Когда я открылся ему он был очень удивлен и обрадован и просил меня поведать о беде, случившейся со мной, от чего я воздержался, так как его взгляды на религию, как мне известно, были весьма строгими и суровыми; потому я удовлетворился тем, что сообщил, будто я случайно упал за борт, но, не колеблясь, рассказал о своем незавидном положении и о решении никогда не возвращаться на военный корабль "Гром". Хоть он и не разделял моего мнения на этот счет, зная, что я должен потерять всю мою одежду и все следуемое мне жалованье, если не вернусь к исполнению служебных обязанностей, однако, когда я описал ему адскую жизнь, какую я вел под тиранической властью Оукема и Макшейна, и другие мои злоключения, и упомянул обиняком о своем недовольстве поведением моих товарищей, несогласном с религией и о отсутствии истинно пресвитерианского евангельского учения, Робертсон изменил свое суждение и ревностно и пылко стал заклинать меня, чтобы я даже не помышлял о преуспеянии в военно-морском флоте, и, желая показать, сколь близко принимает он к сердцу мои интересы, поручился позаботиться обо мне так или иначе, прежде чем покинет Ямайку. Это обещание он исполнил к вящей моей радости, отрекомендовав меня богатому джентльмену, у которого я с той поры и живу в качестве лекаря и надсмотрщика на его плантациях. В настоящее время он и его супруга находятся в Кингстоне, так что теперь я хозяин в этом доме и от всей души прошу вас располагаться в нем и надеюсь, что вы почтите меня своим обществом в течение этой ночи.
      Я не нуждался во вторичном приглашении, но мистера Брэйла, прекрасного, старательного офицера, нельзя было уговорить, чтобы он переночевал не на корабле; он поужинал с нами и, весело осушив стакан, отправился на судно, находившееся милях в трех отсюда, эскортируемый двумя рослыми неграми, которым Томсон приказал проводить его. Никогда два друга не получали от беседы большего удовольствия, чем мы в эти оставшиеся часы. Я рассказал ему о подробностях нашего нападения на Картахену, о чем он слышал, но далеко не столь подробно, а он поведал мне обо всех самых незначительных случаях своей жизни, имевших место с той поры, как мы расстались.
      Он убеждал меня, что с большим трудом мог противостоять желанию отправиться в Порт Ройял для свидания с Морганом и со мной, о которых он ровно ничего не слышал со дня нашей разлуки, но его удерживал страх, что его задержат как дезертира. Он сказал мне, что, услышав в темноте мой голос, он был почти столь же поражен, как я, когда увидел его позже, и с дружеской откровенностью открыл свою любовь к единственной дочери того джентльмена, у которого он жил; по его описаниям, она была весьма привлекательной молодой леди и не отвергала его ухаживаний, а родители ее весьма благоволили к нему, и он надеялся получить их согласие на брак, который сразу обеспечит ему независимое положение. Я поздравил его с доброй фортуной, которая, как он сказал, никогда не заставит его забыть своих друзей, и к утру мы легли спать.
      Днем он проводил меня: на корабль, где мистер Брэйл угостил его обедом, и мы провели день вместе, а к вечеру он покинул нас, подарив мне десять пистолей * как скромный знак его привязанности ко мне. Коротко говоря, пока мы стояли здесь, мы встречались с ним ежедневно и вместе столовались; при этом он всегда угощал меня домашней птицей, свежей говядиной, апельсинами, лимонами, ананасами, мадерой и превосходным ромом; и эти десять дней были самыми приятными в моей жизни.
