Приключения Родрика Рэндома

      Но эта шутка не оправдала его ожиданий, и он предложил мне подойти к сидевшему рядом с ним джентльмену, который с развязным видом спросил меня, какой способ лечения я избрал бы при ранении кишечника. Я рассказал о способе лечения, предложенном лучшими хирургами в их книгах; он выслушал до конца, после чего сказал с высокомерной улыбкой:
      - И вы думаете, что такое лечение поможет больному выздороветь?
      Я ответил, что не вижу никаких оснований думать иначе.
      - Возможно, - заметил он. - Я не отвечаю за ваше предвиденье, но знаете ли вы хотя бы один случай, когда лечение помогло?
      Я ответил отрицательно и только-только хотел сообщить, что мне не приходилось видеть ранение кишечника, но он быстро перебил меня:
      - И никогда не узнаете. Я утверждаю, что любая рана кишечника, - все равно тяжелая или легкая - смертельна.
      - Прошу простить, коллега, но есть крупные авторитеты. .. - заявил толстый джентльмен.
      Тут его перебил другой:
      - Сэр, я презираю авторитеты. Nullius in verba {Не верь ничьему утверждению (лат).}. Я ни от кого не завишу. - Но, сэр, сэр! - запротестовал его противник. - Разум свидетельствует...
      - Разум - пустое! - вскричал самоуверенный член совета. - Я смеюсь над разумом! Дайте мне посмотреть своими глазами!
      Корпулентный джентльмен начал горячиться и заметил, что ни один человек, знакомый с анатомией, не может согласиться с таким сумасбродным утверждением. Этот выпад привел противника в такую ярость, что он вскочил и воскликнул в бешенстве:
      - Что такое, сэр! Вы сомневаетесь в моем знании анатомии?!
      Тут все экзаминаторы разделились, присоединившись к суждению того или другого спорщика, и подняли такой шум, что председатель приказал замолчать, а мне велел удалиться. Через четверть часа меня снова позвали получить мое свидетельство за печатью и приказали уплатить пять шиллингов. Я выложил на стол полгинеи и продолжал стоять, пока один из них не сказал, чтобы я ушел. На это я ответил:
      - Я уйду, когда получу сдачу.
      Тогда другой швырнул мне пять шиллингов и шестипенсовик, присовокупив, что я не был бы истинным шотландцем, если бы ушел без сдачи. Засим я вынужден был дать три шиллинга шесть пенсов служителям и шиллинг старухе, подметавшей зал. Такие издержки истощили мои средства до тринадцати с половиной пенсов, с которыми я собирался уже улизнуть, как вдруг Джексон, заметив это, подошел и попросил подождать, пока не закончится его испытание, после чего он проводит меня в другой конец города. Я не мог отказать в этом человеку, столь приятельски ко мне расположенному, но крайне удивился перемене, происшедшей с его костюмом, каковой в полчаса, утратив свой вид, описанный выше, стал нелепым до крайности. Голову его покрывал старый прокуренный короткий парик с косичкой, который не мог похвастать ни одним завитым волоском, а также шляпа с обвисшими полями, весьма подходившая трубочисту или мусорщику; шею его украшал черный платок из крепа, концы коего он закрутил и всунул в петлю поношенного плаща, в который он закутался; белые шелковые чулки заменены были черными шерстяными, а физиономия, благодаря нарисованным им морщинам и бороде, свидетельствовала о почтенном его возрасте.
      Когда я выразил удивление при виде такой метаморфозы, он захохотал и сказал, что совершил ее по совету и с помощью приятеля, живущего напротив, и что она должна возыметь безусловно выгодные для него последствия, ибо придает ему пожилой вид, всегда вызывающий почтение. Я одобрил его прозорливость и с нетерпением остался ожидать ее последствий. Наконец его вызвали, но то ли странная внешность пробудила у членов совета большее любопытство, чем обычно, то ли его поведение не отвечало всей его фигуре, мне сие неизвестно. Но он был разоблачен, как обманщик, и передан в руки служителя с приказом отправить его в Брайдуэлл.
