если арсенал будет тайком открыт, старые карги у частокола заснут и оружие попадет в деревню, почти наверняка произойдет революция, наиболее вероятным исходом ее будет смерть, и дух короля Апемамы вознесется к духам его предшественников с Марики и Тапитуеа. Однако те, кому он доверяет, все женщины и все соперницы.

Собственно говоря, существует нечто вроде мужского министерства или штаба: повар, стюард, плотник и суперкарго: иерархия та же, что и на шхуне. Шпики, «ежедневные газеты его величества», как мы их прозвали, каждое утро приходят с донесениями и уходят снова. Повар и стюард занимаются только столом. Суперкарго, чьей обязанностью является вести учет копры, получая за это в месяц три фунта плюс комиссионные, бывают во дворце редко; минимум двое из них находятся на других островах. Плотник, весьма искусный и общительный старик Рубам — очевидно, Рувим? — во время моего последнего визита возведенный в губернаторы, ежедневно что-нибудь меняет, расширяет, украшает, исполняя бесконечные королевские изобретения; его величество иногда проводит вторую половину дня, наблюдая за работой Рубама и беседуя с ним. Но все-таки мужчины во дворце посторонние; никто из них не вооружен, никому не доверен ни единый ключ; к сумеркам их обычно уже нет во дворце; бремя монархии и жизни монарха безраздельно лежит на женщинах.

Это семейство не похоже на европейское; еще меньше похоже оно на восточный гарем: пожилой бездетный мужчина, жизнь которого находится под угрозой, одиноко живет в окружении женщин всех возрастов, положений и степеней родства — матери, сестры, кузины, законной жены, наложниц и фавориток, старых и малых; среди них он единственный господин, единственный мужчина, единственный распорядитель почестей, одежд и предметов роскоши, единственная цель многочисленных желаний и устремлений. Сомневаюсь, что в Европе отыщется смельчак, способный опробовать подобный такт и образ правления. И в начале у Тембинока, похоже, были сложности. Я слышал, он застрелил одну из жен за легкомысленное поведение на борту шхуны. Другую за более серьезное преступление убил на месте, выставил ее труп в открытом гробу и (чтобы это предостережение лучше запомнилось) оставил гнить перед воротами дворца. Годы, вне всякого сомнения, благотворно подействовали на него; в таком громадном масштабе легче играть роль отца, чем мужа. И сейчас, по крайней мере на взгляд чужеземца, все как будто бы идет гладко, жены гордятся его доверием, своим положением и своим хитроумным повелителем.

Насколько я понимаю, они видят в нем полубога. Любимый учитель в женской школе, пожалуй, мог бы вызвать такое отношение к себе. Только учителю не приходится есть, спать, жить и стирать свое грязное белье среди поклонниц, он уходит из школы, у него есть свое жилье, своя личная жизнь, по крайней мере, у него есть выходные, а более невезучий Тембинок всегда на сцене и в напряжении.

Никогда я не слышал, чтобы король говорил грубо или выражал хотя бы малейшее неудовольствие. Поведению его была присуща полнейшая, несколько суровая доброта — доброта человека, уверенного, что ему будут повиноваться; и временами он напоминал мне Сэмюэла Ричардсона в кругу обожающих его женщин. Жены его говорили громко и без спросу высказывали свое мнение, как жены в Англии или, может быть, как слабоумные от старости, но уважаемые тетушки. В целом я нахожу, что он управлял своим сералем гораздо больше с помощью искусства, чем страха; и те, кто высказывает иное мнение (и кто не имел моих возможностей наблюдать), видимо, неспособны обнаружить разницу между уровнями занимаемого положения, между «моей семьей» и прихлебательницами, прачками и проститутками.