      Наконец прибыла "Ящерица"; поскольку все мои больные были годны к военной службе, мне вместе с ними приказано было явиться на корабль, где я узнал от мистера Томлинса, что между ним и лейтенантом произошла размолвка из-за меня, что злобный негодяй воспользовавшись моим отсутствием, нашептал капитану тысячи скандальных историй обо мне, утверждая, между прочим, будто я однажды был сослан на каторгу за воровство, а когда я служил на военном корабле "Гром", меня высекли за такое же преступление. С другой стороны, лекарь, зная от меня всю мою историю, яростно меня защищал и, оказывая мне эту добрую услугу, подробно поведал о злокозненности Крэмпли за время моего пребывания на этом корабле. Эта декларация, убедившая капитана в моей невиновности, пробудила в лейтенанте такую же вражду к моему защитнику, как и ко мне.
      Это дьявольское отношение ко мне Крэмпли так распалило прежнюю мою ненависть к нему, что по временам я едва мог преобороть жажду отмщения и соблазн застрелить его на шканцах, хотя бы воздаянием за это неизбежно была бесславная моя смерть. Но лекарь, бывший моим конфидентом, так протестовал против столь отчаянного поступка, что я затушил охватившее меня пламя и положил ждать более удобного случая. Для того же, чтобы мистер Томлинс окончательно убедился, какой вред причинила мне клевета этого мерзавца, я просил его посетить мистера Томсона, о чудесном бегстве которого я рассказал ему, и расспросить того касательно моего поведения в то время, когда Томсон был моим сотоварищем, помощником лекаря.
      Лекарь предпринял такое расследование больше ради того, чтобы увидеть человека столь необычной фортуны, чем для подтверждения его доброго обо мне мнения, в котором, как он заверил меня, он твердо укрепился. Он отправился к моему другу с рекомендательным письмом от меня, был принят со всей любезностью и теплотой, как я и ожидал, и вернулся на корабль, не только убежденный, что моя репутация превыше всяких сомнений и любой клеветы, но и очарованный приветливостью и беседой Томсона, а также нагруженный свежей провизией, напитками и фруктами, презентованными ему и мне. Поскольку Томсон не мог приехать к нам на корабль, ибо Крэмпли узнал бы его и задержал, я взял разрешение посетить его и попрощаться, когда приблизился день нашего отплытия.
      После обоюдных клятвенных заверений в вечной дружбе он заставил меня взять кошелек с четырьмя дублонами *, от которого я отказывался, насколько это было возможно, не нанося ему обиды; горячо обняв друг друга, мы расстались, и я вернулся на корабль, где нашел небольшой ящик, полученный мистером Томлинсом для передачи мне вместе с письмом. Узнав почерк Томсона, я вскрыл письмо с некоторым удивлением и обнаружил, что этот щедрый друг, не удовлетворившись тем, что уже презентовал мне, послал для меня полдюжины превосходных рубашек, столько же льняных камзолов и ночных колпаков и дюжину новых нитяных чулков. Отныне, располагая деньгами и всем необходимым для жизни, я почел себя джентльменом, не лишенным некоторого веса, и почувствовал прилив гордости. На следующий день мы пошли к Порт Ройял, куда прибыли вполне благополучно с нашими призами; на борту было нечего делать, и я сошел на берег, где купил обшитый галуном камзол и другую одежду, продаваемую с молотка; в течение нескольких дней я ходил щеголем по тавернам и даже отважился играть по маленькой и выиграл пятьдесят пистолей.
      Тем временем наш капитан назначен был командиром двадцатипушечного корабля, а командование "Ящерицей" перешло к человеку лет восьмидесяти, бывшему со времен короля Вильгельма * лейтенантом, которому, несмотря на его долгую службу, должно быть, суждено было умереть в этом чине, если бы он не поделился недавно полученными призовыми деньгами со своим начальством. Мой друг Брэйл также был произведен к этому времени в офицеры, после того как прослужил в чине мичмана и в должности помощника шкипера торгового флота двадцать пять лет. Вскоре после этих перемен адмирал приказал нашему кораблю доставить депеши министерству, и мы отправились в Англию, предварительно вычистив трюм и запасшись провизией и водой.
