Приключения Родрика Рэндома

      В таком исступленном состоянии я покинул Нойон и пустился в поля, где бродил, как безумный, пока силы мне не изменили и я не был вынужден опуститься наземь под деревом, дабы дать отдых моим усталым членам. Тут моя ярость иссякла, я почувствовал муки голода и впал в молчаливую печаль и меланхолическое раздумье. Я перебрал в памяти все преступления в каких был повинен, и нашел, что их так мало и столь они пустячные, что нельзя было признать правосудным то провидение, которое, обрекши меня на столько несчастий и опасностей, бросило в конце концов умирать с голоду в чужой стране, без друзей и знакомых, которые могли хотя бы закрыть мне глаза и отдать последний долг человеколюбия моему жалкому телу. Тысячу раз я желал себе превратиться в медведя, чтобы уйти подальше от негостеприимных людских притонов в леса и пустыни, где я мог бы жить, полагаясь только на свои способности, независимый от предательства друзей и высокомерного презрения.
      Так я лежал, стеная о своем злосчастье, как вдруг услышал звуки скрипки и, подняв голову, увидел группу мужчин и женщин, танцевавших на траве неподалеку от меня. Мне показалось, что самое подходящее время привлечь к себе сострадание должно наступать тогда, когда исчезает всякая себялюбивая мысль и сердце наполняется весельем и радостью, вызванной общительностью; поэтому я поднялся и приблизился к этим счастливым людям, в которых тотчас же узнал солдат с их женами и детьми, развлекающихся на отдыхе после утомительного перехода. Я никогда раньше не видел такого сборища пугал и не мог также примирить их изможденные, худые лица, их убогие лохмотья и другие внешние знаки крайней нужды с веселым их видом. Однако я приветствовал их, а они ответили также очень вежливо приветствием, после чего образовали круг, в центре которого я очутился, и принялись плясать. Это веселье возымело чудесное действие на мое душевное состояние. Меня заразило их оживление, и, несмотря на мое угнетенное расположение духа, я забыл свои заботы и принял участие в их сумасбродствах. Достаточно позабавившись, женщины расстелили на земле свою верхнюю одежду и выложили из заплечных мешков лук, хлеб и несколько фляг плохого вина. Приглашенный участвовать в этом пире, я уселся с ними и никогда за всю мою жизнь так вкусно не ел.
      Закончив трапезу, мы снова пустились в пляс, и теперь, подкрепившись, я постарался вовсю, вызвав всеобщее восхищение. Я был награжден тысячью комплиментов и изъявлений в дружбе; мужчины одобряли мою внешность н ловкость, а женщины громко возносили хвалу моей bonne grace {Изящество, любезность (франц).}, сержант, в частности, был так любезен со мной и описывал с таким искусством удовольствия солдатской жизни, что я стал прислушиваться к его предложению завербовать меня на службу; и чем больше я раздумывал над своим положением, тем больше убеждался в необходимости принять решение без отлагательств.
      Посему, зрело обдумав доводы pro и contra {За и против (лат).}, я выразил согласие и принят был в Пикардийский полк, считавшийся, по его словам, одним из старейших полков в Европе.
      Рота, в которую входил этот отряд, была расквартирована неподалеку в деревне, куда мы отправились на другой день, и я был представлен моему капитану, которому пришелся, кажется, по душе мой внешний вид, и он дал мне крону на выпивку, приказав выдать мне одежду, оружие и снаряжение. Затем я продал свою ливрею, купил белье и, постаравшись научиться экзерцициям, в самый короткий срок стал заправским солдатом
      Это произошло незадолго до получения нами приказа присоединиться к некоторым другим полкам и спешно итти в Германию на подкрепление к маршалу герцогу де Ноайль *, расположившемуся лагерем на берегу реки Майн, чтобы следить за движением английских, ганноверских, австрийских и гессенских войск под командованием лорда Стэра.
      Итак, мы двинулись в путь, и я познакомился с той стороной солдатской жизни, которая до сей поры была мне неведома.
      Невозможно описать голод и жажду, которые я переносил, и усталость, какую я испытывает на марше в сотни миль; во время этого марша жара и непрестанное движение столь истерзали мое тело, что очень скоро на моих бедрах и ногах слезла кожа с внутренней стороны и я испытывал невыразимые мучения. Этой бедой я был обязан своей упитанности, которую я проклинал, и завидовал худобе товарищей, чьи тела не могли выделять столько соков и чью кожу не так-то легко можно было натереть.
