Хрононавигаторы

— Обосновывай! — разрешил Кнудсен. — Послушаем, как археолог превращается в философа.

Бах махнул рукой. Нет, в философа он не превратится, он из тех сверчков, что знают свой шесток. Но есть изначальные понятия, свойственные каждому, — он будет говорить о них. Итак, бессмертие. В принципе, в бессмертии нет злодейства, оно даже кажется высшим благом бытия — люди всегда мечтали стать бессмертными. Но, к счастью, значительно продлив жизнь, бессмертными так и не стали. Ибо что такое бессмертие? Отмена пределов жизни, иначе — превращение необходимости во вседозволенность. Ватута, доложу вам, не дурак, он сразу сообразил, что наши понятия добра и зла связаны с бренным бытием человека. Он издевательски обозвал человеческую мораль техникой безопасности нашего существования — и многое тут верно, не буду отрицать.

— Но посмотрите, — с увлечением ораторствовал Бах, — что следует из их удивительной философии, отвергающей великую формулу «надо», издевающейся над понятием «польза». В существовании исчезает разум, отыскивающий самый полезный и справедливый путь в голой необходимости жизни, — и оно само становится бессмысленным. Для чего им бессмертие? А ни для чего! Ибо не содержит в себе цели, просто есть и не требует никаких усилий. Но существование без деятельности невозможно — потребность в деятельности свойственна всему живому. Они деятельны, но деятельностью бессмысленной. Строить, чтобы разрушать, воевать ради войны. Даже жизнь свою не украшать, не улучшать, не совершенствовать! К чему её совершенствовать? Украшательство от нужды, а они не знают нужды ни в чем.

— Что лихорадочная деятельность рангунов превращается в пустую хлопотню, мы знаем и без твоей лекции, Миша, — заметил Кнудсен.

— Нет! — воскликнул Бах. — Нет, Анатолий, не хлопотня, а трагедия. Хлопотливое строительство превращается в разрушение, деятельная война порождает уничтожение противника. Война на Дилоне не просто длится, она усиливается, она не может не усиливаться. И окончится она лишь взаимным истреблением дилонов и рангунов. Это неизбежно, друзья мои! Бессмертие неспособно вечно сосуществовать со смертной жизнью. Такое сосуществование взрывает само себя. И мы должны совершить гуманную операцию: ликвидировать бессмысленное бессмертие рангунов.

— Гуманную, ты сказал? — переспросила Мария. — Я по-иному представляла себе это понятие.

— Гуманную! — повторил Бах. — И это не парадокс. Настоящая жизнь у рангунов начнётся, когда они покончат со своим бессмертием.

— Когда мы покончим с их бессмертием! — спокойно поправил Кнудсен.

— Да, мы! Сами они на это не пойдут, ибо не представляют себе нормальной жизни. Какие возможности интеллекта открывает жизнь, лишённая тупой бесконечности! Оберегать свою жизнь — и разрабатывать тысячи средств обережения! Превращать из короткой в долгую — и ещё больше усиливать свой разум! Украшать существование, превращать его из только биологического в эстетическое! Заботиться о потомстве, которого бессмертным не нужно, испытывать любовь, нежность, страсть — ведь всего этого они сейчас лишены. Наполнить жизнь любовью и красотой! Рангуны способны возводить дворцы, но прозябают в пещерах — такова цена их бессмертия. И когда увидят они, что конец жизни неизбежен, то постараются не только отдалить его, но и облагородить все, из чего складывается существование. Тогда и народятся те законы справедливости и добра, которых так не хватает рангунам сегодня.

— Какой гимн смерти! — сказала Мария, качая головой. — Вот уж не ожидала, что твоя любовь к парадоксам простирается так далеко.

— Гимн жизни, а не смерти! Мария, ты геноконструктор, ты творец жизненных форм, ты лучше нас должна понимать, что бессмертие неэтично, что только нормальная жизнь прекрасна. Ты ведь ни разу не создавала бессмертных животных.