      Итак, вместо того чтобы узреть его с веселой физиономией и со свидетельством хирурга в руке, я увидел, как его вывели в зал арестованным, и очень был встревожен, желая узнать, в чем дело; но тут он воззрился на меня и на тех, кто его знал, взглядом, вызывающим сострадание, и жалобно возопил:
      - Ради бога, джентльмены, удостоверьте, что я тот самый Джон Джексон, который служил вторым помощником лекаря на борту "Элизабет", а не то я попаду в Брайдузлл!
      Даже самый суровый отшельник, который когда-либо существовал, не мог бы удержаться от смеха, увидев его и услышав эту мольбу; посему мы позволили себе немало посмеяться над ним, но затем столь энергически вступились за него, что служитель, умилостивленный полукроной, отпустил пленника, и тот, тотчас же обретя прежнюю свою веселость, поклялся, - раз совет отказался от его денег, - истратить их до последнего шиллинга, прежде чем ляжет спать, на угощение своих друзей и тут же попросил всех нас оказать ему честь, разделив с ним компанию.
      Было уже десять часов вечера, а мне предстоял дальний путь по незнакомым улицам; тем не менее я согласился к ним присоединиться, надеясь, что потом, согласно своему обещанию, он проводит меня до дому. Он повел нас через дорогу в дом своего друга, содержавшего таверну, где мы распивали пунш, пока вино не бросилось нам в голову и нам не захотелось проказничать; я же пришел в такое возбуждение, что мне во что бы то ни стало потребовалась девушка, и в ответ на мою просьбу Джексон выразил большую радость и уверил меня, что я получу желаемое прежде, чем мы расстанемся. И вот, уплатив по счету, мы пустились в путь с ревом и песнями; наш предводитель привел нас в место ночных увеселений, где я немедленно пристал к одной прелестнице, с которой предполагал провести остаток ночи; но она, отнюдь не придя в восторг от моей внешности, отказалась принять мои предложения, пока я не сделаю ей подношения. Но мое положение не позволяло этого, и наши переговоры оборвались к немалому моему унижению и досаде, ибо, полагал я, корыстолюбивое создание не оценило меня по заслугам.
      Между тем костюм мистера Джексона привлек симпатии и ухаживанье двух-трех девиц, осыпавших его ласками в обмен на араковый пунш, которым он их угощал; однако, невзирая на веселые шутки этих прелестниц, сон стал одолевать нас всех, и наш предводитель крикнул:
      - Платить!
      Когда принесли счет, он сунул руку в карман, но мог бы избавить себя от этого труда, так как его кошелек исчез; сначала такое открытие сильно его обескуражило, но, подумав, он схватил за руки двух сидевших рядом с ним дульциней и поклялся, что он передаст их констеблу, если они не вернут ему незамедлительно его денег. Леди, восседавшая за стойкой, увидев это, шепнула что-то буфетчику, который тотчас же вышел, а затем с великим спокойствием осведомилась, что случилось. Джексон сказал, что его обокрали, и заявил, что если она откажется возместить потерю, то он отправит ее с девками в Брайдуэлл.
      - Обокрали! - вскричала она. - Обокрали в моем доме! Джентльмены и леди, призываю вас всех в свидетели. Этот человек опозорил мою репутацию!
      Увидев в этот момент входящих констебла и ночного стража, она продолжала:
      - Что? Вы не только осмеливаетесь погубить своей клеветой мое доброе имя, но и наносите оскорбление действием моим домочадцам! Мистер констебл! Передаю вам этого дерзкого человека, который виновен в буйстве. Я возбуждаю против него дело и обвиняю его в поношении моего доброго имени!
      Пока я размышлял над этим печальным событием, окончательно меня протрезвившим, леди, чьих милостей я домогался, задетая каким-то обращенным к ней замечанием, воскликнула:
      - Да они здесь все заодно!
