- Да мы без оружия, - сказал Нагоев.
      - Зато со спиртом, - ответила верхняя груда тряпья и мягко шлепнулась возле костра, присев для амортизации почти до снега. Всю не покрытую волосяным покровом часть физиономии - лоб, щеки и нос - маскировала сажа. Кинг Конг так и остался сидеть орлом, выставив коленки в разброс от плечей. На голове под плохонькой солдатской каской просматривалась бейсболка козырьком назад.
      Хаким перекинул ему флягу.
      - Спасибо, браток, - сказал Кинг Конг и припал к живительному источнику.
      Он пил, не сводя с Арсамакова и Шлайна водянистых глаз из-под опущенных век с белесыми ресницами. На замазанном сажей лице ничего не было, кроме узкой полоски губ и глаз - металлических кружков, отражавших свет без всякого признака тепла. Прекрасные снайперские глаза, помогающие мочить с километровой дистанции. Палец с синим ногтем, высовывавшийся из рваной вязаной перчатки на правой руке, цеплял спусковой крючок.
      - Смотри не пальни, - предостерег Шлайн.
      Два шанса оказаться расстрелянным в один и тот же день... Судьба перебарщивала.
      - Раздевайся, чем болтать-то попусту, - сказала первая груда тряпья. Лицом она заросла до такой степени, что и сажей маскировать не потребовалось.
      - Ты кто, Евтихиев? - спросил Шлайн, расстегивая молнии.
      - Нет, я не он, обознался ты, плюгавый, - сказала копия с картинки "волосатого человека Евтихиева" в учебнике анатомии для восьмого класса средней школы, по которому Шлайн учился сто лет назад. - Тебе-то какая разница? Он, что, свидание тебе назначил здесь, этот Евтихий? Придет попозже... Хэ!
      - Расписочку бы нужно...
      Кинг Конг поперхнулся и, отставив флягу, оскалил в беззвучном смехе редкие желтые зубы. Стаж лесовика он, видимо, имел основательный. Когда приземлился ничто из амуниции на нем не звякнуло, говорил шепотом и смеялся тихо.
      Евтихиев вытянул у него фляжку и сказал Хакиму Арсамакову:
      - Хотел вас с папашей кончить, когда переоденемся в ваше... Не буду теперь... Вижу свои. Лечиться его ведешь? Ну, его здоровье и, как говорится, за удачное удаление аппендицита... Или грыжа? Чечены врачих, которые им геморрой лечат, даже не трахают из уважения. Тут у всех в горах геморрой. Башку прострелят, а кровянка из жопы капает... Ну, я обидеть не хотел!
      - Да уж без обиды, - сказал Ефим Шлайн. - Свои, деревенские. Чего уж...
      И, приметив, что Кинг Конг закусывает остатками его шашлыка, сказал:
      - Кушайте на здоровье, у нас много!
      Он с отвращением посмотрел на растянувшуюся в веселом оскале пасть Кинг Конга и груду грязной одежды Евтихиева, включая серые, никогда не стиранные кальсоны и почерневшую, с мокрыми разводами под мышками тельняшку, которые ему предстояло одеть.
      Ефим вздрогнул, когда Евтихиев быстрым, неуловимым движением левой руки снял с него очки. В близоруком тумане Шлайн разглядел, что заросший опробовал на своих глазах стекла, помотал головой, будто ударился обо что-то лбом, и сказал:
      - Ладно, возьми обратно, не пригодятся...
      И кинул очки на груду своих гнусных обносков.
      Слабенькая надежда, что хотя бы обувка не подойдет дезертирам размером, не оправдалась.
      В своем кабинете Хаджи-Хизир Бисултанов проверял списки кандидатов на ежегодный священный хадж в Мекку, который организовывал и оплачивал финансовый имамат "Гуниб" по его, Бисултанова, инициативе. Он и сам трижды совершил в Саудовской Аравии хождение в белых одеждах в долину Арафат, где, оставшись наедине с совестью и Всевышним, вместе с другими мусульманами, белыми, желтыми и черными, молился о прощении грехов. Он по-хорошему завидовал тем, кто на этот раз ехал туда, хотя зависть и грех.
      Молитвенно смежив веки, он словно воочию видел прекрасные шоссе, ныряющие в тоннели в форме луковок, длинные, на километры растянувшиеся улицы армоцементных подобий бедуинских палаток для паломников, расцвеченные огнями самые высокие в мире минареты, черный куб Каабы со священным камнем "Аль-хаджар аль-Асвад". Семь раз обойдут люди из его списка вокруг Каабы, семь раз пробегут между священными холмами Сафа и Марва, столько же раз, сколько потребовалось Хаджар, невольнице пророка Ибрагима, чтобы над изголовьем своего сына Исмаила увидеть ангела, указавшего гибнущим в пустыне от жажды священный источник Замзам...
      Правоверным в Аравии Аллах даровал и другой источник - нефтяной. Как черпать из такого же в Чечне - пример есть, его оставил великий правитель Абу-Даби и самый богатый мусульманин Шахбут ибн-Султан, чье княжество совершило фантастический взлет к богатствам на нефтяных фонтанах. Груды золота! Толпы иностранцев! Стаи дельцов! Вместо близкого, растворенного в мареве горизонта пустыни - весь мир! Он, этот мир, а не нищую Россию с её казаками, танками, тупыми бюрократами и омоновцами, можно было бы увидеть и отсюда, из-за тесных гор Чечни... Эмир Абу-Даби складывал золотые бруски под кроватью. Смежная со спальней комната глинобитного дворца Шахбута ибн-Султана перед его кончиной была до отказа забитой крупными банкнотами разных стран, из которых крысы изгрызли купюр на два миллиона долларов.
