Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник 2007 #7

      - Ну как? - спросил её Цопе, открывая дверцу. - Не украли тебя? Она с облегчением и нежной укоризной прижалась ко мне, замерла на
      миг, совсем не стыдясь своих чувств, потом ответила Цопе, что очень по нас соскучилась.
      - Какую женщину ты себе нашел! - воскликнул Цопе. - Один час без тебя жить не может? Смотри, сядет на шею, тогда поздно уж будет! - он говорил по-русски, чтобы могла понять и она.
      Собака уселась на переднее сиденье. Виноград из сумки я высыпал к заднему стеклу, где у нас лежал лаваш. Мы поехали к реке.
      Ветер здесь был еще упруже. Это чувствовалось даже в машине. Камыши по-овечьи сгрудились и смятенно шарахались в стороны. Извечно покорные ивы, став спиной к ветру, неизвестно кому кланялись. Против ветра в воздухе висели чайки, не в силах продвинуться вперед хоть на вершок.
      Одна из них была прямо перед нами. Думала ли она одолеть ветер, сказать никто бы не взялся. Может, ей просто нравилось висеть, и она никуда лететь не собиралась.
      Я залюбовался ею. Моя женщина взяла меня за руку и тоже показала на чайку. Я в ответ кивнул, мол, вижу. Цопе остановил машину.
      - Хотите, стрельну? Моя женщина вздрогнула:
      - Не надо!
      - А ей ничего не будет! В патроне дробь на перепелку, ей от такой дроби ничего не будет! - сказал Цопе.
      Я его подбодрил, а моя женщина запротестовала сильней.
      - Скажи ей, что ничего не будет! - попросил меня Цопе. - У чайки пух упругий. Дробь ее даже не коснется!
      Чайка всем своим длиннокрылым телом устремилась вперед, но ветер цепко держал ее на месте. Противоположный берег реки чуть отступился от воды, рассыпался галькой и вскинулся витым кряжем. И тщетные попытки чаек противостоять ветру были сродни сопротивлению живших некогда здесь людей не знавшим милосердия и усталости гобийским кочевникам.
      Вместе с выстрелом чайка чуть качнулась, но тут же выровнялась и продолжила свою тяжбу с ветром. Собака недоуменно завертелась, Цопе прикрикнул на нее, чтобы успокоилась. Мы поспешили отъехать, и моя женщина попросила Цопе больше в чаек не стрелять.
      - Я хотел тебе показать, что ничего с ней не будет! - сказал Цопе.
      - Мне не надо этого показывать! - сказала моя женщина, и голос у нее был твердый, даже немного возмущенный. Она очень уважала Цопе и большего возмущения у неё не могло получиться.
      - Хорошо, не надо, так не надо! - согласился Цопе. - Только бекаса мы убили, можно было. А в чайку даже стрельнуть нельзя. Несправедливо выходит, а, сестрёнка? - и он глянул на нее в зеркало.
      - Бекас - это охота, а чайка - это убийство! - так же твердо и немного возмущенно ответила она.
      Цопе хотел возразить, но промолчал.
      Из-за поворота выплыл морщинистый величественный утес, развернув нам навстречу старинную чеканку пещерного города-крепости.
      - Ой, что это? - спросила моя женщина, завороженная.
      Я ответил, что это Уплисцихе, пещерный город, что он весь выдолблен в скале. Цопе мой тон не понравился. Он неодобрительно посмотрел на меня через зеркало и сказал по-грузински:
      - Перед старым сними шапку, перед малым и слабым склонись! Не для нас сказано? - потом перешел для моей женщины на русский. - В каком веке Уплисцихе строился?
      - В шестом веке уже вовсю стоял! - ответил я и хотел сказать еще кое-что, но Цопе перебил.
      - Пещерный город Уплисцихе, - передразнил он меня и взорвался. - Полторы тысячи лет стоит! На него, как на храм святой, молиться надо!