— Просто не умею их конструировать. Не знаю, как бы я поступила, если бы умела.

— Зато я знаю. Отвергла бы бессмертных животных как объекты, лишённые стимула к усовершенствованию.

Бах с торжеством оглядел друзей. В том, что переубедил всех, он уверен не был, но что неотвергаемых возражений не встретит, не сомневался.

— Очень хорошо, — сказал Кнудсен. — Допустим, мы приняли твою концепцию аморальности бессмертия. И допустим, твоё красноречие покорит и Ватуту, и всех его Бессмертных. Но как тогда внедрить у них это смертное существование со всеми его прелестями — любовью, заботой о продлении рода, украшениями быта? Имеешь конкретные идеи по этой части?

— Об этом пока не думал.

— Напрасно. У меня подозрение, что если рангуны и примут твои идеи об осмысленном существовании, то не согласятся со средствами, какие ты придумаешь.

— Я ещё ничего не придумал.

— Зато я думал за тебя.

— Ты знал, что я хочу предложить?

— Догадывался, скажем так.

— Как ты мог догадываться?

— Думал о том же, о чем думал ты!

— И дошёл до тех же выводов?

— Не дошёл, а меня довели. Я разговаривал с природой.

— У тебя есть способ непосредственного общения со всей природой?

— Не со всей природой, а с её полномочным представителем.

— Кто же этот полномочный представитель природы?

— Можешь посмотреть на него.

Кнудсен указал на Асмодея. Радость и смущение — для человекообразности — были порознь внедрены в сознание Асмодея. Но радостное смущение не было запрограммировано, он дошёл до такого чувства собственным усилием. И ухмылку на его лице можно было назвать только радостно-смущённой. В отличие от киборга, капитан хронолета выглядел серьёзным и хмурым. Бах воскликнул:

— Ожидаю чрезвычайных известий! Верно, Анатолий?

— Верно, Миша. Иначе как чрезвычайными не назвать те сведения, какие принёс Асмодей из своего побега от хавронов. Спасаясь от них, он ускользнул не в фазовое время, что было бы проще, а унырнул в будущее. И по запарке оказался в далёком «потом». Что он там увидел, я переведу на экран. Асмодей, садись в демонстрационное кресло. Сосредоточься на выдаче картин, а комментировать буду я.

7

Демонстрационное кресло помещалось в нише салона. Кнудсен выкатил его на середину.

— Первая картина на экране, — сказал Кнудсен.

Это было сражение киборга с хавронами. В сторонке, в поле бокового зрения Асмодея, промелькнул Аркадий с Саланой на руках, рядом торопился Уве Ланна. На Асмодея наседали хавроны, он отбивался — экран полосовали выбросы пламени изо рта ящера; падали, воя и извиваясь, лохматые солдаты. Потом взметнулся сорванный резонатором спинной гребень и, трепеща и содрогаясь в остаточной вибрации, покатился по земле. За гребнем посыпались другие части оболочки ящера. Пламя и дым ослабели. На экран вырвалась свирепая морда Клаппы — осатаневший хаврон пошёл на единоличную схватку с киборгом. Картину затянуло туманом, в тумане сновали тёмные силуэты.

Кнудсен прокомментировал первую картину:

— Асмодей понял, что хавронов не одолеть, что Аркадий с дилонами успел убежать далеко в лес и что надо теперь бежать самому. Обычный побег в пространстве исключался. Асмодей повернул регулятор хрономоторчика на предел, но выскользнул, как я уже говорил, не в боковое время, а прямиком в грядущее. Посмотрите, что он там увидел.

