- Я серьезно.
      - Я - тоже. Губернатор знает?
      - Трудно сказать, он сейчас в Англии. - Глазки Алика как-то непонятно блеснули и тут же потускнели.
      - Меня вот что, - сказал я, - волнует: на законных ли основаниях они действовали?
      - Думаю, да. Должны были подготовиться наверняка. Впрочем, процессуальные вопросы - к адвокату. Советую обзавестись личным адвокатом и всегда иметь при себе его координаты. Как у меня: смотрите, - Алик достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, вынул из него визитную карточку. - Всегда со мной.
      В дверях показалась секретарша - глаза ее припухли, лицо осунулось:
      - В приемной телевизионщики. Просят дать интервью. Глаза Алика заметались:
      - Никаких интервью! - замотал он головой.
      И чего это он здесь раскомандовался? Пусть тещу свою "строит". Впрочем, он же у нас холостяк, но только девицы вокруг такого завидного жениха почему-то не вьются.
      - Пусть подождут пару минут, - сказал я секретарше. - Освобожусь и поговорим.
      - Не советую! - сузились глаза Алика. - Не надо вредить имиджу области, портить инвестиционную привлекательность региона.
      Вот она - психология лавочников, все строят по законам бизнеса.
      - Раньше надо было об имидже подумать, - сказал я.
      - Вы о чем? - Глаза Алика стали еще уже.
      Чуть тлеющая догадка обожгла вдруг меня. Во рту я почувствовал запах и вкус крови, как бывало в юности перед дракой.
      - Скажи честно, Алик, это ты все устроил?
      - Да вы что? - изумился он. - По моим ли это силам и возможностям? Да и зачем бы тогда я сейчас к вам пришел…
      - Действительно, зачем?
      - Ну вы меня обижаете. Как зачем? Поддержать. Помощь, может, какая нужна. - Алик улыбался так мило, так искренне, что я ему поверил, забыв народную мудрость: когда кошка хочет поймать мышку, она притворяется мышкой.
      2*
      Когда советник ушел, я попросил секретаршу пригласить телевизионщиков.
      - Никого нет, - развела она руками. - Как ветром сдуло.
      31 января.
      Обо всем этом я вспомнил, покинув особняк на тихой улочке. Теперь - в больницу. Метелило. Свет фар выхватывал из темноты сонмы танцующих снежинок. Оттанцуют свое, откружатся и лягут под колеса, чтобы стать ледяной мертвой коркой. Все, как в жизни.
      …Медсестра провела меня к маме. Неплохо - палата на троих. Мама - у окошка в углу. Увидев меня, улыбнулась, согнав с лица тень тревоги и муки.
      - Тебе больно? - спросил я ее.
      - О чем ты? Нам, женщинам, не привыкать. Я вот четверых вас родила - и это при таких-то узких бедрах.
      У соседок - теток с перебинтованными руками и ногами - ушки на макушке. Интересно им, слушают, согласно кивая. Молодец, мол, бабуля! Им бы, мужикам, хоть сотую долю нашей бабьей боли.
      - Вот, мама, гостинцы. Скажи, что еще надо?
      - Ничего. У меня все есть - ребята только что были, натащили всего. А ты, вижу, голодный. Возьми в тумбочке кефирчик, выпей - все равно испортится.
      - Началось в колхозе утро! Чтобы я у родной матери в больнице последний кефир выпивал - за кого ты меня принимаешь?
      - Шутишь все, смеешься над матерью?
      - Я же любя. Выздоравливай скорей, ни о чем не думай.
      - Как же без дум? За отца душа болит. И о тебе тоже все время думаю. Боюсь, как бы не обозлился ты на людей. Со злом за пазухой плохо жить, неловко. Ну, ладно, иди. Спасибо тебе.
      Господи, за что спасибо-то! Всю дорогу до дома у меня стояли в голове мамины слова. Меня всегда поражало, что она никогда не отзывается о людях плохо. Как-то мы с ней говорили о войне. О том, кто и как на ней выживал.
      - Ясно, кто, - сказал я, начитавшийся тогдашних разоблачительных книг и статей, - предатели и трусы - вот кто.
      - А мне, - сказала мама, - все больше хорошие люди запомнились. Слушай, расскажу.