      И она потребовала у констебла нас задержать. Нас незамедлительно арестовали к крайнему изумлению и отчаянию всех нас, за исключением Джексона, с которым такая беда не раз приключалась, а потому он весьма мало встревожился и, в свою очередь, обвинил перед констеблом сию леди и всю ее шайку; после этого мы вместе с ними были препровождены в арестный дом, где Джексон, бросив нам слова утешения, заявил констеблу, что он обокраден и наутро объявит об этом под присягой судье.
      - Ну, мы еще посмотрим, чья присяга будет для него важней, - сказала сводня.
      Вскоре констебл, вызвав Джексона в другую комнату, обратился к нему с такими словами:
      - Вы и ваши приятели из других краев, и мне очень жаль, что вы попали в такую скверную историю. Эту женщину я давно знаю. Вот уже много лет, как она содержит, здесь по соседству, хорошо известный дом. На нее частенько подают в суд за нарушение порядка, но она всегда выходит сухой из воды, потому что связана с судьями, которым и она и все ее девицы платят каждые три месяца за покровительство. Она обвинила вас первая, и ее жалобе будет отдано предпочтение, и она может привести свидетелей, которые под присягой покажут, все, что она потребует от них. Вам и вашим приятелям надо уладить это дело до утра, а не то почитайте себя счастливцами, если отделаетесь месяцем тяжелых работ в Брайдуэлле. А ежели она обвинит вас в грабеже и насилии, вас отправят в Ньюгет и на следующей сессии в Олд Бейли * могут присудить к смерти.
      Это последнее сообщение возымело на Джексона такое действие, что он согласился уладить дело, если ему вернут его деньги. Констебл ответил, что, по его мнению, Джексон не только не вернет потерянного, но ему еще придется доплатить, прежде чем они придут к соглашению. Но он сочувствует ему, и если Джексон пожелает, то он поговорит со сводней об обоюдном отказе от обвинений. Злосчастный щеголь поблагодарил его за дружеское расположение и, вернувшись к нам, кратко изложил эту беседу, а тем временем констебл, предложив нашей противнице переговорить с глазу на глаз, повел ее в соседнюю комнату и защищал наше дело столь энергически, что она согласилась сделать его посредником. Он предложил себя в качестве третейского судьи, на что и она и мы согласились, и тогда он наложил на обе стороны штраф по три шиллинга, чтобы истратить их на чашу пунша, в коей мы и утопили всю нашу вражду к неизъяснимой радости двух моих новых знакомцев и меня самого, почитавшего себя погибшим с той минуты, как Джексон упомянул о Брайдуэлле и Ньюгете.
      К тому времени, как мы распили чашу, в которую, кстати сказать, я вложил последний шиллинг, наступило утро, и я посоветовал убраться восвояси, но констебл пояснил, что может отпустить задержанных только по приказу судьи, пред коим мы должны предстать. Я снова пал духом и проклял тот час, когда принял приглашение Джексона. Около девяти часов утра нас повели в дом судьи, жившего в нескольких милях от Ковент-Гарден; судья, едва увидав констебла с вереницей арестованных, следующих за ним по пятам, приветствовал его так:
      - А вы, мистер констебл, человек старательный! Какой это гнусный притон вы накрыли?
      Затем, взглянув на нас, казавшихся весьма удрученными, он продолжал:
      - Так, так... Воры. Вижу - матерые преступники. О! Ваш покорный слуга, миссис Хэрриден! Должно быть, этих парней схватили при попытке ограбить ваш дом? А! Здесь и мой старый знакомый, - тут он обратился ко мне, - вы что-то поспешили вернуться из ссылки, теперь мы избавим вас от хлопот - врачи на свой счет доставят вас в следующий раз.
      Я стал уверять его честь, что он ошибается, ибо никогда в своей жизни не видел меня доселе.
      В ответ на это он воскликнул:
      - Как! Бесстыдный негодяй, вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо? Не думаете ли, что меня можно обмануть этим северным акцентом, которому вы научились? Но это вам не поможет... Вы убедитесь сейчас, что я знаю север лучше вас. Клерк, пишите дело этого парня. Его зовут Патрик Гахэгэн.
