Хрононавигаторы

— Да, могу! Миллиарды лет Земля не знала людей. Человеку всего около пяти миллионов лет. И он, появившись, был мало схож с современным. Низкорослый, сутулый, длиннорукий, весь в шерсти, с покатым лбом, с глубоко посаженными глазами, с вытянутыми губами — скорей пастью, чем ртом… В общем, полузверь — телесно и интеллектуально.

Великое чудо истории, что эта полуобезьяна так стремительно пробежала все стадии своего физического и интеллектуального совершенствования. Уродливый дикарь превратился в Аполлона и Афродиту. Таков уникальный исторический бег человека. Ни одно другое существо и за несравненно большие сроки не проделало схожего преобразования. Будешь возражать, Анатолий?

— Не буду. Но хочу поразмыслить. Итак, не человек, а инопланетянин открыт тобой в скандинавской тундре. Об инопланетянах твердят уже пять столетий. Следы их ищут повсюду — и пока не находят. А ты нашёл! Разрешил мучительную загадку — одни ли мы во Вселенной или не одни? Но разрешил её, создав такой новый парадокс, что он, мне кажется, полностью опровергает всю концепцию инопланетной экспедиции.

— В чем парадокс находки, опровергающий её существование?

— В возрасте её, Миша. В возрасте! Три миллиарда лет. Да это же черт знает что такое! Вдумайся, Миша! Ведь если ты прав, то уже многие миллиарды лет во Вселенной существует могущественная цивилизация подобных нам существ. Они посещали Землю, посещали, несомненно, и другие планеты. И если эта сверхмогущественная цивилизация людей давно погибла, то не могли же исчезнуть её следы, не менее впечатляющие, чем окаменелый труп твоей скандинавки. А их нет, Миша. Их нет — ни могущественной цивилизации, ни оставленных ею следов.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно! Вот вопрос, на который отвечаю с убеждённостью. Конечно, мы не изучили всю Вселенную. Это просто невозможно. Но наши лайнеры, аннигилирующие пространство для сверхсветовых скоростей, углубились в космос на тысячи светолет. Наши астронавты проносились мимо миллионов звёзд, высаживались на сотнях планет. Мы познакомились с бесчисленными формами жизни. Но нигде не встречали цивилизаций, равных нам технологически и интеллектуально. Вселенная, в общем, однородна. Знаток, чтобы определить качество вина, нацеживает из бочки один стакан, ему нет нужды выпивать всю бочку. Можно обоснованно утверждать, что и в дальнем космосе мы не найдём того, чего не нашли в ближнем. Хочу тебя огорчить, Миша, — думаю, что во Вселенной никогда не существовало цивилизации, так удивительно похожей на современное человечество.

По лицу Баха казалось, что возражения Кнудсена не только не огорчают его, но, напротив, приносят удовольствие. Бах улыбался, одобрительно кивал. Когда Кнудсен закончил, Бах чуть ли не с ликованием воскликнул:

— Именно то, чего ожидал. Великолепный анализ! Согласен с каждым твоим словом! Ты абсолютно прав.

— Но если я прав, то ты…

— Тоже прав. И сейчас это докажу. Для этого я и попросил вызвать тебя с Латоны. Ты единственный, кто может — и гораздо лучше меня! — превратить мою гипотезу в полную достоверность.

— Воля твоя, Михаил…

— Не перебивай! Формулирую. Ни на Земле, ни в космосе не обнаружено и намёка на мощную человекоподобную цивилизацию, тем более возникшую миллиарды лет назад. Но открытие в Скандинавии доказывает, что такая цивилизация существовала и её представители посещали Землю. В общем, было то, чего не могло быть. И нужно решить непростую задачу: как может быть то, чего не может быть? От имени Академии Наук поручаю решение этой задачи тебе!

— И ты хочешь, чтобы я нашёл то, чего не может быть. Не слишком ли много взваливаешь на мои слабые плечи?

— Ровно в меру твоих возможностей. Есть ещё один человек, который думает о тебе так же, как я.

— Кто же этот человек, которого ты выставляешь против меня?

— Это ты, Анатолий.

— Ты серьёзно?