      Непрерывная боль сделала меня раздражительным, а эта раздражительность еще более возросла от испытаний, коим подвергалась моя гордость, когда я видел, что эти жалкие бедняги, которых порыв ветра мог разметать по воздуху, как мякину, бодро несут бремя, под коим я готов был подломиться.
      Однажды, когда во время привала солдаты с их женами, по обычаю, пошли плясать, мой товарищ остался со мной дома под предлогом дружбы и оскорбил меня, выразив мне свою жалость и начав утешать. Он сказал мне, что, хотя я теперь молод и еще новичок, но скоро привыкну к службе, и он не сомневается, что мне предстоит честь еще послужить во славу короля.
      - Итак, мое дитя, имей мужество, - продолжал он, - и молись милосердному богу о том, чтобы ты был так же счастлив, как я, который имел честь служить Людовику Великому и получить немало ран ради приумножения его славы.
      Когда я взглянул на презренное существо, произносившее эти слова, меня поразило его ослепление, и я не мог не выразить удивления нелепости разумного существа, полагавшего для себя высокой честью переносить отвратительную нищету, угнетение, голод, болезни, увечье и даже угрозу смерти только для того, чтобы удовлетворить честолюбие государя, пренебрегающего его страданиями и даже не ведающего о том, как его зовут.
      Я заметил, что, ежели его положение есть следствие принуждения, я готов восхвалить его стойкость и мужество, с какими он терпит свою долю; ежели он поднял оружие в защиту своей родины, которой нанесено оскорбление, он заслуживает одобрения за свой патриотизм, а ежели выбрал свой теперешний образ жизни как спасение от еще большей беды, он оправдан своей совестью (хотя я и не ведаю большего несчастья, чем то, какое ему выпало); но признать, что основу его жизни составляет стремление споспешествовать славе его государя, это все равно, что объявить его несчастным рабом, который охотно переносит опасности и самые тяжелые лишенья и совершает самые тяжкие преступления, дабы питать варварскую гордыню такого же существа, как и он сам, возвысившегося над ним только благодаря власти, основанной на подчинении ему подобных.
      Солдат был весьма обижен вольностями, какие я позволил себе по отношению и его королю, которые, по его словам, простительны только из-за моего невежества. Он утверждал, что особы государей священны и их не должно осквернять осуждение подданных, которых верность обязывает подчиняться любым приказаниям монарха, не выражая при этом никаких сомнений или недовольства: он дал мне совет бороться с такими мятежными взглядами, впитанными мною среди англичан, которые столь известны всему миру дерзким обращением со своим королем, что сие даже вошло в пословицу.
      В защиту своих соотечественников я повторил все доводы, какие обычно приводят для доказательства того, что каждый человек обладает естественным правом быть свободным; что верность и покровительство должны быть взаимными; что, когда взаимные узы порваны тиранией короля, он несет ответственность перед народом за разрыв договора и отвечает перед законом и что те восстания англичан, каковые заклеймены рабами неограниченных государей кличкой мятежа, являются славными попытками спасти свою независимость, на которую люди имеют право со дня рождения, от алчных когтей честолюбия, захватившего власть.
      Француз, задетый весьма малым моим уважением к королю, потерял терпение и выругал меня так, что спокойствие духа мне изменило, и я сжал кулак, намереваясь заехать ему в ухо. Догадавшись о моем намерении, он отскочил и потребовал вступить с ним в переговоры; в ответ на это я сдержал негодование, и он сказал мне, что француз никогда не прощает удара, а посему, если мне жизнь не надоела, я поступлю правильно, избавив его от оскорбления, и окажу ему честь, скрестив с ним шпаги, как подобает джентльмену.
      Я последовал его совету и отправился вместе с ним на близлежащую поляну, где был пристыжен жалкой фигурой противника, маленького дрожащего создания, отягченного годами и слепого на один глаз. Но скоро я убедился, что глупо судить по внешнему виду; на втором выпаде он ранил меня в кисть руки и немедленно - обезоружил так внезапно, что я подумал, не вывихнул ли он мне сустав. Я был не только смущен, но и пришел в ярость, в особенности потому, что мой противник воспользовался своим успехом отнюдь не с той умеренностью, какой можно было ждать: он потребовал, чтобы я просил прощения за оскорбление, нанесенное ему и его королю.