      Тут мистер Джексон перебил его и сказал, что я шотландец, недавно прибыл в город и происхожу из хорошего рода, а зовут меня Рэндом. Судья расценил это заявление как поругание его памяти, о коей он был крайне высокого мнения; с грозным видом, важно подступив к Джексону, он подбоченился и сказал:
      - А вы кто такой, сэр? Значит, я солгал! Заметьте, джентльмены, этот парень оскорбляет судью. Но вы увидите, я вас скоро посажу... Хоть на вас и с кружевами куртка, мне кажется, вы известный преступник.
      Мой приятель был так ошарашен этой угрозой, прогремевшей с такой силой, что изменился в лице и остался безмолвным. Это замешательство его честь принял за доказательство виновности и, дабы завершить свое открытие, продолжал грозить:
      - Да, я убежден, что вы вор! Это написано у вас на лице... Вы дрожите с головы до пят. Совесть у вас неспокойна. .. Вас повесят, негодяй!
      И еще более повысив голос:
      - Вас повесят! Для всего человечества и для вашей жалкой душонки было бы счастьем, если бы вас накрыли и прикончили в самом начале вашей карьеры. Сюда, клерк! Запишите признание этого человека!
      Я был вне себя от ужаса, но тут констебл, выйдя с его честью в другую комнату, поведал ему всю нашу историю; ознакомившись с ней, его честь возвратился с улыбающейся физиономией и, обращаясь ко всем нам, заявил, что таков уж его обычай - запугивать молодых людей, приведенных к нему, чтобыего угрозы могли возыметь действие на их души и отвратить их от буйства и разгула, которые обычно приводят пред лицо судьи. Так он - прикрыл собственную свою непроницательность личиной отеческого попечения, после чего мы были отпущены, и я почувствовал такое облегчение, словно с груди у меня сняли гору.
      ГЛАВА XVIII
      Я передаю свое свидетельство в военно-морское ведомство. - Содержание оного. - Поведение секретаря. - Стрэп встревожен моим отсутствием - Боймежду ним и кузнецом. - Печальные последствия боя. - Рацея Стрэпа. - Его приятель, школьный учитель, рекомендует меня французу-аптекарю, который берет меня подручным.
      Я охотно пошел бы домой спать, но мои спутники сказали мне, что мы должны доставить наши свидетельства в военно-морское ведомство до часу дня, и потому мы отправились туда и вручили их секретарю, который их распечатал и прочитал, и я был очень рад услышать о присвоении мне звания второго помощника лекаря третьего ранга. Когда секретарь наколол все свидетельства на шпенек, один из нашей компании осведомился, есть ли какие-нибудь вакансии; на этот вопрос тот ответил:
      - Нет.
      Тогда я осмелился спросить, снаряжается ли в ближайшее время какой-нибудь корабль; вместо ответа, секретарь посмотрел на меня с неизъяснимым презрением, вытолкал нас из своей комнаты и запер дверь, не удостоив больше ни единым словом. Мы спустились вниз и стали толковать о наших чаяниях, и тут я узнал, что все они имели рекомендации к кому-нибудь из комиссаров, а каждый из этих комиссаров обещал первую открывшуюся вакансию; но никто не полагался только на эти посулы, не заготовив подношения секретарю, с коим иные из комиссаров были в доле. Для этой цели каждый припас небольшую сумму, и меня спросили, сколько я намерен дать. Это был мучительный вопрос для меня, ибо я не только не мог удовлетворить прожорливого секретаря, но даже не имел денег на обед. Посему я ответил, что еще не решил, сколько дам, и улизнул домой, проклиная всю дорогу свою судьбу и с великой горечью понося жестокость моего деда и гнусную скаредность моей родни, оставившей меня добычей презрения и нужды.