Примечательной чертой вечера является игра в карты; на насыпь выносят лампы и «я и моя семья» играют на табак в течение часа. Совершенно в духе Тембинока то, что он сам изобрел для себя игру, совершенно в духе обожающей его семьи, что ее члены клянутся этим нелепым изобретением. Игра основана на покере, ведется с онерами из нескольких колод и невообразимо скучна. Но я увлекаюсь всеми играми, изучил и эту — факт, за который жены (не находящие в моей персоне иных достоинств) громко выражали мне свое восхищение. Подделать его было невозможно, это было искреннее чувство: жены короля гордились своей особой игрой, были задеты за живое тем, что другие не проявляют к ней интереса, и расцвели, польщенные моим вниманием. Тембинок делает двойную ставку и за это получает две сдачи карт на выбор: мелкая уловка, в которой жены (за много лет) еще не разобрались. Он сам, разговаривая со мной наедине, сказал под большим секретом, что обеспечивает себе выигрыш, и этим объяснил свое недавнее великодушие на борту «Экватора». Он позволил женам купить себе табака, чем они тогда были очень довольны. Потом выиграл этот табак в карты и вновь стал, без дополнительных расходов, кем надлежало, — единственным источником всяческих поблажек. И подвел итог этой истории той фразой, которой почти всегда завершал любой рассказ о своей политике: «Много лучша».

Территория дворца выложена раздробленным кораллом, причиняющим боль глазам и босым ступням, но тщательно заровненным и прополотым. Десятка два или больше построек образуют внутри частокола что-то вроде улицы и разбросаны по краю насыпи; жилые дома для жен и служанок, склады для королевских редкостей и драгоценностей, просторные маниа-пы для пиршества и советов, некоторые на деревянных сваях, некоторые на сложенных из камней столбах. Один еще строился. Это новейшее изобретение короля: европейский каркасный дом, возведенный для прохлады внутри просторного маниапа, крыша его, похожая на палубу судна, должна служить высоким, затененным, однако частным променадом. Там-то король и проводит часы с Рубамом; там я иногда присоединялся к ним. Выглядит этот дом совершенно необычно, должен сказать, мне он весьма понравился, и я с удовольствием приходил на советы архитекторов.

Допустим, у нас были днем дела с его величеством, мы шли по песку мимо карликовых пальм, обменивались «Конамаори» с дежурными старухами и входили на огражденную территорию. Перед нами блестела широкая пустынная полоса коралла, все попрятались кто куда от жары. Я ходил взад-вперед по этому лабиринту в поисках короля и смог обнаружить лишь одно живое существо, когда заглянул под крышу одного из маниапов и увидел сильное тело одной из жен, распростертое на полу, голую, беззвучно спящую Амазонку. Если еще шел час «утренних газет», поиски оказывались легче, с полдюжины подобострастных пронырливых ищеек сидели на земле в узкой тени дома и обращали к королю ряд алчных лиц. Тембинок находился внутри, плетенные из пальмовых листьев стены были подняты, комнату продувал ветер, он выслушивал их донесения. Как и журналисты в Англии, когда дневные новости бывают скудными, шпики прибегали к вымыслу; я знаю случай, когда один из них за неимением никаких сведений передал королю воображаемый разговор двух собак. Король иногда соизволит смеяться, иногда расспрашивать их или шутить с ними, голос его пронзительно раздается из дома. Рядом с королем может сидеть его предполагаемый наследник Пол, племянник и приемный сын, совершенно голый, образец детской красоты. Там непременно будет фаворитка и, возможно, еще две бодрствующие жены; еще четверо лежат навзничь под циновками, погруженные в сон. Или мы приходили попозже, в более укромный час, и находили Тембинока уединившимся в доме с фавориткой, глиняной плевательницей, свинцовой чернильницей и гроссбухом. В нем он, лежа на животе, изо дня в день пишет небогатую событиями историю своего правления; во время этого занятия он выказывает легкое раздражение тем, что ему мешают, чему я вполне способен посочувствовать. Царственный летописец однажды прочел мне одну страницу, переводя по ходу чтения, но тот отрывок был генеалогическим, и автор был весьма неуверен в своей версии. Признаюсь, развлечение это было не из лучших. Прозой король не ограничивается, в часы досуга иногда берется за лиру и считается первым бардом в королевстве, где он, кроме того, единственный общественный деятель, главный архитектор и единственный торговец.