      И она рассказала, как страшно и одиноко было им вдвоем с десятилетней сестренкой, когда немцы подходили к Гатчине. Им казалось, что про них все забыли, что они одни-одинешеньки в этом мире.
      Но пришел человек с отцовской работы. Бухгалтер, кажется. Даже не друг, а просто сослуживец. У него была с детства искалечена нога, поэтому и не взяли в армию.
      Он велел собираться.
      Второпях собрала мама какие-то узелки. Куклу засунула, а вот многие
      необходимые в эвакуации вещи забыла. Или не сообразила. Что с нее взять - с пятнадцатилетней?
      Их увезли в Ленинград последней машиной. Прямо из-под бомбежки.
      …Бухгалтер нашел сестренок на эвакопункте.
      - Вы швейную машину, - говорит, - девчонки, забыли. Возьмите, пригодится на чужбине.
      Оказывается, он гнал за ними на велосипеде. Много километров. Со швейной машиной "Зингер" на багажнике. С исковерканной, без пальцев, ногой. Зачем?
      - Наверное, - объяснила мама, - он чувствовал себя виноватым, что отец пошел воевать, а он - нет. И, помогая нам, искупал таким образом вину.
      - А что стало со швейной машиной?
      - Она спасла нас от голода. Когда совсем стало худо, мы выменяли ее на три пуда хлеба. Еще и денег дали…
      Теперь я знаю, почему моя мама готова отдать людям последнее.
      Подобные истории есть, пожалуй, в каждой семье. Не поэтому ли мы, русские, выиграли ту войну. Разве можно представить немца на месте бухгалтера из Гатчины?
      Нет, не могу представить. И все же. Почему сейчас все так плохо? Неужели что-то сдвинулось в этом мире?
      5 февраля.
      Вечером, когда газету уже подписали и редакция опустела, в кабинет ко мне пришли оба Романа. Хохочут:
      - Хотите хохму?
      - Валяйте. Но если вы об этих наших делах, то лучше выйдем на лестничную площадку - здесь наверняка слушают.
      - О, у вас уже мания преследования? Пусть слушают, ума набираются. Это Бухавец. Сегодня его снова водили на допрос в наручниках.
      - Знаете, что они мне предложили? Не поверите - деньги из спецфонда.
      - За что? Глазки у тебя, Бухавец, некрасивые - все опухли. Характер отвратительный…
      - Все за то же. Чтобы сдал информатора.
      - Сдал?
      - Не шутите так. Сначала я для хохмы торговаться стал. Они встрепенулись, на видеокамеру стали снимать.
      - Подставляешься, Роман Константинович.
      - Не. Камера у них сразу же сломалась. А когда торг дошел до десяти тысяч деревянными, я послал их, сами понимаете куда. Немцов взбеленился, пригрозил, что посадит меня в одну камеру с наркодилером и посмотрит, кто кого первый отпетушит.
      - А мне, - перебил его Рома, - Немцов доверительно так сообщил, что в ближайшие дни в одной газет, из недружественных нашей, выйдет про нас фельетон. Он даже заголовок назвал - "Пиарасы". Сам, хвалился, придумал. Во мастер заголовки сочинять! Может, возьмем его в газету?
      - А я ведь видел этого самого суперагента, - сказал вдруг задумчиво Бухавец. - Привозили его из тюрьмы на очную ставку.
      - Ну и какой он? Что из себя представляет?
      - Полная мразь - морда наглая-наглая, руки трясутся. Но такая вот деталь. Сидел он на стуле, прикованный цепью к гире. Здоровая такая -
      пуда, наверное, три. "Зачем?" - спросил я следователя. "Чтобы, - ответил он, - в окно не выпрыгнул". Чудеса! Мы в ментовке до такого маразма вряд ли додумались бы.
      - Занятно, конечно. Только над чем вы, друзья, гоготали?
      - А разве не смешно?
      Может, кому и смешно, не знаю. Кажется, бородатый Хэм сказал, что человек - единственное животное, которое умеет смеяться, хотя как раз у него для этого меньше всего поводов.
      14 февраля.
