Возвращаться в деревню было совестно - один из лучших в школе, а не поступил. Подал документы в ПТУ. Ночами снился дом, рассветная тишь, перепев петухов, яблоневый сад, наклонившиеся под тяжестью яблок ветви. Сорвешь холодное и мокрое от росы яблоко, откусишь с хрустом.
Просыпался и плакал тихо в подушку.
Понемногу свыкся с укладом, городской суетой и шумом. Окончив училище, пришел на "Электросилу" и проработал до армии. После увольнения в запас вернулся на завод и встал к станку, получил место в общежитии.
Петр в жены взял Ольгу, она тоже ютилась в общежитии на Благодатной улице - предоставили от домостроительного комбината. Поженились и
год ходили друг к дружке в гости. Когда родился сын, дали Авейникову комнату. Считай, повезло, иные годами обивают пороги.
…Авейников ездит к жене через день. Больше ухаживать некому, а нанять сиделку дорого. На первых порах платил медсестре десять рублей в неделю, она присматривала. Но от услуг пришлось отказаться. Ольге покупал фрукты, питание получше - на больничной еде не продержишься. Спохватился, денег не осталось, а до получки еще жить и жить. За месяцы, что жена болеет, Петр измучился, стал какой-то издерганный, злой. Иной раз закипал гневом от малейшей обиды. То ходил улыбчивый, с шуткой или напевом, а теперь смеяться разучился, тень тенью. Безразличие ко всему появилось. Прежде заводной был, землю, кажется, сдвинул бы с места, а тут яйцо скатилось со стола и разбилось - месяц не мог убрать. Поймал себя на этом и ужаснулся.
В цехе его заботы мало кого волновали. Начальству было не до него, с мастером отношения не складывались. В бригаде если и поинтересуются, то больше для порядка, мимоходом. Своих болячек у каждого достаточно, чтобы еще о чужом горе думать. Утром сосед по станку с участием вроде спросил о жене, захотелось Петру излить душу.
- Хоть криком кричи порой, - признался чистосердечно, - постирать надо, поесть приготовить, сынишка ведь со мной. Вот и кручусь один.
- Плохо без бабы. Ты уж крепись. Жизнь наша такая… - ответил сосед и ушел в кладовую за инструментом, а Петр остался один.
… В палате, где лежала Ольга, стояло десять коек, как в солдатской казарме. Между двумя рядами коек широкий проход. На спинках кроватей в рамках температурные листы с указанием фамилии больной, сделанной операции. Ольга располагалась у самой стенки, там ей меньше мешали. Увидев мужа, заулыбалась, оживилась.
- Здравствуй, - сказал Петр и поцеловал жену.
- Здравствуй, дорогой. - Видно было, что Ольга готовилась к его приходу: причесалась, подкрасила губы. - Как там Сережка? Не балует?
- Он у нас самостоятельный. Ты как себя чувствуешь?
- Не спрашивай… - губы у Ольги скривились.
- Сразу и в слезы. Потерпи, больше терпела.
- Знаешь, как опротивело все. Эта кровать, стены…
- Что врачи говорят?
- Вчера профессор обход проводил. Рубаху на мне заголили, стоят и смотрят. - Ольга заулыбалась. - Стыдно, мужики ведь. А они подшучивают еще. Потом повернули на живот, долго ощупывали спину. Под конец профессор говорит: "Танцевать любишь?" "Люблю", - отвечаю. "Натанцуешься еще вволю и…". Такое сказал, повторить совестно…
Щеки Ольги покрылись слабым румянцем, она сразу похорошела, став прежней, какой знал ее Петр до несчастья.
- Измучился ты, знаю. Работа, дом - всё на тебе.
- Перебьемся. Нет худа без добра. Как говорит сестра-хозяйка, все на пользу.
- Знаешь, я много передумала всякого. Лежишь колода колодой, уставишься в потолок и перебираешь в памяти подробности жизни. Счастлива, что тебя встретила. Ты потерпи. Ноги тебе мыть буду… - Ольга провела ладонью по щеке мужа.