      На такое требование я никак не мог согласиться и сказал ему, что эти условия неблагородны и ни один джентльмен на его месте не должен их ставить, а я, в моем положении, не должен их принимать, и что, если он настаивает на своих неблагородных требованиях, то я в свою очередь требую сатисфакции на мушкетах, когда наши силы сравняются куда больше, чем в поединке на шпагах, которыми, по-видимому, он владеет столь мастерски.
      ГЛАВА XLIV
      Ради отмщения я изучаю искусство фехтования. - Мы присоединяемся к маршалу герцогу де Ноайль. - Вместе с союзниками завязываем сражение при Деттингене и обращаемся в бегство - Поведение при этом французских солдат. Я старательно ищу нового столкновения со старым гасконцем и на этот раз одерживаю над ним победу. - Наш полк отводят на зимние квартиры в Реймс, где я нахожу своего друга Стрэпа. - Мы узнаем друг друга. - Ом снабжает меня деньгами и добивается моего увольнения - Мы совершаем путешествие в Париж, затем через Фландрию отправляемся в Лондон, куда благополучно и прибываем.
      Он был смущен этой декларацией, ничего не ответил, но отправился к пляшущим и поведал им о своей победе, весьма похваляясь и с прикрасами; а я поднял свою шпагу и вернулся к себе, где осмотрел рану, которая оказалась пустячной.
      В тот же день барабанщик-ирландец, прослышав о моей неудаче, явился ко мне и, посетовав на военное счастье, сообщил, что он большой мастер драться на шпагах и в очень короткий срок обучит меня этому благородному искусству, чтобы я смог наказать старого гасконца за его обидную похвальбу на мой счет. Сию дружескую услугу, по его словам, он окажет мне как своему соотечественнику, хотя позже я узнал, что истинной причиной его готовности являлось не что иное, как ревность, вызванная связью его жены с французом, а он не хотел объявлять о своей обиде.
      Как бы то ни было, я принял это предложение и столь старательно усвоил его уроки, что скоро почел себя равным по силе моему победителю.
      Тем временем мы продолжали итти вперед и подошли к лагерю маршала Ноайля вечером накануне битвы при Деттингене.
      Несмотря на перенесенные нами тяготы, полк наш был включен в число тех полков, которым приказано было на следующий день переправиться через реку, под командованием герцога де Граммона, и занять узкое дефиле, которым союзники либо должны были пройти, к большой своей невыгоде, либо остаться там, где они были, и погибнуть от недостатка провианта, если они не решат сдаться на милость противника. О том, что они претерпевали, будучи заперты таким манером, это не моя задача рассказывать. Я должен только заметить, что, когда мы заняли наш участок, я услышал, как один старый офицер в разговоре с другим выражал удивление поведением лорда Стэра, который имел репутацию хорошего генерала.
      В настоящее время выясняется, что сию знатную особу оттеснили и он действовал не по своей воле, а потому нельзя возлагать на него вину, ибо он выразил свое порицание маневру, вследствие которого вся армия подверглась крайней опасности. Но провидение или судьба сотворили чудо в их пользу, распорядившись, чтобы герцог де Граммон покинул свою выгодную позицию, прошел через дефиле и атаковал англичан, которые выстроились в боевом порядке на равнине и так сурово с нами обошлись, что, потеряв немало людей, мы без церемонии повернули спины и так стремительно побежали, что много сотен солдат погибло в реке только в результате паники и сумятицы. А ведь наши враги были столь благородны, что совсем не преследовали нас, и если бы страх не был нам помехой, мы могли бы отступить осмотрительно и в полном порядке. Но, несмотря на милосердие короля Великобритании, который вел войска союзников лично * и, несомненно, остановил резню, наши потери достигли пяти тысяч, среди которых было немало отличных офицеров. Наша неудача открыла проход врагу к Ганау, куда он немедленно двинулся, оставив раненых и больных на попечение французов, которые на следующий день заняли поле битвы, похоронили убитых, а с оставшимися в живых обошлись человечно.
      Это обстоятельство весьма утешило нас, позволив нам провозгласить победу; и никогда дух французской нации не проявил себя более заметно, чем теперь, в бахвальстве храбростью и великодушием. Каждый (судя по его словам) совершил подвиги, затмившие деяния героев древности. Один сравнивал себя со львом, который спокойно ретировался, оставив своих трусливых преследователей, державшихся в отдалении и раздражавших его своими дротиками. Другой уподоблял себя медведю, который отступает лицом к врагу, не осмеливающемуся на него напасть; третий заявлял претензию на нрав оленя, который, придя в ярость, бросается на собак и не подпускает их к себе близко.