      Вечером я гулял на свадьбе у Ромы Осетрова. Женился он на нашей же журналистке. Перо у Маринки было, пожалуй, посильней, чем у Ромы, но выдавала она "на-гора" мало. Правда, если сдаст очерк или расследование, то точно уж пальчики оближешь.
      Гуляли в полутемном подвале кафе "Снежинка". Наших, из редакции, было мало - четверо или пятеро, считая меня. В основном всё родственники, друзья, подруги с обеих сторон. Я впервые, пожалуй, видел Рому Осетрова в костюме. После вечной "джинсы" и свитеров он смотрелся в черной паре и при бабочке заморским принцем. Маринка, зеленоглазая блондинка, тоже хороша.
      - Завидная, блин, пара, - сказал Рома Бухавец.
      Он, изрядно уже поддатый, сидел рядом со мной. Не забывал наполнять рюмки, сыпал солеными ментовскими шуточками, приводя в смущение сидящую напротив даму. Она строго поглядывала на меня: распустил, мол, кадры, господин редактор. Учительница, наверное? Или бухгалтер…
      - Почему, командир, не пьем? - приставал ко мне Рома.
      - Отстань, не хочу.
      - Больной, что ли?
      - Больной, конечно. Не видишь - дистрофик.
      - Ну давай, командир, выпьем на брудершафт - всю жизнь мечтал.
      - Отлипни, Роман Константинович, пока в лобешник не получил. Дама посмотрела на меня с презрением: какой, мол, начальник, такие и
      подчиненные. Майор захохотал:
      - Ой уж, прямо в лобешник. Не бывало еще такого с Ромкой Бухари-ком. Да-да, такое с детства у меня погоняло. Вот и оправдываю. Ладно, отстаю, должен же быть среди нас кто-то трезвый. А я пойду, выпью с людьми по-человечески. Честь имею! Бонжур, командир, покедова.
      Он ушел, щелкнув каблуками. Дама напротив облегченно вздохнула.
      Пришла моя очередь поздравить молодых. Сказав короткую, в три слова, речь и вручив подарок, я стал пробираться к выходу. Молодожены устремились за мной:
      - Что вы так рано? Не понравилось?
      - Да что вы? Все было прекрасно, спасибо!
      - Мы проводим вас.
      И правильно, что пошли провожать. Возле гардероба буянил Бухавец, зажав в углу чернявого паренька:
      - Я тебе жало вырву, сука гэбэшная! К ним бросился жених.
      - Ромка, оставь, это мой друган!
      - Что же ты друзей-то таких выбираешь? - Бухавец, оставив в покое чернявого, стал заправлять выбившуюся из-под ремня рубаху. - Что, кроме соседей людей в этом городе нет?
      - Ну и бугай! - сказал чернявый.
      Где-то я его уже видел. Вспомнил - в криминальном отделе, сидели с Осетровым, когда я зашел, пили пиво.
      Рома, который жених, отвел тезку в сторону, прошептал ему что-то на
      ухо.
      - Ладно, - пробурчал Бухавец, - так сразу бы и сказал, чего темнить было?
      "Да, все переплелось в этом мире", - подумал я, выходя на улицу. Снег, мокрый и тяжелый, падал сплошной стеной, ее не пробивали уже и фонари над вывеской кафе "Снежинка".
      18 февраля.
      Зашел в криминальный отдел, и сразу глаза на лоб - вся стена над столом Бухавца оклеена повестками на допросы.
      - Откуда столько, Роман Константинович?
      - На ксероксе размножил. Красиво? - невинно лыбясь, он сиял, словно сапоги прапорщика.
      - И зачем это тебе?
      - А пусть не беспредельничают. Обнаглели!
      - Что опять?
      - Врывается во время допроса этот самый Немцов. Не сознаешься, грозит, отправим представление в Министерство печати, чтобы у редакции вашей отобрали лицензию. Закроют, говорит, газету, тогда зачешетесь!
      - Даже так?
      - Вот и я говорю - обнаглели! Пусть сначала работать научатся!
      - Это в тебе ревность говорит, Рома.
      - Какая ревность? К кому? К ним? Да они протокола правильно составить не умеют. Салаги!
      - Ладно, Бухавец, остынь и займись делом - на четвертой полосе столько дыр, а ты тут лясы точишь.
