Приключения Родрика Рэндома

      - О Иисус! Целая гинея!
      Уцепившись за пуговицу на моем кафтане, он разразился хохотом, а когда приступ прошел, сказал, что я славный парень, и больше меня не задерживал.
      Я приказал кучеру ехать на квартиру мистера Баулинга, где, после нашего прихода, мой дядя повел со мной серьезную речь о моем положении и предложил мне пойти с ним в плаванье в качестве лекаря; если я поеду, он научит меня, как приобрести в течение нескольких лет состояние, полагаясь только на свое искусство; тут же он сказал, что, ежели я переживу его, он оставит мне все свое имущество.
      Хотя я оценил его великодушие, но даже вздрогнул, когда он предложил мне побороть мою страсть; я сказал ему о своих чувствах по сему поводу, каковые ему не понравились; он назвал любовь "плодом безделья" и сказал, что, когда я займусь делом и разум мой будет поглощен заботами о том, как добыть себе состояние, я не стану огорчаться из-за глупостей, на которые никто не обращает внимания кроме ненадежных парней, только и помышляющих о своих утехах.
      Меня уязвил этот намек, в котором я усмотрел упрек, и без дальнейших размышлений я принял его предложение.
      Он был очень рад моей уступчивости, потащил меня к главному владельцу корабля, с которым и заключено было соглашение, так что я уже не мог от него отказаться, как бы ни претил мне этот договор. Чтобы я не успел остыть, дядя попросил меня достать список лекарств на пятьсот человек применительно к полуторагодовому плаванью в жарком климате и отнести его к одному аптекарю, торгующему оптом, который должен был также подыскать мне двух опытных помощников.
      Когда я занимался всеми этими делами, появился Стрэп и, догадавшись о моем решении, растерялся, однако, помолчав несколько минут, попросил взять его с собой; по моему совету он принят был стюардом на корабль, а капитан Баулинг обещал снабдить его всем необходимым и вдобавок ссудить двести фунтов для покупки товаров, которые он может перевезти на свой риск.
      Когда я дал список лекарств, выбрал двух своих соотечественников помощниками и заказал набор хирургических инструментов, дядя сказал мне, что из последнего плаванья он привез почти три тысячи фунтов, третью часть коих незамедлительно дает мне и открывает мне кредит на такую же сумму, чтобы вложить их в товары, которые можно с наибольшей выгодой продать там, куда мы отправляемся; сказал он мне также, что хотя не делает различия между своей выгодой и моей, но сохранит остальные свои деньги, чтобы обеспечить себе независимость и возможность наказать меня в случае, если мне не пойдет на пользу его подарок.
      Не стану докучать читателю отчетом о чувствах, которые пробудило во мне такое необычное великодушие, скажу только, что его обещания тотчас же были выполнены и накладные вручены мне, чтобы я мог купить товары и немедленно их погрузить. В этой спешке я часто вспоминал о моей очаровательной Нарциссе и становился самым несчастным из смертных. Я сходил с ума при мысли о том, что меня отрывают от нее, быть может навсегда, и, хотя надежда видеть ее снова могла, поддержать меня в мучительной разлуке, я без глубокого огорчения не мог размышлять о том горе, какое она должна испытать, расставаясь со мной, и непрерывной скорби, которой должно предаваться ее нежное сердце во время моего отсутствия.
      Мое воображение денно и нощно терзалось в попытках найти какие-нибудь средства для смягчения сего жестокого удара или хотя бы снова заверить это нежное создание в своей любви, и, наконец, мой выбор пал на способ, о котором читатель скоро узнает; приняв решение, я стал меньше мучиться и немного успокоился.
