Друзья! Друзья!
      Какой раскол в стране,
      Какая грусть в кипении веселом!
      Знать, оттого так хочется и мне,
      Задрав штаны,
      Бежать за комсомолом.
      Есениным он увлекался до самозабвения.
      * * *
      1925 год стал переломным для Бориса Корнилова. Поэзия уже всерьез захватила его. Все видели это. Видели и комсомольские соратники, хотя он не пренебрегал своими прямыми обязанностями. Вот фрагмент из его выступления 23 августа на расширенном пленуме укома РЛКСМ: "Для продвижения физкультуры в деревню нужно использовать гулянки и всевозможные праздничные сборища, устраивая игры, выступления". А вот тезис, противоположный сказанному ранее, с которым Корнилов обратился к оргколлегии укома 16 октября: "В ячейке заметен уклон в сторону культурничества. Не нужно обращать слишком большое внимание на постановку спектаклей, а вести массовую, общественно-политическую работу".
      Лексика и доводы типичного комсомольского работника, меняющего тактику в зависимости от обстоятельств или, как тогда говорили, от текущего момента.
      Конечно, на творчество всерьез времени не хватало. Возникла дилемма: или - или. Нужно было поступить со всей решимостью. Борис сделал окончательный выбор. Укомовцы поддержали его.
      "Слушали: Заявление инструктора Убюро ю/пионеров Бор. Корнилова с просьбой об откомандировании его в институт журналистики или в какую-либо литературную школу.
      Постановили: Ходатайствовать перед Губкомом РЛКСМ об откомандировании т. Корнилова Бор. в Государственный институт журналистики или в какую-либо литературную школу, так как у т. Корнилова имеются задатки литературной способности".
      Неясно было укомовцам, куда именно придется поступать их товарищу, но они сделали для него все возможное, чтобы помочь определиться и найти ему нужное место, где бы он был устроен и удовлетворен. Им очень хотелось успеха своему поэту из коренных семеновцев, одних с ними убеждений и одного пути, в стихах которого воспевалась кипучая новь, светлые зори жизни и комсомольская братва. Он должен был оправдать их ожидания.
      Решение укомовцев было принято еще летом, но до самого конца года Корнилов оставался в Семенове. Несколько его стихов публикует нижегородская комсомольская газета "Молодая рать", и это придает ему уверенности. А может, заставляет сомневаться. Ведь стихи не ахти какого качества - одна выспренняя декларация.
      Прошли тяжелые года,
      Хотя не стерли все угрозы,
      Но красным отблеском звезда
      Горит на нашем паровозе!
      Эй, солнце!
      Луч в окно ты вдень,
      Пускай окно в лучах хохочет!
      А были дни темнее ночи
      » ночь милей, чем светлый день!
      Далеко тут до Маяковского и даже Демьяна Бедного. Строчки, написанные на ходу, впопыхах, на потребу момента. А что мог еще предложить комсомольский вития?
      Наверное, нелегкими были раздумья Корнилова, и потому он медлил. У кого бы он стал исповедоваться, у кого - единственного в целом мире, кто бы его понял и наставил на путь истинный? Ну, конечно, у Сергея Есенина. Только у него, больше не у кого.
      Осенние ночи становятся все длиннее. Минуют октябрь, ноябрь, прежде чем, не дождавшись никакого направления на учебу от комсомольского губко-ма, он, член РЛКСМ Семеновской организации, билет N 1061, получает добро на выезд в Ленинград по месту жительства родственников. И выезжает туда, как только узнает, что в Ленинграде остановился в гостинице Есенин.
      А Есенина уже не было на свете. Его нашли мертвым в мрачном номере гостиницы "Англетер" с веревкой на шее. В ночь с 29-го на 30 декабря тело Есенина перенесли в товарный вагон, который прицепили к поезду, отправлявшемуся в столицу. И вполне возможно, что состав, в котором ехал Корнилов в Ленинград, встретился где-то в пространстве с поездом, везущим мертвого русского гения. Вот так и пересеклись пути родственных поэтов, явившихся на свет в провинциальной глубинке.
