- А то ведь как бывает, - продолжила юрист, - газете без году неделя, поднимет шум на весь мир, начнешь разбираться - пустышка, ничего нет, кроме амбиций. Теперь для нас важно знать точку зрения "силовиков" о сути конфликта. Чем сегодня и займемся.
      Разговор этот состоялся утром, а к вечеру они приехали обескураженные.
      - Ничего не поймем, ребус какой-то. В ФСБ говорят, что у них пусто, обращайтесь, мол, в прокуратуру. Прокуроры отсылают обратно в ФСБ. Нет, надо вам, Сергей Михайлович, в Москву.
      - Мы уже писали Генеральному прокурору - бесполезно, посылают для проверки обратно, в нашу прокуратуру. Замкнутый круг.
      - Не отчаивайтесь. Скоро съезд Союза журналистов России. Хорошо бы на нем озвучить все то, что здесь происходит.
      Не знаю. Я уж устал отчаиваться. Впрочем, как сказал какой-то мудрец, не отчаивается лишь тот, кто ни на что уже не надеется.
      - Мы надеемся? - спросил я обоих Романов.
      - Так точно, командир! - ответили они в один голос.
      27 марта.
      Местный экономический еженедельник "Новый капиталист" опубликовал про нас странную заметку. Пишут, что нам несказанно повезло, якобы мы делаем на этом уголовном деле неслыханный себе пиар.
      Прочитав, Бухавец сжал кулаки:
      - Они что, дураки или подлецы?
      - И то, Рома, и другое.
      29 марта.
      Выписали отца. Наконец-то они с мамой опять вместе. Соединились. Взяли друг друга за руки, и все в разлуке заготовленные слова куда-то пропали, глаза - на мокром месте. Первой спохватилась мама:
      - Ничего, - сказала она, - я его откормлю, будет как новенький.
      18 апреля.
      Москва. Съезд журналистов. На трибуне, одно за другим, примелькавшиеся на телеэкранах лица: Познер, Попцов, Черкизов, Радзишевский… Говорили умные и горькие слова о разрушении журналистики и об умирании гласности, а больше любовались собой… В списке выступающих - и наш Николай Степанович Полозьев. Мы с ним договорились, что он зачитает заявление президиума областной журналистской организации о преследовании журналистов нашей газеты. На этот раз он легко согласился: оказывается, ему позвонило его московское начальство, порекомендовав принять такое заявление и выступить с ним на съезде.
      Наконец-то дошла очередь и до Полозьева. Он вышел на трибуну и начал нудить. О членских взносах, об учебе актива. Его никто не слушал. А заявления я так и не дождался - нудение Полозьева затянулось, и возмущенное журналистское сообщество согнало его с трибуны захлопыванием.
      В перерыве, сжимая кулаки, я отыскал Николая Степановича. Блаженная улыбка еще не сошла с его круглого личика: весь так и светился от счастья, что удалось постоять на одной трибуне с небожителями пера и телеэфира.
      - Что же ты, Коля, сука такая, делаешь? - набросился я на него.
      - Понимаешь, старик, ваш вопрос показался мне таким мелким на фоне обсуждаемых проблем…
      - Сволочь! - задохнулся я. Во рту почувствовал вкус и запах крови, как всегда в молодости перед дракой. Наверняка вырубил бы выродка, но меня шустро оттеснили от него собратья по перу.
      - Старики-разбойники, - засмеялись, - еще и выпить не успели, а уже кулаки чешутся.
      20 мая.
      …Мы прогуливались с Юрием Карловичем Шнитке, адвокатом, приглашённым Фондом гласности, по камской набережной. Невысокий, седенький, с мягкими движениями и цепким взглядом, он имел привычку неожиданно отвлекаться от темы разговора.
      - Странно, - сказал он, окидывая взглядом водную гладь, - полчаса уже здесь, и - ни одного суденышка.
      - Приехали бы вы лет пятнадцать назад…
      - Тогда наши дороги вряд ли бы пересеклись, - засмеялся Юрий Карлович.