— Вполне. Ибо ты уже нашёл решение проблемы. Правда, пока только гипотетически, а не практически. Но от слов к делу перейти не так уж сложно.

Кнудсен начал сердиться.

— Миша, я не такой любитель парадоксов, как ты. Выпусти свои соображения вторым изданием со списком опечаток.

— Никаких опечаток! Ты говорил, что существа, оставившие тело своего представителя на Земле, не могли быть из нашего космоса. Значит, они были из другой Вселенной. Вот ты и нашёл решение проблемы.

Кнудсен медленно проговорил:

— Начинаю понимать. Они из миров с иным течением времени?

— Наконец-то снизошло! Ты стал тугодумом, Анатолий! Ещё до того, как ты пустился в иновременность на опытном хронолете «Протей», меня стала мучить проблема иных вселенных — невидимые чёрные дыры, звезды из антивещества, схлопнувшиеся галактики… А после возвращения «Протея» стало ясно, что Вселенные с иным течением времени существуют реально. И во время раскопок в Скандинавии я уже подумывал об этом. Раз человекоподобных могущественных цивилизаций не существуют в мирах прямого времени, а они все-таки существуют, поскольку побывали на Земле, то, значит, они пришли из миров иного времени. Неотразимое рассуждение, не так ли?

Кнудсен усмехнулся.

— Уж не хочешь ли ты послать нас с Аркадием на поиски человекоподобных цивилизаций в миры с иным течением времени?

— Именно, Анатолий! Академия Наук постановила использовать новый хронолет «Гермес» для рейса в иновременные Вселенные. Таким образом, проверка моей гипотезы станет одним из пунктов вашей рейсовой программы. Будут и другие, но они вне моих интересов.

— Понятно. Теперь скажи — ты вызвал меня, чтобы получить моё согласие на рейс в иновременность?

Бах вдруг смутился.

— Не только. Хочу просить… Возьми меня в члены экипажа!..

— Да ведь ты не хронавт, Миша.

— Изучу. Сам проэкзаменуешь меня. Поблажки не попрошу.

Кнудсен пожал плечами.

— Нужно решение Академии, чтобы включить тебя в экипаж. Конечно, разрешение ты получишь. О чем ещё проинформируешь нас?

— Только о том, что тебе предложат взять ещё одного человека. Не я назвал эту кандидатуру, но горячо поддержал её, хотя лично не знаю кандидата — только читал работы, знакомился с научными успехами.

— Кто же этот кандидат, которого ты не знаешь, но горячо рекомендуешь?

— Мария Вильсон-Ясуко, директор геноструктурной лаборатории на Урании. Она создала такие искусственные организмы, что поражаешься. Выдающийся геноинженер Вильсон-Ясуко, так считают в Академии Наук, будет незаменима, когда мы повстречаем новые формы жизни.

По лицу Кнудсена пробежало тёмное облачко.

— Не уверен, что хотел бы видеть Марию в своём экипаже. Но для удачи рейса это несущественно. Она, конечно, незаменима в своей области. Вы уже говорили с ней?

— Мы не могли вести с ней переговоры до твоего согласия.

— И вы уверены, что она бросит создание новых типов животных ради участия в экспедиции, цели которой очень далеки от её специальности?

— Надеемся, что она посчитается с просьбой Академии Наук. Пока важно одно: нет ли у тебя возражений против её участия?

Кнудсен ответил ровным голосом:

— У меня возражения нет.

Эта картина погасла, и сейчас же вспыхнула другая: Бах и Кнудсен вдвоём шли по улице и разговаривали…

Бах с возмущением сказал Ватуте:

— Повторяю снова: ваш импульсатор показывает на экране далеко не самые важные события моей жизни. Против встречи с Кнудсеном и Никитиным не возражаю, она была важна, решалось — быть или не быть хроноэкспедиции в миры искривлённого времени. Но ведь происходили события и не менее важные, а где они? Например, мой доклад Академии Наук о скандинавской находке, дискуссии в связи с моей гипотезой, разработка проекта экспедиции, штудирование хронистики, очень сложной науки, — я в математике не силён, а там такая математика! Совещания, заседания, встречи, вызовы, лекции!.. Ничего этого и в помине нет. А взамен вот эта прогулка в музей, которую Кун Канна восстановил на экране. Разговоры о личных взаимоотношениях…

Министр Прогнозов и Ведовства поспешно погасил экран и смиренно протелепатировал:

— При низком уровне резонанса восстанавливаются воспоминания с сильной сохранностью. Но если прикажешь, Властитель, я увеличу потенциал резонанса, и тогда оживут события, которые человек считает более важными, но которые гораздо слабей сохранились в его памяти.