      ЛЕНИНГРАДСКАЯ СТРАДА
      Ленинград встретил провинциала вокзальной толчеей, трамвайными звонками на Невском, окриками извозчиков, громкими клаксонами автомобилей, частым перестуком копыт лошадей по деревянным торцам проспекта, припорошенного свежим снегом.
      Несмотря ни на какие утраты, жизнь продолжала свой неостановимый бег. И недолгое замешательство не заставило Корнилова взять обратный билет - натура бы воспротивилась. Вскоре он узнает, как прощался Питер в помещении Союза писателей на Фонтанке с телом поэта, привезенным на дрогах из Обуховской больницы. Во все время гражданской панихиды длилось оцепенелое молчание, никто не смог произнести ни слова - нежданная смерть ошеломила всех. А через день, 31 декабря, Есенина хоронила
      Москва. Тысячи людей двинулись по Никитскому бульвару на Страстную площадь к памятнику Пушкину. Гроб с телом народного любимца был трижды обнесен вокруг памятника первому поэту России. По воле матери Есенина Татьяны Федоровны на могиле ее сына на Ваганьковском кладбище установили деревянный крест. И высоким холмом возвысились над могилой плотно уложенные венки.
      …По словам семеновского краеведа Карпа Васильевича Ефимова, Корнилов устроился на жительство в Ленинграде у тетки Клавдии Михайловны. В самом начале 1926 года он появляется на заседании литературной группы "Смена", которая занималась в доме N 1 по Невскому проспекту напротив Адмиралтейства.
      Один из литкружковцев - Геннадий Гор - впоследствии вспоминал: "Я присутствовал на том вечере, когда Борис Корнилов читал свои первые стихи в литературной группе "Смена".
      Это были удивительные стихи, совсем особенные. Мне казалось, его голосом говорят семеновские леса, его родной край… Вообще, в натуре Бориса и его чудесной поэзии было много нежности, грусти, человечности, которые Борис подчас стыдливо прятал, чтобы не уронить свою мужскую сущность, да и время было суровое".
      Увы, не все разделяли мнение Гора. "Деревенские мотивы" провинциального поэта некоторые восприняли как экзотику, а иные усмотрели в них "есенинщину". Сугубо городская ленинградская поэтическая школа культивировала свои вкусы, и предпочтение отдавалось поэзии выверенной, строгой по языку и пластике, в немалой степени рационалистичной. Влияние этой школы наиболее заметно проявлялось в стихах Николая Тихонова. Но в литгруппе "Смена" не были чужды новым веяниям. Сам ее руководитель Виссарион Саянов испытывал влияние и футуризма, и акмеизма, которые в ту пору увлекали чуткую к разным новациям молодежь.
      Оказавшись среди искушенных знатоков и ценителей поэзии, Корнилов чрезвычайно взыскательно стал относиться к своему дарованию. Он много читал, поглощая книгу за книгой, и, как отмечал Николай Браун, "писал ежедневно, всегда и везде, в любых условиях". Его не покидало вдохновение. Он оказался в самой благоприятной атмосфере, о которой только можно было мечтать. И, конечно, с великой охотой, когда представилась возможность, поступил на Высшие курсы искусствознания при Институте истории искусств, расположенном в особняке напротив Исаакиевского собора. Здесь преподавали Юрий Тынянов, Виктор Шкловский, Иван Соллертинский, Борис Эйхенбаум. Выступали в институте Владимир Маяковский и Эдуард Багрицкий.
      Корнилов учился, как и писал, с азартом, отличаясь тем же прилежанием и внимательностью, с которыми когда-то в Дьякове овладевал грамотой на уроках отца, стоя у школьной печки.
      Но курсы он посещал не один, а вместе с любимой девушкой, а затем женой Ольгой Берггольц.