      Когда деловые хлопоты окончились и корабль был готов к отплытию, я решил в последний раз появиться среди моих знакомых в другом конце города, где я не бывал со дня моего заключения в тюрьму. По совету дяди, я приобрел для продажи несколько дорогих костюмов; в самый нарядный из них я облачился и отправился в портшезе в хорошо знакомую кофейню, где мой приятель Бентер, завидев меня, был столь изумлен роскошью моего наряда, что несколько минут взирал на меня, не открывая рта от потрясения; затем, потянув меня за рукав и пристально глядя на меня, обратился ко мне так:
      - Рэндом, где вы, чорт возьми, были? Что значит эта роскошь? Ого! Понимаю. Только что приехали из провинции. Каковы там дороги? Ну, Рэндом, вы смелый парень, удачливый парень! Но будьте осторожны, часто ходит кувшин к колодцу, да вдруг - в черепки!
      Тут он провел пальцем по своей шее, и по этому движению и отрывистым намекам я понял, что он подозревает меня в грабежах на большой дороге, и от всей души рассмеялся. Не объясняя более подробно, я сказал только, что он ошибается в своих догадках и что последнее время я провел с моим родственником, о котором он от меня часто слышал, а завтра отправляюсь в плаванье, заглянул сюда попрощаться с приятелями и получить с него данные ему взаймы деньги, которые мне теперь пригодятся перед отъездом за границу.
      Он пришел в некоторое замешательство от этого напоминания, но тотчас же встрепенулся и с жаром поклялся, что я плохо с ним обошелся и он никогда мне не простит, что я не предупредил его заранее и тем лишил возможности расплатиться со мной. Я не мог удержаться от улыбки в ответ на такую деликатную уловку, о которой отозвался с похвалой, и сказал ему, что он может об этом не беспокоиться, ибо я сообщу ему местожительство столичного купца, которому оставлю расписку на эту сумму, и Бентер ее получит по уплате долга. Он выразил живейшую радость, с величайшей серьезностью спросил имя и местожительство купца, которые тут же занес в свою записную книжку, и заверил меня, что с уплатой своего долга не позволит себе никаких проволочек. Когда это дело, о котором Бентер, как я знал, конечно, никогда и не вспомнит, было улажено, я разослал приглашения всем моим приятелям явиться вечером в таверну, куда они и пришли, а я поставил им самые изысканные угощения, вызвавшие их полное одобрение. Мы провели так время до полуночи, я простился с ними, напутствуемый всяческими любезными пожеланиями; на следующий день я поехал вместе со Стрэпом в Гревсенд, где мы перешли на корабль и при попутном ветре, меньше чем через двенадцать часов, подняли якорь.
      Без всяких происшествий мы достигли Даунса, где вынуждены были бросить якорь и ждать восточного ветра, который вывел бы нас из Пролива.
      ГЛАВА LXV
      Я отправляюсь в Сассекс. - Советуюсь с миссис Сэджли - Добиваюсь встречи с Нарциссой - Возвращаюсь на корабль - Мы покидаем Канал - Я узнаю о цели нашего плавания - Нас преследует крупный корабль - Команда трусит, но речь капитана приободряет ее - Наш преследователь оказывается английским военным судном - Мы достигаем берега Гвинеи, закупаем четыреста негров, идем к Парагваю, благополучно входим в устье реки Плата и продаем наш груз с большой выгодой.
      Вот теперь я решил привести в исполнение план, задуманный мной в Лондоне; я попросил капитана отпустить меня и Стрэпа на берег, покуда нет попутного ветра, и моя просьба была удовлетворена, так как у него был приказ оставаться в Даунсе, пока он не получит каких-то писем из Лондона, которых нельзя было ждать раньше, чем через неделю.
      Сообщив о своем решении моему верному лакею, который (хотя и пытался отговорить меня от столь смелого замысла) не покинул бы меня в этом предприятии, я нанял лошадей и тотчас же отправился в ту часть Сассекса, где находилась в заточении моя властительница, милях в тридцати от Диля, откуда мы выехали верхом. Мне хорошо были известны влияние сквайра и размеры его поместья, и я остановился в пяти милях от его усадьбы, где мы и оставались до сумерек, а затем двинулись дальше и под покровом темноты достигли рощицы в полумиле от деревни, в которой проживала миссис Сэджли.