      ГЛАВА XXXVII
      Мы отплываем в Европу. - Между капитаном и лекарем возникает вражда, благодаря презренным наветам Крэмпли - Капитан умирает. - Крэмпли тиранит лекаря, который падает жертвой его жестокости. - Меня также преследуют. Корабль садится на мель. - Поведение Крэмпли и матросов. - Я достигаю берега и вызываю на поединок капитана. - Я предательски сбит с ног, ранен и ограблен.
      Теперь, когда я мог в достойном виде вернуться на родину, я испытывал великую радость, удаляясь от этого рокового острова, ставшего могилой стольких европейцев; поскольку же я располагал всем необходимым, чтобы переход совершен был не без приятности, я порешил наслаждаться в такой мере, разумеется, в какой наглость Крэмпли этому не помешает. Этот коварный клеветник ухитрился вызвать вражду между лекарем и капитаном, обладавшим, благодаря его возрасту и немощам, невыносимым нравом, сварливостью и раздражительностью которого он был обязан также своей неудачливости. Он питал неприязнь ко всем молодым людям и в особенности к лекарям, коих почитал за бесполезных животных на борту судна; согласно такому взгляду он никогда не советовался с доктором, несмотря на сильнейшие приступы подагры и каменной болезни, и прибегал к бочонку голландского джина, бывшего его главным лекарством от всех недугов. И вот, то ли он принял слишком малую дозу своего излюбленного средства, то ли напротив того слишком большую, но как-то ночью, без всяких церемоний, которые, кстати сказать, были ему всегда ненавистны, он опочил и к утру найден был окоченевшим, к немалой радости Крэмпли, ставшего командиром судна.
      По этой причине ни мистер Томлинс, ни я не имели основания радоваться свершившемуся событию, ибо боялись, что тирания нашего нового начальника станет такой же безграничной, как безгранична была его власть. В первый же день его командования наши опасения подтвердились, так как, под предлогом, будто палубы слишком загромождены, он приказал швырнуть за борт курятник лекаря вместе с курами, а ему и мне запретил появляться на шканцах.
      Мистер Томлинс не мог не пожаловаться на эту обиду и, попрекая Крэмпли, проронил несколько необдуманных слов, за что тот велел заключить его в каюту, где через несколько дней, из-за отсутствия свежего воздуха, Томлинс заболел лихорадкой, вскоре положившей конец его жизни; это произошло после того, как он составил завещание, которым передавал своей сестре все свое имущество, а свои часы и инструменты оставлял мне в память нашей дружбы.
      Этот прискорбный случай исполнил меня глубокой скорби тем более еще и потому, что отныне на борту не оставалось никого, с кем я мог бы поделиться своими заботами, или кто мог бы мне дать совет и меня утешить. Крэмпли не только не раскаялся в своей жестокости при известии о смерти Томлинса, но и самым возмутительным образом оскорбил его память, утверждая, будто тот отравился из боязни предстать перед военным судом по обвинению в мятеже; и по этой-то причине он не разрешил, прежде чем бросили за борт покойного Томлинса, отслужить заупокойную службу по нем.
      Только мысль о близком освобождении помогала мне сносить грубые притеснения этого турецкого паши, который, из-за одного только стремления мне досадить, выразил желание, чтобы мои сотрапезники исключили меня из своего общества. Как только он на это намекнул, они тотчас же пошли ему навстречу, и я вынужден был есть в одиночестве в течение всего периода, оставшегося до конца нашего перехода, который, впрочем, скоро должен былзавершиться.
      Мы шли уже семь недель, когда канонир заявил капитану, что, по его подсчетам, нам надо сделать промеры и тот должен распорядиться о том, чтобы бросили лот. Крэмпли поклялся, что канонир ничего не понимает в вождении корабля, так как до промеров еще осталась сотня лиг и посему он не станет возиться с лотом. В соответствии с этим мы шли, не убавляя парусов, еще день и ночь, хотя канонир утверждал, что видит огниСайли * и наутро запротестовал по всей форме против поведения капитана, за что и был арестован. В течение дня мы не видели земли, и это обстоятельство столь вскружило голову Крэмпли, что он не помышлял о промерах.