- Скажешь тоже, - разозлился Петр на самого себя от нежности к жене. Палата постепенно пустела. Ходячие выходили провожать гостей. Петр
поднял сумку, поставил на табурет.
- Принес тут тебе немного…
Достал завернутую в целлофан курицу, положил на тумбочку. Яблоки высыпал в ящик тумбочки.
- Куда мне столько, Петя?
- Поправляйся.
- Сереже пару яблок оставь.
- Купим себе…
- От меня гостинец. Возьми, пожалуйста.
Петр уступил просьбе, отобрал два яблока, какие поменьше. Заглянула дежурная медсестра.
- Авейников, а вас не касается? Прием окончен.
- Жену вот только приведу в порядок…
- Раньше о чем думали?
- Не при народе же протирать от пролежней.
- Меня не касается. Здесь вам не гостиница и не дом отдыха.
- Не связывайся, Петя, - сказала тихо жена и потянула мужа за рукав. - Ты уйдешь, а мне лежать. На мне и скажется…
- Ну ее. Займемся лучше процедурами. Спирт в тумбочке?
- На месте. Там и вата.
- Обними меня.
Ольга доверчиво обняла Петра руками, он приподнял ее осторожно и повернул на живот.
- Хорошо как… - сказала Ольга.
- И полежи.
На спине Ольги, разветвляясь от крестца, пролегли до ребер два багровых рубца с равномерными отметинами от швов. Он представил, какие перенесла жена муки, не утерпел от жалости к ней и прикоснулся к рубцу губами.
- Что ты, что ты… - вздрогнув, прошептала Ольга. - Люди ведь… Смочив камфарным спиртом тампон, Петр с легким нажимом принялся
протирать спину жены. Смочил новый тампон и протер осторожно места вдоль позвоночника.
- И самая приятная для тебя процедура, - сказал, улыбаясь. Заменил вату, протер спиртом ложбинку на крестце, округлые ягодицы.
- Петя…
- Лежи, лежи. Права медсестра, и на курорте подобное удовольствие не удается.
- Бессовестный… Выздоровею, отплачу тебе за все.
- Надеюсь.
Осторожно приподняв, Авейников снова повернул жену на спину, она перевела дух, лежала не шелохнувшись.
- Такая бы легкость постоянно… Ну, иди, а то сестра раскричится.
В коридоре медсестра, когда Авейников поравнялся с ней, с желчью заметила:
- Откуда жадность только? Ни себе, ни людям покоя, и все из-за какой-то десятки в неделю.
- Не жалко мне денег, но нет их у меня, нет! - выкрикнул Петр и пошел, проклиная все на свете.
- Зачем ты обидела человека, Серафима? - услышал он за спиной. - Пожалеть надо, а ты… Только бы урвать свое.
- Меня пожалел кто? Жалостливые больно все! А ты потаскай горшки да утки за мою зарплату, потаскай!
На следующий день в цехе выдавали получку. Закончив смену, Авейни-ков убрал станок, привычно закрыл тумбочку и пошел в кассу. Впереди него стояли человек восемь, все - с токарного участка. Петр дождался очереди, взял зеленую пластмассовую ручку, привязанную к окошку капроновой ниткой, отыскал в ведомости свою фамилию и обомлел. В графе значилась сумма вдвое меньше предполагаемой. Не поверил глазам, провел пальцем от фамилии до указанной суммы выплаты. Обмана не было: причиталась ему половина того, что рассчитывал по нарядам.
- Тут какая-то ошибка, - сказал растерянно кассирше. - На такие деньги семью не прокормишь.
- Сколько начислено, то и выдаю. Узнайте у мастера, почему так мало. Петр механически сунул деньги в карман и побежал в конторку мастера. Шубичев сидел на месте. Увидел Авейникова, занервничал.
- Почему так мало начислили?
- Перерасход у нас фонда зарплаты! В следующий месяц доплачу.
- А жить мне как до того дня? Может, с протянутой рукой идти?
Плакат на шею - и к Смольному, так, что ли?