      Здесь мы привязали к дереву лошадей и пошли напрямик к домику моей старой благодетельницы, причем Стрэп дрожал всю дорогу и воссылал усердные молитвы к небесам о нашем спасении. Домик миссис Сэджли стоял на отлете, мы подошли к нему незамеченные, и я приказал моему другу войти одному, в случае если кто-нибудь у нее будет, вручить письмо, написанное мною для этой цели, и сказать, что ее лондонский друг, узнав о его намерении ехать этой дорогой, поручил ему передать письмо.
      Он постучал в дверь, добрая старая матрона подошла к ней и сказала, что она живет одна, почему он должен ее извинить, если она не откроет двери, пока он не объявит своего имени и по какому делу пришел. Он ответил, что его имя ей неизвестно и он должен только передать письмо, которое (чтобы она не боялась) можно просунуть в щель под дверью. Так он и поступил, а прочтя письмо, где я писал, что нахожусь здесь, она вскричала:
      - Если тот, кто писал письмо, находится здесь, пусть он отзовется, чтобы по голосу я могла решить, впускать его или нет!
      Я немедленно приник устами к замочной скважине и сказал:
      - Не пугайтесь! Это я, который столь многим вам обязан... Я прошу впустить меня!
      Она узнала мой голос, тотчас же открыла дверь и встретила меня с подлинной материнской любовью, а слезы, показавшиеся у нее на глазах, свидетельствовали о ее беспокойстве, как бы меня кто-нибудь не увидел, ибо из уст самой Нарциссы она знала обо всем, что произошло между нею и мною.
      Когда я объяснил цель моего приезда, а именно желание видеть предмет моей любви, прежде чем я покину родину, чтобы лично убедить Нарциссу в необходимости отъезда, примирить с этим обстоятельством, рассказав о пользе, какую должно принести путешествие, повторить клятвы в вечной верности и насладиться печальной радостью, обнимая ее на прощание, - когда, говорю я, я объяснил свое намерение, миссис Сэджли сказала мне, что Нарцисса, по возвращении из Бата, находилась в строжайшем заключении и поначалу к ней допускали только двух-трех слуг, преданных ее брату. Затем ей дана была поблажка и разрешено видеть людей, вследствие чего она была несколько раз в домике миссис Сэджли, но недавно ее предал слуга, донесший сквайру, что однажды отнес в почтовую контору письмо на мое имя. И теперь она подвергается еще более строгому заключению, чем вначале, а потому у меня нет никакой надежды ее увидеть, разве что я рискну пробраться в сад, где она ежедневно прогуливается с горничной, чтобы дышать свежим воздухом, а там, в саду, где-нибудь притаюсь, пока не получу возможность с ней заговорить приключение, столь чреватое опасностью, что ни один человек в здравом рассудке не отважится на него.
      Я решил предпринять эту попытку, как бы она ни была рискованна, невзирая на все доводы миссис Сэджли, которая урезонивала, журила и, наконец, умоляла, несмотря на слезы и мольбы Стрэпа, на коленях заклинавшего меня подумать о себе и о нем и не обрекать себя на гибель столь опрометчиво. Я был глух ко всему кроме велений любви и приказал ему немедленно вернуться с лошадьми в гостиницу, откуда мы пустились в путь, и ждать там моего возвращения; сначала он решительно отказался покинуть меня, пока я не напомнил, что, если наши лошади останутся до наступления дня там, где мы привязали их, они будут непременно обнаружены и вся округа придет в волнение. Подумав, он стал горестно прощаться со мной, поцеловал мне руку и, плача, вскричал:
      -Бог знает, увижу ли я вас когда-нибудь!
      Моя милая миссис Сэджли, убедившись в моем упорстве, дала мне лучший совет, как приступить к выполнению моего плана, и, убедив меня немного отдохнуть, приготовила мне постель и удалилась.