      Они познакомились на занятиях литгруппы "Смена", о чем Берггольц свидетельствовала: "Вот там я и увидела коренастого низкорослого парнишку в кепке, сдвинутой на затылок, в распахнутом пальто, который независимо, с откровенным и глубочайшим оканьем читал стихи:
      Дни-мальчишки,
      Вы ушли, хорошие,
      Мне оставили одни слова, -
      » во сне я рыженькую лошадь
      В губы мягкие расцеловал.
      Глаза у него были узкого разреза, он был слегка скуласт и читал с такой уверенностью в том, что читает, что я сразу подумала: "Это ОН". Это был Борис Корнилов - мой первый муж, отец моей первой дочери.
      Литературной группой "Смена" сначала руководил Илья Садофьев, один из первых пролетарских поэтов, затем - Виссарион Саянов. Приезжал к нам Михаил Светлов в черном не то тулупе, не то кафтане, с огромным количеством сборок сзади - в общем, в наряде, похожем на длинную и громоздкую бабью юбку. Здесь, может быть впервые, он прочитал свою бессмертную "Гренаду"… "
      Времени и у Корнилова, и у Берггольц всегда было в обрез, тем более что Ольга поступила на работу курьером в "Вечернюю красную газету", которую редактировал Петр Чагин, близкий друг Есенина.
      И все же выпадали свободные часы, когда влюбленные могли остаться наедине, побродить по заповедным местам старого Питера. Начинали с Дворцовой площади, которая была переименована в площадь Урицкого и где совсем недавно тогдашний городской глава Григорий Евсеевич Зиновьев намеревался на пятидесятиметровой Александровской колонне заменить ангела, попирающего крестом змею, фигурой вождя мирового пролетариата Ленина в римской тоге. Выходили на Сенатскую, оберегаемую непоколебимым "Медным всадником", возле которого собирались декабристы. Бродили по набережной Невы, а затем выходили на Невский проспект и, повернув с него, шли вдоль Фонтанки до самых дальних домов, в одном из которых в Коломне Пушкин писал "Руслана и Людмилу".
      Первую книгу "Молодость" Борис Корнилов посвящает своей жене Ольге Берггольц.
      И книга, выпущенная трехтысячным тиражом, приносит ему успех. За-певные ее стихи были обращены к родному краю, кержацкому бытию, к неизбывной любви, связанной с дорогими сердцу местами. Нет, не смутило ни автора, ни редактора книги Виссариона Саянова, что в этих стихах можно было обнаружить влияние Есенина. Уже многим открылась особая манера Корнилова говорить "своей речью", используя свой метафорический набор и свои густые краски, чтобы слово становилось полновесным, рельефным и зримым. В нем, этом слове, чувствовалась натура упористая, не-своротимая, вольная, как сама заволжская суровая природа, ее ненарушенная первозданность, огражденная дебрями заповедность, откуда изначала берутся и сила, и достоинство, и прозрение.
      Исконное русское слово оживало под пером заволжского чудо-творца, напоминая, что не всегда следует распахивать душу и не все можно произносить вслух, чтобы не сглазить, не утратить, не погубить.
      Это русская старина,
      вся замшенная, как стена,
      где водою сморена смородина,
      где реке незабвенность дана, -
      там корежит медведя она,
      желтобородая родина,
      там медведя корежит медведь.
      Замолчи!
      Нам про это не петь.
      Нет, не так уж он прост, черноглазый крепыш из глухого медвежьего угла в распахнутом драповом пальтеце, косоворотке и кепке, сдвинутой на затылок.
      Впрочем, Корнилов не противопоставлял в своей природной, самородной основе прошлое и настоящее, старое и новое, он видел их органическую связь. Может быть, неосознанно - чутьем, а может быть, сознательно он отвергал краеугольный принцип, выраженный в "Интернационале" словами: "до основанья, а затем… " Прочность построенного без фундамента сомнительна. Крона не может обойтись без корней. Вот почему отъединение одного от другого так мучительно, так жестоко и так трагично.