      Погруженный в эти нерадостные размышления, я дошел до дому, где жил, и успокоил моего хозяина, бывшего в большой тревоге, ибо сей добряк опасался, не случилось ли со мной чего-нибудь дурного, и боялся, что он не увидит меня больше. Стрэп, придя поутру меня навестить и узнав, что меня нет дома, чуть не рехнулся и, получив у своего хозяина разрешение отлучиться, пошел меня разыскивать, хотя знал город еще хуже, чем я.
      Не желая посвящать квартирного хозяина в мои приключения, я рассказал ему о встрече в Палате хирургов с одним знакомым, с которым провел вечер и ночь, но меня беспокоили клопы и я спал плохо, почему и хотел бы немного отдохнуть; с этими словами я отправился спать, наказав разбудить меня, если Стрэп придет раньше, чем я проснусь. Мой друг поднял меня с постели, войдя вкомнату около трех часов дня, и предстал предо мной в таком виде, что я едва мог поверить своим глазам.
      Коротко говоря, сей преданный брадобрей, отправившись в Палату хирургов, тщетно осведомлялся там обо мне; оттуда он нашел дорогу к дому военно-морского ведомства, где не мог получить никаких сведений, так как никто из находившихся там в то время меня не знал. Затем он отправился к бирже в надежде увидеть меня, но безуспешно. В конце концов, почти потеряв надежду меня найти, он решил расспрашивать всех встречных на улице, в чаянии получить от кого-нибудь сведения обо мне. И он в самом деле привел свое решение в исполнение, невзирая на глумление, ругательства и проклятия, коими ему отвечали; наконец ученик кузнеца, увидев, как он остановил носильщика с поклажей на спине и услыхав его вопрос, в ответ на который Стрэп получил крепкую ругань, окликнул его и спросил, не шотландец ли тот, кого он разыскивает. Стрэп с жаром воскликнул:
      - Вот-вот. И на нем коричневый кафтан с длинными полами.
      - Он самый, - сказал кузнец, - я его видел здесь час тому назад.
      - Да ну! - вскричал Стрэп, потирая руки. - Здорово! Очень рад. В какую сторону он направлялся? - Ехал на телеге к Тайберну *. Поторапливайтесь и поспеете во-время, чтобы посмотреть, как его вздернут.
      Это острословие столь разъярило моего друга, что он назвал кузнеца негодяем и объявил о своей готовности поставить полфартинга и драться с ним.
      - Э, нет! - сказал тот раздеваясь. - Мне не получить ваших денег. Вы, шотландцы, редко имеете их при себе. Я буду драться даром.
      Толпа тотчас же очистила круг, и Стрэп, убедившись в невозможности отступить с почетом без боя и пылая негодованием против врага, препоручил свою одежду заботам толпы, и бой начался стремительным наскоком Стрэпа, который в несколько минут растратил свои силы, налетая на осторожного противника, который выдерживал штурм хладнокровно, пока не установил, что цырюльник выдохся; после этого он начал возвращать ему удары с большими процентами, вследствие чего Стрэп, трижды опрокинувшись на камни, вышел из игры и должен был признать преимущество кузнеца. После одержанной победы решено было отправиться в погребок неподалеку, чтобы заключить мировую выпивкой. Но когда мой друг стал собирать части своего костюма, он убедился, что кто-то из достойных зрителей уже распорядился его рубашкой, галстуком, шляпой и париком, каковые исчезли; быть может, кафтан и камзол ждала такая же участь, если бы их стоило утащить. Шум, поднятый им, ни к чему не привел, только доставил зрителям увеселение, и Стрэп был рад убраться восвояси, что и выполнил с немалым трудом и предстал передо мной весь в грязи и крови.
      Несмотря на приключившуюся беду, он был в таком восторге, увидев меня живым и невредимым, что чуть не задушил и не раздавил в объятиях. После того как он почистился и надел мою рубашку и шерстяной ночной колпак, я рассказал ему подробности моих ночных похождений, преисполнивших его изумления и заставивших весьма энергически повторить утверждение, которое неоднократно бывало у него на устах: "Поистине Лондон - гостиная дьявола". Никто из нас не обедал, и он посоветовал мне подняться с постели; а тут как раз пришла молочница, он спустился вниз, принес кварту молока и хлеба на пенни, и мы отменно пообедали. Затем он поделился со мной своими деньгами - а их было восемнадцать пенсов - и покинул меня, намереваясь позаимствовать старый парик и шляпу у своего приятеля, школьного учителя.