      Рано утром я встал; захватив два заряженных пистолета, а также тесак я пробрался к задней стене сада сквайра, перелез через нее и, по совету миссис Сэджли, спрятался в густом кустарнике неподалеку от грота, замыкающего на большом расстоянии от дома аллею, по которой (мне было сказано) Нарцисса чаще всего гуляла. Здесь я укрывался с пяти часов утра до шести вечера, не заметив ни одного живого существа, но вот я увидел две приближающиеся женские фигуры, и трепещущее сердце подсказало мне, что это обожаемая Нарцисса и мисс Уильямc. При виде их мою душу охватило сильнейшее волнение и, предполагая, что они захотят отдохнуть в гроте, я незаметно вошел в него и положил на каменный стол мой портрет-миниатюру, которую заказал в Лондоне, чтобы оставить Нарциссе перед моим отъездом за границу. Я поместил на столе миниатюру как вступление к моему появлению, которое, без предупреждения, могло бы оказать губительное влияние на чувствительные нервы моей прекрасной затворницы; затем я отступил в чащу кустарника, где мог слышать их голоса, и стал ждать.
      Когда они приблизились, я заметил печаль на лице Нарциссы в сочетании с такой невыразимой прелестью, что я едва не бросился ей в объятия, чтобы осушить поцелуем жемчужные слезы, увлажнившие ее чарующие глаза. Как я и ожидал, она вошла в грот и, заметив что-то на столе, взяла миниатюру в руки. Взглянув на портрет, она была поражена сходством и вскричала:
      - Боже правый!
      На щеках ее сразу исчез румянец. Ее наперсница, испуганная этим восклицанием, бросила взор на портрет и, также удивленная сходством, воскликнула:
      - О Иисус! Да ведь это вылитый мистер Рэндом!
      Нарцисса, немного оправившись, сказала:
      - Какой бы ангел ни принес его сюда, чтобы утешить меня в моем горе, яблагодарна за такой дорогой подарок и тщательно его сберегу!
      С этими словами она горячо поцеловала портрет, разразилась слезами, а затем спрятала его на своей прекрасной груди... Потеряв голову при виде такой неизменной любви, я готов был уже броситься к ее ногам, когда мисс Уильямc, растерявшаяся меньше, чем ее госпожа, заметила, что портрет сам собой не мог появиться здесь и, стало быть, я нахожусь поблизости. Милая Нарцисса вздрогнула при таком предположении и сказала:
      - Боже избавь! Хотя ничто в мире не обрадовало бы меня так, как встреча с ним, даже на момент, в каком-нибудь подходящем месте, но я предпочту лишиться его общества навсегда, чем видеть здесь, где его жизни угрожает такая опасность!
      Но тут я уже не мог справиться с порывом моей страсти и, выскочив из прикрытия, предстал перед ней, а она испустила вопль и упала без чувств на руки наперсницы. Я бросился к сокровищу моей души, обнял ее и горячими поцелуями вернул ее к жизни. О, если бы я обладал выразительностью искусства Рафаэля, изяществом Гвидо, волшебным мазком Тициана, чтобы изобразить глубокую тревогу, целомудренное восхищение, нежный румянец, запечатленные на этом прекрасном лице, когда она открыла глаза и произнесла:
      - О, небеса! Это вы?
      Боюсь, я уже злоупотребил терпением читателя, сообщая подробности этой любви, о которой (должен признаться) повествую с чрезмерной обстоятельностью. Стало быть, я опущу менее важные отрывки сей беседы, в продолжение которой я взывал к ее рассудительности, хотя не мог побороть грустных предчувствий, связанных с долгим моим плаванием и грозящими мне опасностями.