      Никогда не отрекавшийся от Есенина, ценивший дружбу с ленинградскими собратьями по перу, Борис Корнилов высоко ставил и Маяковского, с которым однажды встретился. Об этом вспоминала Берггольц:
      "Никогда не забуду, как в Доме печати на выставке Владимира Владимировича "Двадцать лет работы" (это было 5 марта 1930 года. - В. Ш.), которую почему-то почти бойкотировали "большие" писатели, мы, несколько человек "семеновцев", буквально сутками дежурили около стендов, страдая от того, с каким грустным и строгим лицом ходил по пустующим залам большой, высокий человек, заложив руки за спину, ходил взад и вперед, словно ожидая кого-то очень дорогого и все более убеждаясь, что этот дорогой человек не придет. Мы не осмеливались подойти к нему, и только Борис, "набравшись нахальства", предложил ему сыграть в бильярд. Влади
      мир Владимирович охотно принял предложение, и нам всем стало отчего-то немножко легче, и, конечно, мы все потащились в бильярдную смотреть, как "наш Корнилов" играет с Маяковским".
      Константин Мартовский поведал, что якобы Корнилов при встрече в Нижнем рассказывал ему, как попенял Маяковскому на то, что он назвал Есенина "звонким забулдыгой-подмастерьем", хотя Есенин вовсе не подмастерье, а мастер.
      Вполне возможно, что так оно и было. Корнилову не откажешь в решительности.
      Роковым 1930 год был не только для Маяковского, ушедшего из жизни, но и для Бориса и Ольги, которые расстались.
      В 30-м же году, получив после окончания учебы на филологическом факультете университета диплом, она вместе с однокашником Николаем Молчановым уехала в Казахстан, чтобы помогать строить социализм в глубинке. Там работала она разъездным корреспондентом краевой газеты "Советская степь", а когда любимого Николая призвали в армию, вернулась в Ленинград к матери и дочке Ирине, поступила на работу в многотиражку завода "Электросила".
      Жизнь Бориса Корнилова без Ольги складывалась по-разному, но вдохновение не изменяло ему. Он работал с той же напористостью и воодушевлением, как и в первые месяцы в Ленинграде, и заметно было, как возросло его мастерство. Одним из программных его стихотворений стало "Чаепитие", где он, прозренчески сказав, что "деревня российская - облик России", посвятил ей такие строки:
      Во веки веков осужденный на скуку, на психоанализ любовных страстей, деревня, - предвижу с тобою разлуку, - внезапный отлет одичавших гостей. » тяжко подумать - бродивший по краю поемных лугов, перепутанных трав, я все-таки сердце и голос теряю, любовь и дыханье твое потеряв.
      Несомненно, эти стихи тогда воспринимались с настороженностью, в них могли усмотреть и "богемность", и "есенинщину", ведь совершенно другой взгляд проповедовали Илья Сельвинский, Александр Жаров, Александр Безыменский, Яков Шведов, Николай Дементьев, увлеченные пафосом повсеместной ломки и перестройки.
      Стоит внимания твердое мнение Бориса Пастернака о поэзии того времени, которое он изложил в 1952 году в письме Варламу Шаламову: "Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы… Именно в те годы сложилась та чудовищная поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма… "
      … Корнилов бодрился, демонстрировал свою уверенность и безмятежность, однако сборник "Первая книга" вышел в свет с директивно-прора-боточным издательским предисловием, где указывалось на "непреодоленные" творческие ошибки, "мировоззренческую отсталость", неспособность "понять классовую сущность явлений" автора, не замечающего, что он порой говорит с "чужого голоса". А явно навязанное автору название сборника как бы игнорировало фактически первую его книгу "Молодость". Атаки рапповских критиков, которые обвиняли Корнилова в классовой близорукости, апологетике кулачества, в "есенинщине", сбивая его с толку требованиями рифмованных откликов на достижения ударников, строящих социализм, боеготовность армии, освоение диких пространств и на агитки, понуждали поэта если не кривить душой, то, во всяком случае, отделываться декларативными строчками, которые пишутся чуть ли не автоматически. Пример чему - неудачный цикл "Апшеронский полуостров".