- Не по-людски, - вмешались сидевшие в конторке мужчины. - Кто и потерпит, а у него жена в больнице, понимать надо.
- Заплатим! Что зря глотки дерете? Чего?
- Чего… Ему полмесяца жить надо… - И посоветовали Авейникову: - Материальную помощь попроси, обязаны дать, коль такая несуразица.
Убитый случившимся, Петр написал заявление в дирекцию, сам и понес, чтобы не тратить понапрасну время. Заместитель директора по кадрам оказался на месте, и Авейников несколько воспрянул духом.
- Вспоминаете нас, когда путевка требуется или матпомощь. На другое вас нет…
- Не от хорошей жизни прошу…
- Прибедняться мы умеем. И почти у каждого на книжке лежит.
Хотел Петр плюнуть в круглую физиономию. Однако не плюнул, поостерегся. С завода пришлось бы уйти, очередь на квартиру сгорит. Проглотил обиду, едва выдавил из себя:
- Оправдаю.
И вышел как побитый.
Так горько и больно ему еще не было. Шел, не разбирая дороги, натыкаясь на встречных. Завернул в пельменную, в ней продавали вино в розлив. Попросил стакан портвейна, взял несколько конфет. Выпил теплое сладкое вино, но облегчения не получил. Хотел еще взять, однако вспомнил о сыне, обожгла жалость. Мальчонка чего должен страдать, он в чем провинился?
Дома сунул по случайности руку в карман, нащупал конфету в обертке и отдал ребенку. Сын обрадовался, что-то говорил отцу, но Петр не слушал.
- Папка, - дергая за рукав, говорил сын. - Папка! Ты почему не отвечаешь?
Авейников словно очнулся, прорвался голос сына.
- Ты о чем, сынка?
- Мы поедем с тобой и мамкой к бабушке? Помнишь, ты рассказывал про речку и сад.
- Поедем, сынок…
- Там в поле конь гуляет. И ты меня на нем покатаешь, правда?
- Правда…
Но Авейников уже не верил, что это было и может иметь продолжение. И яблоневый сад, и табун, мчавшийся галопом, - все казалось далеким и нереальным.
Открыв дверь на кухню, Авейников переступил порог и остановился. На полу возле стола валялась разбитая литровая стеклянная банка, вокруг нее расползлась сметана. Видно, котенок опрокинул на столе банку, она и скатилась. Сам виновник, с округлившимся животом, мурлыкая, подошел и потерся об ногу.
Авейникова словно толкнуло изнутри, свирепея и теряя рассудок, он схватил подвернувшуюся под руку палку от швабры и со всей силы ударил котенка. Дикое злорадство овладело Авейниковым полымем, затмило разум. Петр бил животное на глазах оцепеневшего от страха сына.
Котенок вытянулся на полу, задние лапы подрагивали в предсмертной конвульсии.
- Папа, не бей! - закричал Сережа. - Ты убил его, убил!
Ничего не соображая, Авейников ударил палкой сына. И бил с таким же остервенением, с каким только что колотил животное.
- Не надо, папочка! Мне больно, папа! Папочка, миленький, не надо! Крик пробудил осознание собственной боли, но остановиться Авейников
не мог, его словно толкали под руки. Из разбитого носа у мальчика потекла кровь, забрызгала белую рубашку.
При виде крови Авейников очнулся, ум его прояснился. Отбросив палку, он кинулся к сыну, обхватил руками.
- Сыночек, прости! Не хотел, сорвалось… - говорил бессвязно. - Прости меня!..
Мальчик не плакал, его била мелкая дрожь. Авейников упал перед сыном на колени, прижал к груди.
- Да что же происходит? За что мучения? - выкрикнул неистово. - За что?
Полубезумно Авейников окинул углы с облупившимся потолком, грязными разводами от протечек. Он искал то, что могло остановить взор, помочь собраться с мыслями, успокоить сердце и облегчить душу. Но видел лишь темные потрескавшиеся стены, облупившуюся штукатурку, хотел заплакать и не смог.
- За что, Господи? За что!.. Если Ты есть, смилуйся!
