В южных морях

Мне рассказывали о смешном примере этой озабоченности. Полинезийцы подвержены одной болезни скорее воли, чем тела. Я слышал, что на Таити у нее есть название эриматуа, но не смог найти этого слова в своем словаре. Один жандарм, месье Нуво, видя, как люди начинают поддаваться этому иллюзорному заболеванию, выгонял их из дома, вынуждал проделывать свои выходки на улице, и через два дня они исцелялись. Но вот еще более оригинальное лекарство: некий маркизец, умиравший от упадка духа — пожалуй, лучше сказать, слабости духа — при исполнении своего высшего желания, при одном только виде гроба воспрянул, выздоровел, отвел длань смерти и обрел способность еще годы заниматься своими делами — скажем, вырезать из дерева тики (идолов) или заплетать в косички бороды стариков. Из всего этого можно понять, как легко полинезийцы встречают смерть, когда она естественная. Я слышал об одном жутком и колоритном случае. Во время оспы в Хапаа один старик заразился этой болезнью, о выздоровлении он даже не думал; ему вырыли у обочины дороги могилу, и он жил в ней почти две недели, ел, пил и курил, с прохожими говорил главным образом о своем конце, совершенно не огорчаясь собственной участью и не думая о друзьях, которых заразил.

Эта склонность к самоубийству и равнодушие к жизни присущи не только маркизцам. Присущи только им всеобщая депрессия и смиренное отношение к обреченности своего народа. Развлечения заброшены, танцы захирели, песни забыты. Правда, кое-кто, а таких, пожалуй, слишком много, выслан, но многие остаются, и нужен какой-то дух, чтобы поддержать или возродить в них желание выжить. На последнем празднестве годовщины взятия Бастилии Станислао Моанатини плакал, глядя на вялые пляски танцоров. Когда люди пели для нас в Анахо, им пришлось извиняться за скудость репертуара. Здесь осталась молодежь, говорили они, а песни знают только старики. Всему музыкальному и поэтическому наследию маркизцев суждено исчезнуть с одним унылым поколением. Полное значение этого понятно лишь тому, кто знаком с другими полинезийскими народами; кто знает, как самоанец создает новую песню по каждому пустяковому случаю, или кто слышал (к примеру, на Пенрине), как хор девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет не умолкает часами, одна песня следует за другой без перерыва. Точно так же маркизец, никогда не бывший трудолюбивым, теперь окончательно опускает руки. Экспорт с этих островов падает даже несопоставимо с уровнем смертности островитян. «Коралл увеличивается, пальма растет, а человек умирает», — говорит маркизец и складывает руки на груди. Что, разумеется, естественно. Хоть это может показаться глупым, мы трудимся и обуздываем себя не ради собственных прихотей, но с робкой оглядкой на жизнь и воспоминания наших наследников; а там, где наследников из своей семьи или своего народа нет, я сомневаюсь, чтобы новые ротшильды создавали богатства или Катон укреплял строгость правил и обычаев. Естественно, временный стимул иногда пробуждает маркизца от летаргии. На всем побережье Анахо хлопчатник растет, как бурьян; мужчина или женщина, собирая его, может заработать доллар в день, однако когда мы приплыли, склад торговца был совершенно пуст, а перед нашим отплытием он был почти полон. Пока «Каско» стояла в бухте, а на ее борту было на что посмотреть, всем местным жителям надлежало нанести туда визит; для этого каждой женщине требовалось новое платье, а каждому мужчине — новые рубашка и брюки. На памяти мистера Реглера они еще ни разу не проявляли такой активности.