      Мы провели целый час (дольше она не могла обманывать жестокую бдительность брата) в жалобах на нашу злую судьбу и во взаимных клятвах, когда мисс Уильямc напомнила нам о необходимости немедленно расстаться; я уверен, никогда любовники не расставались с такой грустью и терзаниями, как расставались мы. Но мои слова неспособны правдиво описать это волнующее прощание, и я вынужден опустить занавес и только сообщить о своем возвращении в темноте к домику миссис Сэджли, несказанно обрадовавшейся моей удаче и противопоставившей взрывам моей печали такие доводы рассудка, что моя душа в какой-то мере вновь обрела спокойствие. И в тот же вечер, заставив эту добрую, благородную женщину принять от меня кошелек с двадцатью гинеями, как знак моего почитания и благодарности, я покинул ее и отправился пешком в гостиницу, где мое возвращение избавило славного Стрэпа от невыносимого страха.
      Мы немедленно вскочили на коней и рано утром прибыли в Диль, где я нашел дядю в большой тревоге из-за моего отсутствия, так как он получил свои письма и с первым попутным ветром должен был поднять якорь, невзирая на то, вернусь ли я на судно или нет. Днем подул легкий восточный бриз, мы поставили паруса и через сорок восемь часов покинули Канал.
      Когда мы отошли лиг на двести к западу от Конца Земли *, капитан позвал меня к себе в каюту и сказал, что теперь, согласно инструкциям, он может раскрыть цель и назначение нашего плавания.
      - На снаряжение судна, - сказал он, - истрачено много денег, назначение его - берег Гвинеи, где мы обменяем часть груза на рабов и золотой песок. Оттуда мы переправим наших негров в Буэнос-Айрес, в Новой Испании, где (по судовому паспорту, полученному у нашего двора, так же как и в Мадриде) мы обменяем их и оставшиеся товары на серебро через нашего суперкарго *, прекрасно знакомого с побережьем, языком и жителями.
      Посвященный теперь в тайну нашей экспедиции, я попросил у суперкарго испанскую грамматику, лексикон и несколько испанских книг, которые я изучал с таким прилежанием, что еще до прибытия в Новую Испанию мог изъясняться с ним на этом языке.
      Когда мы достигли жарких широт, я приказал, с разрешения капитана, пустить кровь и дать очистительное всей садовой команде, да и сам проделал то же для того, чтобы предупредить появление гибельных лихорадок, которым подвержена в жарком климате конституция жителей севера; и у меня есть основания утверждать, что эта предосторожность была необходима, ибо за все плаванье к берегам Гвинеи мы потеряли только одного матроса.
      В один прекрасный день, на исходе пятой недели нашего пребывания в море, мы заметили с подветренной стороны большое судно, идущее на всех парусах прямо на нас.
      Мой дядя приказал поднять лиселя и приготовить корабль к бою; но, решив (как говорят моряки), что мы оскорблены кораблем, который нас преследовал и к тому времени поднял французский флаг, мой дядя отдал приказ убрать лиселя, забрать паруса на гитовы, обстенить грот, вытащить из пушек дульные пробки и каждому занять свое место.
      Все были заняты выполнением приказа, когда на шканцах появился Стрэп, бледный и трепещущий и, запинаясь от страха, спросил, будем ли мы сражаться с кораблем, который нас преследует. Видя, как он перепугался, я сказал:
      - Что такое? Ты боишься, Стрэп?
      - Боюсь? - переспросил он. - Н.. .н.. .ет. Чего я должен бояться? Слава богу, совесть у меня чиста. Но... кажется, бой будет кровавый и, может быть, вам... понадобится еще кто-нибудь ... в кубрике.
      Я тотчас же понял его намерение и, рассказав об этом капитану, попросил поместить Стрэпа внизу вместе со мной и моими помощниками. Мой дядя рассердился на его малодушие и приказал немедленно послать его вниз, чтобы он не заразил своим страхом команду, после чего я сказал бедняге стюарду, что я прошу его помочь мне и что он должен итти вниз и вместе с моими помощниками приготовить инструменты и все необходимое для перевязок. Несмотря на радость, какую он должен был почувствовать при этом известии, он как бы неохотно покидал верхнюю палубу и выразил надежду, что я не считаю, будто он боится выполнять свой долг на палубе, тогда как он - не в обиду будет сказано мне или капитану, - не хуже любого человека на корабле готов умереть.