      - Почему?
      - Другие времена, другие песни. Вы тогда, небось, коммунистом были, а меня из Ленинградской коллегии адвокатов за диссидентство выперли. Теперь же мы в одной как бы лодке.
      - Вы согласны со мной, что дело заказное?
      - Не совсем. Здесь не все так однозначно, много слагаемых - и случайных, и закономерных. А тот, кого вы считаете заказчиком, просто ловко попал в струю - в нужное время оказался в нужном месте.
      - Поясните.
      - Расклад, на мой взгляд, такой. Спецслужбы после стольких лет унижения и беспомощности начали вставать на ноги, расправлять плечи. Появилось, естественно, желание показать силу, поиграть мускулами…
      - И тут под руку попадаемся мы…
      - Так точно. И здесь интересы "силовиков" совпали со скрытыми желаниями властей, которым стала не нужна свободная пресса. Вот мотивы, а все остальное уже за исполнителями. Одни из них действуют вслепую, другие - с наибольшей для себя выгодой. Под этими другими я и подразумеваю предполагаемого вами заказчика.
      - Что же делать? Не скажешь же об этом в суде…
      - Конечно, нет. - Юрий Карлович остановился возле скамейки, жестом пригласил меня присесть. - Доказательств у нас нет, одни предположения. Да и задача лично у меня совсем иная.
      - Какая?
      Адвокат не ответил. Поудобней устроившись на скамье, он скосил взгляд направо. Метров за тридцать от нас замедлила шаг девушка в сером плаще. К ней подошел парень в синей "джинсе", приобнял ее.
      - Она идет за нами уже семь минут, - сказал Юрий Карлович.
      - Пасут?
      - Скорее, слушают. Но ничего, это мы уже проходили. Так, на чем мы остановились?
      - Вы сказали, что задача у вас другая…
      - Да-да. Но одно небольшое уточнение - у нас. У нас с вами одна сейчас конкретная задача - вытащить ваших парней, добиться оправдательного приговора.
      - Получится?
      - Думаю, что да. Если, конечно, не будем отвлекаться на всякие домыслы, мучить себя догадками. Я вчера закончил знакомиться с предъявленным обвинением - зацепки есть…
      - Журналист не является носителем гостайны, - заученно начал я.
      - И это тоже, - улыбнулся Юрий Карлович, - но главное в том, что, публикуя эту статью, редакция выполняла важнейшую общественно значимую задачу - боролась с распространением наркотиков. А в данном конкретном случае социальное зло выступило в лице негодяя-наркодилера и стоящих за ним сотрудников правоохранительных органов, о которых вы и рассказали широкой общественности. Не так ли?
      - Пожалуй, да. Сформулировано четко.
      - Тогда лады. Нам, наверное, пора?
      Мы встали и направились к оставленной в двух кварталах машине. Влюбленная парочка, наобнимавшись, рассталась: парень пошел за нами, девушка - в обратную сторону.
      2 июня.
      Забежал к родителям.
      - Соскучился по "Совраске"*, - вздохнул отец, - ты не принес?
      - Нет нигде! - прокричал я ему на ухо.
      - Нигде-нигде? Ни в одном киоске?
      - Ни в одном.
      - Жаль! - опечалился отец.
      - Суд когда? Завтра? - спросила мама, подслеповато заглядывая мне в глаза. Мне показалось, что она ищет мой взгляд и никак не может его найти.
      - У тебя все в порядке с глазами? - спросил я ее.
      - Нормально, - сказала она, чуть замешкавшись. - Не обо мне речь.
      Я за тебя молю Бога. Ты не знаешь, как там страшно!
      - А ты знаешь?
      - Знаю. Я там была. В сорок восьмом. И ты был, почти полгода…
      - Я там родился?
      Мама заплакала. Тихо, одними слезами:
      - Зачем я тебе сказала? Я обнял ее:
      - Не мучь себя. Миллионы там были. И про себя я знаю. Вот только спросить тебя все боялся.