Асмодей удирал не только во времени, но и в пространстве — мир на экране пустился в ошалелый пространственно-временной танец. Леса вырастали и рушились, в лесах бежали, как живые, реки — они бросались то вправо, то влево, вдруг пересыхали, вдруг набухали сверх берегов. Одна гора, оставаясь на своём месте, внезапно побежала за другой горой, та тоже стояла на месте и тоже бежала. Горы были невысокие, остроголовые — скорее крупные скалы, чем горы; их некогда выперло из недр, они держались подошвами в недрах — и вместе с тем непостижимо неслись по экрану вместе с державшей их почвой. Одна из гор догнала другую, рухнула на неё — взрыва не было, грохот не прозвучал, только мириады камней заполнили весь экран. Мария отшатнулась, в лицо ей метнулась глыба, но, не долетев, пропала. Мир путался в самом себе, расшвыривал и судорожно захватывал все, чем был: леса, горы, небо, реки, даже светила — одна Гаруна бледнела и терялась, падая за горизонт, другая увеличивалась и накалялась — с экрана повеяло жаром. Мария прикрыла рукой лицо, Аркадий что-то пробормотал, Бах вскрикнул.

— Тысячи лет истории планеты, сконцентрированные в минуты хронобега Асмодея, — прокомментировал Кнудсен. — Сейчас Асмодей впадает в ужас, что забрался чрезмерно далеко, и пытается затормозить бег времени. Картина третья. Полюбуйтесь, что ждёт Дилону через два или три тысячелетия.

Экран уже не показывал ошалелый бег изменений во времени, теперь мир менялся в пространстве. Асмодей проносился на экране над городом дилонов. Груда обломков чернела там, где он когда-то высился. Ни одного дилона не виднелось среди обломков, только в сторонке от бывшего города темнело нагромождение предметов. Асмодей устремился к нему — горка мертвецов, трупы, одни трупы. Собрание мёртвых тел унеслось в сторону — киборг бежал из страны дилонов.

— Картина четвёртая: рангуны, — сказал Кнудсен.

Рангунов тоже не было. Не было и города с попеременно возводимыми и разрушаемыми зданиями — такая же груда развалин, что и у дилонов. В восемь глаз всматривались хронавты в мёртвую площадку в горах, где в прошлом так шумно сновали лохматые обезьяноподобные хавроны, смиренно плелись пленные работяги дилоны, важно вышагивали на журавлиных ногах бочкообразные рангуны. В сторонке от погибшего города мелькнула какая-то фигурка, Асмодей устремился к ней. У голубого великана-дерева сидел рангун, он скорбно взирал на них. Такого рангуна не могло быть, он был очень стар — ещё ни одного старика не встречали люди среди Бессмертных. Все запертые сейчас в хронолете были в цветущем возрасте: кто просто юн, кто уже в зрелой поре — ни одного ребёнка, ни одного старца. У ног старика, на земле, высветились две фигурки — ребёнок, раскинувший ручки, и второй старец, много дряхлей первого. Оба были ещё живы, ещё слабо шевелились, но смерть уже вцепилась в них — и ребёнок и старец замирали. Живой старик плакал, тряся седой головой.

— Как похож этот ребёнок на Ватуту! — воскликнула Мария.

— А плачущий старец — копия Кагулы, Бессмертного No 29, моего, смею думать, доброго друга среди рангунов, — сказал Бах. — Но как он чертовски постарел! Просто безмерно стар! А кто все же третий? Во время суда надо мной присутствовали все Бессмертные — ни один не похож на умирающего старика. И на тех, кто сейчас на корабле, не похож.

— Возможно, мы захватили не всех Бессмертных, — отозвалась Мария. — Но неужели через два тысячелетия останутся только эти трое умирающих? Асмодей, можешь мне ответить?

— Только трое, Мария. Я несколько раз облетел всю Рангунию, никого больше не было.

— Картина пятая, — объявил Кнудсен. — Присмотритесь теперь к светилам: в них перемены, предвещающие важные со-бытия.

На экране сильно увеличилась Гаруна Голубая и столь же сильно потускнела Белая. Мария повернулась к иллюминатору, чтобы поглядеть, что снаружи: но там свирепо сверкала Гаруна Белая, томно светила Гаруна Голубая, её скромное сияние терялось в неистовом излучении Белой сестры. А на экране Голубая звезда забивала Белую. Бах задумчиво сказал:

— Впечатление, будто Гаруна Голубая перетянула Дилону поближе к себе. Но как это возможно?