      - Есть, командир! - ухмыльнулся Рома. - Насколько я верно осведомлен, вам самому сегодня предстоит выступить в роли допрашиваемого. Желаю успеха!
      Не ошибся, осведомлен точно - в кармане у меня повестка на допрос. Ровно в четырнадцать я у дверей знакомого особнячка на тихой заснеженной улице. Набрал по внутреннему телефону указанный в повестке номер. Появился сам следователь, конопатый капитан Шелунцов. Поздоровался за
      руку, пригласил идти за собой по извилистому коридору с высокими потолками и обшарпанными стенами.
      Да, ребята не шикуют здесь. Кабинет следователя - три на три, со стен сыплется известка. Небольшой письменный стол, два колченогих стула - вот, пожалуй, и все.
      Закурив, Шелунцов начал допрос: "Кто визирует статьи в печать?", "Знакомы ли вы с Законом о государственной тайне?", "Кто размечает гонорар журналистам?", "Кто решает, на какой полосе публиковать статьи?", "С кем из офицеров ФСБ знакомы вы лично?" Я отвечал, стараясь не раздражаться, хотя, честное слово, после иных вопросов так и хотелось послать следователя прослушать цикл лекций на первом курсе факультета журналистики.
      Вопросов ко мне накопилось много. Шелунцов задавал их, заполняя протокол на допотопном компьютере - клавиатура грохотала, как телега по булыжнику, монитор, казалось, вот-вот развалится. Сноровки большой печатать у капитана не было, поэтому допрос затянулся. Наконец-то он снял с принтера листы с протоколом и протянул их мне:
      - Ознакомьтесь и распишитесь.
      Взять я их не успел - опередил стремительно вошедший в кабинет начальник следствия. Быстро пробежав по протоколу глазами, он недовольно спросил следователя:
      - Почему не спросили, капитан, с какой целью он хранил досье на добропорядочных граждан?
      Шелунцов растерялся. Немцов переадресовал вопрос мне:
      - Итак, с какой целью?
      - Это допрос?
      - Можете не отвечать. Сейчас. Но все равно вас спросят об этом не один раз - возможно, в суде или в каком другом месте.
      - Договаривайте.
      - Еще успею. С какой же целью?
      - Это наша работа. Близились выборы, и очень не хотелось, чтобы бан-дюганы вошли во власть.
      - Они такие же граждане, как мы с вами. Имеют право избирать и быть избранными.
      - Кто? Криминальные авторитеты? Поздравляю вас, господин подполковник.
      Он побледнел. Один глаз устроил пляску, другой стал пустым, как у мертвеца. Показалось, что вот-вот Немцов упадет и забьется в припадке, но он сдержался:
      - А советник губернатора почему в этой компании?
      - Это вы у него спросите.
      - Нет, с вами невозможно говорить по-человечески. Короче, мы показали ваше досье всем этим людям. У меня пока все. До скорого.
      Он вышел. И что удивительно - даже дверью не хлопнул, пожалел, наверное, пузырящуюся известку на стенах. Следователь, не поднимая глаз, сказал:
      - Вот, называется, и поговорили. Зачем вы так? Такой солидный человек, а ведете себя, как Бухавец. Мы здесь все в толк взять не можем, зачем вам этот спившийся мент?
      - Боюсь, так и не поймете.
      - Да бросьте! Его из милиции выгнали, жена его бросила, а вы… Защищаете, себя губите. Не стоит он этого. Такая уважаемая газета - у меня родители ее всю жизнь выписывают, а связались с этим Бухавцом. Жалко! Давайте ваш пропуск, я сам вас провожу до выхода.
      Мы снова шли извилистыми коридорами. На одном из поворотов, в глубине аппендикса, я заметил знакомую сутулую спину. Ошибиться я не мог: ко мне спиной стоял, оживленно беседуя с двумя людьми в штатском, не кто иной, как секретарь областной журналистской организации Николай
      Степанович Полозьев. "Тоже таскают беднягу", - пожалел я его. Но тут же меня оглушила догадка: "Господи, вот почему Союз журналистов до сих пор не выступил с заявлением по поводу произвола над нашей газетой!"
