Такое пренебрежение быстро рассеяло все ее благожелательные ко мне чувства, и ее сердцем завладело бешенство уязвленной женщины. Она выражала его не только всевозможными намеками, подсказанными злобой, с целью повредить мне в глазах ее отца, но и придумывала для меня унизительные поручения, каковые, по ее предположениям, в достаточной мере смирят мойнрав. Однажды она приказала мне вычистить кафтан моего хозяина, я отказался, и последовал резкий диалог, завершившийся тем, что она расплакалась от злости. Тогда вмешалась ее мать и, расследовав дело, порешила его в мою пользу, хотя этой услугой я был обязан отнюдь не уважению или вниманию ее ко мне, но исключительно желанию унизить дочь, которая по сему поводу заметила, что, как бы ни был человек прав, иные люди никогда не воздадут ему должного, но, конечно, есть у них для этого свои основания, и кое-кто осведомлен о них, однако же презирает их жалкие ухищрения. Эти многозначительные словечки "кое-кто" и "иные люди" побудили меня в дальнейшем внимательнее наблюдать за поведением моей хозяйки, и вскоре у меня уже имелись причины полагать, что она почитает свою дочь соперницей в любви капитана О'Доннела, проживавшего в их доме.
      Тем временем я завоевал своим усердием и познаниями доброе расположение моего хозяина, который частенько восклицал по-французски:
      - Mardie! C'est tin bon garcon! {Чорт возьми! Хороший парень! (франц.)}
      У него было много работы, но так как к нему обращались преимущественно его соотечественники-эмигранты, прибыток его был невелик. Однако его расходы на лекарства были не весьма большие, ибо он оказался искуснейшим из всех лондонских аптекарей по части подмены одной составной части другою, и я иной раз забавлялся, глядя, как он, не колеблясь, изготовляет лекарство по рецепту врача, хотя в лавке у него не было ни одного упомянутого в рецепте снадобья. Устричные раковины он умел превращать в глаза краба, простое растительное масло в сладкое миндальное, сахарный сироп в бальзамический, воду из Темзы в aqua cinnamomi *, и сотни наиболее дорогих лечебных средств приготовлялись мгновенно из самых дешевых и простых снадобий.
      Если же пациенту было предписано какое-нибудь самое обыкновенное лекарство, он всегда заботливо изменял его цвет, либо вкус, или и то и другое так, чтобы невозможно было его распознать. Для этой цели ему исправно служили кошениль и чесночное масло.
      Среди многих лечебных средств, находившихся в его распоряжении, было у него одно от венерической болезни, которое принесло ему много денег, и он так искусно прятал его от меня, что мне не удалось узнать его состав. Но на протяжении восьми месяцев, проведенных мною у него на службе, он столь несчастливо применял его, что три четверти больных, пользовавшихся им, поневоле должны были перейти на лечение ртутью к другому врачу. Такая неудача как будто укрепила его привязанность к этому особливому средству и, покуда я жил у него, осмелюсь сказать, он скорее отрекся бы от св. троицы, хотя и был добрым гугенотом, чем от веры в чудодейственную силу этого лекарства.
      Мистер Лявман не раз пытался посадить свое семейство на растительную диету, принимаясь расхваливать коренья и овощи; как врач и философ. он порицал потребление мяса; но вопреки своему красноречию никого не мог обратить в свою веру, и даже подруга его сердца отказалась следовать за ним.
      То ли вследствие ее пренебрежения этими советами супруга, то ли благодаря природной ее горячности, - сие мне неведомо, - но страсти с каждым днем все сильнее обуревали эту леди, пока, наконец, не начала она почитать пристойность вовсе лишней уздой, и однажды, когда ее муж находился в отлучке, а дочь ушла в гости, она приказала мне привести наемную карету, в которой поехала вместе с капитаном по направлению к Ковент-Гарден. Мисс вернулась домой вечером и, поужинав в обычный час, удалилась, чтобы лечь в постель.