      Летом 1930 года Корнилов побывал в творческой командировке в Азербайджане, откуда с ворохом "обязательных" стихов возвращался по Каспийскому морю, а затем по Волге в родные края, решив заехать в Семенов. В июле на пароходе им было написано одно из лучших его стихотворений "Качка на Каспийском море". Когда пароход приближался к Нижне
      му Новгороду, стихотворение было уже готово. Оно появилось в журнале "Новый мир" в начале 1931 года. Этот год оказался одним из самых плодотворных у Бориса Корнилова, который вслед за "Первой книгой" выпустил сборник "Все мои приятели", а стихи его кроме "Нового мира" печатались в журналах "Звезда", "Ленинград", "Стройка".
      Совпал со своим временем Борис Корнилов в знаменитой "Песне о встречном", благодаря которой он стал известен всей стране и вошел в число самых популярных советских поэтов. Совпадение было совершенно феноменальным, "Песню" сразу подхватили и заучили наизусть даже в отдаленнейших краях. Музыку к словам Корнилова написал молодой композитор Дмитрий Шостакович. Созданная в 1932 году для кинофильма "Встречный" бодрящая духоподъемная песня выразила порыв всего поколения.
      С середины тридцатых годов жизнь стала налаживаться. Были отменены карточки, пришло время свободной госторговли, открылись парфюмерные и цветочные магазины. Многолюдно становилось в парках культуры и отдыха. И вместо устаревших танцев "ой-ру" и "карапет", которыми увлекалась молодежь после Гражданской войны, вошли в моду фокстрот и танго. Уже не вызывали отторжения галстуки и шляпы, заиграли в домах патефоны, выдаваемые в виде награды ударникам, появились на улицах велосипедисты.
      Едва ли кто мог предполагать, что передышка будет короткой. А впрочем, все знали о тревогах на границе и особенно не расслаблялись. На лацканах пиджаков подтянутых статных парней нередко можно было увидеть значок "Ворошиловского стрелка" или ГТО ("Готов к труду и обороне"). Заниматься спортом было чуть ли не обязанностью. Так выглядела страна, так выглядел Ленинград, где самым почитаемым человеком до своей гибели и после нее считался Сергей Миронович Киров - ближайший соратник Сталина.
      Время требовало воли - и она была, требовало знаний - ими овладевали, требовало сердца - его не жалели.
      Ленинград не дал потеряться талантливому провинциалу, оценил его талант и закалил его характер, признал своим. Новую любовь он тоже нашел здесь, женившись на молоденькой Циле Боренштейн, которую имел обыкновение называть Люсей. В маленькой квартире на Петроградской стороне, а затем в двухкомнатной квартире в доме на канале Грибоедова у них, по свидетельству начинающей поэтессы Елены Серебровской, постоянно были гости, и благодаря Корнилову она могла увидеть и послушать стихи Бориса Лихарева, приезжавших из Москвы Ярослава Смелякова и Сергея Поделкова.
      Корнилов притягивал к себе многих поэтов, которые становились его друзьями, составляли ему компанию, делили с ним свои мысли и чувства. Он окончательно стал считаться ленинградским стихотворцем не только по прописке, но и по духу. Да и сам себя таким считал:
      Мне по-особенному дорог,
      дороже всяческих наград
      мой расписной,
      зеленый город,
      в газонах, в песнях
      Ленинград.
      Он сжился с Ленинградом, вжился в него, и город питал его душу, дарил ему вдохновение, соответствуя его размашистости и общительности.
      Вот что, например, вспоминал известный книжный иллюстратор Валентин Курдов, друживший с Корниловым:
      "Васильевский остров просто называли Васиным. На Васином издавна проживали художники. В старых мастерских - мансардах - осенью протекали крыши и на полу стояли тазы и ведра, зимой же замерзала вода в стаканах. К этому можно добавить еще и то, что наши желудки всегда были пустыми. И все-таки мы жили веселой и счастливой творческой жизнью.