      Потом мы ехали и молчали, поглядывая через реку, пока можно было, пока не въехали в тополевую рощицу, скрывшую от нас город-утёс. Здесь мы опять вышли из машины. Ветер был такой плотный и ровный, будто был не ветер, а сама Кура после дождей. Тополя выгнулись в одну сторону, и у них не было никакой возможности хотя бы на миг распрямиться.
      Цопе оставил нас около машины, поручил развести костер и испечь бекаса. Сам, прихватив собаку, пошел на недалекое камышовое озерко.
      При таком ветре разводить костер было все равно что на дне реки, но я решился, зная, как примерно отреагирует Цопе, возвратясь и не увидя костра.
      - Даже огонь зажигать не научился! - скажет он и добавит: - Чем ты там занимаешься!
      Там - это где я живу, в России. Моя женщина оттуда, я собрался на ней жениться и привез её как бы на смотрины. Я вытряхнул бекаса из сумки под ноги моей женщине и пошел собирать хворост.
      - Что я буду с ним делать? - позвала она с тревогой. Я, не оглядываясь, осуждающе взмахнул рукой, мол, не овцу же ей свежевать досталось. Она, видимо, думала иначе и, когда я пришел с хворостом, стояла с тушкой бекаса в руке.
      - Я не умею! - с печалью призналась она, расценивая свое неумение как большой грех.
      Я опять осуждающе махнул рукой, но потом снисходительно хмыкнул в ус. Красивой была моя женщина, и даже эта беспомощность, как хозяйку ее не украшающая, очень шла ей.
      - Цопе скажет: где такие женщины живут? - сказал я, немного ее поддразнивая, и стал укладывать хворост для костра.
      - Этого-то я и боюсь! - призналась она. - Увидит меня неумехой и будет тебе говорить: зачем на такой женишься?
      Я в горделивом снисхождении улыбнулся:
      - Огонь разожгу - сделаю.
      Но костер у меня не получался. Спички гасли, не успев вспыхнуть. ЯЯ пожалел о русской бересте, поискал бумагу и, не найдя ни у себя, ни в машине, был готов вцепиться пятерней в макушку. Как же встарь люди в такую погоду раскладывали огонь?
      Ну да, накрыться буркой и зажечь - чего проще! Но моя большая фланелевая рубаха с чужого плеча, надетая мной за неимением ничего более подходящего для охоты, бурку заменить не могла. Под нее сильно дуло, пламя отрывалось от спички и куда-то девалось, не успев коснуться пучка тонких сухих прутиков, призванных, по моему разумению, заменить бересту.
      Эту тщету застал Цопе, удивился и даже забыл выругаться.
      - Э! - сказал он и тут же опустился рядом на колени. - Дай-ка мне! Я отдал ему спички и попытался загородить его от ветра. Он хотел разжечь костер по-своему, но и у него ничего не получилось.
      - Он думает, что сильнее нас! - сказал Цопе про ветер, встал, вынул из багажника ведро, опустил в бензобак шланг, всосал в себя - и рябая от срываемых ветром брызг струйка бензина ударила в дно ведра.
      Бензин он вылил на хворост. Первая же спичка свое крохотное перышко пламени превратила в жаркое огромное крыло.
      - Ну вот! - удовлетворенно отметил свой успех Цопе. - Дай-ка мне это! - указал он на бекаса.
      И моя женщина, потупясь, протянула ему нашу добычу. Цопе заметил ее смущение и ободряюще бросил:
      - Ничего. Не уметь не стыдно. Стыдно не хотеть уметь.
      Он ощипал бекаса, вспорол брюшко, требушинку отдал собаке, обмазал тушку солью, нанизал на прут и ткнул в угли.
      Потом мы ели, косточки бросали собаке, с достоинством ждущей своей доли. Достоинство ее, впрочем, было напускным. Собака была женского пола, характер ее потому был несколько суетлив. И когда кто-нибудь, по ее разумению, слишком долго задерживался с косточкой, она не считала зазорным прямо указать на это, нетерпеливо гавкая и перебирая лапами.
      Вместе с бекасом мы съели виноград и лаваш. Я пожалел, что у нас не было с собой вина. Тут, в окрестностях Уплисцихе, нелишне было бы сказать тост-другой. Но я подумал, что Цопе за рулем, и с моей стороны нечестно мечтать о вине.