В подобном упадке духа есть элемент ужаса. Страх перед призраками и темнотой глубоко коренится в душе полинезийца и не в последнюю очередь маркизца. Бедняга Таипи, вождь Анахо, был вынужден отправиться в Хатихеу безлунной ночью. Он одолжил фонарь, долго сидел, собираясь с духом перед этим приключением, а когда наконец пустился в путь, крепко пожал всем на «Каско» руку, словно прощаясь навсегда. Привидения, именуемые Вехинехаэ, постоянно превращают обочины ночных дорог в ужас. Один туземец говорил мне, что они похожи на туман, и путник, входя в них, рассеивается и исчезает; другой — что у них человечье обличье, а глаза, как у кошек; ни от того, ни от другого я не смог добиться ни малейшей ясности, что же делают эти призраки и почему их страшатся. По крайней мере, можно быть уверенным, что они — мертвецы; мертвые, по представлению островитян, находятся повсюду. «Когда туземец называет себя человеком, — пишет доктор Кодрингтон, — имеется в виду, что он не призрак; вовсе не то, что он человек, а не животное. По его представлению, разумные существа этого мира — живые люди, а призраки — умершие». Доктор Кодрингтон ведет речь о Меланезии; судя по тому, что я узнал, его слова можно в полной мере отнести к полинезийцам. И мало того. Все полинезийские каннибалы питают к мертвым ужасную подозрительность; и маркизцы, наиболее «яркие» каннибалы, вряд ли освободятся от подобных верований. Осмелюсь высказать догадку, что Вехинехаэ представляют собой голодные души мертвых и продолжают дело своей жизни, прячась в засадах, они таятся повсюду невидимыми и стремятся пожирать живых. О другом предрассудке я узнал из ломаных английских слов Тари Коффина. Умершие, говорил он мне, приходят ночами и пляшут возле паэпаэ своей бывшей семьи; тут ее членов охватывает какое-то сильное чувство (благочестивая ли это скорбь или страх, понять я не мог), и им приходится устраивать пиршество, непременно подаются рыба, свинина и попои. Пока что здесь все ясно. Но затем Тари перешел к случаю с новым домом Томы и согревающим дом пиршеством, которое в то время как раз готовилось. Отважимся ли мы свести эти случаи воедино и добавить сюда случай с покинутыми развалинами, предположив, что мертвые постоянно осаждали паэпаэ живых, держась на расстоянии, даже с самого новоселья, искупительными пиршествами и, едва огонь жизни угасал в очагах, устремлялись в дом и захватывали свои былые жилища?

Об этих маркизских предрассудках говорю на основании догадок. К призраку-каннибалу непременно вернусь где-нибудь в другом месте. А пока достаточно сказать, что маркизцы по какой-то причине страшатся призраков и прячутся от них. Представьте себе, как это должно действовать на нервы обитателям тех островов, где мертвых гораздо больше, чем живых, где количество мертвецов множится, а живых — быстро уменьшается. Представьте себе, как оставшиеся теснятся возле последних тлеющих углей огня жизни, совсем как старые индейцы, брошенные по пути в снегу: дружелюбное племя ушло, последний огонь догорает, а из темноты наступают волки.

Глава пятая

УМЕНЬШЕНИЕ НАСЕЛЕНИЯ

На всем протяжении Южных морей от одного тропика до другого мы находим следы скопления населения, хотя ресурсы тропической почвы были истощены и даже недальновидные полинезийцы страшились за свое будущее. Можно принять некоторые идеи теории мистера Дарвина относительно коралловых островов и предположить, что подъем уровня моря или опускание некоторых в прошлом континентальных районов прогнали на вершины гор множество беженцев. Или предположить, что множество странников по морю, эмигрантов из какой-то перенаселенной страны наткнулось на эти острова, стало заселять их один за другим и со временем на этих новых территориях произошел демографический взрыв. Итог в любом случае должен был быть одним: рано или поздно должно было стать ясно, что население слишком многочисленно и надвигается голод.

Полинезийцы встретили эту неожиданно возникшую опасность разными целесообразными действиями и предупредительными мерами. Хранить плоды хлебного дерева стали в специально вырытых ямах; как мне говорили, ямы сорока футов глубиной и пропорционального диаметра сохранились до сих пор на Маркизских островах; однако даже этого оказалось недостаточно для многочисленных людей, и анналы прошлого омрачены голодом и каннибализмом. У гавайцев — более прилежного народа в более изнурительном климате — сельское хозяйство было хорошо развито, земля орошалась каналами, и рыбные пруды Молокаи говорят о количестве и усердии прежних обитателей. Тем временем во всем этом островном мире стали делать аборты и убивать детей. На коралловых атоллах, где опасность была всего очевиднее, эти меры принудительно осуществлялись по закону под страхом наказания. На Ваипуту, одном из островов Эллис, супружеской паре разрешалось иметь не более двух детей, на Нукуфетау — только одного ребенка. На последнем острове наказанием служил штраф; рассказывают, что иногда его платили, чтобы спасти младенца.