      Но в три часа ночи корабль наскочил на мель и крепко засел на песчаной косе. Это происшествие взбудоражило всю команду. Немедленно спустили шлюпку, но мы не знали, где берег, и должны были ждать рассвета. А в это время ветер усилился, и волны начали бить о шлюп с такой силой, что угрожали разнести его в щепы. Канонира освободили и спросили его мнения; он посоветовал капитану срубить мачту, чтобы облегчить судно; но это делу не помогло: матросы, видя, что положение отчаянное, по обычаю, разбили сундучки офицеров, переоделись в их костюмы, распили без церемоний их вино, и пьяное бесчинство началось.
      В разгар этого буйства я спустился вниз, чтобы спасти свои пожитки, и обнаружил, что помощник плотника разбивает топором каюту казначея, преспокойно при этом посвистывая. Когда я спросил его, зачем он это делает, он хладнокровно ответил:
      - А я хотел только попробовать ром казначея, больше ничего.
      В этот момент появился казначей и, увидев свое добро в опасности, горько пожаловался на несправедливость и спросил парня, зачем ему нужно спиртное, когда через несколько минут он отправится на тот свет.
      - Эх, была не была! - сказал грабитель. - Будем жить, пока можно!
      - Ах ты, жалкий негодяй! - вскричал казначей. - Какова будет твоя участь на том свете, если ты помрешь грабителем!
      - Должно быть, попаду в ад, - невозмутимо ответил тот, а казначей упал на колени, умоляя господа о том, чтобы мы не все погибли из-за одного Ионы. * Пока шла эта беседа, я облачился в лучший свой костюм, прицепил тесак, заткнул за пояс заряженные пистолеты, захватил с собой все, что было можно, и поднялся на палубу, замыслив воспользоваться первым удобным случаем, чтобы достичь берега, который мы увидели на рассвете в трех милях впереди. Крэмпли, убедившись в тщетности своих попыток снять корабль с мели, порешил позаботиться о своем спасении и спустился в шлюпку, а как только он спустился, вся команда бросилась за ним и шлюпка неминуемо должна была опрокинуться, если бы не нашелся кто-то поумнее других и перерубил канат, после чего шлюпка отошла.
      Прежде чем это произошло, я всячески пытался в нее попасть, но мне мешал капитан, столь жаждавший не впускать меня в шлюпку, что не обращал внимания на поведение других. Придя в ярость от такого бесчеловечного пристрастия и видя, что канат перерублен, я выхватил из-за пояса один из пистолетов и, взведя курок, поклялся застрелить каждого, кто преградит мне дуть. С этими словами я напряг все свои силы и прыгнул в шлюпку, содрав при этом прыжке кожу с голеней. Падая, я случайно опрокинул Крэмпли, который, поднявшись, хлопнул меня несколько раз кортиком и приказал матросам швырнуть меня за борт, но они были слишком поглощены собственной своей безопасностью и не обратили на это внимания.
      Хотя лодка была сильно перегружена, а море вздымалось весьма угрожающе, мы ухищрились добраться до суши через час после того, как расстались сошлюпом. Как только я ступил на terra firma {Твердую землю (лат.).}, мое негодование, столь долго во мне клокотавшее против Крэмпли, прорвалось наружу, и я немедленно вызвал его на поединок, предлагая ему выбрать один из моих пистолетов. Он схватилодин из них без всяких проволочек и, прежде чем я успел взвести курок на другом, выстрелил в упор мне в лицо и отбросил пистолет.