Поднялся, взял на руки сына и понес из комнаты в ванную, ополоснул ему разбитое лицо. Принес обратно и уложил на диван.
- Полежи, а я посижу рядом. Полежи. Ты прости папку, не со зла я… Жизнь, пропади она… - Авейников поцеловал сына, вытер ему слезы. - Ничего, ничего… Мамка поправится, сынок, я на другую работу устроюсь по совместительству, чтобы зарабатывать побольше. Жилы из себя повытяну, а добьюсь, чтобы у тебя все было. Ничего…
- И мы поедем в деревню, папка? Поедем ведь, правда?
- Поедем, сынок, не я буду! Есть другая жизнь на свете, есть! Ты полежи, а я ужин пока приготовлю. Надо терпеть, сынка.
Мальчик немного успокоился, поднялся с дивана и сел, спустив ноги на пол. Изредка Сережа глубоко всхлипывал.
- Буквы напишу, - сказал отцу. - Мамке письмо отправим, чтоб поправлялась скорее.
- Пиши, сынок.
В окно заглядывала с небосклона чистая луна. Оба они, отец и сын, не заметили, как она сползла на дома. Не сползла, а как бы стекла горькой слезой.
Сережа выводил на тетрадочном листе печатные буквы, Авейников чистил картошку - снимал ножом кожуру и бросал в мусорное ведро. Тихо и монотонно постукивал на подоконнике будильник. Завтра новый день.
РУДОЛЬФ ПАНФЁРОВ
* * *
По нашей же вине
нас разделило прошлое. И всё ж невзгодам всяким,
напастям вопреки
Давайте сохраним
что есть у нас хорошего, Ведь это, братцы, выгодно
и это нам с руки!
Сумели наши предки
страну такую выстрадать, Не только Божий промысел,
уменье помогло: Страну такую выстроить,
ведь это значит выстоять, Свершили труд огромный,
от сердца отлегло.
Сегодня мало выстрадать
или ракетой выстрелить, У нас своя с рожденья
особенная стать. И если память верную
мы не позволим выскоблить, То это нам поможет
Россию выстоять!
Пусть яблоком раздора
не будет наше прошлое, Всем недругам на зависть
поступим вопреки: Давайте приумножим
что есть у нас хорошего, Ведь это, братцы, выгодно
и это нам с руки!
ПАНФЁРОВ Рудольф Васильевич - член Союза писателей СССР и России, автор восьми сборников поэзии и книги публицистики "Пир патриотов". Живёт в Калуге
* * *
А в летний зной, с утра поранее,
Мы шли к реке, чтоб совершить братание.
Обряд причастья к тихим струйным водам,
От счастья бытия дарованным свободам:
Река радушия.
Поющий воздух.
Солнечное лоно.
Как на заре начала всех начал, во время оно.
Плотвою пахла чуть прогретая вода, И облаков прозрачных невода Соткала пряжа тьмы и света. Стрекозы над водой. Как упоенье лета: Ракушки на песке. Жук-плавунец. Мальки в затоне.
И реку осторожно трогают ладони.
Вдруг шумно, с гиканьем и смехом
Друзья, причастные к утехам,
Бросаются с песчаного обрыва
И тешатся в воде, резвятся несварливо.
Мильонноликий день.
Купавы. Купола. Уключин скрип.
Судьба моя куда-то поплыла.
* * *
Он пришёл на всё готовое, Даже дети не его. На готовое, не новое, На обжитое давно.
От сарая пахнет тёсом, Диким ветром и дождём. Для чего сюда он втёрся, В этот быт, семью и дом?
Честно жил, с рожденья здешний, Не был влюбчивым вовек. Не имел своей скворешни Одинокий человек.
Говорит себе он строго, Утирая пот с лица: "Помогу вдове немного, Буду детям за отца".
Поздравляем нашего автора, известного русского поэта, калужанина Рудольфа Панфёрова с 70-летием! Желаем здоровья и вдохновенья!