      Часов в одиннадцать вошел мой хозяин и осведомился, легла ли его жена спать; я сказал ему, что хозяйка ушла днем и еще не вернулась. Это поразило беднягу аптекаря, словно удар грома, и, попятившись, он вскричал:
      - Mort de ma vie! Моя жена нет дома?
      В этот момент явился от какого-то больного слуга с рецептом микстуры, и мой хозяин, взяв рецепт, пошел в лавку, чтобы приготовить ее собственноручно. Растирая составные части в стеклянной ступке, он спросил меня, отправилась ли его жена одна или нет, и, едва услыхав, что ее сопровождал капитан, одним ударом разбил ступку вдребезги, оскалил зубы, уподобившись грифу виолончели, и возопил:
      - А, изменница!
      Я ни минуты долее не в силах был бы сохранить серьезную мину, но, по счастью, меня выручил стук в дверь, каковую я открыл и увидел свою хозяйку, вылезающую из кареты. Она немедленно ворвалась в лавку и обратилась к своему супругу с такими словами:
      - Дорогой мой, должно быть, ты подумал, что я пропала. Капитан О'Доннел был так любезен, пригласил меня в театр.
      - Театр, театр! - повторил муж. - Ого! Да, шорт побери, верно, ошень кароший театр!
      - Ах, боже мой! - воскликнула она. - Что случилось?
      - Случилось! - закричал он, совершенно позабыв о своей привычной вежливости. - Шорт побери, проклятая собашья жена! Venire bleu! Я тебе покажу, как наставлять на мою голову один рог! Pardieu! {Чорт побери! (франц.)} Этот le capitaine О'Доннел...
      Тут капитан, который тем временем расплачивался у двери с кучером кареты, вошел и грозно произнес:
      - Проклятье! Так кто я такой?
      Мистер Лявман, переменив тон, немедленно приветствовал его:
      - Oh, serviteur, monsieur le capitaine, vous etes un galant homme... ma femme est fort obligee {О! Ваш покорный слуга, мсье капитан! Вы человек галантный... Моя жена очень обязана вам (франц.).}.
      Затем, повернувшись ко мне, тихо присовокупил:
      - Et diablement obligeante, sans doute! {И несомненно чертовски услужлива! (франц.)}
      - Послушайте, мистер Лявман, - сказал капитан, - я - человек чести, а вас я почитаю настоящим джентльменом, которого не может оскорбить мое любезное обхождение с его супругой.
      Эта декларация возымела такое действие на аптекаря, что он вновь обрел всю учтивость француза и, рассыпаясь в комплиментах, заверил капитана, что весьма польщен честью, оказанной его жене. Когда дело было таким образом улажено, все отправились на покой. На следующий день я увидел сквозь застекленную дверь, соединяющую лавку с гостиной, что капитан с жаром говорит что-то мисс, которая слушает его с миной и гневной и презрительной; однако он в конце концов нашел способ смягчить ее и скрепил примирение поцелуем. Это обстоятельство открыло мне причину ссоры, но, несмотря на всю мою бдительность, я больше не мог подметить никакого общения между ними.
      Тем временем у меня явились основания полагать, что одна из служанок питает нежные чувства ко мне; и вот однажды ночью, когда, по моему разумению, все в доме спали, я решил воспользоваться благоприятным случаем и пожать плоды своей победы, ибо другая служанка, спавшая с ней в одной постели, уехала накануне в Ричмонд навестить родителей. Я встал и, как был нагишом, пробрался в темноте на чердак, где она помещалась. К великой моей радости, дверь оказалась открытой, и я тихонько подошел к кровати, упиваясь надеждой удовлетворить мои желания. Но каковы же были муки ревности и разочарование, испытанные мною, когда я нашел ее спящей в объятиях мужчины, в котором без труда признал не кого иного, как слугу капитана! Я был на волосок от какого-нибудь безрассудного поступка, когда шум, поднятый крысой, скребущейся за обшивкой стены, обратил меня в бегство, и мне поневоле пришлось благополучно отправиться восвояси.