— Работай при низком потенциале, — сказал Ватута. — Возобновляй только сильные воспоминания. А почему наш пленник прочней запоминал пустяки, а не важное — это его личное дело.

Бах больше не протестовал. Он удивился себе. Он всегда думал, что хорошо помнит свою личную жизнь. Он порой оглядывал пережитое как бы с большой высоты — и жизнь представала как обширная местность, неровная, пересечённая, живописная: ровные долины повседневности, высокие пики успехов, тёмные болота неудач, уходящий за горизонт океан непознанного… Пейзаж, называвшийся «жизнь», был ярок и впечатляющ, его можно было восстановить любым усилием памяти. Но вот пленный министр возобновляет жизнь Михаила Баха, фиксируя только сильные воспоминания — и он плохо узнает себя. Он тот же и уже не тот — пропала гармония событий. По-прежнему различима с высоты хорошо знакомая местность, но долины и реки затянуло туманом, над пеленой тумана вздымаются отдельные пики, между ними нет связи, нет переходов — картина дикая и неожиданная…

На экране Бах и Кнудсен шли по улице города.

— Заседание в Академии прошло удачно, — говорил Бах. — Все важное утвердили, против состава экипажа не возражали.

— Опасался, что тебя отведут?

— Сомнения были. А ты за своего Никитина не опасался?

— Почему я должен за него опасаться?

— Не должен, а мог. Уж очень несхожая вы пара!

— В чем ты увидел несхожесть?

— Не я один. Во-первых, внешность. Ты — огромен, хмур, лохмат, грозен; в общем — зверь из бездны, так называл похожих на тебя один старый писатель. Он — ангельский лик, кудряв, румян, нежен, женообразен до неприличия. Скажешь, внешность несущественна? Оставим внешность, присмотримся к сути. Ты — любимый ученик создателя хронистики, продолжатель гениального Чарльза Гриценко, его преемник, создатель «Протея», первого трансмирового корабля, главный конструктор трансвременного «Гермеса». Короче — сотни выдающихся научных работ, десятки первоклассных изобретений. Вот он — ты! Прославленный Анатолий Паоло Кнудсен! А он? Ни одной работой о себе не заявил — ни в теории, ни в эксперименте. Нет, не подумай, что отговариваю брать его. Твоё решение — закон! Но почему он? Сотни напрашивались тебе в помощники, в стажёры, в лаборанты. Ты выбрал его.

Кнудсен добродушно посмеивался.

— На простой вопрос — почему? — ответить очень непросто. Начну издалека. Много лет прошло с момента, когда я впервые прибыл на Латону. Чарльз Гриценко только приступал к основным хроноэкспериментам. Да и кто тогда разбирался в хронистике? Пожимали плечами, говорили неопределённо: «Да, новая наука, много, много в ней загадочного». А я мечтал о ней, мечтал увидеть её создателя. И вот вошёл в его лабораторию, остановился на пороге — перехватило дыхание! А Чарльз взглянул на меня, улыбнулся и сказал: «Наконец-то вы пришли! Давайте направление, стажёр!» Так он открыл меня. Это незабываемо, Миша.

— Отличная лирико-психологическая сценка. Гриценко любил поражать. Но какое это имеет отношение к Аркадию Никитину?