ОЛЕГ САВЕЛЬЕВ ЧЕЛОВЕК СЛАБЫЙ
РАССКАЗ
Старость ни на чем не сказывается так явно и беспощадно, как на лице и уме. Семидесятилетний учитель географии, высокий, с дряблым лицом, вызывающим у девятиклассников скуку и легкую брезгливость, долго и монотонно говорил, медленно шагая у доски и вдоль рядов, но его никто не слушал, как никто не слушает шум на шоссе.
- Тулипин, скажи, о чем я только что говорил.
Тулипин вяло поднялся, немного сгорбившись. Класс оживился. Если Географ спрашивал что-нибудь у Тулипина, если вообще какой-либо учитель обращал свое внимание на него и при этом Тулипину надо было что-то сказать - это было всегда занимательно, и девятиклассники - кто с презрительной улыбкой, кто просто радуясь случаю повеселиться - следили за развитием ситуации.
САВЕЛЬЕВ Олег Алексеевич родился 1 февраля 1964 года в городе Подлипки (ныне Королёв) Московской области. В 1988 году закончил Московский государственный историко-архивный институт (ныне Российский государственный гуманитарный университет). Публиковал стихи и прозу в центральных изданиях. Член Союза писателей России с 2001 года. Автор книги прозы "Женщина в голубом", вышедшей в 2005 году. Живёт в городе Балашиха. В журнале "Наш современник" публикуется впервые
На этот раз Тулипин молчал, пугливо и застенчиво глядя на Географа.
- Господи, совсем дурак стал… - вырвалось у кого-то, не громко, но Тулипин услышал. Это, разумеется, адресовалось не Географу, а ему.
Тулипину стало совсем не по себе, захотелось домой, горячего чаю или просто вдруг взять и оказаться на улице, а то и вовсе стать другим - таким, которого дураком не называют. Он слышал, как многие посмеиваются, и, хотя знал, о чем только что упоминал Географ, боялся сказать это вслух, боялся, что выйдет как-то глупо, не так, как надо, и тогда уж от смеха всего класса - громкого, словно хлещущего по щекам - никуда не деться.
- Тулипин сегодня в ударе. - Громкий голос и последовавший смех, смех многих и многих сразу будто сплющил сердце, как сплющивают теплый пластилин.
Тулипину захотелось свернуться в клубочек, как он это делал, ложась в постель, если в квартире было холодно. Он еще больше сгорбился, резче теперь выделялись лопатки, казалось, что его худое тело состоит только из костей, что прямо на грудную клетку, ключицы, позвоночник надет школьный синий костюм. Смех бомбардировал. Тулипин вскинул горящий взгляд на Географа, ища поддержки, но тот молча смотрел на него своими почти ничего не выражающими старческими глазами.
- Стыдно, - сказал Географ Тулипину.
Тулипин не знал, садиться ему или нет. Учитель повернулся спиной и пошел к своему столу.
- Садись, одуванчик!
Тулипин быстро посмотрел вниз, на свой стул - кнопки там не оказалось, - и сел. Сидел он теперь полыхающим, чутко и пугливо слушая, скажет ли кто-нибудь еще что-либо по его адресу, но девятиклассники уже забыли про него, и ему полегчало. Ему всегда становилось легче, когда одноклассники забывали про него.
Рядом сидел Генка Попов - маленький и бледный. К нему относились в классе не плохо и не хорошо. Впрочем, были у него и товарищи, и никто над ним никогда не смеялся.
Думая о Генке, Тулипин решил, что тот лучше, чем он сам, поэтому судьба к нему благосклоннее. "Да, конечно, он лучше". Тулипин очень надеялся, что Генка не смеялся вместе со всеми.
- Слушай, - зашептал Генка через некоторое время. - Посмотри на свой портфель.
Тулипин тут же понял, что с ним сыграли старую шутку - тайком взяли портфель, и теперь он путешествует по классу из одних рук в другие. Это он понял, еще не посмотрев на место, где должен был стоять портфель, а когда посмотрел, то сердце екнуло - портфеля и в самом деле не было.