      Меня оглушило, и, вообразив, что пуля попала мне в мозг, я разрядил свой пистолет как можно скорей, чтобы не умереть неотмщенным; затем налетел на своего врага, выбил ему несколько передних зубов рукояткой пистолета и прикончил бы его этим оружием, если бы он не вырвался и не схватил свой кортик, который отдал своему слуге, когда брал пистолет. Увидев его вооруженным, я выхватил тесак, швырнул пистолет ему в голову и, в припадке бешенства схватившись с ним, всадил мое оружие ему в рот, разорвав его до уха. То ли его привела в замешательство острая боль от раны, то ли он пошатнулся на неровной почве - я не знаю, но он отступил на несколько шагов; я наступал и одним ударом порвал сухожилие на тыльной стороне его руки, после чего он выронил кортик и остался беззащитным. Не знаю, на какую жестокость вдохновила бы меня ярость, если бы в тот момент я не рухнул на землю от удара по затылку, лишившего меня сознания. В течение некоторого времени я пребывал в этом жалком состоянии, беспомощный, во власти разъяренного варвара и его алчной бесчеловечной команды; возник ли между ними спор, пока я находился в беспамятстве, не берусь утверждать; но в одном отношении они были единодушны и действовали ловко и быстро; когда я обрел способность соображать, я обнаружил, что нахожусь один, в пустынном месте, и лишился костюма, денег, часов, пряжек, а также и других вещей за исключением башмаков, чулков, штанов и рубашки. Какое это было открытие для меня, только час назад имевшего наличными шестьдесят гиней! Я проклял день своего рождения, родителей, меня породивших, море, которое меня не поглотило, кинжал врага, не нашедший пути к моему сердцу, злодейство тех, кто бросил меня в таком тяжелом положении, и в припадке отчаяния порешил лежать там, где был, пока не погибну.
      ГЛАВА XXXVIII
      Я встаю и пробираюсь в амбар, где подвергаюсь опасности погибнуть от рук испуганных поселян. - Их жестокость. - Мне приходит на помощь женщина, слывущая колдуньей - Ее история. - Ее совет. - Она рекомендует меня лакеем к незамужней леди, чей нрав она описывает.
      Но пока я лежал, погруженный в раздумье, порывы отчаяния незаметно утихли; мое положение представилось мне совсем в другом свете, не так, как видел я его вначале, и в результате моих размышлений я решил встать, если хватит сил, и добраться до ближайшего населенного места, где мне оказали бы помощь. Не без труда я поднялся на ноги и, ощупав себя, убедился, что не получил никаких иных повреждений, кроме двух ран в голову, спереди и сзади, по видимому от ударов одним и тем же оружием, а именно рукояткой пистолета. Я бросил взгляд в сторону моря, но не увидел никаких признаков корабля, а потому и заключил, что он разбит в щепы и все остававшиеся на нем погибли.
      Но канонир, как узнал я впоследствии, наделенный большей смекалкой, чем Крэмпли, сообразив, что тот покинул судно в начале прилива и что оно может сойти с мели, когда прилив достигнет высшей точки, не спешил добираться до берега, а оставался на палубе, надеясь благополучно ввести корабль в какую-нибудь гавань, после того как командир его покинет; за такую услугу он, несомненно, надеялся получить щедрое вознаграждение. Этот план он и привел в исполнение, а Адмиралтейство посулило ему всякие блага за спасение корабля его величества; но я так и не слыхал о том, чтобы он пожал плоды своих ожиданий.
      Что до меня, то я побрел к замеченному мною маленькому коттеджу и по дороге подобрал старую матросскую куртку, которую, должно быть, бросил вор, переодевшийся в мое платье; это было весьма ценным приобретением для меня, почти окоченевшего от холода. Поэтому я надел ее, а когда согрелся, раны мои, переставшие кровоточить, снова открылись; и вот, чувствуя крайнее изнеможение, я уже готов был лечь посреди поля, как вдруг увидел в нескольких шагах по левую руку от меня амбар, куда мне и удалось кое-как дотащиться; найдя дверь открытой, я вошел, но никого внутри не обнаружил; однако я повалился на охапку соломы в надежде, что скоро кто-нибудь придет мне на помощь.