      Только он ушел, как я с великой тревогой стал размышлять о своем положении и перебирать всевозможные планы, какие подсказывало мое воображение, дабы остановиться на таком из них, который позволил бы мне прокормить себя, так как трудно передать мои терзания, когда я думал о моей злосчастной зависимости от бедняги цырюльника, на чей счет я жил. Моя гордость забила тревогу, и, не имея надежды чего-либо добиться в военно-морском ведомстве, я решил поступить завтра же, будь что будет, в пешую гвардию. Это сумасбродное решение, польстив моей натуре, доставило мне большое удовлетворение, и я уже вел свой полк в атаку на врага, когда вернувшийся Стрэп прервал мои мечтания. Школьный учитель подарил ему парик с косичкой, который я видел на нем в день нашего знакомства, а также старую шляпу, поля коей могли бы затенить и лицо колосса. Хотя Стрэп рискнул надеть эти подарки в сумерки, ему не хотелось потешать толпу при дневном свете, а посему он тотчас приступил к работе и обкорнал их, уменьшив до пристойных размеров. Занимаясь этим делом, он обратился ко мне с такими словами:
      - Что и говорить, мистер Рэндом, вы родились джентльменом и многому обучались, да и поистине похожи на джентльмена, а что до внешнего вида, то вы не уступите лучшим из них. Я же сын бедного, но честного сапожника, и мать моя была самой усердной и старательной хозяйкой до той поры, пока не начала выпивать, о чем вам очень хорошо известно, но у каждого свои недостатки, humanum est errare {Человеку свойственно ошибаться (лат.}.}. Ну, а я бедный подмастерье-цырюльник, нехудо скроенный, немного знаю по-латыни и кое-что смекаю в греческом, но что толку? Пожалуй, могу прибавить, что немножко знаю свет, - но это к делу не относится, - хотя вы из благородных, а я из простых, но отсюда не следует, что я из простых не могу оказать добрые услуги вам из благородных. Ну таквот: мой родственник, школьный учитель - может быть, вы не знали, как он мне приходится, так я вам сейчас объясню: его мать и племянник сестры моей бабушки... нет не то... дочь брата моего дедушки. ., Чорт возьми, позабыл... Но, погодите, вот что я знаю - мы с ним семиюродные братья.
      Желание узнать, какую добрую услугу он мне оказал, одержало верх над моим терпением, и я перебил его, воскликнув:
      - К чорту твою родню и родословную! Ежели школьный учитель или ты можете мне чем-нибудь помочь, почему ты не скажешь об этом без всяких проволочек?
      Когда я произнес с жаром эти слова, Стрэп воззрился на меня с серьезной миной, затем продолжал:
      - Право же, не следует посылать к чорту мою родословную по той причине, что она не столь знатная, как ваша. В последнее время я с грустью наблюдаю, как изменился ваш нрав, вы всегда вспыхивали, как огонь, а теперь стали гневливы, как старый Периуинкл, пьяный медник, над которым мы с вами - да простит нас бог! - столько раз потешались неудачно, когда были в школе. Но не буду больше испытывать ваше терпение, ничто так не тревожит, как сомнение, - dubio, procul dubio, nil dubius {Благодаря сомнению, без сомнения, ничего сомнительного нет (лат.).}. Мой приятель, или родственник, как вам будет угодно, или и то и другое вместе, ну, словом, школьный учитель, узнав о моем уважении к вам, - вы можете быть уверенны, что я не упускал случая поведать ему о ваших достоинствах, - кстати он согласен обучать вас правильному английскому произношению, без чего, по его словам, вы не пригодны ни к чему в этой стране... так вот, говорю я, мой родственник замолвил словечко французу-аптекарю, которому нужен подручный, и по его рекомендации вы можете иметь, когда вам угодно, пятнадцать фунтов в год, стол и квартиру.