Сколько уж раз! Пора привыкнуть, но сердце все-таки ёкает. Обычно одноклассники (мужская половина), к которым попадал его портфель, основательно потрошили содержимое. Очень часто Тулипин находил портфель под чьей-нибудь партой далеко от своего места, находил пустым… Иногда на нем висели чьи-то сопли. Поэтому сейчас Тулипин тревожно вертит головой, пригибается, ищет глазами портфель.
Тревога… Даже стоя где-нибудь у окна на перемене один-одинешенек, Тулипин ожидал, что вот сейчас случится с ним что-то плохое. Тревога иссушила его. Может быть, поэтому про него стали говорить (он это слышал все чаще и чаще), что "он совсем как идиот".
- Не вертись, сиди спокойно. Глаза мозолишь, - пробасил Кудрин-Геракл, от одного вида сильных больших рук которого возникала тревога. Кудрин сидел как раз позади Тулипина.
- А я портфель свой…
- Ладно, не крутись. Потом найдешь.
Было ясно, что именно Кудрин отправил портфель в дальнее плавание. Тулипин молча отвернулся. Как же хотелось сейчас домой!
Довольно часто наступали необъяснимые минуты, когда Тулипин спиной своей, обо всем на свете забывая, чувствовал грозную, раздавливающую силу большого, самого большого и сильного в классе, сильного, как танк,
Кудрина-Геракла, хотя тот спокойно читал какой-нибудь детектив, держа его под партой, если урок был неинтересным, а если шла алгебра, геометрия или физика, то Геракл работал за весь класс - часто поднимал руку, решал задачки, вызывался к доске за очередной пятеркой, и все это, все пятерки получал он необыкновенно легко. А Тулипин не мог никак переключить свои мысли на алгебру, потому что мысли застревали на спине. В своей спине в такие минуты был весь Тулипин, ему становилось очень и очень не по себе - ведь всего в каком-нибудь полуметре сидел, басил, шумно двигался со своими большими руками Кудрин-Геракл.
Когда Кудрин-Геракл получал пятерку, то ему (иногда) становилось чуть-чуть жаль Тулипина. Он думал: как же так может быть - и хиляк, и придурок? И он трогал Тулипина за спину, а спина вздрагивала.
- Ты чего? Боишься, что ли?
- Да нет…
- А чего вздрагиваешь?
- Так…
"Действительно, придурок". И жалость проходила, потому что жалеть придурка долго нельзя.
Вдруг Тулипин увидел свой коричневый портфель, увидел, что Заяц (фамилия его была Туровский) залез туда обеими руками и вытащил шапку, перчатки и шарф (в раздевалке Тулипин оставлял только пальто). Заяц надел все на себя, повернулся к своей соседке Ирочке Боголюбовой. Та зажала рот рукой, чтобы смех получился негромким. Тулипин подумал, что шарф и перчатки с шапкой уже никогда к нему не вернутся - он всегда в подобных ситуациях думал так. И еще он подумал, что парни-одноклассники или другие всегда, и вот сейчас, показывают его слабость, его дурость девушкам. А это жгло сильнее огня. Девушки смеются над ним - что может быть тяжелее? Это происходит давно, тысячу раз на день и все же каждый раз заново. И каждый раз он ощущает свое бессилие, он даже не злится - злятся те, кто может что-то изменить, а он ничего не может, и поэтому ему просто плохо. Уже почти пустой портфель передали на его глазах следующей парте. Заяц снял с себя шапку, шарф и перчатки и бросил, а куда бросил - он сам точно не видел.
В коридоре зазвонил звонок. Перемена не обещала Тулипину спокойной жизни, но ведь надо еще найти все, что было в портфеле, а сам портфель - вон он - опять в руках Зайца.
Когда Тулипин шел мимо доски к первому ряду от окна за портфелем, навстречу, к выходу, двигался, если так можно выразиться, "центр тяжести" мужской половины класса, вокруг которого вращались все остальные. Вращались и притягивались. Навстречу Тулипину шли Макар, Рыбак, Гера, Леха, Шеф, Аспирант. Кудрина-Геракла здесь не было, да он и не считался в классе за "основного" - он со своим умом и силой был сам по себе.