      Тревога ли эта затуманила мне мысли, перст ли судьбы заставил меня заблудиться - я не знаю, но, спустившись в третий этаж, я, вместо того чтобы повернуть налево, пошел в другую сторону и принял за свою комнату спальню молодой леди. Я не обнаружил своей ошибки, пока не налетел на столбик кровати, а тогда уже не в моей власти было удалиться незамеченным, ибо дева не спала, почувствовала мое приближение и шопотом попросила меня не столь шуметь, так как болван-шотландец может подслушать в смежной комнате. Довольно было этих слов, чтобы я догадался, кому назначено свидание, и так как страсти мои, всегда пылкие, были теперь весьма возбуждены, я решил принять сей подарок фортуны. И вот, без дальнейших церемоний, я смело проскользнул в постель к этой прелестнице, оказавшей мне такой милостивый прием, какой я только мог пожелать. Что до меня, то я был весьма скуп на слова, а она попрекала того, чью особу я представлял, его ревностью ко мне, о коем отзывалась столь грубо, что охватившая меня злоба несколько раз едва не привела к разоблачению; но в ее ненависти ко мне я был утешен сладостным чувством отмщения, когда услыхал из ее собственных уст, что пришло время спасти ее доброе имя брачным союзом, ибо у нее были причины опасаться, что скоро ей уже не удастся скрыть последствия их отношений.
      Пока я обдумывал ответ на это предложение, в моей комнате раздался шум, словно что-то упало на пол; тогда я вскочил и, подкравшись к двери моей спальни, увидел при лунном свете тень человека, ощупью пробиравшегося оттуда; я отошел в сторонку, чтобы дать ему пройти, и наблюдал, как он спускался вниз со всей поспешностью, на какую был способен. Я сразу угадал, что это капитан, который, проспав назначенный час, поднялся, наконец, чтобы итти на свиданье, и, найдя мою дверь открытой, вошел в мою комнату вместо спальни своей любовницы, где я занимал его место; но, наткнувшись на стул и упав, он обнаружил ошибку, испугался, что шум переполошит семейство, и посему удалился, отложив исполнение своих желаний до другого, более благоприятного случая. Я был вполне удовлетворен всем случившимся и, не возвращаясь туда, откуда вышел, отправился в свой собственный замок, где укрепился, заперев дверь на засов, и заснул, поздравляя себя с удачей.
      Но истина недолго могла укрыться от моей молодой хозяйки, которая на следующий день имела объяснение с капитаном, сетовавшим на постигшее его прошлой ночью разочарование и просившим прощения за шум, поднятый им. Легко можно постичь их обоюдную скорбь, когда они уразумели случившееся, но у каждого было еще свое горе, не разделенное другим, ибо она понимала, что не только выдала мне тайну сношений с ним, но, позволив себе порочить мое имя, распалила мой гнев до пределов, не оставлявших надежды на примирение. С другой стороны, ревность нашептывала ему, что грусть ее притворна и что я занял его место с ее ведома и согласия,
      В дальнейшем обнаружится, что именно таково было направление их мыслей, ибо в тот же день она вошла в лавку, когда я находился там один, и, подняв на меня глаза, омываемые слезами, принялась горестно вздыхать. Но, памятуя о тех эпитетах, коими она почтила меня прошлой ночью, я остался бесчувственным к ее печали и, думая о том, что радушный прием, оказанный мне, предназначался другому, не обратил ни малейшего внимания на ее скорбь; посему она, к своему унижению, убедилась, что за ее презрение ей заплачено вчетверо.