      Меня рассердило такое притворство и, желая наказать его за лицемерие, я ему сказал, что он волен выбирать, итти ли ему со мной в кубрик, или оставаться на палубе во время битвы. Встревоженный таким безразличием, он сказал.
      - Ладно, чтобы вам угодить, я пойду вниз, но помните: это больше из-за вас, чем ради меня.
      Сказав это, он исчез во мгновение ока, не дожидаясь ответа.
      Теперь уже можно было видеть два ряда пушек на преследующем нас корабле, находившемся за кормой милях в двух. Это обстоятельство оказало очевидное влияние на матросов, которые не преминули заговорить о том, что они будут разорваны на куски и взлетят над водой, а если лишатся своих драгоценных членов, то должны будут всю жизнь нищенствовать, ибо купцы не обеспечивают тех бедняков, которые становятся калеками у них на службе.
      Капитан, узнав о таком малодушии, вызвал команду на корму и обратился к ней со следующей речью:
      - Ребята, мне сказали, будто вы носы повесили! Плаваю я тридцать лет, пошел в море еще мальчишкой и никогда не видел, чтобы английский моряк трусил! Может, вы думаете, что я, ради выгоды, подставлю вас под удар? Кто так думает, к чортовой матери! Мой товар застрахован, значит, если его захватят, моя потеря невелика. Положим, враг сильней нас. Но что из того! Разве мы не сможем сбить у него мачту и удрать? Если и придется нам трудновато, наплевать, будем драться. А если кто в бою будет ранен, заверяю честным словом моряка - воздам ему за его потери. А теперь все те, кто струсил и ленив, с глаз долой, собаки! Прячьтесь в трюме и у хлеборезов! А вы, весельчаки, ко мне, и будем драться за честь Старой Англии!
      Это красноречивое обращение пришлось по душе слушателям. Они сорвали с себя шапки, взмахнули ими над головой и трижды прокричали "ура". Он тотчас же послал юнгу за двумя бутылями бренди, и, получив по рюмочке, все заняли свои места и с нетерпением стали ждать команды. Я должен воздать справедливость моему дяде: он действовал неустрашимо, непреклонно и разумно.
      Враг был уже совсем близко, дядя послал меня вниз и только собрался отдать приказ поднять флаг и открыть огонь, как предполагаемый француз спустил свой белый вымпел, гюйс и флаг, поднял английские и выстрелил из пушки по носу.
      Это было радостным событием для капитана Баулинга, который немедленно поднял свои флаги и дал выстрел под ветер, а другой корабль пошел борт о борт с нами, окликнул нас, объявил, что корабль английский, военный, сорокапушечный, и приказал нашему капитану спустить шлюпку и явиться к нему на борт. Мой дядя подчинился сей команде с большой охотой, ибо ему сообщили, что кораблем командует его старый однокашник, который был весьма рад увидеть его, оставил обедать, послал свой катер за суперкарго и мною и очень ласково с нами обошелся. Поскольку его судно назначено было крейсировать в поисках французов на широте Мартиника, его форштевень и корма были украшены белыми лилиями и весь остов так был замаскирован для обмана врага, что неудивительно, ежели мой дядя не узнал корабль, на котором плавал много лет. Наши корабли шли вместе четыре дня, и капитаны все это время не расставались, но, наконец, мы простились, и каждый лег на свой курс.
      Недели через две после этого мы достигли Гвинеи около устья реки Гамбия; торгуя вдоль берега вплоть до Анголы и Бенгулы на юге, мы распродали меньше чем в полгода большую часть нашего груза и купили четыреста негров, а я вложил принадлежащие мне товары в золотой песок.
      После этого мы отплыли от мыса Негро и через шесть недель достигли Рио де-ла-Платы, не встретив по пути ничего примечательного, если не считать эпидемической лихорадки, похожей на ту, какая бывает в тюрьмах, разразившейся среди наших негров и унесшей немало матросов; я потерял одного из моих помощников, а бедняга Стрэп сам едва не испустил дух.