Тулипину захотелось сделаться маленьким-маленьким, чтобы - раз уж он идет прямо на них - проскользнуть как-нибудь между ног. Но единственное, что можно было сделать, - это встать сбоку, у стола учителя, а сам учитель в этом время зачем-то пошел к задним партам.
- Ой, Тулипа-Тулипа… - запел Аспирант на мотив "ой, березы-березы". - Тебя директор с утра ждет. Говорят, ты стекло разбил. Чего ж ты хулиганишь? Отведем его к директору?
И Аспирант больно обхватил правой рукой шею Тулипина, пригибая его вниз, так что лицом своим Тулипин уткнулся в его грудь.
- Уйди!
Боязнь высасывала из без того слабых рук и ног последние силы. Тули-пин неумело сопротивлялся. Он понимал, что надо сопротивляться, но ему не хотелось этого делать, а хотелось попросить их всех, чтобы они не трогали его. Он понимал: чем больше он будет сопротивляться, тем дольше продлится все это мучение, но он уже не знал, что ему делать, и тянул:
- Уйди, уйди, уйди…
- Да на фига он тебе сдался? - сказал Гера Аспиранту. - Чего детей-то мучить?
- Ничего. Лучше будет понимать, что такое электромагнитное поле. А то стоит, как папуас, - ни бе, ни ме. Если честно, то я вообще не уважаю тех, кто не может ясно изложить свои мысли. А этот, похоже, деревянный - ни слов, ни мыслей. Ну, чего ты мычишь, чего ты все мычишь? Чего "уйди"? Заладил. Эх, не выйдет из тебя физика, Тулипа!
И Аспирант, прежде чем отпустить худую шею, сжал ее с такой силой, с какой в этот момент презирал вечного троечника, самого глупого человека в школе.
- Не балуйтесь, мальчики, - сказал появившийся у стола Географ.
- Василий Григорьевич, я над ним все девять лет шефствую - я не балуюсь.
Тулипину было обидно до слез. Не потому, что болела шея. Шея у него редкий день не болела. Просто Аспиранту и учеба дается без труда, и в университет он обязательно поступит, и лучшая девушка школы из параллельного класса ищет на переменах его по коридорам и этажам, а у Тулипина ничего этого нет. У него вообще ничего хорошего нет. И вот при такой ситуации счастливый сжимает шею неудачнику. Да хоть бы уж шею-то не сжимал! Обидно…
Тут Тулипин увидел, как Заяц идет к выходу со своей спортивной сумкой. Собственно, увидел-то он не то, что было в руках у Зайца, а то, что двигалось по полу в ногах, как футбольный мяч. Заяц пнул портфель посильнее, и он, чуть подпрыгнув, ударился о стену. Там им завладели другие ноги, пас последовал еще дальше назад, к окну, а уж оттуда по нему ударили от всей души. Тулипин ринулся вперед, чтобы схватить портфель, пока тот лежал на свободном месте, но его опередили. Когда уже Тулипину казалось, что портфель будет у него, сильный удар вышиб его из рук. Тулипин снова бросился за портфелем, и тут началась самая настоящая футбольная тренировка на удержание мяча. Тулипин кидался от одних ног к другим, но портфель никак не удавалось поймать на лету или прижать к полу. Тулипин забыл обо всем - только бы удалось вернуть себе портфель, ведь портфель у него один - другого нет. Он метался по четырехугольнику и кричал:
- Ну, ребята! Ну, ребята!
- Сейчас же выйдите все в коридор! - раздался голос Географа. Голос подразумевал, что и Тулипин должен выйти в коридор. Но ведь надо еще найти учебники, тетради, шарф, шапку, перчатки!
- Один момент!
Заяц подбросил портфель вверх, взял за ручку и направился к выходу. Тулипин понял, что хочет сделать Заяц. Он пошел следом и опять тянул:
- Ну отдай, отдай. Как я его потом достану, ну отдай!