      Не было ни одного рядового, который собственноручно, только благодаря своей удали, не разбил бы целый взвод солдат или не обратил бы в бегство целый эскадрон, а исхудалый гасконец превозносил свои подвиги превыше подвигов Геркулеса или Карла Великого. Все это время я не давал воли чувству обиды, вызванному моим поражением в нашем столкновении, но теперь, когда, мне казалось, мое обучение закончилось успешно, я искал повода восстановить свою честь и стал превозносить доблесть англичан со всяческими преувеличениями, какие только мог придумать, и в таком же духе порицал малодушие французов, сравнивая их с зайцами, улепетывающими от борзых, или с мышами, спасающимися от кошек, и тут же язвительно хвалил быстроту, обнаруженную гасконцем во время бегства, которая, принимая во внимание его возраст и немощи, удивила меня, по моим словам.
      Он был задет за живое этой насмешкой и с негодованием угрожающим тоном предложил мне подумать лучше о себе, а также вспомнить, как он проучил меня за мою дерзость, ибо он не всегда намерен щадить негодяя, употребляющего во зло его доброту.
      На это замечание я ответил пинком в зад, от которого он опрокинулся наземь. С удивительным проворством он вскочил, выхватил свою шпагу и ринулся с бешенством на меня. Кое-кто попытался вмешаться, но, когда он заявил им, что это дело чести, они ретировались и предоставили нам продолжать единоборство. Я выдержал его натиск, потерпев незначительный ущерб, а именно получил легкую царапину в правое плечо, а затем, увидев, что гасконец почти выдохся, напал на него с короткой дистанции и вышиб у него из рук шпагу. Одержав таким образом победу, я потребовал, чтобы он просил о даровании ему жизни, а он пожал плечами, подняв их до ушей, развел руками, собрал в складки кожу на лбу и над бровями и опустил углы рта таким манером, что я едва мог удержаться от смеха при виде такой комически уродливой фигуры. Однако, дабы проучить его за тщеславие, которое без меры торжествовало над моим несчастьем, я погрузил его шпагу до рукоятки в нечто (это были отнюдь не цветочки), лежавшее, курясь, на равнине, и затем спокойно, не обращая на него внимания, присоединился к остальным солдатам.
      Ничего более важного не предпринималось обеими армиями до конца кампании, по окончании которой англичане отошли в Нидерланды; часть нашей армии была отведена во французскую Фландрию, а наш полк получил приказ итти на зимние квартиры в Шампань. Судьба привела гренадерскую роту, в которую я теперь входил, расположиться в Реймсе, где я был лишен самого необходимого. Моего жалованья - пять су в день, - недостаточного для удовлетворения моих насущных нужд, едва хватало для того, чтобы влачить жалкое существование и помешать душе расстаться с телом; голодом и тяжелой службой я доведен был до такого же истощения, что и мои товарищи; из моего белья вместо трех сносных рубашек, коими я располагал, у меня осталось только две пары рукавов и воротников, самые рубашки давно уже были превращены в гетры; и все же я был снабжен лучше, чем любой солдат в полку.
      В такой крайности я написал моему дяде в Англию, хотя не возлагал на него надежд по причинам, упомянутым выше, и обратился к моему старому спасительному средству - терпению, утешавшему меня так же, как и обольстительные картины, порожденные живым воображением, которое никогда не покидало меня в беде.
      Однажды, когда я стоял часовым у входа в дом генерала, к двери приблизился какой-то знатный джентльмен, в сопровождении другого, одетого в траур, которому сказал расставаясь:
      - Вы можете рассчитывать на мою помощь.
      Это заверение было встречено низким поклоном спутника, одетого в черное, который, уходя, повернул ко мне лицо, и тут я узнал старого моего друга, столь привязанного ко мне, - Стрэпа.
      Я был так изумлен, что лишился дара речи, и прежде чем я успел опомниться, он исчез, не обратив на меня внимания. Впрочем, если бы он остался, едва ли я решился бы его приветствовать, ибо, хотя я и знал прекрасно черты его лица, я не был вполне уверен во всем его облике, столь разительно изменившемся к лучшему с той поры, как мы расстались в Лондоне, да к тому же я не понимал, как он мог появиться в обличье джентльмена, которым, пока я знал его, у него не было тщеславного желания стать.