Это характерная черта. Ни один на свете народ не любит так сильно детей, не бывает так терпелив с ними — дети радость и украшение их жизни, заменяют им игрушки и картинные галереи. «Блажен человек, который наполнил ими свой колчан»[13]. Из-за незаконнорожденного беспризорника соперничают семьи; родные и приемные дети вместе играют и растут безо всяких различий. Избалованность, я бы сказал, чуть ли не обожествление ребенка нигде не заходит так далеко, как на восточных островах, особенно, насколько я мог наблюдать, на Паумоту, так называемом Низменном, или Опасном архипелаге. Паумотский туземец отвернулся от меня с удивлением и неприязнью, когда я предположил, что малыш заслуживает трепки. На некоторых восточных островах почти ежедневно можно видеть, как ребенок бьет мать или даже швыряет в нее камнями, а та не думает наказывать его и едва осмеливается защищаться. Кое-где вождь, когда у него рождается ребенок, отказывается от своего имени и статуса, словно он, подобно трутню, выполнил свое жизненное предназначение. А легкомысленные слова ребенка имеют силу прорицания. Меня уверяли, что совсем недавно, если ребенок на Маркизских островах проникался неприязнью к какому-то чужеземцу, того убивали. Я расскажу о противоположном примере: как я понравился одному ребенку на Манихики, и его приемные родители тут же осыпали меня подарками.

Необходимость избавляться от детей неизбежно приходила в противоречие с таким отношением к ним, и, думаю, следы этих противоречивых чувств можно обнаружить в таитянском братстве Оро. Некогда к пантеону Олимпа островов Общества прибавился новый бог, был подновлен старый, и он стал популярным. Звался он Оро, его можно сравнить с Бахусом древних римлян. Приверженцы его плавали от бухты к бухте и от острова к острову; им везде устраивали пиршество; они носили яркие одежды, пели, танцевали, разыгрывали представления, демонстрировали ловкость и силу, были артистами, акробатами, бардами и потаскухами племени. Жизнь их была открытой и эпикурейской, обряды посвящения — таинством, и верхи общин стремились вступить в это братство. Если человек был первым кандидатом на место вождя, по политическим соображениям ему дозволялось иметь одного ребенка; все остальные дети, мать или отец которых состояли в братстве, были обречены с момента зачатия. Франкмасонство, секта агностиков, труппа лицедеев, все члены которой клялись насаждать свободу нравов и не имели права заводить детей, — не знаю, как это воспринимают другие, но я вижу в этой политике злой умысел. Островам угрожал голод, и туземцу подсказывали необходимое, но отталкивающее средство избежать его с помощью таинств, удовольствий и распутства. Тайная, серьезная цель этого братства предстает яснее, если помнить, что после определенного периода образ жизни его члена меняется: сперва он должен распутничать, потом соблюдать аскезу.

Итак, это одна сторона дела. Людоедство среди добродушных людей, детоубийство среди чадолюбцев, усердие у ленивых, изобретательность у самого отсталого народа, зловещая языческая армия спасения братства Оро, записи прежних путешественников, следы пребывания других общин с иной культурой и общие традиции этих островов указывают на факт перенаселения и, соответственно, всеобщего страха перед голодом и смертью. Сейчас на Маркизских, на восьми Гавайских островах, на Мангареве, на острове Пасхи мы видим тот же самый народ, люди которого мрут, как мухи. И если допустить, что появление белых, и как следствие — перемена обычаев, новые болезни и пороки полностью объясняют уменьшение населения, то почему не согласиться, что этот феномен не является всеобщим? Население Таити после демографического спада снова стало стабильным. Я слышал о подобном явлении среди некоторых племен маори; на многих островах Паумоту наблюдается незначительный рост численности населения; а самоанцы сегодня так же здоровы и по крайней мере так же плодовиты, как до перемен. Если допустить, что таитяне, маори, паумотцы приспособились к новым условиям, тогда что же сказать о самоанцах, которые никогда не страдали от перемен?