      - Нельзя ли побыстрей, сынок? - попросил я следователя. Он посмотрел на меня, как на больного.
      - Что же с нами происходит? - сказал я ему. - Куда, брат, катимся? Вышел на улицу. Элегические пушкинские снежинки тихо кружились и
      нежно таяли, попав на губы и ресницы. Захотелось напиться. Провалиться, забыться - пропади все пропадом! Ну а дальше что? Давным-давно это все мы уже проходили - от себя не сбежишь. Нет, не дождутся! А посему съез-жу-ка я лучше к маме.
      * * *
      В больничных дверях лоб в лоб столкнулся с Леней Ковалевым.
      - А я к тебе собирался, - обрадовался он. - Разговор есть. Выйдем на улицу.
      Мы удалились в глубь двора, нашли старую полуразрушенную скамейку. Я устроился на ее спинке, Леня по зэковской своей привычке сел напротив на корточки.
      - Ну и что ты здесь делаешь? Заболел? - спросил я его.
      - Обследуюсь. Ломать что-то стало старого каторжанина. Странный он был человек, этот Леня. Странный - от слова странник,
      странствующий по нашему запутанному веку. Полтора десятка лет из своих пятидесяти провел он в тюрьмах и лагерях, будучи видным антисоветчиком. Встречались мы с ним изредка. Он возникал внезапно, как и исчезал. А когда вдруг заходил в редакцию, то обязательно за кого-то хлопотал, кому-то пытался помочь. Он всегда был полон идей, перманентно создавал какие-то партии, организовывал какие-то общества, которые потом сам и разваливал своей бескомпромиссностью и нежеланием ладить с сильными мира сего. У него был комплекс несправедливости, вот он и ругал вечно власть - и ту, и эту. Всякую власть он считал источником несправедливости, поэтому уже в новую демократическую эпоху успел попариться на нарах.
      - Ну, говори, - попросил я Леню.
      - Помнишь, ты как-то говорил, что клево было бы взять интервью у
      Тунгуса? Я могу познакомить тебя с ним.
      - С кем, с кем? С вором?
      - Ну да, законником. Иваном Лукичом Миковым.
      - Ты чего, Леха? Только сейчас мне с ворами в законе и встречаться! Ты разве не в курсе, что у нас в редакции творится?
      - Наслышан. Но одно другому не мешает. Ты же журналист, вспомни Гиляровского.
      - Интервью гарантируешь?
      - Попробую. Но мне кажется, у него к тебе тема более интересная, нынешних ваших проблем касаемая.
      - Уговорил.
      - Лады. Он приглашает завтра на обед в ресторан "Мираж".
      - Нет. Встретимся у меня в кабинете.
      - Без проблем. Пусть посмотрит, где делают газету. Ну, я побег. Пока…
      - Постой, Леня, один вопрос. Откуда ты его так близко знаешь?
      - Попарься с мое.
      - Спасибо, не хочется.
      - Тогда до завтра. Бывай!
      * * *
      Настроение у мамы было боевое.
      - Купи костыли, - попросила она, - скоро выпишут. Доктор сказал, что правильно срастается. Только вот нога покороче стала.
      - Не горе, Сергеевна, - подала голос старуха с койки напротив. - Радуйся, что на ходу.
      - А я и радуюсь. Чего мне плакать?
      - Я и смотрю - хорошо тебе, Сергеевна. На дню не раз кто-нибудь да наведывает: то сыновья, то снохи со внуками.
      - А думаешь, легко было их всех поднять: обуть, одеть, накормить? Тут уж не до сна, не до гулянок разных. Да и носить-то толком ничего и не нашивала - в одной юбке, в сарафане одном годами ходила. Ладно, Петровна, подожди пока с комментариями, дай с сыном поговорить.
      Смотрю, мать у меня здесь в авторитете - тетка сразу умолкла, обидчиво поджав губы. А ушки все равно у старой на макушке, глазками так и зыркает.
      - Отца не забывайте, - сказала мама, - он ведь у меня ни к чему не приспособлен - ни сварить себе, ни постирать…
      - Сама виновата, - засмеялся я. - Избаловала.
      - И то правда, винить некого.