— Прямое, Миша. Их было десятка два, кандидатов в первую хроноэкспедицию, — каждый предъявлял труды, инженерные или теоретические, каждый мог похвалиться усердием в стажировке. Аркадий бледнел в ярком созвездии таких фигур. И он знал, что его физическая красота — недостаток, а не достоинство, с красотой обычно связывают легкомыслие и самолюбование. И собственная молодость угнетала его, она знаменовала отсутствие опыта. А я взглянул на него и понял: единственный, кто нужен! И отвергнутые мне нравились, но Аркадий не просто понравился — покорил. Так когда-то Чарльз выбрал меня среди многих стажёров лаборатории, так теперь и я выбрал Никитина. Гриценко не пришлось раскаиваться в своём выборе, я пока тоже не разочаровываюсь. Я сразу понял, что ангелоподобный облик Аркадия мало отвечает его характеру. Он решителен и крут, настойчив и вспыльчив, чертовски требователен — не правда ли, это плохо вяжется с кудряшками и румяными щёчками? Посмотрел бы ты на него во время монтажа «Протея». Он тогда своими придирками доводил кого до слез, кого до ярости, кого до ухода. Лишь на ходовых испытаниях выяснилось, что не было придирок, было обоснованное требование совершенства, без этого ещё невиданный корабль не сумел бы уйти в ещё неслыханный рейс.

— Буду рад, если он таков, как описываешь. Но раз уж мы заговорили о личных отношениях, то разреши задать ещё один вопрос.

— Задавай.

— Ты сказал при встрече, что не жаждешь видеть Марию Вильсон-Ясуко в составе экипажа. Почему, Анатолий? Такой геноконструктор, такой знаток всех форм земной и неземной жизни… Ты хмуришься? Неприятен вопрос?

— Задумался, как отвечать. Отвечу в Музее Космоса.

— Он сегодня закрыт.

— Не для меня. Ты забыл, что до того, как я стал хрононавигатором, я имел звание астронавта первого класса — это звание открывает двери всех залов музея. Но мы с тобой пойдём не в главные помещения, а на окраину музейного городка, в домик планет, уже потерявших интерес для звездопроходцев.

Они свернули на боковую улицу, подошли к группе зданий, обнесённых оградой. Над входом светилась надпись «Музей Космоса». Кнудсен углубился в улочку между двумя высокими зданиями, остановился перед двухэтажным домом, вынул металлическую карточку астронавта, вложил её в щель автоматического контроля, и дверь отворилась. Кнудсен прошёл два первых зала. Над входом в третий зал висела надпись: «Созвездие Лиры. Звезда No 6. Планета Гефест».

— Смотри внимательней, Миша, — сказал Кнудсен. — Это важно.

Бах смотрел во все глаза — и не открывал ничего важного. Гефест, небольшая планетка, весь был в струпьях гор, в пламенных опухолях вулканов

— его затягивали дым и пар, сотрясали взрывы. На одной серии стереоснимков массивная гора отрывалась от тела планеты и уносилась вверх, а вверху рассыпалась на миллионы раскалённых обломков — огненный дождь камней иссекал поверхность Гефеста. Местечко было жуткое, но страшных планет в космосе и без Гефеста хватало.

— Прежде всего, интересна лава, — сказал Кнудсен. — Она слабо радиоактивна. Воды на Гефесте немного, но в лужицах найдены живые клетки, не организмы, но все же жизнь! Все благоприятствовало здесь творению жизни

— теплота, влажность и радиоактивность! Ты помнишь, конечно, геохимика Владимира Вернадского, он ближе к твоей профессии, чем к моей. Вернадский, я читал, относил слабую радиоактивность к синтезаторам жизни, а радиоактивность сильную — к её губителям. Гефест открыли два века назад, но что это такое горнило непрерывно возникающей и непрерывно гибнущей жизни, узнали недавно. Пятнадцать лет назад сюда послали экспедицию в составе вулканолога Хидаки Ясуко, его сына Алексея Ясуко и руководителя, которого пока не назову. Хидаки было сорок лет, Алексею — шестнадцать, руководителю тридцать семь. Хидаки был мужем Марии Вильсон, Алексей — её сыном. Во время одного из вулканических выбросов Хидаки и его сын погибли, руководитель даже ранения не получил. Он видел, как мальчика взметнуло вверх огненным факелом. И мальчик кричал, все кричал из пламени! Что до отца, то он сразу провалился в кратер. Расследование показало, что огнеупорные костюмы вулканологов были недостаточно надёжны — их конструкцию пришлось перерабатывать.

Бах в негодовании воскликнул:

— Как руководитель экспедиции мог потом смотреть в глаза жене Ясуко?

Кнудсен спокойно сказал:

— Ты прав, он не мог смотреть ей в глаза. Он был так страшно, так непростимо виноват перед ней!