Те, кто знаком только с одной группой, склонны делать поспешные выводы. Я слышал, что смертность среди маори приписывали перемене места жительства — они перебирались с укрепленных вершин холмов на болотистую низину, поближе к своим плантациям. До чего правдоподобно! А маркизцы однако же вымирают в тех домах, где множились их предки. Или взять опиум. Больше всего подвержены этому пороку маркизцы и гавайцы; из всех полинезийцев гавайцы наиболее цивилизованы, маркизцы явно самые дикие, но при этом оба эти народа вымирают быстрее всех. Это сильное обвинение против опиума. В распутстве маркизцы с гавайцами тоже первые. Таким образом, самоанцы самые воздержанные из полинезийцев, и они по сей день исключительно плодовиты; маркизцы наиболее распущены, и мы видели, как они вымирают; гавайцы известны своим легким поведением, и их начинают считать по пальцам в пустынях. Так что это еще более сильное обвинение против распутства, но тут мы должны сделать оговорку. Каковы бы ни были добродетели таитянина, ни друг, ни враг не посмеет назвать его целомудренным; он, кажется, пережил время опасности. Последний пример: сифилис считался причиной бесплодия. Однако самоанцы, по общим отзывам, плодовиты по-прежнему, по отзывам людей осведомленных, их рождаемость растет, а утверждать всерьез, что самоанцы избежали сифилиса, нельзя.

Эти примеры показывают, как опасно делать выводы, исходя из одного конкретного случая или даже многих случаев в одной группе. Я помню талантливо и благожелательно написанную брошюру преподобного С.Э. Бишопа «Почему вымирают гавайцы?» Тому, кто интересуется данной темой, следует прочесть эту работу, содержащую достоверные сведения; и все же взгляды мистера Бишопа изменились бы при знакомстве с другими группами. Самоа в настоящее время главное и наиболее поучительное исключение из этого правила. Этот народ наиболее воздержанный и умеренный из островитян. Самоанцы никогда не страдали от серьезных эпидемий. Одежда их почти не изменилась; при виде простых и красивых одеяний девушек тартюфы со многих других островов подняли бы громкий протест; на многих других островах тартюфам удалось заменить прохладные, здоровые и скромные лава-лава или юбки душными, неудобными брюками. Последнее и, пожалуй, самое главное: они веселятся, как и прежде, если не больше прежнего. Полинезиец легко впадает в уныние: утрата, разочарование, боязнь новых испытаний, упадок или запрет былых развлечений быстро приводят его в печальное настроение, а печаль отторгает его от жизни. Меланхоличность гавайца и пустота его новой жизни поучительны; к маркизцам это приложимо еще более. С другой стороны, на Самоа постоянно поют и танцуют, постоянно играют и развлекаются, жизнь на этих островах бьет ключом. В настоящее время самоанцы самые веселые и лучше всех развлекающиеся обитатели нашей планеты. Значение этого вряд ли можно преувеличить. В климате, на земле, где средства к существованию даются без труда, развлечения являются первой необходимостью. У нас не так, нам жизнь ежедневно преподносит новые проблемы, у нас будни проходят в борьбе, накале конфликтов. Поэтому на некоторых атоллах, где нет особого веселья, а человек вынужден энергично трудиться ради хлеба насущного, общественное здоровье и численность населения сохраняются; однако на лотосовых островах — там, где люди перестают радоваться жизни, наступает упадок самой жизни. С этой точки зрения мы можем помимо других причин уменьшения населения сослаться на отсутствие войн. В Европе мы давно привыкли к страшным последствиям войны в огромном масштабе, приводящей к эпидемиям и смердящим трупам, поэтому мы почти забыли ее прототип, наиболее здоровое, если не наиболее гуманное из спортивных развлечений — локальную войну. От нее, как и от прочих развлечений и интересов, туземцы на сотне островов были недавно оторваны. Войне, как и многим другим мужским «утехам», самоанец до сих пор отдает должное.

В общем, на мой взгляд, проблема обстоит так: там, где было меньше всего перемен, значительных или нет, благотворных или вредных, там народ выживает. Где их было больше всего, значительных или нет, благотворных или вредных, там вымирает. Любое изменение, даже самое незначительное, приносит перемены, к которым народу приходится приспосабливаться. A priori[14] кажется, что не может быть сравнения между переходом от пальмового сока к скверному джину и от островной юбки к европейским брюкам. Однако я далеко не убежден, что одно вреднее другого; и народ, не привычный к европейской моде, когда-нибудь вымрет от булавочных уколов. Тут мы сталкиваемся с одной из трудностей миссионерства. На Полинезийских островах миссионер легко приобретает исключительную власть; король становится его maitredupalais[15]; он может запрещать, может приказывать, и соблазн вечно побуждает его хватать через край. Тем самым (по всем отзывам) католики на Мангареве и (как я убедился сам) протестанты на Гавайях сделали жизнь для своих новообращенных почти невыносимой. Кроткие, безропотные существа (напоминающие детей в тюрьме) томятся и ждут смерти. Винить миссионера легко. Но добиваться перемен — его обязанность. Например, он непременно должен стремиться предотвратить войну; и однако же я показал ее как одну из основ здоровья народа. С другой стороны, миссионеру было бы легко действовать мягче и рассматривать каждую перемену как значительное событие. Я беру среднего миссионера; я отдаю ему должное, полагая, что он не решился бы обстреливать из пушек деревню даже ради того, чтобы обратить в свою веру целый архипелаг. А опыт показывает нам (по крайней мере на Полинезийских островах), что перемена обычаев смертельнее артиллерийского обстрела.