      По дороге обратно я вспомнил, что сегодня воскресенье, и на базаре торгуют гончары. Я давно уже хотел увезти домой наш кувшин, чтобы зимой было чем порадовать взгляд. Мы завернули на базар, хотя уже было довольно поздно и едва ли кто мог там быть. Но базар был еще открыт. Я походил среди глиняной посуды, попередвигал кувшины, и так и сяк их рассматривая, потом наконец выбрал один, уплатил и побежал к машине. Кувшин был так себе, даже немного кривоват. Но он был так гулко и тревожно звонок, что напомнил мне колокол Уплисцихе, услышанный мной не столь уж давно, но живущий во мне как бы с детства.
      Вечером ветер образумился и небо просветлело. На севере цепочкой вытянулись горы Главного Кавказа. Было хорошо видно и Казбек, и Эльбрус. Моя женщина долго смотрела в их сторону и никак не верила, что враз можно видеть эти два исполина, даже на карте отстоявшие друг от друга на расстоянии, внушающем уважение. Ее устремление передалось и мне. Я некоторое время смотрел туда же. Потом у меня появилось ощущение, не смотрят ли так же вот на горы и Уплисцихе, и часовенки, и крепости, и сады, и наши дома, и не пережили ли они все невзгоды, бури и пожары только
      потому, что у них была возможность опереться на эту чистоту и эту вечность. Я подивился своему ощущению - подобного со мной не случалось.
      "Не женское ли это влияние? Горазды ведь они на всякие такие штучки!" - подумал я.
      За ужином, когда были выпиты тосты по обычаю, Цопе вдруг сказал, что хочет выпить за сегодняшний день, чтобы он в нашей жизни еще не раз повторился.
      - Давно мы с тобой не охотились! - сказал он.
      - Разве это охота - одного бекаса убили! - заглушая новое свое ощущение, воскликнул я.
      Цопе не сказал ничего, только взял кувшин, встряхнул его, определяя, сколько в нем осталось, и позвал жену, чтобы принесла еще. Это вообще-то мужское дело - прикасаться к вину. Но жена у него очень кроткая и благородная. Ее прикосновения вину не вредят.
      - Ты скажи своей женщине, - сказал Цопе, глядя мимо меня на трепещущие среди виноградных листьев звезды. - Скажи, что Цопе зря никого никогда не тронет!
      - Э, да она уже все давно забыла! - хотел я его успокоить.
      - Стоило бы речь заводить, если бы запомнила! - сказал Цопе. Мы сидели, два брата. Рядом сидели наши женщины.
      ДЕРЕВНЯ ЗА ГОРОЙ
      Деревня и озеро одно название имеют и - два щенка к матери - жмутся к горе. Деревня еще похожа на встревоженного, но спутанного ястреба, а озеро на вдавленную в землю мелкую монету. Вокруг ничего не растет, как при кизилбашах, только кукурузное поле, где каждую осень тьма перепелов прячется. Рыжая отара позади деревни по склону бродит, тянется, как старая одноголосая песня.
      Будто бы они и появились тут в одно время - озеро и деревня. Кровник горец обидчиков искал, да не нашёл, уже было домой повернул, но остановился. Захотел тут поселиться. Захотел поселиться, да про князей вспомнил: в крепостного превратят. Развязал мешочек со своей горной землей и высыпал, вот-де земля моя, я ничего не должен тебе, князь. С той землей выпала льдинка - видно, под самым небом жил человек, коли земля со льдом у него.
      Из льдинки озеро сделалось, а деревню он сам построил.
      Кровником он вот как стал.
      Еще отчаянный человек рискнул бы одолеть перевалы, еще скряга дуб торговался за каждый свой медный лист и отдавал его ветру не иначе, как с проклятьями, но зима уже Тамерланом ворвалась в горы.
      Волки пригнали в деревню людей. Двое - мужчина и женщина - деваться им было некуда. Осыпаемая снежной крупой, деревня согласилась оставить их у себя. Спросила, за что определено им изгнание. Ответа или не получила, или потом забыла его.