      Но это дело было слишком для меня важным, чтобы я пренебрег дальнейшими розысками, и я спросил привратника, знает ли он джентльмена, с которым разговаривал маркиз. Швейцарец сказал мне, что его зовут мсье д'Эстрап, что он был камердинером английского джентльмена, недавно умершего, и что маркиз весьма уважает его за верность господину, бывшему близким другом сей знатной особы. Для меня не было ничего приятней, чем эти сведения, рассеявшие все сомнения о личности моего друга, нашедшего способ офранцузить свое имя так же, как и обхождение, с той поры, что мы расстались.
      Как только меня сменили с поста, я поспешил туда, где он жил, по указанию швейцарца; мне повезло, и я застал его дома. Чтобы удивить его еще больше, я скрыл свое имя и цель прихода и просил слугу только передать мсье д'Эстрапу, будто я хотел бы побеседовать с ним полчасика. Стрэпа смутило и даже испугало это известие, когда он узнал, что явился солдат. Хотя он не чувствовал за собой никакой вины, но ему пришли на память все страшные слухи о Бастилии, и прошло немало времени, прежде чем он решился сказать слуге, чтобы меня провели наверх.
      Когда я вошел в его комнату, он ответил на мой поклон очень любезно, пытаясь за нарочитой вежливостью скрыть страх, проявившийся в бледности лица, растерянном взгляде и в дрожании конечностей. Меня позабавил его ужас, который еще возрос, когда я сказал ему по-французски, что у меня есть до него частное дело, и попросил выслушать меня наедине. Он отослал лакея, и я на том же языке спросил, зовут ли его Эстрап, на что он ответил запинаясь: Именно так. Чем могу служить?
      - Вы француз? - спросил я.
      - Я не имел чести родиться французом, но питаю бесконечное уважение к этой стране, - ответствовал он.
      Тогда я выразил желание, чтобы он оказал мне честь и взглянул на меня; вглядевшись в меня, он отшатнулся и вскричал по-английски:
      - О Иисусе! Не может этого быть! Нет, это невозможно!
      Засмеявшись, я сказал:
      - Мне кажется, вы в достаточной мере джентльмен, чтобы признать вашего друга в несчастье.
      Услышав эти слова, сказанные на родном его языке, он в восторге кинулся ко мне, повис у меня на шее, исцеловал меня от уха до уха и заревел, как школьник, которого высекли. Затем, озирая мой наряд, он заорал во всю глотку:
      - О бог мой! До чего же я дожил! Самый лучший мой друг служит пехотинцем во французской армии! Почему вы согласились, чтобы я вас покинул? Но нет! Я знаю причину - вы добыли себе более важных друзей и стыдились знакомства со мной. Ах! Господи, помоги нам! Хотя я и близорук, но я не слеп. И хотя я не жаловался, но почувствовал обиду и потому-то отправился за границу, куда глаза глядят. Надо сказать, что мне повезло, и потому я прощаю вам, и да простит вам господь бог! О боже, боже! Так вот до чего дошло!
      Я был задет этими обвинениями, которые, хотя и были справедливы, но показались мне не вполне своевременными, и я сказал ему довольно резко, что он мог бы подождать более благоприятного момента, чтобы сообщать мне о своих подозрениях, основательны они или нет - это другой вопрос... А теперь дело в том, хочет он или не хочет оказать мне помощь.
      - Хочет! - повторил он с большим чувством. - Вы знаете меня слишком хорошо, чтобы не сомневаться, не задавая никаких вопросов, что и я и все принадлежащее мне находится в вашем распоряжении. А покуда вы пообедаете со мной, и я вам расскажу кой о чем, что доставит вам удовольствие.
      Затем, сжимая мою руку, он сказал:
      - Сердце мое обливается кровью, когда я вижу на вас этот наряд!
      Я поблагодарил его за приглашение, которое, как я сказал, не может быть неприятно тому, кто за последние семь месяцев ни разу не едал прилично, но у меня есть другая просьба, и я прошу ее удовлетворить до обеда, а именно одолжить мне рубашку, ибо хотя в течение многих недель я был лишен таковой, но моя кожа все еще не может привыкнуть к ее отсутствию. Он посмотрел на меня с жалостью и едва поверил этому заявлению, но я расстегнул мундир и показал ему голое тело, и это обстоятельство так потрясло добросердечного Стрэпа, что он, прослезившись, ринулся к комоду и, вытащив стопку белья, презентовал мне превосходную гофрированную рубаху голландского полотна и батистовый галстук, уверяя меня, что у него к моим услугам есть еще три дюжины.