      Я пролежал всего несколько минут, когда в амбар вошел крестьянин с вилами в руке, которые собирался воткнуть в солому, где я притаился, и он, по всей вероятности, прикончил бы меня, если бы я не издал отчаянный стон после безуспешных попыток заговорить. Этот горестный звук испугал деревенщину, который попятился и, обнаружив окровавленное тело, остановился, дрожа и выставив перед собой вилы - волосы его стояли дыбом, глаза были вытаращены, ноздри раздуты, а рот разинут. В другое время меня оченьпозабавила бы эта фигура, остававшаяся в одном и том же положении почти десять минут; в течение этого времени я несколько раз тщетно пытался молить его о сострадании и помощи, но язык мне не повиновался, и из горла вырывались только стоны. Наконец появился старик, который, при виде остолбеневшего парня, воскликнул:
      - Господи помилуй! Малого околдовали! Ты что, Дик, очумел, что ли?
      Дик, не сводя глаз с устрашившего его предмета, ответил:
      - Ох, отец, отец! Здесь или дьявол, или мертвое тело! Не знаю, что это, но оно ужасно стонет.
      Отец, у которого зрение было слабое, достал очки и, нацепив их на нос, глянул на меня из-за плеча сына, но как только он меня увидел, его начало трясти еще больше, чем Дика, и он обратился ко мне заикаясь:
      - Во имя отца, и сына, и святого духа, заклинаю тебя, если ты сатана, убирайся в Красное море, а если ты человек убитый, то так и скажи, чтобы тебя могли похоронить по-христиансюи!
      Так как я не мог удовлетворить его просьбу, он повторил свое заклятье, но не добился успеха, и долгое время они пребывали в мучительном страхе. Наконец отец предложил сыну подойти ближе и получше разглядеть привидение, но Дик считал, что приблизиться ко мне должен отец, так как он уже старик, негодный для работы, и что если с ним приключится беда, потеря будет невелика, тогда как он, Дик, может спастись и еще пригодиться своим ближним. Этот разумный довод не произвел никакого действия на старца, по-прежнему прятавшегося от меня за спину Дика.
      Тем временем я попытался поднять руку и подать сигнал бедствия, но у меня хватило сил только зашуршать соломой, и этот шорох столь испугал молодого крестьянина, что он бросился к двери и по дороге сшиб с ног отца. Старый джентльмен не терял времени на то, чтобы подняться, и очень быстро пополз задом, подобно * крабу, пока не очутился за порогом, не переставая бормотать при этом заклинания. Я пришел в глубокое уныние, видя, что мне грозит опасность погибнуть из-за скудоумия и трусости этих невежд, и уже терял сознание, когда в амбар вошла старуха в сопровождении обоих беглецов и бесстрашно приблизилась к тому месту, где я лежал, со словами:
      - Если это дьявол, я его не боюсь, а если мертвец, он не может причинить нам зло!
      Увидав, в каком положении я нахожусь, она воскликнула:
      - Никакого дьявола тут нет, разве что он засел в ваших дурацких башках! Это какой-то жалкий бедняк, истекающий кровью, и если он помрет, нам придется поиздержаться на похороны. А стало быть, ты, Дик, притащи старую тачку, положи его туда и отвези к задней двери хозяина Ходжа... Он побогаче нас и может выложить денежки на бедного бродягу. Ее совет был принят и немедленно приведен в исполнение. Меня отвезли к двери другого фермера, где и вывалили, как кучу навоза, и я, несомненно, достался бы на съедение свиньям, если бы мои стоны не всполошили обитателей дома и кое-кто из них не вышел и не увидел меня. Но Ходж походил скорее на иудея, чем на доброго самаритянина, и приказал перенести меня к дому священника, который обязан был не только * проповедывать милосердие, но и показывать его на деле; при этом он заметил, что хватит с него, Ходжа, платить свою долю на содержание бедных принадлежащих к его приходу. Когда меня положили у ворот священника, тот пришел в страшный гнев и пригрозил отлучить от церкви и того, кто послал, и тех, кто принес меня, если они не перенесут меня немедленно в другое место.