      Горы не велят принимать изгнанников. А здесь посмотрели в небо, начисто срезавшее все окрестные вершины, подставили лица снежным искрам, вспомнили волков и тяжелый живот пришедшей женщины. Мощный старик со свирепым лицом, род которого почитался первым в деревне, сказал:
      - Наказать можно за свершенное. У этих двух есть третий. Он еще ничего не сделал - ни худого, ни доброго. Пусть он придет в этот мир.
      В старину сказано: начало - половина сделанного. За этими через какое-то время пришли другие. За ними - третьи. Приняв тех, деревня не смогла отказать этим. И все оставались в ней, находя крышу и хлеб. Она не запоминала, кто они, и называла всех по фамилии свирепого на вид старика, который первым решился принять их. А чтобы не путаться, стала, если речь заходила о старике и его родственниках, произносить перед фамилией слово "подлинные", а когда заговаривала о пришельцах, то к фамилии добавляла слово "ненастоящие". Их это не радовало. Но выбор был мал, как
      зимний день или овечий хвост. И они мирились с тем, чтобы потерей чести оплатить жизнь. Когда цена столь велика, покупка приносит беду.
      Никто не сосчитал годы, копившие ее. Но их прошло достаточно, чтобы она смогла вырасти не в одном сердце. Она переходила из поколения в поколение с кровью отца и с молоком матери. И когда на очажной цепи следы клятвы прочно затянулись сажей, кто-то из "ненастоящих" впервые сказал:
      - Хватит!
      - Хватит! - задергались кадыки у мужчин той половины деревни, что была заселена "ненастоящими".
      - Эти "подлинные" сделали нас рабами! - поддакнули им женщины.
      - Мы тоже благородной крови! - спесиво зажглись глаза у всех. - Наши фамилии ничуть не хуже этой нынешней!
      Но рабами "ненастоящие" не были и фамилий своих они лишились в день изгнания - не здесь. Здесь они получили жизнь.
      Среди "ненастоящих" нашлись люди, которые не забыли причину их нынешнего положения и чтили милосердие свирепого на вид старика. Но и конь будет затоптан овцами, если они, обезумевшие, мчатся целой отарой.
      В храмовый праздник очень славословились мудрость, доброта и смелость старика со свирепым лицом. Утверждалось, что он в величии своем достиг горных вершин и даже превзошел их. Горы ведь считают преступлением приютить изгнанника - а старик отважился на это. В нем человеческое сердце - не каменное, а мудрость его сродни Божьей.
      Ручьями текли кровь и арак.
      Только почему у некоторых роги, взнесенные в миг славословия над головами, не так часто приближаются к губам?
      И почему этого не видят те, кому надо бы сейчас все видеть?
      Весело и торжественно течет пир. Телячья кровь, столь обильно омывшая алтари и жертвенники, загустела и потускнела. Запах ее давно уже забит запахом шашлыка и арака, чеснока и хлеба. Маленьким солнышком светится на каждом столе несравненный по вкусу пирог с сыром - да продлятся дни того человека, который преломит его на всех со словами мира. Кипит в котлах сырная каша - останется разве равнодушным к ней хоть один человек под этим небом? Благоухает и неодолимо тянет к себе пирог с мясом - пища богов. К самым льдам, вызывая у них слезы, поднимаются сладкие и грустные песни расстаравшихся сегодня музыкантов.
      Но вдруг у некоторых пологом багряным колыхнулось небо. Вдруг не пиво пенное брызнуло на столы. Завыли собаки, и забесились кони. Небывалый красный дождь прошел над лугом, и вскрикнула разрубленная свирель.
      Один из "ненастоящих", кому это было поручено заранее, нашел повод придраться к кому-то из "подлинных". Это послужило сигналом. Ворвались подкупленные люди соседнего племени, и началась резня.
      Все были утром на празднике - и "подлинные", и "ненастоящие". Вечером не было ни тех, ни других. "Подлинных" предали земле, а "ненастоящие" перестали быть таковыми, потому что называть их так было некому.