      Хочу рассказать об одной вечеринке в мастерской Гриши Шевякова на 8-й линии, куда был приглашен Корнилов.
      Наши вечеринки и сборища часто ознаменовывались изготовлением пельменей. Проще простого купить муки и мяса и стряпать всей компанией, вспоминая далекую домашнюю жизнь. Веселое занятие, близкое сердцу провинциалов.
      Пир наш сопровождался всегда исполнением городских уличных песенок, деревенских частушек, хоровым пением "Бродяги", обязательной борьбой друг с другом и, конечно, чтением стихов Есенина и Маяковского…
      Борю Корнилова не нужно просить читать, он сам безудержно предается своей поэзии и сменяет одно стихотворение другим.
      Вот уже далеко за полночь, а мы все слушаем и слушаем. Кто-то бросил клич: "Качать!" Тогда мы хватаем Борю за ноги и руки и начинаем подбрасывать его…
      Время, к которому обращается моя память, не знало ни твиста, ни буги-вуги, мы просто отплясывали чечетку. Гитаре тут нечего было делать. Стучали в такт по посуде, столам и стульям, бутылкам - словом, по всему, что попадало под руки. Боря, сбросив пиджачок, подпоясанный, в сапожках, пошел бочком в пляс и начал выкаблучивать, выкидывая коленца и фортели вольной русской "барыни". Я любовался его ухарской удалью и залихватской пляской. Так пляшут на Руси на свадьбах".
      Вселенским переворотом, мировой революцией бредили еще долго, веря во всеобщее коммунистическое счастье. И Корнилов тут был не самым "забойным". Пожалуй, Александр Прокофьев превзошел его: "Сократить производство кастрюль и других сковородок. И побольше железа: на сабли, на рельсы, на балки, идущие вверх".
      Тогда это воспринималось всерьез.
      Шутки же обходились слишком дорого.
      При всем при том в 30-е годы были созданы замечательные образцы гражданской поэзии, произведения, которые и сейчас поражают высоким искусством слова, выразительностью образов, силой захватывающего чувства, трагедийной мощью. К таким произведениям может быть причислена героическая поэма Бориса Корнилова "Триполье", основанная на подлинных событиях.
      Современники сразу же оценили духовную высоту этой поэмы. В 1933 году она выходит отдельной книжкой в ленинградском отделении издательства "Молодая гвардия". О ней узнают в Центральном комитете комсомола. И вот уже там в присутствии комсомольского главы Александра Косарева Борис Корнилов читает ее, покоряя слушателей эпической силой произведения, в котором, безусловно, проявлены традиции русской классики и где витает дух неистового Аввакума.
      Мы еще не забыли пороха запах, мы еще разбираемся в наших врагах, чтобы снова "риполье не встало на лапах, на звериных, лохматых, медвежьих ногах.
      Поэма Корнилова без промедления была переиздана в Москве.
      На молодого ленинградского поэта обратил внимание знаменитый режиссер Всеволод Мейерхольд. Новатор театра предложил Корнилову сотрудничество, и тот решил взяться за пьесу в стихах о классовой борьбе в деревне, опираясь на реальные события, связанные с гибелью трех семеновских комсомольцев, попавших в руки дезертиров. Известно, что Мейерхольд с Корниловым даже договаривались съездить в Семенов. Их отношения стали настолько непринужденными, что режиссёр как-то навестил поэта в стоматологической больнице и развлекал его, изображая страдающего зубной болью медведя. Вскоре поэт написал чудесную сказку для детей "Как от меда у медведя зубы начали болеть".