      - Не переживай, под присмотром он. А скоро и вовсе встретитесь. Завтра мы его привезем - в раковой больнице очередь подошла для обследования. А дом ваш, наверное, придется продать.
      - Продавайте, не жалко. Ничего не жалко. И барахло всякое сюда не тащите, отдайте лучше соседям.
      - Ишь ты, боевая какая! - не вытерпела старуха напротив. - Раздухарилась-то как! Наживала, наживала - и все коту под хвост?
      - А я не хочу в старье копаться, пусть будет все по-новому, - сказала мать.
      - Хочу - не хочу - наше дело стариковское, - соседка обиженно опять подобрала губы и через минуту уже безмятежно похрапывала.
      - Молю за вас, ребятки, Бога, - сказала мама, поглаживая мне руку. - Детство у меня, сам знаешь, сиротское было, юность война покорежила, зато в старости повезло. Что бы я без вас сейчас делала?
      Я смотрел на нее, и выкачанная, казалось бы, навсегда пустота внутри меня вновь стала наполняться теплотой и смыслом жизни. Как здорово, что я к ней заглянул - всего несколько минут, и есть ради чего быть, а проблемы, которые еще час назад казались ужасными и неразрешимыми, такая, в сущности, ерунда… "Нам на тебя, мама, век молиться. Кто мы и куда нам без тебя?" - хотел сказать ей я, но промолчал. Бывают минуты, когда слова не нужны.
      19 февраля.
      В назначенный час они прошли ко мне в кабинет, оставив двух телохранителей в приемной.
      - Иван Лукич, - представил мне Леня невысокого человека с широким монгольским лицом.
      Дорогой темно-синий костюм. Белая рубашка без галстука. Густой ежик черных волос с проседью. Твердый взгляд.
      Гости разместились друг против друга за приставным столиком, я остался за своим широким редакторским столом. Я предложил им выпить. Тунгус с достоинством отказался - извините, мол, завязал. Чай, кофе тоже его не заинтересовали, а вот закурить разрешения спросил. Я всем разрешаю в своем кабинете курить, а такому гостю как откажешь?
      Закурил. Облегченные "Мальборо". Всё молча - неразговорчивость эта его стала уже угнетать.
      - Может, я оставлю вас одних? - спросил Леня.
      - Оставайся, мне с тобой сподручней, - бросил Тунгус и снова надолго замолчал.
      - Газету нашу, Иван Лукич, читаете? - спросил я, прервав затянувшееся молчание.
      - Моментами. А родители мои покойные не могли без нее - вот так!
      - И что же читаете?
      - Про себя, грешного. Как напечатаете, так и читаю.
      - Нравится?
      - Последняя статья не очень. Что вы, Сергей Михалыч, все Тунгус да Тунгус? Неуважительно как-то. У меня ведь фамилия есть, имя православное…
      - Учтем, Иван Лукич. Но неужели вы только с этим пришли?
      - Нет, конечно. Это - сущие пустяки. Я вот что хотел сказать, Сергей Михалыч. Проблемы, которые вас настигли, меня искренне огорчают, и, поверьте, ноги не от меня растут.
      - Помилуйте, и мысли не было. С чего вы взяли?
      - Ходят разговоры, пустили нелюди парашу.
      - А что, у вас есть такие возможности?
      - Кое-чего могу, было бы желание. Остановить?
      "Ничего себе заявочки! - я даже похолодел. - Нет, только не это, всю жизнь отрабатывать - не отработаешь".
      - Спасибо, сами как-нибудь разберемся.
      - Тогда я пойду. - Тунгус поднялся, протянул руку. - Я все сказал.
      - А интервью, Иван Лукич? Или вам нельзя по понятиям?
      - Западло, хотели сказать? - улыбнулся он. - Нет, совсем нет. Япон-чик ведь дает интервью в Америке. Но сейчас я не готов. В другой раз, Сергей Михалыч.
      Когда за ними закрылась дверь, я схватился за голову: "Вот попал!" Потом расхохотался. Ну, совсем он не так страшен, как его малюют. Похож, скорее, на сурового отца большого семейства. Но сила в нем есть, тяжелая, идущая откуда-то изнутри сила.
      Через пару минут Леня Ковалев вернулся:
      - Зря ты отказался.