      Однако с той поры она нашла нужным относиться ко мне с большей любезностью, чем обычно, зная, что в любое время в моей власти было предать огласке ее позор. По этим причинам моя жизнь стала гораздо приятнее, хотя я так и не мог принудить себя повторить мой ночной визит, а так как я с каждым днем преуспевал в знании столицы, то постепенно избавился от неуклюжих своих манер и обрел славу учтивого аптекарского помощника.
      ГЛАВА XX
      На меня нападают и наносят опасные раны. - Я подозреваю О'Доннела и получаю подтверждение моей догадки. - Замышляю план мести и привожу его в исполнение. - О'Доннел обкрадывает своего собственного слугу и скрывается. Я ухаживаю за некоей леди и чудесным образом освобождаюсь от ее тенет.
      Однажды около полуночи, когда я возвращался из Челси от больного, чья-то невидимая рука обрушила мне на голову удар, повергший меня без чувств наземь; так я и остался лежать, как мертвый, с тремя ранами в теле, нанесенными шпагой. Когда я опамятовался, испускаемые мною стоны встревожили посетителей уединенной пивной, находившейся неподалеку от того места, где я лежал, и они оказались настолько человеколюбивы, что внесли меня в дом и послали за лекарем, который перевязал мои раны и успокоил меня, сказав, что они не смертельны. Первая рана задела мышцы живота так, что убийца несомненно воображал, будто проколол мне кишки. Вторая шла вдоль одного из ребер, а последняя, долженствовавшая быть смертельной, была у сердца, но шпага наткнулась на грудную кость и острие застряло в коже.
      Размышляя об этом происшествии, я не мог убедить себя в том, что подвергся нападению обыкновенного грабителя, ибо несвойственно этим людям убивать того, кого они грабят, особенно в тех случаях, когда они не встречают никакого сопротивления; я же убедился, что мои деньги и все прочее, бывшее при мне (за исключением моего остова), осталось в целости. Отсюда я заключил, что либо меня приняли по ошибке за другого, либо я стал жертвой скрытой злобы тайного врага, а поскольку я не знал никого, кто бы имел хоть малейшие основания быть на меня в обиде, если не считать капитана О'Доннела и дочери моего хозяина, то мое подозрение пало на них, но я решил скрыть его, чтобы тем скорее получить подтверждение. С этой целью я часов в десять утра отправился домой в портшезе и, опираясь на носильщика, вошел в дом, где встретил в коридоре капитана, который, едва увидав меня, отпрянул и обнаружил явные признаки нечистой совести, каковые я мог объяснить изумлением при виде меня в таком состоянии. Хозяин, выслушав мой рассказ, выразил мне горячее сочувствие и соболезнование и, узнав, что раны мои неопасны, распорядился перенести меня наверх и уложить в постель, невзирая на противодействие своей жены, по мнению которой лучше было бы отправить меня в больницу, где уход за мной будет более тщательный. Погрузившись в размышления, я изыскивал способ отомстить сквайру О'Доннелу и его возлюбленной, почитая их виновниками моих злоключений, как вдруг в мою комнату вошла мисс (ее не было дома, когда я вернулся) и, посочувствовав мне в постигшей меня беде, спросила, не подозреваю ли я кого-нибудь в покушении на убийство. Тогда я устремил на нее пристальный взгляд и ответил: - Да.
      Она не обнаружила никаких признаков замешательства и быстро сказала:
      - В таком случае почему вы не требуете приказа об аресте? Это будетстоить безделицу. Если у вас нет денег, я вам дам взаймы.
      Такая откровенность не только рассеяла подозрения, падавшие на нее, но и поколебала мою уверенность касательно капитана, и я решил добыть новые доказательства его виновности, прежде чем предпринимать что-либо для отмщения. Я поблагодарил ее за великодушное предложение, присовокупив, однако, что не имею возможности его принять, так как не намерен действовать опрометчиво; хотя я отчетливо разглядел, что напавший на меня был солдат, чья физиономия показалась мне знакомой, однако не могу с чистой совестью обвинить под присягой какое-нибудь определенное лицо, да если бы даже и мог, все равно преследование его судебным порядком не принесло бы пользы. Я прикинулся неуверенным, ибо опасался, как бы капитан, услыхав от нее, что я знаю, кто меня ранил, не нашел своевременным скрыться раньше, чем я буду в состоянии свести с ним счеты.