      Одна беременная женщина, жена младшего из потомков величавого старика, ждавшая первенца, не пришла на праздник. Ей было положено находиться в хлеву. Предупрежденная кем-то из "ненастоящих", когда они зорко следили, чтобы ни один никуда не отлучился и был бы вместе со всеми связан кровью, она укрылась в горах и родила мальчика. Ни он, ни дети его, ни внуки не знали долгое время о случившемся. Если бы у женщины хватило ума рассказать, пошедший мстить сын ее как бы смог устоять против целой деревни? А так фамилия успела разрастись и окрепнуть, прежде чем в нее принесли утаенные слова.
      Когда бывшие "ненастоящие" узнали, что из очага "подлинных" ветер сумел-таки унести одну искру, они потеряли покой. И, подточенные постоянным страхом, наконец, не выдержали, оставили деревню и ушли. Говорят, они разбрелись в разные стороны. Сначала будто бы они пошли всей деревней, но им встретился иссохший и согнутый временем старик, глаза которого, однако, пылали необычайно молодо. Он и посоветовал им разбрестись, чтобы однажды не подвергнуться нападению и не погибнуть враз. Якобы стариком был сам дьявол. А кто бы еще придумал такое?
      Так или не так, но этих людей сейчас уже нет, если только они не скрылись под другой фамилией и опять не стали "ненастоящими".
      Возродившиеся "подлинные" посчитали наказание достаточным и всей фамилией согласились их не искать и крови не брать. С этого дня будто Божья десница простерта над ними. Все они крепки здоровьем и тверды духом. Все статны и красивы - хоть мужчина, хоть женщина. Во всех делах их неизменно присутствует удача. И когда приходит смерть, то она всегда случается на людях, так что доподлинно становится известным, с кем, где и как это произошло. В бою ли, в схватке ли со зверем, в застенке ли, дома ли в постели - излишне говорить, что они свой последний час встречают достойно.
      Только один человек не удовлетворился наказанием и пошел искать "ненастоящих". Уходя, он прихватил с собой небольшой мешочек горной земли. Для чего она ему сгодится, он не знал, но всюду носил ее. Исходив полсвета и износив семьдесят пар чувяков, он, сам не зная как, вдруг снова оказался перед родными горами. Хотел он уже было подняться к себе в деревню, но вдруг подумал, что за время его поисков все родственники обустроились, обзавелись детьми, стадами и иным достатком.
      - Я спасал фамилию от бесчестья, а надо мной будут смеяться! - сказал он, глядя на свои пыльные лохмотья.
      И неприязнь кольнула его сердце.
      - Останусь здесь, разбогатею, - он обвёл глазами тучную долину, где стоял. - Как царь приеду к ним!
      Он развязал свой мешочек и развеял землю из него по округе.
      - Вот земля моя. Я ничего не должен тебе, князь!
      Да только ведь сказано: небо, землю и себя самого не обманешь! Горная земля, не знавшая долинного солнца и долинных тягот, сколь ни старалась, ничего, кроме скудных урожаев кукурузы, дать не могла.
      Узнав о своем бедствующем родственнике, новые "подлинные" приехали уговорить его вернуться.
      - Туда, где нет твоей головы, не клади ноги! - сказали они, и он не смог им возразить.
      - Из тысячи вынь всего единицу - и не будет тысячи! - еще сказали они. И он снова согласился. Но ему было стыдно за ту несправедливость,
      которую он допустил в мыслях по отношению к ним. Поэтому он ответил, что вернется, но только сначала соберет всю принесенную сюда разбросанную землю.
      - Сколько ее было? - спросили его.
      - Да с горсть нежадного человека, - ответил он.
      - Ну, собирай и догоняй! - сказали они и тронули коней.
      Они вообще-то не спешили и могли подождать. Но у уходящего из дому человека всегда найдется дело не для посторонних глаз.
      А он так и остался на том месте, где перемешал свою горную землю с землей долины. Как бы он их различил?
      Было или не было. Деревенька стоит, и озеро рядом есть. И оба они, говорят, в один день появились. Деревня, как спутанный ястреб, вскинулась, взлететь силится. А озеро монеткой в землю вдавилось.