      Восхищенный этим прекрасным известием, я в один момент освоился с ним и в благодарность заключил в объятия моего благодетеля, выразив свою крайнюю радость по поводу того, что его не испортила удача, которая редко не развращает сердца. Он заказал на обед суп с говядиной, две жареные курицы, спаржу, между блюдами угощал бисквитом и бургундским, а после обеда просил меня удовлетворить его страстное желание и поведать обо всех подробностях моей жизни со времени его отъезда из Лондона. Желание его я выполнил, начав с приключения, в котором участвовал Гауки, и рассказал обо всех событиях, в которых я был замешан, с того самого дня вплоть до этого часа. Мой друг был сильно потрясен описываемыми мною событиями. Од вскакивал от изумления, краснел от негодования, широко разевал рот от любопытства, смеялся от радости, дрожал от страха и плакал от горя по мере того, как превратности моей жизни внушали ему то одно, то другое чувство; а когда мой рассказ был кончен, он выразил свое удивление по поводу услышанного им, возведя глаза горе и воздев руки и заявив при этом, что, хотя я молод, но пострадал куда больше, чем святые мученики.
      После обеда я в свою очередь пожелал узнать подробности его скитаний, и он в кратких словах сообщил, что прожил год в Париже со своим хозяином, досконально изучившим за это время язык, а также все светские развлечения, после чего они отправились в путешествие по Франции и Голландии, во время коего им не повезло, так как они встретили трех своих соотечественников; в компании с ними его хозяин предался таким излишествам, что его конституция была потрясена и он захворал чахоткой и, по совету врачей, отправился в Монпелье дышать чистым воздухом, где и поправил через шесть недель свое здоровье в такой мере, что вернулся в Реймс, повидимому, в добром здравии; но он не прожил там и месяца, как стал слабеть и через десять дней умер к невыразимой скорби всех, кто знал его, и в особенности Стрэпа, бывшего с ним отменно счастливым и столь угодившего своему господину, что тот на смертном одре порекомендовал его некоторым знатным персонам за старательность, трезвость, преданность и оставил ему по завещанию носильное платье, золотые часы, шпагу, кольца, наличные деньги и всю движимость, которая была при нем во Франции, на сумму до трехсот фунтов.
      - Которые, - продолжал Стрэп, - да будет мне свидетелем и бог и люди, я уступаю в полное ваше распоряжение! Вот мои ключи, возьмите их, умоляю, и да принесут они вам радость!
      В голове у меня помутилось от такого внезапного поворота судьбы, и я едва мог поверить, что все это происходит наяву; я решительно отказался от такого щедрого подарка друга и напомнил ему, что я солдат; тут он вскочил и вскричал:
      - Правильно! Ну, мы добьемся увольнения! Я могу обратиться к одной знатной особе, которая окажет мне эту милость.
      Мы обсудили этот план и решили, что мсье д'Эстрап явится на утренний прием к маркизу и расскажет ему о случайной встрече с братом, служащим в Пикардийском полку рядовым, которого он не видел в течение многих лет, и попросит маркиза помочь его увольнению из полка. Затем, услаждаясь бутылкой доброго бургундского, мы провели вечер, строя всяческие планы на будущее в случае, если мне повезет и я добьюсь увольнения. Дело было в том, чтобы на оставленное Стрэпу наследство всю жизнь прожить спокойно, - задача весьма трудная и при обычном способе расходовать деньги совсем неосуществимая; поговорив немало, мы так и не пришли в этот вечер ни к какому решению, ко, расставаясь, посоветовали друг другу обратить на сей вопрос особое внимание.