      - Интересно, - не стал я оправдываться, - каким образом он смог бы прикрыть дело? Через кого?
      - Точно не знаю, но подозреваю, что через Алика. Тот ему должен.
      * * *
      Дома жена встретила заплаканными глазами. Протянула конверт, в нем - повестка из милиции. Завтра в одиннадцать утра мне следует явиться в райотдел для дознания.
      - Рецидивист ты наш, - вымученно улыбнулась жена. - Когда все это кончится?
      Откуда я знаю - когда? Время - понятие растяжимое. Какое еще такое дознание? В честь чего? Ладно, оставим эти вопросы до завтра.
      20 февраля.
      В милицию я поехал с адвокатом Семеном Абрамовичем - маленьким, пухленьким пожилым евреем.
      - Только не горячитесь, - напутствовал он меня. - Старайтесь вообще меньше говорить. Давайте сразу договоримся: командовать парадом буду я.
      Указанный в повестке кабинет оказался крохотной, но чистенькой комнаткой. Завидев нас, из-за стола встал тучный седой майор.
      - Здравия желаю, товарищ подполковник!
      - Вольно, - хихикнул адвокат. - Ну и отъел же ты ряшку, Петрович! Они обнялись. Поймав мой взгляд, Семен Абрамович пояснил коротко,
      что служили вместе в уголовке, тот еще, мол, сыщик Петрович.
      - Весь в тебя, - хохотнул майор, - было у кого учиться.
      - Чего вызывал? - перешел к делу адвокат.
      - Прокуроры поручили провести дознание насчет финки. Допрашивать буду.
      - Допрашивай, - согласился Семен Абрамович, - а я послушаю. Он скромненько уселся в уголок и, облокотившись о колени, устало
      прикрыл рукой глаза.
      Я чистосердечно ответил на все вопросы дознавателя: кто, где, когда и при каких обстоятельствах подарил мне финку. Какие-то омоновцы, может, собровцы. Камуфляжные, короче, ребята. На юбилее газеты. Их кто-то привел из
      наших. Выпили ребята, вот и расчувствовались. У нас, говорят, больше ничего нет, возьми, командир, не обижай. Ну я и взял сдуру эту красавицу. Где хранил? В сейфе. Никуда не выносил? Нет, конечно, я про нее вообще забыл.
      - Я должен допросить вашу жену, - сказал майор.
      - А ее-то зачем?
      - Надо! - коротко бросил он. - Прочтите и распишитесь.
      Я подписал протокол и, попрощавшись, вышел. Адвокат остался. Через пару минут он догнал меня и поспешил успокоить, что не все так плохо. Финка, мол, эта нигде не числится, а за хранение по новому УПК статья не грозит.
      - А жену зачем? - повторил я вопрос, на который дознаватель толком так и не ответил.
      - Ничего страшного. Она может, конечно, отказаться давать показания.
      Но не советую - пусть говорит все как есть. Я, кстати сказать, могу присутствовать на ее допросе. Вы не против?
      - Да вы что, Семен Абрамович, Бог с вами! Я сам хотел попросить вас об этом.
      21 февраля.
      Мы вместе зашли в здание райотдела милиции. Она держалась на удивление спокойно. А когда вышла от дознавателя, даже улыбнулась: все, мол, о'кей, малыш!
      - О чем спрашивал? - поинтересовался я, когда мы простились с адвокатом.
      - Все о том, как я с таким олухом столько лет прожила?
      - Я серьезно.
      - Я - тоже. В детстве не наигрался? Знаешь, что я вчера вечером сделала? Поймала такси, поехала на берег и выбросила в реку тот кинжал, который ты привез из Болгарии.
      - С ума сошла, это же муляж!
      - А мне плевать, для меня все одно - оружие. Хватит тебе играть в эти игрушки, не мальчик!
      Я приобнял ее:
      - О чем все же спрашивал майор?
      - Не приносил ли домой финку, не брал ли ее с собой на охоту или рыбалку?
      - И что ты ответила?
      - А что я могла сказать? Ты что у меня, рыбак? Или охотник?
      Мы расхохотались, вспомнив, как в далекой молодости я приехал с охоты полупьяный, без шапки и с дохлым зайцем в обнимку. Все, впредь дорога на охоту мне была заказана.