ВАЛЕРИЙ ГАНИЧЕВ ВО ИМЯ БУДУЩЕГО СОЕДИНИТЬ РУССКОЕ И УКРАИНСКОЕ СЛОВО

      В школе, в простой сельской Комышнянской районной школе на Пол-тавщине, где я после войны заканчивал десятилетку, были прекрасные учителя. Как они там собрались - я не знаю. Или все советские учителя были такими? Но ведь трудно себе представить, чтобы из нынешней сельской школы, из одного класса вышло два академика, три доктора и несколько кандидатов наук, один военно-морской командир, капитан 1-го ранга, шесть полковников, медики, учителя, инженеры, юристы. Особой скрепляющей, душевной и духовной силой были две учительницы: Надежда Васильевна - преподавательница русского языка и литературы (именно так, слитно, и преподавались они с 8-го класса) и Ганна Никифоровна, возвышавшая нас на поле "украинской мовы" и литературы. Что это были за уроки! От высот Ломоносова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тютчева, Блока, Маяковского, Твардовского - к чарующим звукам Сковороды, Кот-ляревского, Шевченко, Леси Украинки, Павла Тычины. И всё это умещалось в одной школе, в одном классе, в одном сердце каждого из нас.
      А в Киевском университете, где я учился на историческом, встречи с цветом украинской литературы проходили едва ли не ежемесячно. Мы восторгались и яростно аплодировали порывистому и яркому Владимиру Со-сюре, академичному Павлу Тычине, аристократичному Максиму Рыльско-му, фронтовику Малышко. Внимательно выслушивали мудрецов и столпов украинской и всей советской литературы: Александра Корнейчука, Олеся Гончара, Миколу Бажана, Михаила Стельмаха. Всегда с нами был классически русский поэт начала века, коренной киевлянин Николай Ушаков. И раз-то в год в переполненном актовом зале университета выступали московские небожители: Константин Симонов, Александр Сурков, Анатолий Софронов, Илья Эренбург, Александр Твардовский, Константин Федин и сам Фадеев.
      Всех знали и читали, читали и спорили до хрипоты в аудиториях, общежитии, у памятника Тарасу, порой забывая про латынь и древнерусский.
      А рядом с нами в университете ходили и учились, пили пиво и болели за тогда ещё не чемпионское киевское "Динамо" будущие классики: Борис Олейник, Василь Симоненко, Юрий Мушкетик, замечательный кинематографист Володя Сосюра. Последнему в факультетской газете посвятили ехидную эпиграмму:
      8 "Наш современник" N 7
      Ты був смаглявый, кароокий, Пысав при тэбэ батько-лирык, Та про твои студентски рокы, Вин не напише, бо не сатырык!
      В общем, литературное кипение давало тот наваристый живительный бульон, на котором взрастала наша общая культура, мировоззрение и великая дружба.
      Несколько лет назад приехал я по приглашению Фёдора Моргуна на Со-рочинскую ярмарку, порадовался её гоголевскому многоцветию и вместе с одноклассником Анатолием Фёдоровичем Цыбом, академиком, директором Обнинского радиологического медицинского центра РАМН решил съездить в родную школу (она там, рядом, на Миргородчине). Поездка, к сожалению, была в "запустенье". Наше село Комышня, как и все сёла на Украине и в России, рухнули, зачахли и несут отпечатки распада. Единственно, кто обрадовал нас, так это были наши учителя, наши восьмидесятилетние учителя с горящими глазами, с незатёртыми воспоминаниями, с бесконечными расспросами о наших детях и внуках (они о них всё знали: сколько им лет, где учились, с кем живут).