Такое бывало уже не раз. Со смехом, с шутками одноклассники или брали тайно, или отнимали у Тулипина портфель и, подойдя к женской уборной, кидали из коридора в самый дальний угол умывальной. Тулипину стыдно было обращаться ко взрослым девушкам за помощью, и он просил пятиклассниц или четвероклассниц вынести портфель. Потом он весь день боялся, как бы это не случилось снова, и прятал портфель под свой стол до урока, если в классе никого не было.
Заяц нес портфель по коридору, а за ним почти бежал Тулипин. Тули-пин мог только просить, уповая на жалость Зайца.
- Дай рубль, портфель отдам.
Тулипин обрадовался, что портфель наконец вернется к нему. Он полез в карман пиджака, но ничего там не нашел.
- Коля, я завтра принесу. У меня сейчас нет. Ей-Богу, нет.
- Ну, если обманешь - всю печенку отобью. На!
- Я принесу, я принесу.
Теперь надо было в почти пустой портфель положить, а сначала найти то, что лежало неизвестно где. Вероятнее всего, вещи остались в классной комнате. Тулипин бегом вернулся в кабинет географии. Обычно на переменах учителя прогуливались по коридору, и классы были пусты. Но на этот раз Тулипин чуть не наскочил, открывая дверь, на Географа.
- Что-о ты?
7 "Наш современник" N 7
Тулипин не знал, что сказать. Если просто ответить, что хочет найти тетради, учебники и одежду, это прозвучит невразумительно, а если говорить все как есть, то Географ сделает замечание тому же Зайцу, и тот снова заберет портфель или еще как-нибудь начнет мучить.
Заяц, да и большинство парней в классе и в параллельном, означали для Тулипина разгул океанской стихии, которая швыряла лодку то вверх, то вниз, заливала, топила, не давая передышки, совершенно изматывая, и хохот при этом раздавался громоподобный. Если бы Тулипин верил в Бога, то на уроке очень тихо и незаметно для окружающих стал бы молиться - долго и самозабвенно.
- Простите, пожалуйста.
Тулипин остановился, почти совсем уйдя в себя, посередине коридора. Это было весьма неосторожно с его стороны. Обычно он отстаивал перемену у какого-нибудь свободного, удаленного от одноклассников окна или отсиживался в пустом классе. Как-то Аспирант честно признался Тулипину:
- У тебя, Тулипа, такой вид всегда, что, когда проходишь мимо, невозможно пройти просто так. Мне до того хочется тебя чем-нибудь поддеть, дать тебе пинка, что я не могу удержаться.
- Не надо, Валера.
- То есть как - не надо? Очень хочется. Я уж привык. Ты это уж как-нибудь пойми.
Перемена была самым тяжким испытанием, и сейчас Тулипин совершенно зря стал на виду у всех.
- Тулипа, пойди сюда! - он услышал голос Аспиранта. Делать нечего - надо подходить. Тулипин испугался, подняв глаза на компанию длинноногих и длинноруких одноклассников - "центр тяжести", - стоявших у окна полукругом.
- Ту-ли-па! Ту-ли-па!
Он скользнул взглядом по стайке девушек, стоящих еще дальше. Никто не смотрел в его сторону. Вот поставить бы сейчас стенку между девушками и этими, и тогда он подошел бы сразу - пускай что хотят, то и делают, все равно никуда не деться, только бы девушки ничего не видели.
- Ёлки! Ну иди же сюда, чего встал-то?
Но нет никакой стенки - все будет происходить на их глазах.
- Ну, ты идешь или нет?
Как хорошо раньше было: мужское и женское обучение в отдельных школах. Он бы пошел в женскую - там, по крайней мере, не делали бы больно.
- Ей-Богу, я сейчас за ним сам схожу. Человеческого языка не понимает. Аспирант, уже раздраженный, быстро приближался, отражаясь в расширенных зрачках Тулипина.
- Пойдем, кашей накормлю. Тебе мама дома геркулесовую варит? Плохо ты кашу кушаешь.
Очень сильная рука схватила легкого Тулипина за воротник и потащила туда, где стояли остальные.