      25 февраля.
      Позвонил полковник Осипович:
      - Я хотел бы с вами встретиться без свидетелей. В девять вечера устроит? В редакции, надеюсь, никого уже не будет?
      - Хорошо, буду ждать.
      Господи, что им еще от меня надо? Вроде обо всем тогда, у генерала, договорились: вводим мораторий до конца следствия. Чего еще надо? "А может?" - сверкнул где-то в голове лучик надежды и тут же угас: чем чаще сталкиваюсь с ребятами из этой конторы, тем больше разочарований. Хотя, честно, Осипович мне чем-то симпатичен. Умен, щек не надувает. Нет на нем той печати вседозволенности, которую дает власть над людьми. Подкупают и некоторые факты его биографии. Год назад Рома Осетров сделал про полковника целый очерк. О том, как он бросил вызов мафии в одной из южных республик. Его самого тогда бросили за решетку. Страшно прессовали, но потом разобрались, и сам президент вручил ему орден.
      …Он вошел, невысокий и стройный. В черных кудрях седина не по возрасту. "Пушкин, блин!" - чуть было не ляпнул я вместо приветствия.
      Попросив разрешения, он сбросил куртку прямо на диван, от водки-вина отказался, а вот кофе попросил сделать.
      - Я здесь без санкции начальника, - начал разговор полковник. - Чисто по-человечески мне Рому очень жаль.
      - Какого из двух?
      - Осетрова, конечно. Хороший парнишка. Сирота. А тут еще и женился. Спасать надо человека!
      - Мы же договорились.
      - Не все так просто. Осетрова еще можно перевести из обвиняемых в свидетели, а с Бухавцом куда сложней - он бывший офицер милиции, давал подписку о неразглашении гостайны.
      - Вы предлагаете внести коррективы в уговор - "сдать" Бухавца?
      - Зачем так грубо? Поймите, Рома попал под влияние этого милиционера - он главный мотор.
      - Я знаю Осетрова, он не пойдет на сделку.
      - Не в нем суть.
      - А в ком, уточните?
      - В вас. Рома вас боготворит, поговорите с ним.
      - Утопить, выходит, одного, чтобы спасти другого. Полковник вздохнул, глаза его погрустнели:
      - Спасать вам надо прежде всего себя самого. Говорю это только потому, что вас есть за что уважать. Но не все в моей власти. Я - сыщик, мне нужен источник информации, тот мент, "сливший" им фактуру. Что нужно кому-то там, наверху, - не знаю. Но вполне вероятно, что вам могут поменять статус: из свидетелей в обвиняемые.
      - Как это?
      - Очень просто. Формально есть все признаки преступной группы, в которую при желании легко могут причислить и вас.
      - И по закону, и по совести?
      Мой собеседник снова погрустнел. Опустил курчавую голову на ладони, потер пальцами виски, как бы отыскивая нужные слова.
      - Молчите? - продолжил я.
      - Я мог бы, - заговорил он, - ответить вам по принципу: "Сам дурак". На себя, мол, посмотрите, господа журналисты: все ли, мол, вы делаете по совести, не калечите ли походя словом своим людей? Но не буду, не в моих правилах. Как в вашей профессии, так и в нашей - разные люди. И там, и здесь хватает дерьма, но, уверен, достойных больше. Да, согласен, порой мы подвластны обстоятельствам, цель, что называется, довлеет над средствами. А цель ведь у нас с вами одна - сильное государство, независимая и богатая Россия.
      - Благими намерениями вымощена дорога в ад.
      - Намекаете на тридцать седьмой. Не надо. Не повторится: общество уже не то, не позволит. Ну как, переговорите с Осетровым?
      - Я передам ему ваше пожелание, но уговаривать не стану. Решать будет он сам.
      - Вы так ничего и не поняли? Что ж, продолжайте, живите с совестью, потраченной понапрасну.
      - О чем вы?
      - Ветряные мельницы только машут крыльями, но никогда не взлетят. Ладно, мне пора. Спасибо за кофе, - полковник встал. В дверях он обернулся. - Да, совсем забыл. Не скажете, по какому поводу к вам Тунгус наведывался?