      Великие жизнелюбцы - наши учителя! Мы с Толей сходили в школу. Какая она нынче маленькая! Учеников не расшевелили, искру не высекли. Вернулись к уже собравшимся учителям, оставшимся в живых. Пытаемся шутить с биологиней: "А помните, Ульяна Фёдоровна, как мы вейсманистов-морганистов громили (учили-то мы биологию в 48-49-м годах)?" Ульяна Фёдоровна шутку не приняла: "То ладно. А вы скажите, как таку вэлы-ку державу развалили и до убожества довели?" Отвечать было почти нечего. Единственно мы сказали, что у тех, кто развалил, были другие учителя. Потом вспомнили про наш тусклый поход в школу. Надежда Васильевна всплеснула руками: "Валерий, не горят глаза у них, они ведь не читали письмо Татьяны Евгению, не слышали про Лермонтова, птицу-тройку гоголевскую не ощущают. Ведь Гоголь-то объявляется им "зрадныком" (предателем), ибо писал по-русски". Каждый привёл пример отторжения ценностей культуры и литературы от нынешнего школьника. Александр Семёнович, её муж, блестящий историк, подтвердил: "Они ведь и Есенина не читали вслух, о Тютчеве не слышали, да и украинцев-то только под углом зрения русофобии изучают. Парни и девушки великих образцов восточнославянской, всей человеческой культуры не знают". В какую же пропасть невежества и бескультурья толкают в последние годы украинские "образо-ванцы", галицийские культуртрегеры всё население Украины, выжигая единокровную русскую культуру, литературу из памяти, из сознания, из истории, разрывая исторические, духовные, душевные связи между составными частями восточнославянской цивилизации.
      Великую надо взвалить на свои плечи ношу и ответственность русской и украинской литературе, чтобы снова воссоединить духовно наши народы. Эта возможность, по-видимому, больше всего беспокоит и бесит пропагандистов-менеджеров западной идеологии, торгующих прошлым наших народов, очерняющих его, подсовывающих вместо подлинных витязей и подвижников, молитвенников и нестяжателей предателей и отступников, еретиков и толстосумов.
      Но вырастают трезвые, созидательные, творческие силы. "Ще не вмерла Украина"! - поют с вызовом многие "оранжевые" ребята. Не вмер-ла и не умрет никогда, ибо украинский народ жизнестойкий и жизнелюбивый, обладает замечательной культурой, оптимизмом. Он музыкален, гармоничен. Украинская мова - одно из его совершенных творений. И поэтому галицийские "мовореформаторы" всячески пытаются её извратить, изгнать из её состава всё, что составляет корневую основу языка наших народов, что через века проносилось русскими монахами и малороссийскими кобзарями, летописцами и составителями классических од и виршей наших народов.
      Чем уж особенно отличались стихи-вирши Тредиаковского, Кантемира Сковороды? Поэтому вместо всех коренных древнерусских, общих для наших языков слов "мовореформаторы" вводят австро-немецкие, польские, английские слова. Думаю, что народная корневая мова их отторгнет. Конечно,
      наши творческие связи с коллегами с Украины ослабли. А ведь русско-украинские, украинско-русские переводчики были одним из самых мощных отрядов замечательных посредников между народами. Думаю, что, несмотря на все политические перипетии, ответственные литературные, издательские, культурные силы найдут способы, чтобы на просторах России зазвучали украинские стихи в оригинале и переводе. А на Украине не устраивали аутодафе русскому слову. Надеемся, что и традиции русской литературы, во многом исходящие с украинской земли, не иссякнут. Тем более что на Украине - мощное сообщество русскоязычных писателей, во многом соединяющих в себе лучшие качества наших литератур.
      Последний год мы несколько раз бывали в Харькове, где творческие связи между нашими союзами не прекращались. Я выступал в Харьковской Спилке писменников Украины. Мы послушали великолепные стихи украинских и русских поэтов. Затем обсуждали в Харьковском отделении Союза писателей России творчество писателей, пишущих на русском языке. Замечательные русские поэты - Георгий Романовский, Евгений Мирошниченко, Наталья Глебова. Музыкально-поэтический вечер состоялся в одном из лучших залов Харькова, где звучали русские и украинские стихи, наши песни, духовные песнопения.
      Кстати, восьмидесятипятилетний митрополит Харьковский и Богодухов-ский Никодим, человек, обладающий тонким, поэтическим слухом, издал десятки литературно-духовных сборников поучений, размышлений, поэтических циклов. Он стал одним из Почётных членов Союза писателей России.