      - Откуда?
      - Нашлись люди добрые, посвятили.
      - Ты тяжелей всех мне достался. Умирал несколько раз, уже не дышал. Мне говорили: "Оставь его, он не жилец". Я не отдавала, не спускала с рук день и ночь. Ленинградская женщина-врач так потом и сказала: "Я ничем уже не могла помочь, если бы не ты, его бы не было". Лучше не вспоминать. И я не хочу…
      - Успокойся, мне ничего не грозит. Я прохожу лишь свидетелем. А вот ребят вытаскивать надо.
      - Вытаскивай, сын, вытаскивай, у них ведь тоже матери есть.
      - Адвокат говорит, что дело выигрышное. Вот только бы судья человеком оказался.
      - Я буду молиться.
      - А ты умеешь?
      - Научилась с вами, - она улыбнулась, снова став прежней.
      - Вы о чем? - проснулся отец. - Уже уходишь? "Совраску" в следующий раз не забудь. Слышишь?
      - Надоел всем со своей "Совраской", - вздохнула мама. - Ну иди, сын, с Богом.
      * * *
      Ночью мне снилась зона. Та самая, которую я посетил шесть лет назад, отыскивая в тайне от всех место своего рождения. Она тогда уже не была действующей, здесь находились какие-то склады, поэтому и сторожевые вышки, и колючка присутствовали. Сохранилось и низкое грязно-серое северное небо, по которому ветер точно так же гнал рваные обрывки туч.
      - Больничка стояла вот здесь, - сопровождавший меня майор внутренней службы показал на заросший бурьяном пустырь. - Но она сгорела еще в восьмидесятых.
      Теперь, во сне, майор превратился почему-то в женщину-врача, осужденную по "ленинградскому делу". "В блокаду, - утешала она молодую черноволосую женщину с младенцем на руках, - дети умирали последними. Мы, взрослые, еще живы, значит, есть надежда… " "Надежда питается людьми", - прохрипел подполковник Немцов, бережно заворачивая в носовой платок свой, оказавшийся стеклянным, косой глаз.
      - Нет! - простонал я, проснувшись в липком поту.
      * Газета "Советская Россия".
      3 июня.
      Интересно девки пляшут: всё с точностью до наоборот. Потерпевший, а им оказался "суперагент", сидел в железной клетке. Подсудимые - Рома Осетров, Бухавец и капитан-мент - свободно расположились на скамье напротив судьи. Бухавец пытался даже изобразить вальяжность, сложив на груди руки и откинув небрежно голову.
      Судья меня уже допросил, задали мне вопросы гособвинитель - пухлая блондинка с двумя большими звездами на погонах синего прокурорского мундира, адвокаты.
      - Потерпевший, - обратился судья к наркодилеру, - у вас есть вопросы к свидетелю?
      "Суперагент" встал, бросил на меня быстрый, полный ненависти взгляд жгуче-черных глаз. Но, справившись со злобой, спросил вполне пристойно:
      - Скажите, господин редактор, вы думали, когда публиковали статью, о моей жене, о моих детях?
      "О ком это он? - мелькнуло у меня в голове. - Ну и наглец! Ведь известно, что семья у него несколько лет, как в Израиле, в собственном доме на берегу моря".
      Меня взяло зло:
      - Нет, не думал. А вы думали о наших женах, наших матерях, когда отравляли наших детей наркотиками?!
      Меня понесло, я уже не думал, где нахожусь и что за всем этим может последовать.
      - Ответ понятен, можете не продолжать, - сердито прервал меня судья и, снизив голос, ворчливо добавил: - Вам, журналистам, только дай волю, любого заговорите.
      "Они же заодно!" - обожгла догадка; все внутри сразу опустилось, ноги стали ватными. А судья между тем продолжил:
      - В связи с этим у меня к вам, свидетель, еще вопрос. Если бы все повторилось сначала, вы бы сейчас опубликовали эту статью?
      - Опубликовал бы. Безусловно.