Наконец есть еще один момент, который может навлечь на меня упреки. Я ничего не сказал о плохой гигиене, купании в водоемах во время лихорадки, неправильном уходе за детьми, туземном лечении, абортах — на все эти явления часто обращали внимание. Не коснулся я их потому, что они присущи обеим эпохам и даже более вредны в прошлом, чем в настоящем. Можно спросить: а разве не то же самое со свободой нравов? Разве полинезиец не всегда был распутен? Несомненно, всегда; несомненно, он стал распутнее с тех пор, как начали прибывать знаменитые своей нравственностью гости из Европы. Возьмите рассказ о пребывании на Гавайях Джеймса Кука, я не сомневаюсь, что он совершенно правдив. Возьмите откровенное, едва ли не простодушное описание Крузенштерном русского военного корабля у Маркизских островов; вспомните позорную историю миссий на Гавайи, где солдаты в поисках легких побед среди туземок развязали на острове военный конфликт, в результате американских миссионеров обстрелял из пушек английский авантюрист, а потом на них напали и избили матросы американского военного корабля; добавьте сюда обыкновение китобойных флотилий подходить к Маркизским островам и увозить на прогулку сонмище женщин; кроме того, примите во внимание, что в белых туземцы поначалу видели чуть ли не полубогов, как явствует из приема, устроенного Куку на Гавайях, и из открытия Тутуилы, когда вполне порядочные самоанки прилюдно отдавались французам; притом не забывайте, что обычаем авантюристов и чуть ли не обязанностью миссионеров было высмеивать и нарушать даже самые полезные тапу. Итак, мы видим, что все средства развращения обращены против нравственности, никогда и нигде не бывшей особенно высокой и популярной; в итоге даже на самых растленных островах растление пошло еще дальше. Мистер Лоус, миссионер с острова Савидж, сказал мне, что там уровень нравственности женщин понизился с появлением белых. Если в языческие времена у незамужней женщины рождался ребенок, ее отец или брат бросал младенца с утеса, сейчас это почти не вызовет скандала. Или взять Маркизские острова. Станислао Моанатини говорил мне, что раньше молодежь находилась под строгим надзором; юношам и девушкам на дозволялось даже обмениваться взглядами на улицах, и они проходили друг мимо друга (по выражению моего собеседника, будто собаки), а недавно все школьники Нука-хивы и Уа-пу удрали скопом в лес и две недели жили там в свальном грехе. Те, кто читает книги о путешествиях, возможно, усомнится в моей компетентности и заявит, что располагает более достоверными сведениями. Я бы предпочел свидетельство такого разумного туземца, как Станислао (даже если б оно стояло особняком, что далеко не так) сообщению самого честного путешественника. Военный корабль входит в гавань, бросает якорь, высаживает на берег группу моряков, потом команда принимает гостей, и потом капитан пишет главку о нравах, царящих на этом острове. Какого рода публику моряки главным образом видели, во внимание не принимается. Однако мы будем недовольны, если матрос-индиец станет судить об Англии по тем леди, что фланируют по Рэтклиффскому шоссе, и джентльменах, которые забирают у них часть заработка. Мнение Станислао относительно упадка нравственности даже на этих безнравственных островах в разговоре со мной поддерживали многие; приведенный им пример упадка нравственности среди молодежи наблюдал и мистер Бишоп на Гавайях. Я не думаю, что любой полинезийский народ мог бы процветать, а его население увеличиваться при нынешнем уровне их морали, я уверен, что маркизцы никогда не принимали во внимание родство по отцовской линии. Приводить конкретные подробности невозможно; достаточно сказать, что их нравы словно бы взяты из мечтаний невежественных, порочных детей, и распутство их будет продолжаться, пока силы, разум и, можно сказать, сама жизнь замерли в бездействии.