      Через два дня я поднялся с постели и обрел силы, чтобы приняться за работу, так что мистер Лявман изловчился вести свое дело, не нанимая на мое место другого подручного. Прежде всего я попытался окончательно удостовериться, кто мой тайный враг, и с этой целью, проникнув в комнату О'Доннела, когда тот ушел из дому не в полной парадной форме, и осмотрев его шпагу, кончик которой был отломан, приложил к ране острие, найденное застрявшим в моем теле, и установил, что оно в точности подходит. Больше не было никаких оснований сомневаться, оставалось лишь измыслить план мести, поглощавший меня всецело на протяжении восьми дней и ночей. Иногда меня прельщала мысль напасть на него так же, как он напал на меня, и убить его на месте. Но честь моя восстала против такой расправы, ибо она была образцом жестокости и трусости, в чем не следовало ему подражать. Иной раз я тешился мыслями потребовать у него удовлетворения по всем правилам чести, но от этой затеи меня удержало соображение, что исход поединка неизвестен, а страдания, которые он причинил мне, не дают ему права на такое снисхождение. Наконец я решил избрать средний путь и свой замысел привел в исполнение следующим образом. Я заручился помощью Стрэпа и двух его знакомых, на которых он мог положиться; мы раздобыли все необходимое, чтобы перерядиться, и в воскресный вечер я поручил одному из сообщников, надевшему ливрею, передать капитану такое письмо:
      "Сэр, если позволено мне судить по некоторым внешним признакам, вы не без приятности услышите, что мой муж уехал в Бегшот навестить больного и вернется не раньше, чем завтра вечером. А потому, коли вы имеете нечто мне предложить (как не раз можно было заключить по вашему обхождению), вы хорошо сделаете, воспользовавшись благоприятным случаем увидеть
      вашу и т. д.".
      Это письмо было подписано именем жены аптекаря, проживавшего в Челси, которая, как я слышал, завоевала восхищение О'Доннела.
      Все совершилось по нашему желанию. Влюбленный герой устремился к указанному месту и был встречен нами как раз там, где он напал на меня. Мы набросились на него все сразу, завладели его шпагой, сорвали с него платье, раздев донага, и, невзирая на самые красноречивые его мольбы и слезы, принялись стегать крапивой, пока он не покрылся волдырями с головы до пят. Когда мое чувство мести утолили нанесенные мною удары, мы подобрали его одежду и, спрятав ее поблизости в кустах, покинули его, голого, предоставив добираться, как ему вздумается, до дому, куда я позаботился вернуться раньше его. Впоследствии я узнал, что по дороге к приятелю, жившему на окраине города, капитан был задержан стражей, доставившей его в арестный дом, откуда он послал домой за одеждой, а утром появился у двери в портшезе, закутанный в одеяло, которое он занял, ибо не в силах был облечься в свой обычный костюм - так распухло и болело у него все тело.
      Он встретил весьма нежный прием у моей хозяйки и ее дочери, состязавшихся друг с другом в заботливости и уходе за ним; но сам Лявман не мог удержаться, чтобы не выразить своего удовольствия многочисленными злорадными усмешками, когда наказывал мне приготовить мазь для его болячек. Что до меня, то вряд ли кто может усомниться в моей радости, ибо я каждый день имел возможность созерцать последствия моей мести на теле противника, покрывшемся язвами, виновником коих был я; в самом деле, я не только имел удовольствие содрать с него заживо кожу, но получил еще удовлетворение, мною не предвиденное.