      К тому времени я от изнеможения лишился чувств и впоследствии узнал, что меня таскали от двери к двери по всей деревне, и ни у кого нехватило добросердечия оказать мне хоть какую-нибудь помощь, пока о моей беде не услыхала одна старуха, слывущая в округе колдуньей, которая приняла меня к себе в дом и, перевязав мои раны, привела в чувство каким-то снадобьем собственного приготовления.
      Эта почтенная женщина ходила за мной очень заботливо и внимательно, а когда силы начали возвращаться ко мне, пожелала узнать все подробности постигшего меня бедствия.
      Я не мог не уважить просьбы той, что спасла мне жизнь, а потому и поведал ей обо всех моих приключениях, ничего не преувеличивая и ни о чем не умалчивая. Она была, казалось, удивлена перенесенными мною ударами судьбы и на основании моих страданий сделала благоприятное предсказание касательно моего будущего; затем с таким жаром и с такой рассудительностью стала восхвалять превратности жизни, что показала себя в моих глазах особой, знававшей лучшие дни, и я возгорелся желанием услышать ее историю. Она догадалась об этом по нескольким сорвавшимся у меня словам и с улыбкой сказала, что в жизни ее не было ничего занимательного или необычайного; однако она готова рассказать мне о ней в благодарность за оказанное мною доверие.
      - Незачем называть имена моих родителей, - начала она, - которые умерли много лет назад; достаточно будет поведать вам, что они были богаты и не имели других детей, кроме меня. Поэтому я почиталась наследницей большого состояния, вследствие чего мне надоедали искатели моей руки. Среди моих многочисленных поклонников был один молодой джентльмен, не обладавший никакими средствами и полагавшийся только на свои успехи по службе в армии, где он имел в ту пору чин лейтенанта. Во мне зародилось нежное чувство к этому обходительному офицеру, которое в короткое время разгорелось в пылкую страсть; не останавливаясь на мелких подробностях, скажу только, что я тайно связала себя с ним узами брака. Мы недолго наслаждались обществом друг друга, встречаясь украдкой, как вдруг он получил приказ отправиться со своим полком во Фландрию; но перед его отъездом мы договорились, что он в письме объявит моему отцу о нашем браке и будет молить его о прощении за содеянное нами без его одобрения. Он написал отцу, когда я гостила у друзей, а в то время, как я собиралась вернуться домой, пришло письмо от отца, извещавшего меня, что раз я поступила, как непочтительная и недостойная дочь, выйдя замуж за нищего без его ведома и согласия, и тем самым навлекла позор на его семью и обманула его надежды, - он от меня отрекается, предоставляя меня уготованной мне жалкой участи и запрещает впредь переступать порог его дома. Этот суровый приговор был скреплен моей матерью, которая сообщала, что вполне разделяет чувства моего отца и предлагает мне избавить себя от труда прибегать к мольбам, ибо ее решение непреклонно. Пораженная, как громом, своим несчастьем, я послала за каретой и поехала к моему мужу, которого застала ожидающим результатов своего письма. Хотя он легко мог угадать по моему лицу, к чему привела его декларация, он с большим спокойствием прочитал полученное мною послание и с нежной улыбкой, которой мне никогда не забыть, обнял меня, сказав: "Мне кажется, что достойная леди, ваша матушка, могла бы избавить себя от труда делать эту приписку. Ну, что ж, милая моя Бетти, придется вам отложить всякое помышление о собственной карете, пока я не получу командования полком!" Такое хладнокровие не только помогло мне перенести перемену фортуны, но в то же время усилило мою любовь к нему, убедив меня в том, что он женился на мне, не преследуя никаких корыстных целей. На следующий день я поселилась с женой другого