Глава шестая

ВОЖДИ И ТАПУ

Мы необычайно восхищались любезными, приятными манерами вождя по имени Таипи-Кикино. Он был безупречен за столом, умел пользоваться ножом и вилкой, красивый, смелый мужчина, когда с ружьем на плече отправлялся в лес охотиться на диких кур, всегда приветливый, всегда обаятельный и веселый, он не раз наводил меня на мысль, откуда у него беззаботное настроение? Я думал, что проблем с официальным бюджетом у вождя достаточно, чтобы серьезно задуматься над ними. Расходы его — казалось, он постоянно был облачен в белое одеяние с иголочки — должны были значительно превышать доход, составляющий шесть долларов в год или два шиллинга в месяц. Он был человеком небогатым, жил в самом убогом доме деревни. Предполагали, что ему помогает деньгами старший брат, Кауануи. Но как могло получиться; что старший получил семейное наследство и был богатым простолюдином, а неимущий младший стал вождем Анахо? Что один — богач, а другой едва ли не нищий, возможно, объяснялось тем, что последний был усыновлен. Сравнительно мало детей-бастардов получает наследство. Что вождем стал именно этот, должно быть, объясняется (на очень ирландский манер) тем, что на самом деле никакой он не вождь.

После возвращения французов начались бесконечные войны с ними, многие вожди были свергнуты, многие самозванцы-вожди назначены. В том же самом доме мы видели, как один такой выскочка пьянствовал в компании двух изгнанных островных бурбонов, людей, которые несколько лет назад были властны над жизнью и смертью подданных, а теперь стали такими же крестьянами, как их соседи. Когда французы свергли наследственную тиранию, даровали простолюдинам-маркизцам звание свободнорожденных граждан Республики и право голосовать за генерального советника на Таити, то, видимо, вообразили себя на пути к популярности, но на самом деле возмутили общественное мнение. Возможно, необходимо было свергнуть вождей и назначить других, во всяком случае сделано это было искусно. Правительство Георга II изгнало многих хайлендских магнатов. Но ему в голову не пришло назначать замену; и если французы оказались более смелыми, то еще неясно, с каким успехом.

Нашего вождя Анахо всегда называли, и он сам всегда называл себя Таипи-Кикино, однако это было не имя, а лишь наименование его ложного положения. Как только он был назначен вождем, имя его — означавшее, если память мне не изменяет, Принц, рожденный среди цветов, — было забыто, и ему присвоили выразительное прозвище Таипи-Кикино: высоко вознесенная мелюзга, или по-английски еще более выразительно — Ворона в павлиньих перьях, остроумная и язвительная издевка. В Полинезии прозвище почти уничтожает память о настоящем имени. Сейчас, будь мы полинезийцами, фамилия Гладстон забылась бы напрочь. Мы звали бы нашего Нестора Великий Старик, и он сам так подписывал бы свою корреспонденцию. Так что на этих островах важна не привилегия, а смысл прозвища. Новая власть изначально не обладала престижем. Таипи занимает свою должность довольно давно; судя по тому, что я видел, он прекрасно для нее подходит. Его отнюдь нельзя назвать непопулярным, и однако же никакой властью он не обладает. Он вождь для французов и ходит на завтрак к резиденту; однако во всех практических делах правления проку от него не больше, чем от тряпичной куклы.

Мы провели в Анахо всего три дня, когда нам нанес визит прославленный и авторитетный вождь Хатихеу, последний предводитель войны с французами, последний заключенный на Таити и последний едок человечины на Нука-хиве. С тех пор как он вышагивал по берегу Анахо, неся на плече руку мертвеца, прошло немного лет. «Вот как поступает Кооамуа со своими врагами!» — ревел он прохожим и откусывал куски сырого мяса. И вот теперь этот джентльмен, очень мудро смещенный с должности французами, наносил нам утренний визит в европейской одежде. Он был самым волевым туземцем из всех, кого мы видели, манеры его были веселыми и решительными, рост высоким, лицо грубым, хитрым, грозным, обладающим некоторым сходством с лицом мистера Гладстона — только кожа его была смуглой, и синяя татуировка вождя покрывала полностью одну его сторону и большую часть другой. Дальнейшее знакомство повысило наше мнение о его разуме. Он осматривал «Каско» совершенно новым для нас образом, изучал ее обводы и работу снастей; вязанию, которым занимался один из членов команды, он посвятил десять минут пристального изучения, не прекращал его, пока не понял принцип, и очень заинтересовался пишущей машинкой, на которой научился работать. Уплывая, он унес с собой список членов своей семьи, причем свое имя отпечатал сам в самом низу. Следует добавить, что он был слишком уж неугомонным и обманщиком. К примеру, он сказал нам, что совершенно не пьет, к этому, мол, его обязывает высокое положение: простолюдины могут быть пьяницами, но вождь не должен опускаться так низко. А несколько дней спустя его видели с кривой, идиотской улыбкой, с ленточкой «Каско» на шляпе.