— Впечатление правдивое, — сказал Кнудсен. — Я выключаю экран, остальные картины не так интересны и не так важны. Асмодей, ты свободен.

Асмодей выскочил из тесного кресла и, страшно довольный, что вызвал у людей волнение, пристроился у стены. Улыбки разных сортов не были заранее для него разработаны, он был оснащён лишь ухмылкой, но умел сам разнообразить её — сейчас она изображала почти торжество. Картины грядущего были трагичны, торжествовать было не ко времени, но Асмодей радовался, что своё дело — добыть важные известия — проделал отлично.

— Я не астрофизик и не хронист, — сказал Бах. — Мария в хронистике смыслит не больше моего. Объясни нам, Анатолий, возможно ли зафиксировать грядущее зримой картиной? Ведь грядущего ещё нет, оно только грядёт, как же фотографировать то, чего нет? По-моему, видения Асмодея обычные футурологические прогнозы, лишь облечённые в живописные картины.

Кнудсен ответил:

— Нет! Картины Асмодея не гипотезы, а фотографии реальной действительности. И хоть это действительность далёкого завтрашнего дня, она не становится от этого менее реальной.

— Значит, и города дилонов, и города рангунов, и сами дилоны, а с ними рангуны с хавронами реально погибнут в скором будущем?

— Нескоро, но непременно погибнут.

— Тогда повторю свой вопрос. Как заранее сфотографировать то, чего ещё нет? Никогда не слыхал об этом!

— И этим доказываешь, как далёк от астрофизики. Уже пять веков назад астрофизики знали, что реально существует то удивительное явление, которое ты и сегодня отказываешься признать: реальной картиной увидеть грядущее. Именно тогда они обнаружили необычайные звезды и выразительно наименовали их чёрными дырами. При некоторых условиях обычная звезда вдруг схлопывается, превращается из огромного космического тела в небольшой шарик с невообразимой плотностью — в миллиарды раз плотней воды. Все частицы, все кванты света, пролетая мимо такой звезды, поглощаются ею, как бы проваливаясь в дыру. Для постороннего наблюдателя звезда выпадает из времени, погружается в вечность. А если бы на ней существовал наблюдатель, он, наоборот, увидел бы, как все окружающее время стремительно сжимается, превращается из необозримо длинной линии в точку. И этот наблюдатель воочию увидел бы все будущее вселенной — вплоть до последнего мига её существования. И — будь у него фотоаппарат — сфотографировал бы бесконечное грядущее как сиюминутную реальную картину. Вот что знали астрофизики двадцатого столетия и чего ты, Миша, не знаешь в столетии двадцать шестом.

— Принимаю упрёк в невежестве. Но почему Дилону ожидает такое трагическое будущее? Можешь объяснить это так, чтобы я понял?

Кнудсен видел трагедию Дилоны в том, что она обретается в сфере притяжения двух звёзд. В местном космосе Гаруна Голубая чужеродна. Эту звезду как-то вышвырнуло из мира антивещества в местный мир. В пространственном «недалеке», очевидно, имеется галактика из таких же звёзд, как она. Для местного космоса та галактика невидима, она схлопнулась в точку, закуклилась в самой себе — тот самый «фридмон», закрытый наглухо звёздный мир, о котором немало писали ещё в двадцатом веке, но который пять последующих веков так и не удалось обнаружить. Так вот, выброшенную из фридмона Гаруну Голубую снова втягивает туда, она неотвратимо тянет за собой и прихваченную планету. В настоящем на Дилоне действуют оба времени — прямое и обратное. Этим и объясняется рассинхронизация в телах дилонов, единственная их хворь, как они нам горестно поведали.

— По-твоему, и они, и их города погибли в будущем… извини, погибнут в будущем от усиливающейся рассинхронизации?

— Они погибнут раньше! Усилится их вечная война с рангунами — вот отчего погибнут дилоны. А рангуны потеряют своё биологическое бессмертие.