      Доверительные отношения сложились у Бориса Корнилова и с женой Мейерхольда, актрисой Зинаидой Райх. Ей он посвятил стихотворение "Соловьиха", носящее в рукописи название "Ревность". По свидетельству Ярослава Смелякова, автор читал его на квартире Мейерхольда в присутствии известных артистов и музыкантов. Оно чрезвычайно нравилось прекрасной Зинаиде Николаевне, которая была намного моложе своего шестидесятилетнего мужа.
      В печати стихотворение появилось без посвящения. Видимо, на то были свои причины. И можно предположить - какие. Во всяком случае, через некоторое время общение с семьей Мейерхольд прервалось.
      Вторая половина августа 1934 года ознаменовалась важнейшим событием в истории страны Советов - состоялся Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Съезд открыл короткой вступительной речью Максим Горький. С докладом о поэзии выступил член Центрального Комитета ВКП(б), редактор газеты "Известия" Николай Бухарин.
      Конечно, он не обошелся без косноязычной, принятой тогда у партийных вожаков риторики: "Наша страна занимает сейчас мировую позицию…"; "Мы имеем великолепные успехи в области классовой борьбы пролетариата…"; "Гигантские пласты новых людей поднимаются к настоящей культурной жизни… " А вследствие этого "чрезвычайно резко подчеркнута проблематика качества решительно на всех фронтах…", "все проблемы строительства социализма - в том числе и его культурные проблемы - взлетают на новые, гораздо более высокие уровни…"; "историческая необходимость наполняет новым содержанием огромный человеческий резервуар…"; "Нам нужно иметь сейчас смелость и дерзание выставлять настоящие, мировые критерии для нашего искусства и поэтического творчества. Мы должны догнать и обогнать Европу и Америку и по мастерству".
      Поставив такую абсурдную задачу и пространно порассуждав о поэзии как таковой, начитанный оратор перешел к рассмотрению поэтического творчества в стране, заметив, что "Блок уходил своими корнями в быт ари-стократическо-помещичьей усадьбы" и что "с мужицко-кулацким естеством прошел по полям революции Сергей Есенин". Крупнейшими фигурами он назвал Демьяна Бедного и Маяковского. Поэтами "очень крупного калибра" у него оказались Пастернак, Тихонов, Сельвинский и "отчасти" Асеев. Высокую оценку получило творчество Корнилова:
      "Среди поэтической "комсомольской" молодежи следует особо сказать о Борисе Корнилове. У него есть крепкая хватка поэтического образа и ритма, тяжелая поэтическая поступь, яркость и насыщенность метафоры и подлинная страсть…
      У него "крепко сшитое" мировоззрение и каменная скала уверенности в победе…
      Корнилову особенно удаются отрицательные типы кулака, описания звериной злобы врагов; здесь его палитра многокрасочна и ярка, мазок широк и уверен, образы скульптурны и выразительны ("Семейный совет", "Убийца"). "Триполье" местами достигает большой силы"…
      Будучи делегатом съезда от Ленинграда наряду с Николаем Тихоновым, Александром Прокофьевым, Виссарионом Саяновым, Михаилом Зощенко, Ольгой Форш, Корнеем Чуковским, Юрием Тыняновым, Борисом Лавреневым и другими известными писателями, Борис Корнилов, безусловно, чувствовал себя именинником после доклада влиятельного и популярного в интеллигентской среде партийного руководителя, принимая бесчисленные поздравления. Имя его подхватила вся пресса. В "Известиях", редактируемых Бухариным, одно за другим стали печататься его стихи.
      …Он много работал, ездил по стране, заводил новые знакомства. И никогда не забывал о своей лесной заволжской стороне, о своих истоках, чему свидетельство прекрасные стихи "Мама", "Из автобиографии", "Мы, маленькие, все-таки сумели…". Снова и снова открываются перед мысленным взором родные картины:
      Мы идем большой травою, каждый силу не таит, и над мокрой головою солнце ястребом стоит. Белоус берет с размаху в ночь отбитая коса, вся в поту моя рубаха, неподвижны небеса.