      Это известие было для меня слишком важным, чтобы я мог спокойно поразмыслить над ним; вскочив, я уговорил Стрэпа немедленно проводить меня к его приятелю, чтобы не упустить благоприятного случая из-за промедления или небрежности с моей стороны.
      Нам сказали, что школьный учитель ушел с приятелем в трактир по соседству, куда мы отправились и нашли его сидящим за кружкой вместе с упомянутым выше аптекарем. Когда по нашему желанию его вызвали к двери, он заметил мое нетерпение, и у него вырвалось обычное его восклицание изумления:
      - О, господи Иисусе! Надо думать, услыхав об этом предложении, вы не стали спускаться по лестнице, чтобы не мешкать, а выпрыгнули из окна! Должно быть, сшибли по дороге какого-нибудь носильщика или торговку устрицами! По милосердию божьему вы на бегу не размозжили себе головы, ударившись о какой-нибудь столб! Находись я в самом дальнем углу моего дома, в самой penetralia {Внутренняя часть дома или храма (лат.).}, - даже в постели с моей женой, - ваша стремительность, вероятно, преодолела бы всякие запоры, засовы, пристойность и все прочее. Я бы не укрылся от вас даже в логове Какуса * или в sanctum sanctorum {Святая святых, святилище в храме (лат.).}, но пойдем... Джентльмен, о котором я говорил, находится здесь, сейчас я вас представлю ему.
      Войдя в комнату, я увидел четыре-пять курильщиков, к одному из которых школьный учитель обратился так:
      - Мистер Лявман, вот это тот самый молодой человек, о котором я вам говорил.
      У аптекаря, высохшего пожилого человечка, лоб был вышиной в дюйм, нос вздернут, маленькие серые глазки помещались в глубоких впадинах над широкими скулами, по обеим сторонам лица свисала мешком дряблая кожа в морщинах, подобных складкам на морде павиана, а рот так привык к сокращениям, вызываемым усмешкой, что не мог произнести ни слова, чтобы не обнажить остатки зубов, состоявшие из четырех желтых клыков, удачно названных анатомами canine {Собачий (лат.)},-этот человек осматривал меня некоторое время, после чего сказал:
      - Ого! Ошень карошо, мсье Конкорденс. Молодой шеловек, добро пошаловать, выпейте крушечку пива. Завтра наутро приходите мой дом, мсье Конкорденс покашет вам дорогу.
      В ответ на это я отвесил поклон и, выходя из комнаты, слышал, как он сказал:
      - "Ma foil! C'est un beau garcon, c'est un gaillard! {Ей-ей, красивый парень. Молодец! (франц).} Благодаря моему прилежанию я, служа у Крэба, усвоил французский настолько, что мог читать книги на этом языке и понимать разговор, однако перед моим новым хозяином я решил прикинуться не ведающим по-французски, дабы он и его семья, которая, как я полагал, происходила из той же страны, не держались настороже в моем присутствии, а я мог бы почерпнуть из их разговоров нечто такое, что могло бы меня позабавить или пойти на пользу.
      Наутро мистер Конкорденс проводил меня к аптекарю, где заключен был договор и немедленно отдан был приказ приготовить для меня комнату; но прежде чем я приступил к работе, школьный учитель направил меня к своему портному, который открыл мне кредит на шитье костюма, с тем чтобы я уплатил из первых заработанных мной денег, которые стали мне причитаться с этого же дня; затем он на тех же условиях снабдил меня новой шляпой, так что я надеялся через несколько дней обрести весьма презентабельный вид.
      Тем временем Стрэп перенес мои пожитки в отведенное мне помещение, оказавшееся задней комнатой на третьем этаже; все убранство ее состояло из тюфяка, на котором мне предстояло спать, стула без спинки, глиняного ночного горшка без ручки, бутылки вместо подсвечника и треугольного осколка зеркала, а прочие украшавшие ее вещи были не так давно перенесены на один из чердаков для удобства слуги ирландского капитана, который проживал на втором этаже.