— Тогда новый вопрос: почему они его потеряют?

Кнудсен пожал плечами, Мария сказала:

— Мне кажется, это лучше растолковать мне. Я все думаю о том умирающем младенце с лицом Ватуты.

И Мария объяснила, что бессмертие рангунов циклично, а не линейно. Люди ведь как рисовали образ бессмертного существа? Бытие тянется вечно, все вокруг стареет и уничтожается, а бессмертный — например, божество — пребывает в неизменности. «Дурная бесконечность»— так презрительно называл когда-то подобную повторяемость философ Гегель. А писатель Свифт поиздевался над бессмертием, законсервировав навечно не молодость, не зрелость, а немощь и дряхлость. У него некие струльдбруги, лишь достигая старости, обретают бессмертие — жалкое, безрадостное, полное мелких свар и лишений. Так вот, бессмертие рангунов совсем иное. В нем гармонически соперничают два тока времени — прямой и обратный.

В этом месте Бах прервал Марию:

— Я доказал вам, что бессмертие рангунов аморально, а ты заговорила о гармонии в зле и бессмысленности? Гармония — это красота! Аморальность — уродство!

Мария с улыбкой возразила:

— Не переходи меру, Миша! В отличие от человека, природа не признает прямых линий и дурных бесконечностей — даже свет искривляется в поле тяготения. Гармония в природе одинакова и в том, что мы называем злым, и в том, что расценивается как добро. А биологическое бессмертие рангунов создано природой.

Противоборство времён, продолжала Мария, почти не меняет процессов в мёртвой природе. Зато живая ткань чувствительней. Деревья омертвляются, когда в них возникает переброс времени, дилоны заболевают рассинхронизацией, а рангуны избежали рассинхронизации, переходя от одного тока времени к другому. Так создалось циклическое бессмертие: когда господствует время Гаруны Белой, они развиваются в прямом направлении — взрослеют, постепенно стареют. А когда пересиливает Гаруна Голубая, столь же постепенно совершают обратную эволюцию — и молодеют. Амплитуда между старением и омоложением пока не очень велика, сами рангуны, возможно, и не ощущают, что молодеют и стареют. Но видения Асмодея показывают, что циклическое движение в дальнейшем превысит жизненные пределы. Цикл расширит свои границы. Рангун в прямом развитии докатится до старости, а в обратном низвалится до младенчества. А при дальнейшем раздвижении цикла превзойдёт и эти граничные межи: одни будут умирать от дряхлости, ибо за дряхлостью нет продолжения жизни, а другие от прогрессирующего младенчества, ибо за ним ещё не началась жизнь. Так прекратится циклическое бессмертие рангунов.

Некоторое время в салоне стояла тишина. Капитан хронолета прервал затянувшееся молчание:

— Итак, перспектива ясна: никакой перспективы! Не говорю о будущей катастрофе, но и сейчас все скверно. Вещий Старец обвиняет нас в обострении войны…

— Ты хочешь вмешаться в их борьбу?

— Мы уже вмешались, Миша. Мы силой освободили тебя, а всех Бессмертных взяли в плен. Остановиться на этом нельзя. Я хочу прекратить войну рангунов с дилонами.

Бах высоко поднял брови.

— Прекратить войну, которую ведём не мы? Но как? Воспретить её специальным приказом? Провести среди противников красноречивую агитацию?

— И это, не смейся! Для агитации используем твоё красноречие, Миша. Я уничтожу все боевые арсеналы на Дилоне. Сделаю войну технически невыполнимой — вот мой план. Ликвидирую все виды оружия, все технические возможности войны. «Гермес» не уйдёт с Дилоны, пока не выполнит этой первоочередной задачи.