Бах вдруг сообразил, зачем Кнудсен привёл его в музей.

— Руководителем экспедиции был ты?

Кнудсен продолжал:

— Я должен кое-что добавить к обстоятельствам трагедии. Руководитель был с детства дружен с Марией, а в юношеские годы дружба превратилась в любовь. Односторонне превратилась, только у него. Мария и слышать не хотела о других отношениях, кроме дружеских. А затем появился Хидаки Ясуко

— обаятельный человек, умница, талант. Женщины в него влюблялись, мужчины считали радостью общение с ним. Это была удивительная пара — Мария и Хидаки! Семнадцать лет они прожили вместе — и каждый день был днём внимания и любви.

— Руководителем экспедиции был ты? — повторил Бах.

— Руководителем был я, Миша. Так захотели в Совете Космоса — я считался хорошим астронавтом и геофизиком. Я обрадовался назначению, мне хотелось после долгих лет отдаления от Марии хоть служебно приблизиться к её семье. Прежней любви уже не было, ничто не могло помешать нашей дружбе.

— Мария верила, что ты преодолел прежнюю любовь к ней?

— У неё не было оснований думать, что я лгу. Перед нашим отлётом на Гефест она сказала: «Анатолий, я вручаю судьбу моего сына и моего мужа в надёжные руки».

— Что ты сделал после возвращения с Гефеста?

— Что я мог сделать? Она уже знала о трагедии. Следственная комиссия установила, что моей вины в катастрофе нет — неожиданный взрыв вулкана произошёл в спокойном месте Гефеста, приборы прогнозировали здесь длительное спокойствие.

— У тебя был разговор с Марией после возвращения на Землю?

— Я её не видел. Она улетала на Латону, оттуда на Уранию: ей предложили заменить Глесстона, — директора геноструктурной лаборатории, тот ставил слишком уж жестокие эксперименты. В общем, никаких объяснений в связи с трагедией на Гефесте у нас не было.

— Но ведь ты сам вскоре прилетел на Уранию. Ты не мог не встретиться с Марией. Надо было объяснить ей свою невиновность!

— Выводы комиссии она читала. Повторять их своими словами? И я не сразу полетел на Уранию, я больше года провёл на Земле. Геофизика мне опротивела. Об экспедициях на планеты, охваченные вулканическим жаром, я и думать не мог. На Землю прилетел Чарльз Гриценко. Он рассказывал о своих экспериментах с фазовым временем в атомных процессах. Ты его знал — он истинный златоуст! И я понял: надо проситься в ученики к творцу науки о трансформациях физического времени. Чарльз, как и ты, Миша, был любителем поэзии. Когда я завершил стажировку, он приветствовал моё превращение из геофизика в хрониста прекрасными словами древнего поэта:

… Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны, Глубокие, пленительные тайны, Не бросил ли я всё, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошёл ли бодро вслед за ним, Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную?

— Так ты очутился на Урании?

— Так я очутился на Урании. Не знаю, что думала Мария о моем появлении у Гриценко, но встретиться со мной не пожелала. Мы иногда виделись в столовой, на учёных советах… Пятнадцать лет прошло с катастрофы на Гефесте, пятнадцать лет мы живём с Марией на одной планете, но не помню случая, чтобы мы перекинулись больше, чем двумя-тремя равнодушными словами: «Здравствуй, Мария!», «Добрый день, Анатолий!»

— Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?

— Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.

— Может, она и к другим так относится?

— С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю грустной привилегией не существовать для неё.

— Анатолий, зачем ты привёл меня в этот зал? Печальную историю о Гефесте я мог услышать и в другом месте.

— Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь катастрофу. Пойдём в демонстрационную.

В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.

— Хидаки и Алексей, — бесстрастно сказал Кнудсен. — Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.

Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он тёмной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А-а-а!»— и иссяк, а тело, ставшее огнём, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.

Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.

— Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! — воскликнул Бах.

— Этот крик вечно звучит во мне! — глухо сказал Кнудсен. — Выйдем. Я должен показать тебе ещё одну картину.

Кнудсен повёл Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое — высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша — красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трём мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьёзная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.

— Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, — сказал Бах. — Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.

Кнудсен кивнул.

— Ты правильно разглядел — очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот ещё одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она ещё не видела Аркадия…

— Ну что ж — увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится, что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот срок затягиваются.

— У неё не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на «Гермес», чтобы не видеть меня.

Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:

— Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал. Даже любовался ею.

— Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той катастрофы не прилетала на Землю.

— Верно! Я не мог её видеть, а все-таки видел. И знаешь где? В музее.

— В том, где мы были? В Музее Космоса?

— Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял перед картиной старого русского художника Врубеля. «Валькирия» — так называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии? Девы-воительницы северных саг — полубогини-полуженщины, на полях сражений летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил величественную женщину — одной рукой она держит уздечку коня — удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон-Ясуко похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и покрасивей врубелевской девы.

— Очень возможно, — рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем-то своём.

6

Министр Прогнозов и Ведовства, дилон Кун Канна сделал перерыв в передаче на экран воспоминаний Баха. Ватута зевнул человеческим зевком — широко распахнул рот, долго вбирал воздух, долго выдыхал его, даже — тоже по-человечески — чуть-чуть подвыл, выдыхая.

— Странный народ — люди, — сказал он после зевка. — Самые сильные воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь. Беспрестанное выяснение отношений. Если, конечно, все люди как ты.

— Все люди, в общем, как я, — заверил Бах. — Мы существа общественные, взаимные контакты для нас очень важны.

— Ты сказал, что ты учёный археолог и что вся жизнь твоя — служение науке. По воспоминаниям, которые всего прочней, такой вывод не сделать.

— Дай резонанс посильней, тогда увидишь, чем была заполнена моя жизнь. Память капризна…

— Много ещё прогнозируешь воспоминаний на малом резонансе? — спросил Ватута министра.

Тот сверился с аппаратурой.

— Две-три картинки, Властитель.

— Две-три картинки вытерплю.

На экране появилась небольшая комнатка — стол, три кресла, диван. На диване сидели Кнудсен и Аркадий. Бах у окна любовался пейзажем.

— Замечательная планетка эта Латона, — сказал Бах. — Идеальное место для отдыха и научных экспериментов, которые нельзя проводить поблизости от Земли. Но для чего обустроили Уранию — та ведь хуже.

— Хуже для отдыха, лучше для работы, — возразил Кнудсен. — Если бы заводы и лаборатории Урании были размещены на Латоне, ты не говорил бы, что Латона — идеальное место для отдыха. На Урании сосредоточены предприятия, которые опасно размещать в окрестностях Земли.

— В том числе и твоя хронолаборатория? А чем она опасна?

— Ничем, пока исследования идут нормально.

— Всё, что ненормально, опасно. Разве не так?

— Не так, Миша. На Урании однажды произошёл взрыв двух миллионов тонн сгущённой воды. Случись он на Латоне, добрая треть планеты лежала бы в развалинах. Урания защищена путаницей гор — пострадали лишь несколько зданий. И если хронотрансформаторы на Урании выйдут из строя… Конечно, и там радости не будет, но соседи уцелеют — горы вокруг Института Гриценко послужат щитом от катаклизмов с временем. Камню безразличны скачки в тысячу лет назад или вперёд, а люди не выдерживают больших хроноперебросов. Между прочим, ещё в моё стажерство один из хронистов лаборатории погиб от разрыва внутреннего времени в организме. Гриценко тогда очень усилил защиту, не столько нашу собственную, сколько соседей — от нас.

— Почему ты посматриваешь на дверь, Анатолий?

— Мария должна была быть уже десять минут назад.

— Женщины неточны, разве ты этого не знаешь?

— Только не Мария. Она женщина, но точней тебя.

— Может, ты перестал её понимать? Ты думал, что она откажется от экспедиции, а она согласилась сразу.

В комнату вошла женщина. Она остановилась на пороге, оглядела троих мужчин. На её лице возникло удивление, когда она увидела Аркадия. Бах и Кнудсен обменялись быстрыми взглядами. Если женщину что и поразило, то справилась она быстро.