      Прекрасные русские поэты и прозаики есть в Донбассе, Крыму, Николаеве, Одессе, Кировограде, Виннице и других городах. Всё это наше общее достояние, и очень хорошо, что "Наш современник" начал эту "собирательную" кампанию. Это уже сделали "Роман-журнал XXI век", газета "Российский писатель". Думаю, что в ближайшие месяцы это сделают и другие наши издания. Неплохо начала определять вершины в русской поэзии и прозе на Украине премия Юрия Долгорукого, которую поддерживает мэрия Москвы. Кстати, Юрий Долгорукий, основавший Москву, был киевским князем (это ещё одно свидетельство наших вековечных связей). Я и пошутил на вечере в Киеве, посвященном вручению премии, что "если у Вас есть претензии к Москве, адресуйте их все к киевскому князю Юрию Долгорукому". Открытием этой премии был роман "Святая ночь" Олега Слепынина из Черкасска, премию за роман, опубликованный в "Нашем современнике", получил крымчанин Владимир Бушняк, поэтическую премию получил поэт из Луганска Владимир Казьмин. Дипломами отмечены поэт и критик из Николаева Евгений Мирошниченко, подвижник русистики на Украине крымчанин Владимир Казарин.
      Надо соединять это человеческое, художественное богатство в единую литературную картину, давать оценку, дискутировать, и тогда наши коллеги не будут чувствовать себя в изоляции и одиночестве. Надо высветить новые имена, поинтересоваться, что пишут ветераны. Знаю, что подготовлен обстоятельный, мощный том Бориса Олейника, вышел том прозы "Советский солдат" ветерана Великой Отечественной войны, блестящего украинского прозаика Александра Сизоненко, получивший премию Союза писателей России и Белгородской администрации "Прохоровское поле". Жива украинская народная литература. Жива русская корневая поэзия и проза.
      И вместе с Православием, шагнувшим на Русь из Киева, наша культура, наши истинные, подлинные народные литературы во имя будущего не позволят разрушить Великую восточнославянскую цивилизацию, не позволят столкнуть братьев.
      8*
 

БОРИС ОЛЕЙНИК ТРУБАЧ СОВЕСТИ

      * * *
      Как весело торгует люд лукавый
      Бесценными святынями войны:
      Звездой Героя, и солдатской Славой,
      И смертным медальоном старшины.
      Вскипает память от стыда и боли…
      И в сизой полуночной тишине
      С архангельскою вещею трубою
      Встаёт трубач, убитый на войне.
      На Главный
      Сбор из сумрака и тлена
      Зовёт он братьев, павших от меча.
      И над полками слышен гул:
      "Измена…"
      И рвётся крик из горла трубача:
      "За что ж мы с вами головы сложили?
      Ужель за то, чтоб нас в родном краю,
      Предавши подло, всех продать решили
      Лабазно-инородному ворью?!"
      И впрямь, неужто
      с прошлым, с честью, с флагом -
      В базарную приходят круговерть?
      Во все века солдатская присяга
      Была одна: "Отчизна - или смерть!"
      Но если на святыни ратной славы
      Тебе, торгаш, сегодня наплевать, -
      Потомкам тоже продаёшь ты право
      Тобою и страною торговать.
 
      ОЛЕЙНИК Борис Ильич родился в 1935 году в селе Зачепиловке на Полтавщине. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета, автор более 40 книг поэзии и публицистики, лауреат многих литературных премий, в том числе Государственной премии СССР и Национальной премии Украины им. Т. Г. Шевченко, известный политический и общественный деятель, Герой Украины, академик, председатель Украинского фонда культуры, Почётный гражданин Киева и других городов. Как народный депутат и писатель посетил многие страны мира, его "горячие точки", был в эпицентре событий в Чернобыле, Сербии, Ираке… Борис Олейник ни в прошлом, ни в последующие годы не порывал братских связей с русскими писателями и читателями, даже после тяжело пережитого им развала СССР издал в Москве художественно-публицистическую книгу "Князь тьмы" (1992 г.