      Сообщение о том, как на него напали и раздели в таком-то месте, появилось в газете, оповестив людей, нашедших на следующий день его одежду, куда ее отнести, и таким путем он вернул все потерянное, за исключением нескольких писем, в числе коих было и написанное мною от имени жены аптекаря. И это письмо и другие письма, по-видимому также повествовавшие о любви (так как сей ирландский герой был одним из тех, кого называют охотником за богатыми невестами), попали в руки некоей писательницы,прославившейся благодаря опубликованному ею скандальному происшествию, которая, приукрасив их своими собственными измышлениями, преподнесла их столице в напечатанном виде. Я весьма смутился духом при мысли, как бы по моей вине не разрушилось счастье целого семейства из-за написанного мною письма, но эти опасения рассеялись, когда я узнал, что аптекарь из Челси начал против типографщика судебный процесс за клевету и усматривал в письмах подделку, совершенную автором, успевшим скрыться.
      Но каково бы ни было его мнение об этом деле, наши две леди, казалось, держались совсем других мыслей, ибо, как только появился памфлет, я заметил, что их забота о больном в значительной мере уменьшилась и в конце концов сменилась полным пренебрежением. Он не мог не усмотреть этой перемены, равно как и причины ее; но, заслуживая от них худшего, нежели презрение, и понимая это, он радовался, что так дешево отделался, и довольствовался проклятиями и угрозами, направленными против аптекаря, который, как полагал он, пронюхал о свидании с его женой и отомстил ему вышеописанным способом.
      К тому времени, как он покрылся новой эпидермой, молва о нем распространилась столь широко, что он почел своевременным сняться с лагеря; свое отступление он совершил однажды ночью без барабанного боя и предварительно обокрал своего же собственного слугу, забрав все его достояние, кроме бывшей на нем одежды. Спустя несколько дней после его исчезновения мистер Лявман завладел как обеспечением большим старым сундуком, оставленным капитаном; а так как сундук был очень тяжел, то мой хозяин не сомневался, что его содержимое возместит сумму, какую О'Доннел остался ему должен за квартиру. Но вот истек месяц, не принеся никаких вестей об этом искателе приключений, хозяину же не терпелось узнать, что находится в сундуке, и он приказал мне взломать его при нем, каковую работу я исполнил с помощью пестика от нашей большой ступки и обнаружил, к невыразимому его изумлению и огорчению, кучу камней.
      Примерно в это же время мой друг Стрэп уведомил меня о полученном им предложении отправиться с одним джентльменом в другие страны на положении камердинера, но при этом заявил, что, какую бы выгоду ни сулило ему сие предложение, он не может примириться с мыслью о разлуке со мной - столь он был мне предан. Однако, несмотря на все услуги, оказанные мне честным парнем, неблагодарность так свойственна человеческому сердцу, что я начал тяготиться нашей дружбой, и теперь, завязав новые знакомства, казавшиеся более почтенными, я даже стыдился, слыша, как он справляется обо мне, словно близкий приятель. Посему, заботясь якобы о его благополучии, я уговаривал его не отказываться от предложения, так что в конце концов он решился принять его с большой неохотой и через несколько дней распрощался со мной, проливая потоки слез, на которые я не мог взирать без волнения.
      Теперь я стал почитать себя настоящим джентльменом - учился танцам у француза, которого вылечил от модной болезни, посещал в праздничные дни театр, утвердился оракулом в пивной, где при всяком споре обращались за решением ко мне, и, наконец, завел знакомство с некоей молодой леди, нашедшей способ покорить мое сердце, от которой после многих домогательств и ухаживания добился обещания сочетаться со мной браком. Так как это прелестное создание почиталось богатой наследницей, я благословлял фортуну и уже готов был увенчать все свои желания супружеством, но в одно прекрасное утро, явившись к ней в отсутствие служанки и войдя в спальню на правах жениха, я, к крайнему моему замешательству, застал ее в постели с мужчиной. Небо ниспослало мне достаточно терпения и присутствия духа, чтобы я мог немедленно удалиться; и я тысячу раз возблагодарил свою звезду за это счастливое открытие, из которого решил извлечь пользу и на будущее время отказаться от всяких мыслей о браке.