      ГЛАВА XIX
      Характеры мистера Лявмана, его жены и дочери. - Кое-какие сведения об этом семействе. - Мать соперничает с дочерью. - Я повинен в ошибке, которая доставляет мне временное удовлетворение, но сопровождается хлопотливыми последствиями.
      На следующий день, в то время как я работал в лавке, вошла нарядная бойкая девица якобы с намерением отыскать для чего-то какой-нибудь пузырек. Воспользовавшись случаем, когда, по ее предположению, я не обращал на нее внимания, она внимательно меня осмотрела и удалилась молча, с презрительной миной. Я без труда разгадал ее мысли и принял, из гордости, решение относиться к ней с таким же равнодушием и пренебрежением.
      Служанки, с коими я столовался на кухне, поведали мне за обедом, что это была единственная дочь моего хозяина, которую ожидало богатое приданое, благодаря чему, а также ее красоте, за ней ухаживало много молодых джентльменов; уже дважды готовилась она сочетаться узами брака, но тут ее подстерегало разочарование вследствие скаредности отца, отказавшегося расстаться хотя бы с одним шиллингом, чтобы споспешествовать ее замужеству, и по этой причине молодая леди не оказывала своему отцу того дочернего почтения, какого следовало ожидать. В особенности же питала она неукротимую ненависть к его соотечественникам, и этой своей чертой походила на свою мать-англичанку, а по намекам, оброненным служанками, я угадал, что эта матрона управляла мужем, отличалась пылким нравом, частенько дававшим о себе знать ее подчиненным, любила увеселения и почитала мисс своей соперницей во всех отношениях. В сущности это и было истинной причиной всех разочарований молодой леди, так как, ежели бы мать пеклась об ее интересах, то и отец не осмелился бы отвечать отказом на ее требования.
      Помимо всех этих сведений я и сам сделал кое-какие открытия. Многозначительные усмешки мистера Лявмана, относившиеся к его жене, когда та смотрела в другую сторону, убедили меня в том, что он отнюдь не доволен своею участью, а его поведение в присутствии капитана указало мне на ревность как на главную причину его терзаний.
      Что касается до моего положения, то меня считали всего-навсего простым слугой, и я, прожив уже шесть дней в доме, не удостоился услышать хотя бы слово от матери или от дочери, причем последняя (как узнал я от служанок) выразила однажды за столом изумление, почему ее papa {Папа (франц.).} нанял такого неотесанного, неказистого подручного. Я был уязвлен этим сообщением и в следующее воскресенье (когда пришел мой черед пойти поразвлечься) надел свой новый костюм, весьма меня приукрасивший, и, скажу не хвастая, принял недурной вид.
      Проведя почти весь день в обществе Стрэпа и кое-кого из его знакомых, я вернулся под вечер домой, и дверь мне открыла мисс, не узнавшая меня, когда я подошел, и сделавшая низкий реверанс, на который я ответил глубокимпоклоном, после чего закрыл дверь. Когда я обернулся, она обнаружила свою ошибку и зарделась, но не ушла. Коридор был узкий, я не мог пройти, не задев ее; и посему принужден был не трогаться с места и стоял, уставившись в пол и густо покраснев. Наконец на помощь ей пришло высокое мнение о себе, и она, хихикая, удалилась, а я расслышал, как она пробормотала: "Балбес!"
      С той поры, пользуясь всевозможными предлогами, она заходила в лавку по пятьдесят раз на день и преуморительно жеманилась, благодаря чему я легко мог заметить, что ее мнение обо мне изменилось и она не считает столь уж недостойным делом покорить меня. Но гордыня и неумение прощать обиды - эти два основных свойства моей натуры - столь закалили мое сердце против ее чар, что я пребывал нечувствительным ко всем ее ухищрениям, и, несмотря на все ее уловки, она не могла добиться от меня ни малейших знаков внимания.