офицера, давнишнего друга и конфидента моего мужа, в деревне неподалеку от Лондона, где онитрогательно распрощались с нами, уехали во Фландрию и были там убиты друг возле друга. Зачем докучать вам описанием нашей неизъяснимой скорби при роковом известии об этом событии, при воспоминании о котором старческие мои глаза и ныне увлажняются слезой! Когда наша печаль немного утихла мой рассудок пришел на помощь, мы убедились, что всеми покинуты и нам грозит опасность погибнуть от нищеты; тогда мы подали прошение о пенсии и были занесены в списки. Поклявшись в вечной дружбе, мы продали наши драгоценности и лишние платья, удалились в это местечко, находящееся в графстве Сассекс, и купили этот домик, где и прожили много лет в уединении, предаваясь нашей скорби, пока небу не угодно было отозвать два года назад мою подругу. С той поры я влачу жалкое существование в ожидании скорого освобождения, которое, как я надеюсь, принесет мне вечную награду за все мои страдания.
      А теперь, - продолжала она, - я должна поведать вам, какая молва ходит обо мне среди моих соседей. Речи мои, непохожие на разговоры обитателей этой деревни, уединенный образ жизни, уменье излечивать болезни, приобретенное благодаря чтению книг с тех пор, как я поселилась здесь, и, наконец, мой преклонный возраст - все это побудило простой народ смотреть на меня, как на какое-то сверхъестественное существо, и теперь меня считают колдуньей. Приходский священник, с которым я не слишком старалась поддерживать знакомство, был обижен моим, неуважительным по его мнению, отношением и немало способствовал укреплению такого суждения, распространяя мне во вред разные слухи среди простолюдинов, возмущенных также и тем, что я держу у себя эту бедную тигровую кошку с ошейником, любимицу моей покойной подруги. Столько было простодушия, невинности, рассудительности и доброты в речах и поведении этой почтенной особы, что я исполнился к ней сыновнего уважения и попросил у нее совета, как держать мне себя в будущем, когда я получу возможность действовать. Она отговорила меня от задуманного мною плана ехать в Лондон, где я надеялся получить обратно свои пожитки и жалованье, вернувшись на корабль, который, как прочитал я в газете, благополучно достиг к тому времени Темзы.
      - Вам грозит опасность, - сказала она, - что с вами поступят не только, как с дезертиром, покинувшим судно, но и как с мятежником, покусившимся на жизнь своего командира, и вы еще меньше будете защищены от его злобной мстительности.
      Затем она обещала рекомендовать меня в качестве слуги одной из своих знакомых, незамужней леди, которая жила в этом краю вместе со своим племянником, весьма богатым молодым любителем охоты на лисиц, где я буду жить в полном благополучии, если свыкнусь с нравом и привычками моей хозяйки, склонной к причудам и странностям. Но прежде всего она советовала мне скрыть мою историю, разоблачение коей может в значительной мере отравить мое существование, ибо большинство знатных людей придерживается правила не принимать в семью в качестве домашнего слуги джентльмена, впавшего в нужду, из опасения, как бы он не оказался гордым, ленивым и дерзким.
      Мне поневоле пришлось принять это незавидное предложение, так как положение мое было отчаянное, и через несколько дней я поступил в услужение к этой леди в качестве ее лакея. Моя хозяйка представила меня как молодого человека, против своей воли посланного родственниками на морскую службу и потерпевшего кораблекрушение, которое столь усилило его отвращение к такому образу жизни, что он предпочитает служить на суше, только бы не итти на какой бы то ни было корабль. Прежде чем я поступил на новое мое место, она вкратце описала характер моей госпожи, чтобы мне легче было приноровиться к ней.