С дивана раздался слабый голос Аркадия. Штурман хронолета все обсуждение промолчал, а сейчас, с усилием приподнимая голову, вступил в разговор:

— Анатолий, ты сказал «первоочередная задача». Значит, есть задачи второй и третьей очереди? Асмодей показал, что жизнь на Дилоне должна погибнуть. Она уже и сейчас гибнет, омертвление распространяется… Если бы вы блуждали в том лесу… Равнодушно покинуть планету перед катастрофой!.. Такие оснащённые, такие могущественные!.. Бездействовать перед свирепым своеволием природы!..

Он снова откинулся на диване. Его жалоба воспламенила увлекающегося Баха. Археолог энергично хлопнул себя по коленям.

— А что? Идея! Побороться не с рангунами и хавронами, а с самой природой! Те же дилоны… Они кое в чем превосходят нас, но куда больше отстают; а ведь ставят перед каждым задачу — опровергнуть хоть один закон природы. Чем мы хуже их? Так давайте опровергнем безобразие, которое устраивает астрофизика с Дилоной!

— Что конкретно предлагаешь?

— То самое, что требуется! Увести Дилону от Голубой Гаруны. Воротить в лоно родной звезды, чтобы больше не было ни хроноворотов, ни рассинхронизаций, ни чертового циклического бессмертия. А средства — ваше дело, астрофизики!

С дивана снова подал голос Аркадий:

— Анатолий, астроинженеры меняют орбиты планет. Та же Урания… Её ведь отвели от Латоны незадолго до твоего прилёта.

Кнудсен вслух размышлял:

— Это произошло, когда Гриценко налаживал свою первую хронолабораторию. Использовали вулканическую потенцию Урании: одни вулканы притушили, другим наддали жару. А отдача от их взрывов превратилась в космическую двигательную силу. Урания умчалась в направлении, противоположном тому, куда извергались вулканы. Были и тормозные вулканы, остановившие её бег в заданное время.

— Короче, превратили Уранию в ракету, а потом затормозили в нужном месте, — сказал Бах. — Вот и решение. Разожжём на Дилоне вулканы и отгоним от Гаруны Голубой на орбиту Гаруны Белой.

Кнудсен покачал головой.

— Миша, Дилона — планета, где легко вызвать недротрясения. Но вулканизма она лишена. В ней отсутствует раскалённое ядро.

— Не имела, так будет иметь! Заразить её недра искусственным жаром! Использовать для этого естественный атомный реактор, открытый вами в какой-то долинке.

Кнудсен задумался.

— Превратить ослабевший ядерный реактор в искусственный вулкан? Можно попробовать… Кстати, на Земле естественные атомные взрывы уже происходили. В Африке, в Нигерии, нашли остатки ядерного реактора, образовавшегося путём слияния жидких урановых руд в критическую массу. Правда, это было полтора миллиарда лет назад, и ядерный взрыв был несильным… Хлопок в атмосферу, а не вулкан.

— Об открытии в Нигерии я тоже знаю. Но мы на Дилоне разожжём пожар, которому позавидует сам огненный работяга Гефест или его римский тёзка Вулкан. Между прочим, у римлян Вулкан обладал великой привилегией на десять лет отсрочивать любой приговор судьбы. Даже Юпитер не имел таких прав, а бог огня противостоял самой судьбе. Вот какое уважение он заслужил

— можно сказать, был первым опровергателем законов мироздания. Слепая судьба гонит Дилону на гибель в какую-то чёрную яму…

— Чёрную дыру, — спокойно поправил Кнудсен.

— Я так и говорю — чёрную дыру схлопнувшегося звёздного мирка. А мы не дадим судьбе своевольничать — у нас вулкан не на десять лет, а навсегда отведёт от Дилоны уготованный ей скорбный жребий!

Кнудсен заговорил тоном командира, принявшего окончательное решение и отдающего приказы исполнителям:

— Вулканом займёшься ты, Миша. Помощником твоим назначаю Асмодея. Тебе, Мария, ставлю задачу дипломатическую. Ватута именует тебя Повелительницей. Но искренно ли его смирение? Если ты убедишь рангунов, что можно спасти Дилону, немалая часть затруднений будет преодолена. Нужно и от дилонов получить согласие. У Миши ещё при первой встрече завязалась дружба со Старейшинами — воспользуемся этим. А я буду отыскивать и уничтожать технические средства войны. Поможет мне Аркадий. Он ещё слаб, но выздоровление наступит скоро.