— Здравствуйте, друзья! — Она обратилась к Баху: — Знаменитый Бах, автор открытия, которое всех нас скоро бросит в океан иновременности? Столько раз видела твои стереопортреты, что узнала бы при встрече на улице. А юноша — Аркадий Никитин? О тебе у меня не было предварительного представления, но рада видеть. — Только теперь она повернулась к молчаливому Кнудсену, на лице её высветилась улыбка. — Ты не меняешься, Анатолий. Такой же могучий, серьёзный, лохматый. Говорят, что ты внешность скопировал с Зевса, но, думаю, твоим прототипом был отец Зевса, бог времени Хронос — и по его узкой божественной специальности он тебе больше походит.

Кнудсен ответил без улыбки:

— Учту, Мария, схожесть с Хроносом. Непременно раздобуду его изображение. Жалко, что древние греки не удосужились фотографировать своих богов. Большое упущение, по-моему.

Мария Вильсон-Ясуко опустилась в кресло. Высокая, широкоплечая, худая, с нервным и резким лицом, она могла сойти за мужчину, одевшись в мужское, — лишь красные губы на бледном лице да очень женские глаза выдали бы её. Голос у неё был звучный и сильный.

— Ты, наверно, сердился, что я опаздываю, Анатолий, — сказала она, все так же дружески улыбаясь. — Помню, ты выходил из себя, если кто опаздывал на минуту. Не сомневаюсь, что ты сохранил вызывающую привычку быть педантично точным.

— Просто точным, Мария, без вызова.

— Так вот — ради точности… Хочу предупредить, друзья, что в нашей встрече примет участие мой друг и помощник. Он явится точно в двадцать один час. У него есть хорошее имя, внесённое в паспорт астронавта, но он охотно откликается на дружеское прозвище Асмодей. Я бы хотела взять Асмодея в нашу хроноэкспедицию. Он будет полезен и вам, а я просто не мыслю себя без него.

Бах и Аркадий посмотрели на Кнудсена. Кнудсен нахмурился.

— Ты ставишь предварительное условие своего участия?

— Нет. Если не возьмёшь моего друга, я от экспедиции не откажусь. И можешь дать ответ после того, как посмотришь на Асмодея. Уверена, что он всем вам понравится. Теперь задавайте вопросы.

— Пока один. Давая согласие на участие в экспедиции, ты, естественно, ознакомилась с её задачами?

— В самых общих чертах, Анатолий. Знаю о находке в Скандинавии и о гипотезе, что высокоразвитые антропоиды посещали Землю уже три миллиарда лет назад. И о том, что в нашей Вселенной не обнаружено и следов такой цивилизации. И что вы надумали искать её во Вселенной с иным течением времени. И что для этого снаряжён хронолет «Гермес», в члены экипажа которого пригласили и меня. Этими скудными сведениями и ограничивается моё знание программы хронорейса.

— Но ведь это самое существенное! — воскликнул Бах. — Что-либо добавить не берусь.

— Ты не берёшься, другие возьмутся, — сказал Кнудсен. — Не знаю, будет ли верна добавка, но что существенна — ручаюсь.

— Надумали менять программу рейса? — удивился Бах.

— Не я, а наш общий друг Никитин. — И Кнудсен с улыбкой показал на покрасневшего Аркадия.

— Лучше в другой раз, я не подготовился, — попросил Аркадий.

— Рассказывай, как придёт в голову. А чтобы помочь тебе, я изложу вкратце твою концепцию — доказательства представишь сам. Так вот, друзья, Аркадий считает, что наша основная цель — отыскать в иных мирах человекообразную цивилизацию, представители которой миллиарды лет назад посетили Землю, — в принципе своём ошибочна, ибо такая цивилизация невозможна и потому не существует. Я правильно излагаю, Аркадий?

— Правильно. Но это…

— Понимаю. Только вступление к идее, а не сама идея. А вот и идея. Человек не естественное создание природы, а искусственная конструкция, продукт какого-то эксперимента. Поэтому надо искать не другую антропоидную цивилизацию, а того экспериментатора, который пустил в биологическое существование человека… Но где гарантии, что экспериментатор конструировал человека по своему образу и подобию? Тот неизвестный конструктор разрабатывал не только человека, но и все биологические формы. Какая — его подобие? Амёба, рыба, бык, обезьяна?