      - Это ваша позиция?
      - Да.
      Я заметил одобрительную улыбку Юрия Карловича. А вот Осетров с Бу-хавцом удивленно переглянулись: ведь вскоре после обыска не кто иной, как я, в сердцах бросил: "Знал бы, во что выльется, не стал бы печатать". Я перевел взгляд на прокуроршу, она плотоядно улыбалась: попался, мол, голубчик!
      - Все, вопросов больше нет, вы свободны, свидетель, - объявил судья.
      Я вышел. В полутемном коридоре жались к стенам, ожидая вызова, другие свидетели, в сторонке, у окна, я заметил Немцова, нервно беседующего с двумя парнями в штатском. Увидев меня, он отвернулся, парни, напротив, с недобрым прищуром уставились на меня.
      Подмигнув им, я вышел на улицу. Вдоль здания областного суда вытянулась цепочка пикетчиков. В руках у них транспаранты: "Свободу Осетро-ву и Бухавцу!", "Судья, не бойся ФСБ!", "Руки прочь от независимой прессы!" Пробежал взглядом по лицам пикетчиков: большей частью наши, вся редакция вышла в полном составе, хотя я никого не неволил, никому не приказывал, просто сказал, что возражать не буду, если кто захочет поддержать в пикете своих товарищей. Захотели не только наши, редакционные, пришли авторы, друзья газеты и просто читатели. Вот и кудлатый полуседой поэт с внешностью Максимилиана Волошина собрал возле себя почитательниц своего таланта. "Только бы не начал орать стихи, - со страхом подумал я. - С него будет".
      Ко мне подошли длинноволосые юнцы с черными знаменами:
      - Разрешите присоединиться, господин редактор?
      - А кто вы, братцы, будете?
      - Анархо-экологи. Разве не видно?
      - Вставайте. Но только не хулиганьте. Без ваших там лозунгов, заявлений.
      - Есть! - сказал радостно их старший и повел свою пеструю команду на левый фланг.
      Меня тронула за рукав пожилая, пропахшая нафталином дама. Направив на меня полусумасшедший взгляд, проскрипела:
      - Вы ведь только своих так защищаете. А коснись кого из простых людей, днем с огнем вас не сыщешь…
      Ответить я не успел, задумавшись над такой непростой и обидной постановкой вопроса. Передо мной стояла милиция - старший лейтенант и два сержанта.
      - Вы здесь старший? - спросил лейтенант.
      - Вроде бы я.
      - Тогда пройдемте с нами в районное управление милиции.
      - Зачем? Не отпустим! - мигом окружила нас плотным кольцом вся женская часть редакции.
      - На предмет составления протокола за незаконную организацию пикета, - спокойно объяснил лейтенант.
      - Что за бред? Мы будем кричать! - загалдели наши доблестные журналистки.
      Прятаться за женские спины мне показалось не совсем достойным, и я поспешил успокоить их, что ничего страшного не произойдет, если я пройдусь до милиции.
      Райуправление находилось в сотне шагов от здания областного суда. По дороге мы с лейтенантом мирно спорили по поводу законности пикетирования.
      - Мне лично по барабану, - сдался наконец он, - но позвонили из прокуратуры и сказали, что вы нарушаете постановление гордумы о митингах, шествиях и проведении пикетирования.
      Зайдя в райуправление почему-то с черного хода, мы спустились в тускло освещенный полуподвал. Из полураскрытой двери камеры доносилось какое-то бормотание, виднелся край железной кровати, застланной серым одеялом. В груди у меня екнуло.
      - Что это? - спросил я лейтенанта.
      - Вытрезвитель.
      - Я трезв как стеклышко.
      - Все так говорят, - засмеялся он. - Да не бойтесь вы, нам с вами в отдел административных нарушений, он рядом, по соседству.
      - А это почему здесь? - показал я на ящики с водкой, пивом, какими-то винами.
      - Контрафакт, - пояснил лейтенант, - конфисковали у ларечников.