Кнудсен глядел на распростёртого на диване молодого хроноштурмана. Суровое лицо капитана «Гермеса» светилось ласковой улыбкой.

8

Мария часто посещала помещение, отведённое пленным рангунам, — и Бессмертные встречали её с такой приветливостью, что она казалась радушием. Уже не один Ватута, но и остальные Бессмертные показывали, что видят в Марии истинную Повелительницу — она подозревала, что кое-кто готов причислить её к обладателям Высшей Силы.

Лишь одно тяготило пленных — и Мария хотела сыграть на этом, как на козырной карте. Уже на второй день плена, когда несколько усмирилось смятение от нежданного поворота судьбы, Ватута с сокрушением признался Марии:

— Все хорошо, Повелительница, но, видишь ли, нам нужно дело. Мы принципиальные враги безделья. Кагула, Бессмертный No 29, горюет, что строительство и разрушение в городе лишено надзора, он у нас Верховный Строитель-Разрушитель. Ленивые дилоны способны лишь на длительные размышления о пустяках, а хавроны нерадивы…

Мария в той беседе строго оборвала Властителя Бессмертных:

— У людей создалось нехорошее впечатление о вашей хлопотне, — он сознательно употребила презрительную оценку Баха. — И мы постараемся подыскать вам занятие поэффективней.

— Полезное, да? Коротышка археолог, он же Бах, поведал нам, что люди признают единственное божество — пользу. Он не преувеличивал? — В очень вежливом, почти смиренном вопросе Ватуты Мария уловила иронию. Возможно, чтобы скрыть её, Ватута склонился в почтительном поклоне. — Повелительница, мы будем работать на вашу пользу.

— На свою пользу, Ватута! Для себя, а не для нас.

Ватута снова поклонился. Мария могла бы поручиться, что его угодливые поклоны совершаются не столько для свидетельства покорности, сколько чтобы скрыть насмешку в глазах.

И отправившись выполнять задание капитана хронолета, Мария готовилась напомнить Ватуте о его просьбе приобщить их к делу. Рангуны повскакали со своих мест и поспешили навстречу Марии. Радостно ухмылявшийся Кагула протиснулся ближе всех — этот весёлый Бессмертный всегда старался стать рядом с ней. Мария дружески положила руку на его плечо, Кагула счастливо осклабился. К нему пробилось ещё двое Бессмертных, Кадана и Варана: один выглядел немного постарше Кагулы, другой был юн. Везде возле Кагулы появлялись эти двое — не то закадычные друзья, не то верные помощники Верховного Строителя-Разрушителя.

В стороне ото всех в своей теперь обычной смиренной позе стоял Ватута

— даже в его нарочитом смирении ощущалась величественность, он уже одним этим выделялся среди Бессмертных. Мария направилась к нему, сопровождаемая Кагулой и его двумя спутниками. Говорить надо было со всеми, но обращаться предпочтительно к нему: речь должна прозвучать как слово истинной Повелительницы — значительно и категорично.

— Друзья мои! — Мария встала против Ватуты и подчеркнула голосом обращение, ещё ни разу не слышанное пленными. Все Бессмертные уже хорошо владели человеческим языком, особенно Ватута и Кагула, — на них не могло не произвести впечатление новое обращение. — Друзья мои! Мы узнали, что ждёт в скором будущем вашу планету. Перспективы нерадостные. Понадобятся совместные усилия людей и рангунов, чтобы избежать больших несчастий.

В помещение вошли Асмодей и Бах. Мария, показав на Асмодея, рассказала, как он ускользнул от хавронов, как унёсся в будущее и что обнаружил в том будущем.

— Сейчас вы и сами увидите, что видел наш друг.

Асмодей развернул на стене экран, поставил перед ним демонстрационное кресло. Бах тихо заговорил с Марией.