      ГЛАВА XXI
      Сквайр Гауки поселяется у моего хозяина - Попадает в неприятную историю, из коей я его выпутываю - Он женится на дочери моего хозяина - Они составляют заговор против меня - Я оказываюсь виновным в воровстве - Меня выгоняют, - Я покинут друзьями - Нанимаю комнату неподалеку от церкви Сен-Джайлс - Там случайно нахожу в плачевном положении леди, за коей некогда ухаживал. - Выручаю ее из беды.
      Пока я, пребывая в таком расположении духа, веселился на свободе, мистер Лявман сдал второй этаж моему земляку и знакомому, сквайру Гауки, который приобрел к тому времени патент лейтенанта в армии и столь свирепый воинственный вид, что я боялся, как бы он не вспомнил о стычке между нами в Шотландии и, поскольку он не явился тогда на место встречи, не загладил бы этого теперь своею пунктуальностью. Но, то ли он действительно забыл обо мне, то ли желал убедить меня в этом, он при виде меня ничем себя не выдал, словно мы были незнакомы, и я избавился от своих опасений. Однако немного погодя я имел случай убедиться в том, что, как бы ни изменилась его внешность, он в глубине души остался тем самым Гауки, которого я уже описал.
      Однажды поздно вечером, возвращаясь домой от одного больного, я услышал на улице шум и, приблизившись, увидел двух джентльменов, задержанных тремя стражами. Пленники, обезображенные грязью, горько сетовали на потерю своих шляп и париков, а один из них, в котором, по его произношению, я признал шотландца, жалобно стенал, предлагая за свое освобождение гинею, от чего страж отказался, ссылаясь на то, что один из его сотоварищей тяжело ранен и арестованный должен отвечать за последствия. Мое пристрастие к родине было столь сильно, что я не мог видеть соотечественника в беде, а потому одним ударом моей верной дубинки я сбил с ног стража, державшего того, чья участь особенно беспокоила меня. Едва очутившись на свободе, он пустился наутек, оставив меня решать спор, как мне заблагорассудится, я же выпутался из этого дела довольно жалким манером, ибо, не успев извлечь пользу из стремительного нападения, получил от одного из стражей удар в глаз, едва не лишивший меня этого органа. Однако я ухитрился добраться до дому, где узнал, что капитан Гауки подвергся оскорблениям и был ограблен шайкой бродяг, после этого я получил от моего хозяина приказ приготовить клистир и парегорическое питье *, чтобы утишить и успокоить в нем волнение духа, вызванное перенесенным им жестоким обращением, тогда как сам хозяин выпустил из него незамедлительно двенадцать унций крови.
      Осведомившись о подробностях этого приключения и уразумев со слов слуги, что капитан пришел только что без шляпы и парика, я готов был, не колеблясь, признать в нем человека, освобожденного мною, и укрепился в своей уверенности, услыхав его голос, которого до этого события я так долго не слышал. Поневоле я призадумался о своем вмешательстве, проклиная собственную глупость, ибо глаз у меня сильно запух и воспалился, и я даже решил рассказать всю правду об этом происшествии, чтобы отомстить негодному трусу, из-за которого пострадал.