      Когда мы предъявили наши судовые паспорта испанскому губернатору, нам был оказан крайне любезный прием, и мы в короткий срок продали наших рабов; мы могли бы продать их в пять раз больше и за любую цену, но вынуждены были заняться контрабандой, чтобы распродать оставшиеся европейские товары, что нам и удалось сделать с большой выгодой.
      ГЛАВА LXVI
      Я получаю приглашение посетить виллу испанского дона, где мы встречаемся с английским джентльменом и делаем удивительное открытие. - Мы покидаем Буэнос-Айрес и прибываем на Ямайку,
      Когда наш корабль избавился от своего неприятного груза - негров, за которыми, с той поры как мы покинули берег Гвинеи, я ходил, как жалкий раб, я начал радоваться жизни и с наслаждением вдыхал чистый воздух Парагвая; эта часть страны почитается Монпелье * Южной Америки и благодаря своему климату носит название Буэнос-Айрес {Здоровый воздух (исп.).}. В этом восхитительном месте я всей душой отдался мыслям о моей дорогой Нарциссе, чей образ по-прежнему владел моим сердцем и чьи чары рисовались мне в разлуке, пожалуй, еще более пленительными, чем когда бы то ни было! Я подсчитал прибыль, полученную мной в это плаванье, и она даже превысила мои ожидания; по прибытии в Англию я решил купить хорошую синекуру и, ежели сквайр сохранит свою неприязнь ко мне, жениться на его сестре тайком, а в случае увеличения семейства, положиться на щедрость дяди, который был теперь человек состоятельный.
      Покуда я тешил себя этими приятными видами на будущее и упивался надеждой на обладание Нарциссой, испанские джентльмены обходились с нами крайне любезно, часто затевали прогулки для нашего развлечения и экскурсии в глубь страны. Среди тех, кто отличался своей учтивостью, был некий дон Антонио де Рибейра, весьма вежливый молодой джентльмен, с которым у меня завязались самые дружеские отношения; однажды он пригласил нас в свой загородный дом и, дабы склонить нас к согласию, пообещал устроить нам встречу с английским дворянином, обосновавшимся здесь много лет назад и заслужившим любовь и уважение всей округи благодаря своей приветливости, рассудительности и достойному поведению.
      Мы приняли его приглашение и отправились к нему на виллу, где провели не больше часа, когда появилась особа, в чью пользу я заранее был столь расположен. Это был человек лет за сорок, высокого роста, превосходного сложения, с красивым лицом и внушающей уважение осанкой. Замкнутость и суровость, которые в других странах почли бы последствиями меланхолии, омрачали лицо его, но в здешних краях казалось, будто это выражение передалось ему от примечательных своим строгим видом испанцев, с которыми он имел общение.
      Узнав от дона Антонио, что мы его соотечественники, он очень любезно приветствовал нас всех и, устремив на меня пристальный взгляд, испустил глубокий вздох. Как только он вошел в комнату, я проникся беспредельным уважением к нему и, едва услыхав этот вздох, вызванный, казалось, глубокой печалью, явно обращенной ко мне, всем сердцем посочувствовал его горю. Я невольно исполнился сострадания и также вздохнул. Испросив разрешения у хозяина дома, он заговорил с нами по-английски, выразил удовольствие видеть стольких своих соотечественников в этом далеком краю и осведомился у капитана, именовавшегося здесь "синьор Тома", из какой части Британии пошел он в плаванье и куда держит путь. Мой дядя ответил, что мы отплыли из устья Темзы, возвращаемся туда же и на обратном пути намереваемся зайти на Ямайку, чтобы принять груз сахара.