      ("Туес")
      Увы, вовсе не таких стихов требовали от него критики, поставившие поэта в "комсомольский" ряд, из которого он то и дело выламывался, не
      поступаясь ни своей волей, ни своими патриархальными святынями. А это расценивалось как серьезное прегрешение.
      Труднее становилось жить в Ленинграде, воздуха не хватало. Само собою выговаривалось: "Было весело и пьяно, а теперь я не такой, за четыре океана улетел мой покой". Утешение он находил только в творчестве.
      К Пушкину его потянуло, как в детстве, когда он заучивал наизусть "Медного всадника" и "Полтаву". А впрочем, не заучивал - сразу запоминал. И Пушкин владел им, когда писалась поэма "Моя Африка", эпиграфом к которой стали крылатые строчки, всплывшие в памяти: "Под небом Африки моей вздыхать о сумрачной России".
      Корнилов взялся за создание большого цикла стихов о Пушкине, как бы прочитывая в его судьбе свою судьбу.
      И не мог ведать поэт, из скольких частей будет состоять его цикл и чем закончится. Лишь одна навязчивая мысль не оставляла автора, мысль о жизни и смерти, становящейся бессмертием. И, как заклинание, вырвалось у него: "Все о жизни, ничего о смерти".
      Цикл складывался в новую поэму и, вероятно, сложился бы. Встали в свой черед отдельно написанные главы: "Разговор", "Последняя дорога", "Пирушка", "В селе Михайловском", "Путешествие в Эрзерум", "Алеко", "Пушкин в Кишиневе". Но не сложилось.
      Не могло сложиться.
      Не успело.
      ПОЭЗИЯ ПОД АРЕСТОМ
      Наступил 1937-й…
      Донос на Бориса Корнилова не содержал никаких веских доказательств, он был состряпан председателем правления издательства "Советский писатель" Н. В. Лесючевским. Считая, что написанное после убийства С. М. Кирова стихотворение "Елка" берет под защиту враждебные элементы, что в стихотворении "Начало зимы" проскальзывает наглая клевета на советский строй, что стихотворение "Чаепитие" кулацкое по своему духу, а стихи "Вокзал" и "Зимой" политически вредные, он пришел к заключению:
      "1. В творчестве Б. Корнилова имеется ряд антисоветских, контрреволюционных стихотворений, клевещущих на советскую действительность, выражающих активное сочувствие оголтелым врагам народа, стихотворений, пытающихся вызвать протест против существующего в СССР строя.
      2. В творчестве Б. Корнилова имеется ряд стихотворений с откровенно кулацким, враждебным социализму содержанием… "
      Далее Лесючевский утверждал, что и многие другие стихотворения содержат антисоветчину, где автор пытается замаскировать подлинный их смысл, применяя "двурушнические метафоры в поэзии".
      И эти дикие обвинения были приняты всерьез. Более того, явная клевета выдавалась за чистую правду, заполняя страницы официальных изданий. Например, страницы "Литературной газеты", в которой уже по прошествии нескольких месяцев после ареста неугодного автора сообщалось вдогонку:
      "Поэта Корнилова много лет считали только пьяницей и дебоширом. Он хулиганил, скандалил, избивал жену, вел себя непристойно как писатель и гражданин. Но что поделаешь с пьяницей? Между тем этот пьяный поэт писал контрреволюционные стихи и распространял их в списках. По дороге из одного кабака в другой он какими-то путями попадал в некоторые иностранные консульства. А в квартире его "каким-то образом" находились секретные документы. Важно вспомнить, что именно на Корнилова и на террориста Павла Васильева делал крепкую ставку Бухарин" (1937, 30 июня).
      Терроризм в России был жупелом с царских времен. Не гнушались использовать этот жупел и в 30-е годы, и гораздо позже, как только возникало нежелательное для власти напряжение в обществе. Так что, оказавшись в компании с террористом, Корнилов тем самым обрекался на высшую меру наказания. Все было заведомо рассчитано, все предусмотрено. И следствие велось ради одной лишь проформы.