      И вот на следующий день, когда он в присутствии моего хозяина, его жены и дочери сочинил тысячу лживых историй, повествуя об удали, которою он отличился, спасаясь бегством, я осмелился открыть тайну и, приведя в доказательство свой заплывший глаз, обвинил Гауки в трусости и неблагодарности. Он был столь поражен этой речью, что не мог вымолвить ни слова в ответ, а остальные таращили друг на друга глаза, пока, наконец, моя хозяйка не принялась бранить меня за дерзкое поведение и не пригрозила выгнать вон за наглость. Тогда Гауки, опомнившись, заметил, что, поскольку молодой человек мог по ошибке принять его за кого-нибудь другого, он прощает ему обидную злоречивость, тем более, что молодой человек, по-видимому, пострадал за свои услуги, но он советует мне быть впредь более осторожным в моих заключениях, прежде чем оглашать их в ущерб другому. Мисс превозносила великодушие капитана, простившего того, кто так гнусно его очернил, а я стал подозревать, что ее похвалы отнюдь не бескорыстны. Но аптекарь, который был, может быть, более проницателен или менее пристрастен, чем его жена и дочь, расходился с ними во мнении по этому вопросу и обратился ко мне в лавке с такими словами:
      - Ah! Mon pa'uvre Roderique! У вас больше veracite {Правдивость (франц).}, шем prudence {Благоразумие.}, но моя шена и дошь diablement sage {Дьявольски умны.}, a monsieur le capitaine un fanfaron, pardieu! {Мсье капитан - хвастун, чорт подери!}
      Это хвалебное слово жене и дочери, хотя и произнесенное им иронически, было тем не менее вполне справедливо: став на сторону Гауки, одна оказала услугу выгодному жильцу, а другая приобрела мужа в ту пору, когда таковой был совершенно необходим, ибо молодая леди, видя, как с каждым днем все яснее и яснее обнаруживаются последствия ее сношений с О'Доннелом, столь искусно завоевала расположение нового жильца, что не прошло и двух недель, как они, отправившись якобы в театр, поехали вместе на Флит-стрит *, где сочетались брачными узами, оттуда перебрались в баню, где брак был завершен, а утром вернулись домой, где испросили благословение ее отца и матери. Несмотря на стремительность, с какой был заключен этот союз, благоразумные родители не почли нужным отказать в своем одобрении, так как аптекарь былотнюдь не огорчен, узнав, что его дочь вышла замуж за молодого человека с видами на будущее, который не проронил ни словечка об ее приданом, а его жена радовалась избавлению от соперницы, отнимавшей у нее поклонников, и шпионки, следившей за ее увеселениями. Да и мне это событие доставило удовольствие, когда я подумал о том, что уже отомстил неумышленно своему врагу, заблаговременно сделав его рогоносцем.
      Но я не подозревал, какая гроза злосчастья собиралась надо мной, пока я услаждал себя такими мыслями. Какую бы личину ни надевал Гауки, моя осведомленность о приключении, упомянутом выше, и упреки, которыми я разразился против него, задели его за живое и столь глубоко заронили в его сердце семена враждебности, что он, очевидно, поведал о своем негодовании жене, жаждавшей не менее, чем он, довести до погибели того, кто не только пренебрег ее ласками, но в подходящий момент мог огласить подробности, отнюдь не лестные для ее доброго имени, и охотно согласившейся принять участие в заговоре, который, ежели бы возымел желаемые ими последствия, неминуемо привел бы меня к позорной смерти.
      Несколько раз мой хозяин не досчитывался лечебных снадобий в большом количестве, чему я не мог дать никакого объяснения, и он, потеряв, наконец, терпенье, обвинил меня без всяких обиняков в том, что я их присвоил для собственных нужд. Поскольку я не имел возможности противопоставить его подозрениям ничего, кроме клятвенных заверений, он сказал мне однажды:
      - Ей-богу, ваше слово не мошет дать мне удовлетворение. .. я нахошу необходимость искать мой лекарства .. pardojnnez moi, il faut chercher {Простите, нужно поискать (франц.).}... я требую le clef от вашего coffre {Ключ от вашего сундука.} сей ше час.
      Затем, повысив голос, чтобы скрыть страх, охвативший его при мысли, как бы я не оказал сопротивления, он продолжал:
      - Oui, foutre! {Да, наплевать!} Я вам приказываю - rendez le clef {Дайте ключ.} от вашего coffre... moi, si, moi, qui vous parle! {Да, это говорю вам я!}