      "Садизм какой-то!" - подумал я с содроганием, представив, как выходит утром пациент - голова трещит, трубы пересохли, а лекарство - вот оно, рядом, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь.
      Меня завели в какой-то кабинет. Из-за стола встал капитан, представился. Будем, сказал, составлять протокол об административном нарушении.
      - Основание? - спросил я.
      - Вот постановление гордумы, подписанное мэром города. Читайте, - сунул он мне папку с документами.
      Я прочел. Да, они правы. Прежде чем проводить пикетирование, надо за десять суток дать уведомление в городскую управу.
      …Подписав протокол, я вышел на улицу уже через дежурную часть. Навстречу мне спешил адвокат Юрий Карлович.
      - Моя помощь нужна? - спросил он.
      - Спасибо, уже нет. Они правы - нужно было уведомить.
      - Все в вашем городе не как у людей, - проворчал адвокат. - У нас, в Питере, не надо для пикетов никакого уведомления. Ну ладно, не это сейчас самое главное…
      - А что? Что же вы молчите, Юрий Карлович?
      - Оправдали, - сказал он совсем как-то буднично, без всяких эмоций в голосе и на лице.
      - Обоих?
      - Конечно, куда они денутся.
      - Что же вы молчали, Юрий Карлович! - отстранив его, я понесся, полетел, как молодой, в сторону суда.
      …Пикетчики, свернув транспаранты, расходились. На крыльце суда в окружении телекамер улыбались Рома Осетров и Рома Бухавец.
      - Судья велел подсудимым встать, - услышал я, протиснувшись поближе, рокочущий голос Бухавца. - Не успели мы с Ромкой подняться, как вскочил в своей клетке этот хер, суперагент…
      - Ну и чё? - не понял щекастый парнишка из местного телеканала.
      - Чирей на плечо. Не врубился еще? Он же потерпевшим на процессе числился.
      Все расхохотались. Меня сзади кто-то тронул за плечо. Я обернулся - капитан Осокин. "Мне два года условно присудили, - сказал он. - Но все равно спасибо, Сергей Михайлович". "Могло быть хуже, капитан", - пожал я ему руку. "Уже не капитан", - улыбнулся он.
      Бухавец между тем продолжал витийствовать, почувствовав себя телезвездой.
      - Чего тебе сейчас более всего хотелось бы? - не унимался щекастик.
      - Напиться, - важно сказал Бухавец. - Надеюсь, шеф поляну нам с Ромкой уже накрыл.
      "Я вам накрою. Я вам так накрою!" - проворчал я, выбираясь с блаженной улыбкой на лице из толпы.
      4 июня.
      Я взял с собой в аэропорт свежую прессу. В машине просмотрел ее. Почти все федеральные газеты сообщили, что на Урале вынесен оправдательный приговор журналистам областной независимой газеты, обвиненным в разглашении государственной тайны. Московские телеканалы дали эту информацию еще вчера вечером в новостных программах. Местные телевизионщики (зря старался щекастик) промолчали.
      Передал газеты Юрию Карловичу:
      - Вот видите, Москва сообщает, наши молчат.
      - Да, вам здесь не позавидуешь, - сказал он, протирая очки. "Алик, собака! - ругнулся я про себя. - Твоя, блин, работа!"
      В аэропорту времени продолжить разговор уже не было - шла регистрация на московский рейс.
      - Интересно поработали, - пожал на прощание руку Юрий Карлович. - Но расслабляться не будем - кожей чувствую, что они подадут апелляцию в Верховный суд.
      - А как же? Конечно, подадим, - раздался за спиной знакомый голос. Я обернулся - подполковник Немцов собственной персоной, в новеньком светло-коричневом костюме, в руке - потрепанный пухлый портфель.
      - О, какая встреча! - изобразил я радостное изумление. - С вас еще не сняли погоны, Петр Николаевич?
      - Сергей Михайлович, успокойтесь, - остановил меня Шнитке. - Ненависть победителей сглаживает вину побежденных.