      Что до меня, то я напрягал свое воображение бестолку. Когда я размышлял о том, чтобы стать купцом, наши скудные средства, риск, связанный с морем, войной, рынками, отвращал меня от этого плана; ежели бы я стал хирургом у себя на родине, я скоро убедился бы, что и без меня там слишком много хирургов, а обосновавшись в Англии, должен был бы работать один, без друзей, окруженный недоброжелателями - препятствия неодолимые и для самых блистательных способностей. Не мог я надеяться и на возвышение на службе государству, раз я не умел заискивать у придворных, или быть сводней, или сделать мое перо продажным, защищая дурное и презренное правительство.Прежде чем я остановился на каком-нибудь плане, я заснул, и в моем воображении возник образ милой Нарциссы, которая, казалось, улыбалась в ответ на мою страсть и предлагала отдать мне свою руку как награду за все мои труды.
      Рано поутру я пришел к моему другу и нашел его в полном восторге от своей счастливой выдумки. Как только я вошел в его комнату, он обратился ко мне с самодовольной улыбкой:
      - Вот, мистер Рэндом, удачная мысль иногда может притти и в глупую голову... Я попал прямо в точку... Готов биться об заклад, что мой план лучше вашего, несмотря на всю вашу ученость. Но вам и тут надо отдать предпочтение, как и во всем прочем, а потому начинайте и сообщите, что вы придумали, а я поделюсь с вами моей незатейливой выдумкой потом!
      Я сказал, что ни одна заслуживающая внимания мысль не пришла мне в голову, и с нетерпением торопил его сообщить о результатах его размышлений.
      - Так как у нас слишком мало денег, - начал он, - чтобы выдержать долгий срок, то мое мнение такое: нужно сделать смелый ход... А для достижения цели нет ничего лучше, чем превратиться вам в джентльмена (как и подобает) и повести осаду какой-нибудь богатой леди, которая сразу может сделать вас независимым. Не смотрите на меня так... Утверждаю, что сей план - благоразумный и почтенный, потому что я не хочу натравить вас на старую, беззубую, сопящую леди, которая своим вонючим дыханием доведет вас до чахотки меньше чем в три месяца. И я не советую вам выдавать себя за состоятельного сквайра, как делают ваши охотники за богатым приданым, из-за чего немало несчастных, обманутых леди вступают в брак и вместо того, чтобы наслаждаться обещанной роскошью, видят свое приданое в руках кредиторов своего супруга, а сами становятся жертвами нищеты и отчаяния. О, нет! Я знаю, вы ненавидите такой обман и сами достойнейший человек, и телом и духом, и ваши качества сулят вам брак, который возвысит вас над людьми. У меня есть костюмы, которые не постеснялся бы надеть и герцог... Я уверен, они подойдут вам без переделки, а если не подойдут, во Франции много портных. Отправимся ненадолго в Париж, там купим все необходимое, а затем отплывем в Англию, куда я почту честью сопровождать вас в качестве лакея. Этот план поможет вам сберечь деньги на слугу, бритье и уход за париками, и я не сомневаюсь - да поможет нам бог! - мы весьма скоро приведем все дело к желанному концу.
      Сколь ни было необычайно это предложение, я выслушал его с удовольствием, ибо оно льстило моему тщеславию и внушило смешную надежду на то, что Нарцисса воспылает ко мне ответным чувством.
      После утреннего завтрака мьсе д'Эстрап отправился выразить свое почтение маркизу, и ему так повезло с его просьбой, что я получил увольнение через несколько дней, после чего мы отправились в Париж.
      Тут я имел время поразмыслить и поздравить себя с внезапной переменой фортуны, которую можно вынести со спокойствием, только научившись до некоторой степени философии и самоотречению. Эта истина станет еще очевидней, если я опишу подробно то, обладателем чего я стал сразу, после отвратительной нищеты и уничижения. В мой гардероб входили пять роскошных полных костюмов, два из коих были попроще, один из превосходного бархата, один отделан золотым шитьем, а один - серебряным; два кафтана - один белый с большими металлическими пуговицами, другой голубой с золотой обшивкой; один камзол из золотой парчи, один голубой атласный, расшитый серебром, один зеленый шелковый, украшенный крупным узором из золотого галуна, один черный шелковый с бахромой, один белый атласный, один черный суконный и один алый; шесть пар суконных штанов, пара малиновых и другая пара из черного бархата; двенадцать пар белых шелковых чулков, столько же черных шелковых и столько же тонких нитяных; шляпа с золотой point d'Espagne {Испанская вышивка, или испанское кружево (франц).}, вторая с серебряными фестонами, третья с золотым галуном и четвертая простая; три дюжины превосходных гофрированных рубашек; столько же галстуков, дюжина батистовых носовых платков и еще дюжина шелковых.