— Мы с Асмодеем вернулись из радиоактивной долинки. Облетели её, взяли пробы пород, индикаторами просветили недра на глубину. Обнаружена урановая жила с повышенным содержанием лёгкого урана. Идеально делящийся материал! И если жилу растворить в воде — а она растворима — и слить урановый ручеёк в обширную пещеру, то образуется тот самый объём урана, который ядерщики именуют критическим. Пустоты в недрах тоже найдены — природа сама заготовила помещение для горна.

— В общем, на Дилоне созданы все условия для своего Кракатау, — с улыбкой дополнила Мария.

— Не Кракатау — в сотни раз мощней! Ведь тот знаменитый Кракатау — что? Побушевал в августе 1883 года, погубил сорок тысяч человек и иссяк. Мы создадим вулкан непрерывного действия, к тому же постепенно нарастающего — другой не годится. Нужна твоя помощь, Мария. Нужны рабочие

— хавроны, дилоны, рангуны. В общем, все черти с дьяволами. И ангелы в роли прорабов.

— Позабочусь, — пообещала Мария, и Бах ушёл.

Большой экран в помещении для пленных давал изображение и крупней, и отчётливей показанного в салоне — Мария повторно всматривалась в видения киборга, открывая в них новые детали. И комментировала картины грядущего обстоятельней, чем Кнудсен: бочкообразные Бессмертные и понятия не имели о том, что представлялось естественным для хронавтов.

— Теперь вы знаете, что ждёт вашу планету, — закончила Мария.

Рангуны взволнованно переговаривались — и человеческими голосами, и ещё более непонятными Марии рыком и клёкотом: в отличие от дилонов Бессмертные свободно высказывались на разные голоса. Кагула громко прокричал Ватуте человеческими словами:

— Это был ты, Ватута, я увидел хорошо, я увидел! Но почему ты превратился в младенца, почему ты превратился, Ватута?

— Это был я, — мрачно согласился Ватута. — Я не знаю, Кагула, почему я превратился в ребёнка. Я никогда не был ребёнком. Я не мог стать ребёнком. А тот плачущий старик — ты, Кагула. Ты был стариком, Кагула.

— Я был стариком, я был, — печально сказал Кагула. — Я видел себя стариком, Ватута. А то тело, что лежало у моих ног, это же Дилай, Хранитель Энергии, он лежал у моих ног, он лежал!.. Ватута, скажи своё великое решение, скажи. Этого же не может быть, чтобы Дилай умер, Бессмертный No 1, твой предшественник, Ватута. Скажи решение, Ватута, скажи!

— Право решения принадлежит Повелительнице! — Ватута зло показал на Марию.

Она слушала их восклицания, всматривалась в их возбуждённые лица — и ей вообразилось, что она не на космическом корабле, в кругу пленных врагов, а в каком-то детском саду, среди детей, которые играют в Бессмертных. Что было бы с рядовыми людьми, не экипажем хронолета, узнай они, что в скором будущем на Земле погибнет все живое? Мария усмехнулась, столь разительно иной представилась реакция людей на грозное известие. Дети, большие дети — странная цивилизация, достигшая технических высот, но не вышедшая из интеллектуального младенчества. От этого, от законсервированного младенчества, и ребяческое их самолюбие, и неосознанная жестокость, и стремление все превращать в игру — детское влечение строить, чтобы тут же разрушать. Все окружающее — набор игрушек! «Дети, — думала она, — сообщество вечных детей, так и не приблизившихся к взрослости — вот истина их поведения; она вовсе не в порочности их бессмертия, как выдумал Бах. Сегодня же докажу ему, что люди, стань и они бессмертными, отнюдь не выйдут из мира морали, отнюдь не станут по ту сторону добра и зла, и деятельность их, по-прежнему разумная и полезная, отнюдь не превратится в подобие детской хлопотни, как он зло именует младенческую игру в бессмертие».

Ватута впервые изменил предписанному себе смирению.