      - Рано радуетесь. Мы еще поборемся, господа! - задергался глаз у Немцова.
      - Нисколько не сомневаюсь. Счастливого полета, - сказал я ему, а про себя подумал, что самое страшное в фанатиках - это их искренность.
      5 июня.
      Глаза отца по-детски засветились от радости.
      - А, "Совраску" принес! Молодец! - похвалил он меня. - Вот сейчас кроссворд доотгадываю и чтением займусь.
      - Ну, теперь на весь день засядет, - сказала мама.
      - И то занятие, - заступился я за отца. - Пусть.
      - Не говори. Глаза только портить. Я вот сама слепну не по дням, а по часам. Еще в больнице, когда с ногой лежала, заметила. А теперь левым глазом почти ничего не вижу.
      - Что же ты столько молчала, мама?
      - У тебя и без меня неприятностей хватает. Теперь-то хоть они отстанут?
      - Не знаю.
      - Вот и я со своими болячками под ногами путаюсь. Вы, ребята, уж простите меня, что навязалась на ваши головы…
      - Заканчивай, мам, чтоб больше не слышал!
      Она как-то вмиг лицом повеселела. Заковыляла, громыхая клюкой, на кухню ставить чайник.
      "Господи, - подумал я, - и ради чего мы, люди, друг друга так мучаем? Боремся, воюем, ненавидим… Ради чего? Жизнь все время отвлекает нас на эти пустяки, и мы даже не успеваем заметить, как она проходит".
      - Шесть букв, вторая "у", - подал голос отец, - участь, доля, жизненный путь…
      - Не знаю.
      - А ты подумай.
      - Может, судьба?
      - Судьба? Гм, точно - судьба. Судьба, брат, злодейка! Вместо послесловия
      Маме сделали операцию - вставили искусственный хрусталик. Теперь она читает нашу газету от корки до корки, пристрастилась также к женским детективам. Отцу мы изредка покупаем "Совраску". Начитавшись, он ругает америкашек, олигархов и монетизацию, а мать ругает перекрасившихся коммунистов, ставших олигархами. Так и живут.
      Осенью состоялось заседание Верховного суда. Приговор областного суда оставили в силе. Сразу же позвонил из Москвы адвокат Юрий Карлович. "Впервые за много лет, - сказал он, - я поверил в нашу судебную систему".
      Маринка родила Роме Осетрову дочь. Теперь он в нашей газете уже не работает - пригласили в богатое московское издание. "Мне семью содержать", - сказал он на прощание, понурив голову. Иногда мы, очень редко, встречаемся.
      Роман Бухавец тоже у нас не работает. Жаль, но вскоре после описанных событий он, почувствовав себя звездой первой величины, стал прогуливать, срывать задания. Пришлось мирно расстаться.
      Губернатора назначили федеральным министром. Вместе с собой он взял
      в Москву Алика Черкашина. Тот "пиарит" теперь активно шефа в центральных СМИ.
      Леня Ковалев умер. Умер, как и жил. Когда в реанимационной палате кому-то из соседей стало плохо, Леня, не дозвавшись медсестры, каким-то чудом слез с кровати и пополз за помощью. Так на полу и умер.
      Как-то в московском поезде я встретил полковника Осиповича, курившего в тамбуре. В курчавой голове его прибавилось седины, но взгляд африканских глаз был по-прежнему спокоен и печален.
      - Уезжаете? - спросил я его. - Совсем? Он кивнул.
      - Переводят?
      - Нет, в отставку.
      - Что так?
      Он не ответил. Молча, пожав мне руку, пошел в свой вагон. Я взглянул в окно. Мокрый тяжелый снег падал сплошной стеной - совсем как в ту зиму. Теперь на подступе новая зима. Я по-прежнему редактирую газету и еще сильнее боюсь неурочных телефонных звонков.
 

ЮРИЙ ПЕРМИНОВ С БОГОМ, СЫНОК…

РОМАН СОЛНЦЕВ ДВА РАССКАЗА