Однако мы хотели узнать, что привело Кооамуа тем утром в Анахо. Осьминогов возле рифа как будто становилось все меньше, было решено прибегнуть к тому, что мы назвали бы закрытием сезона; в Полинезии для этой цели нужно объявить тапу (вульгарно произносимое «табу»), а кто должен был его объявлять? Таипи мог бы, ему полагалось бы это сделать, то была его главная обязанность, но стал бы ли кто-то считаться с запретом, исходящим от Вороны в павлиньих перьях? Он мог бы втыкать пальмовые ветви: из этого бы нисколько не следовало, что данное место освящено. Мог бы произносить заклинание — небезосновательно предполагалось, что духи к нему не прислушаются. Поэтому старый легитимный каннибал был вынужден ехать верхом через горы, чтобы сделать это за него; респектабельный назначенец в белом одеянии мог только смотреть и завидовать. Примерно в это же время, правда, иным образом, Кооамуа установил лесной закон. Кокосовые пальмы начали чахнуть, так как, если срывать орехи зелеными, пальма может погибнуть. Кооамуа мог наложить тапу на риф, являвшийся общественной собственностью, однако не мог налагать его на пальмы, принадлежавшие другим людям, и он предпринял любопытную уловку. Старый вождь наложил тапу на свои пальмы, но его примеру последовали все в Хатихеу и Анахо. Полагаю, Таипи мог бы наложить тапу на все, чем владел, и его примеру не последовал бы никто. Вот таким уважением пользуется назначенный вождь; один факт доказывает, что он задумывается над этим сам. При первой же возможности Таипи объяснил мне свое положение. Да, он всего лишь назначенный вождь, но где-то в другом месте, может быть, на каком-то другом острове, он был бы наследственным вождем, и поэтому просил меня извинить его репутацию выскочки.

Оба эти тапу были наложены с вполне разумной целью. Я говорю об этом с удивлением, так как в Европе природа такого обычая понимается совершенно превратно. Его часто принимают за бессмысленный или произвольный запрет, наподобие тех, что сегодня во многих странах препятствуют женщинам курить или вчера запрещали всем в Шотландии совершать прогулки по воскресеньям. Это заблуждение столь же естественно, сколь несправедливо. Полинезийцы не воспитаны в здравых, практичных понятиях древних римлян; у них представления о законе неразрывно связаны с представлениями о нравственности и приличии, поэтому тапу охватывает всю данную сферу и подразумевает, что тот или иной поступок преступен, аморален, противоречит здравой линии общественного поведения и (как мы выражаемся) «дурного тона». Поэтому многие тапу довольно нелепы. Например, те, что изгоняют слова из языка, особенно относящиеся к женщинам. Тапу окружают женщин со всех сторон. Мужчинам многое запрещается, а женщинам, можно сказать, мало что разрешается. Женщины не должны сидеть на папэете, подниматься туда по лестнице, есть свинину, приближаться к лодке, стряпать на огне, разведенном мужчиной. Не так давно, после того как проложили дороги, было замечено, что женщины пробираются вдоль обочин через кусты и, подходя к мосту, идут через воду вброд: дороги и мосты были делом рук мужчин и стали поэтому тапу для ног женщин. Даже мужским седлом, если этот мужчина туземец, ни одна уважающая себя дама не посмеет воспользоваться. Так, на той стороне острова, где стоит Анахо, только у двух белых, мистера Реглера и жандарма месье Осселя, есть седла; и если женщине нужно куда-то ехать, она вынуждена одалживать седло у того или другого.