      Узнав эти обстоятельства, а также расспросив о ходе войны, он сообщил нам, что его томит желание вновь посетить родину и он уже отправил большую часть своего имущества в Европу на нейтральных торговых судах, а теперь охотно погрузил бы все остальное на наше судно и отплыл бы сам с нами, если капитан согласится принять на борт пассажира. Дядя рассудительно ответил, что был бы рад его обществу, если тот получит разрешение губернатора, без чего дядя не сможет взять его на борт, как бы ни желал оказать ему эту услугу. Джентльмен похвалил его за благоразумие, сказал, что без труда получит согласие губернатора, своего доброго друга, и перевел разговор на другой предмет.
      Я очень обрадовался, услыхав о его намерении, и чувствовал к нему такое расположение, что крайне был бы огорчен, если бы его постигла неудача. Покуда шла беседа, он посматривал на меня с необычным вниманием, я же чувствовал к нему странное влечение; когда он говорил, я внимал чутко и почтительно; благородная его осанка внушала мне любовь и благоговение; короче говоря, мое душевное волнение в присутствии этого незнакомца было глубоко и безотчетно.
      Проведя большую часть дня с нами, он распрощался, сказав капитану Тома, что скоро даст ему о себе знать. Как только он ушел, я закидал вопросами о нем дона Антонио, который мог лишь сообщить мне, что зовут его дон Родриго, что он живет в этих краях пятнадцать-шестнадцать лет, слывет богатым человеком и, очевидно, претерпел в более молодых годах какое-то несчастье, ибо с той поры, как здесь поселился, погружен в раздумье и меланхолию; однако никто не осмеливался осведомиться о причине его печали, уважая его покой, который мог быть нарушен воспоминанием о перенесенных бедствиях.
      Меня охватило непреодолимое желание узнать об обстоятельствах его жизни, и всю ночь я провел без сна, волнуемый догадками о его судьбе, которую я решил узнать, если представится удобный случай. На следующее утро, когда мы завтракали, прибыли три мула в богатых чепраках с посланием от дона Родриго, приглашавшего нас, а также дона Антонио к себе в дом, находившийся на расстоянии десяти миль отсюда, в глубине страны. Я был обрадован этим приглашением, мы сели на мулов, которых он нам предоставил, и приехали к нему до полудня. Здесь мы были превосходно приняты этим великодушным джентльменом, который по-прежнему обращал на меня особое внимание, а после обеда презентовал мне кольцо с прекрасным аметистом - изделие этой страны, и сказал, что некогда судьба благословила его сыном и тот, останься он в живых, был бы моим ровесником. При этих словах, произнесенных с глубоким вздохом, у меня неистово забилось сердце; в голове помутилось от роя неясных мыслей, которые я тщетно пытался привести в порядок.
      Эту растерянность заметил дядя, хлопнул меня по плечу и окликнул:
      - Что с тобой? Ты спишь, Рори?
      Не успел я ответить, как дон Родриго с загоревшимся взором и необычайным оживлением спросил:
      - Простите, капитан, как зовут этого молодого джентльмена?
      - Его зовут Родрик Рэндом, - сказал мой дядя.
      - Силы небесные! - вздрогнув, вскричал джентльмен - А как звали его мать?
      - Его мать была урожденная Шарлотт Баулинг, - с удивлением отвечал капитан.
      - О милосердное небо! - воскликнул дон Родриго, вскакивая из-за стола и заключая меня в свои объятия. - Сын мой! Сын мой! Неужели я вновь обрел тебя? Неужели тебя держу я в своих объятиях, тебя, которого я потерял и давно уже отчаялся увидеть?
      Он прижал меня к своей груди и громко зарыдал от счастья. Сыновние чувства переполняли мое сердце, слезы мои ручьями хлынули ему на грудь. Он долго не мог говорить, задыхаясь от волнения. Наконец у него вырвались такие слова:
      - Пути провидения неисповедимы!.. О дорогая моя Шарлотт!.. Ты оставила мне залог нашей любви... и какой залог!.. И как обретенный!.. О бесконечное милосердие! Позволь мне благоговейно преклониться пред твоими премудрыми велениями!
      Излив свои чувства, он опустился на колени, возвел глаза и воздел руки к небу, в течение нескольких минут пребывая в экстазе благоговения.