      Эту историю Саид-Эмину Хабаеву, которого сопровождал Хаджи-Хизир, рассказал наследник Шахбута, вылощенный бедуин с оксфордским дипломом, нефтяной магнат, презиравший и политику, и власть, и дикое прошлое эмиров, которых при рождении повивальные бабки купали в верблюжьей моче. Кабинет магната, оформленный в мраморном дворце парижским дизайнером, был выдержан в цвете золота. Кресла, обивка стен, стол, корпус компьютера, телефонные аппараты, плоский шведский телевизор, подвешенный, как панно, на стене, все, абсолютно все покрывала позолота, и в хрустальной вазе стоял букет свежих роз, доставленных в песчаную пустыню из Ниццы летающим за ними ежедневно самолетом. На стене в золотой рамке под стеклом висела выцветшая расписка, выданная Шахбутом ибн-Султаном первому плательщику за нефть: "Получил два мешка денег".
      Бисултанов впервые увидел, как загорелись глаза обычно холодного и расчетливого Хабаева.
      - Дед поленился пересчитать на штуки золотые соверены и талеры времен императрицы Марии Терезии, которые ему прислали, - сказал потомок. - Он настаивал, чтобы рассчитывались монетами, к слиткам относился с прохладцей... Вот и написал расписку только за мешки...
      Аллах всемогущий, за нефть вокруг Грозного, которая жирнее аравийской, такими мешками можно набивать товарные вагоны! Шестой год, сочась из скважин и пропитывая подвалы домов, она либо грязнит подпочвенные воды, либо сгорает.
      ...Хаджи-Хизир вздохнул. У правоверного не должна кружиться голова на берегу потока с золотом. Он вернулся к своим бумагам.
      Пройдясь по списку вещей, которые следовало заготовить для паломников, Хаджи-Хизир приписал пластиковые контейнеры. В них будущие хаджи повезут домой из Саудовской Аравии сувениры - хурму и воду из священного источника. Число контейнеров равно числу паломников минус один. Этот домой, в Чечню, вернется не сразу. Кандидата он подобрал - Шепа Исмаилов, который проходит проверку на надежность.
      Правильно говорят, что чеченцы плохие конспираторы. Много бравады. Много взаимной зависти и недоверия... Шепа - исключение, особенный. Школа ваххабитов (14) в Эр-Риаде укрепит его дух, религиозное чувство и боевое мастерство моджахеда.
      Отложив списки паломников, Хаджи-Хизир с возрастающим раздражением размышлял теперь о том, какую неподъемную, а возможно, и ненужную работу затеял Саид-Эмин Хабаев. Она определенно потребует его, Бисултанова, постоянного присутствия в Горе. Из-за кафиров, в возрастающем числе появляющихся в "Гунибе"...
      Он взглянул на часы. Донесение должно бы уже прийти. Прошло около суток, как отпустили агента ФСБ, выдававшего себя за моссадовца. А если он и действительно из этой службы, ошибки тоже не будет... Конечно, здесь и в Дагестане Хаттаб, уроженец Иордании и подданный Саудовской Аравии, никогда не покидавший Северный Кавказ, плохо рассчитал людские и прочие ресурсы российской армии, недооценил изворотливость ФСБ, распускающей слухи о собственной слабости... Однако новое поколение бойцов, грамотное и современное, действительно ненавидящее Россию, грядет, грядет неминуемо. Не на одном Хаттабе держится священная борьба.
      Он снова взглянул на часы.
      В экстренных случаях Хаджи-Хизир, бешир внутренней контрразведки финансового имамата "Гуниб", разрешал своим мюридам пользоваться радиосвязью. Мобильный пискнул.
      - Слушаю, - произнес Хаджи-Хизир.
      - Хаджи, - сказал Шепа Исмаилов, - мы настигли их на втором привале. Забросали гранатами у костра. Останки сожгли.
      - Уверен, что это кафир и Пайзулла-Продажный?
      - Хаджи, комбинезон иудея я сам бы одел, да он изорвался в клочки... Такой на всем Кавказе один, я не видел второго. Горные ботинки Пайзуллы сохранились, я их...
      - Шепа, ты их сожжешь!
      - Слушаюсь, Хаджи-Хизир... Мы оставили себе также оружие.
      - Оно было?
      - Один "калашников" и трепаная снайперка с глушителем. Наверное, в прошлый раз припрятали где-то... Хочу сказать вам спасибо.
      - Скажи. За что?
      - Вы подсказали, что парочка пойдет на северо-запад, не в Дагестан... Мы бы искали на восточном направлении...
      - Про дело молчок, Шепа. Ни слова беширу. Тумгоева оно не касается. Я подумаю о тебе. Хочешь хаджи стать?
      - О, ехать в Саудовскую Аравию...
      - Конец связи, Шепа, - сказал Хаджи-Хизир.
      И, уже отключившись, подумал, что забыл спросить про очки. Были ли очки на трупе в комбинезоне?
      С памятью возникали проблемы. Уже во второй раз, если первым считать случай, когда он забыл электронную карту от запорного устройства своего кабинета...
      2
      Странноватый рыбный запах преследовал Прауса Камерона в корейском мини-басе, предоставленном гостиницей "Минск", все сорок минут, что он ехал до аэропорта Шереметьево-1. Праус отправлялся рейсом СУ-739 в Краснодар, вылет из Москвы в 18.05, с российским паспортом на имя Павла Васильевича Камерова. И теперь с удовольствием говорил с водителем по-русски. Спросил и про запах. Объяснение оказалось простым: пара деловых людей из Владивостока перевозила утром ящики с пластиковыми упаковками белужьей икры на чартерный рейс в Сан-Франциско. Слишком хорошо одетый для шофера человек сообщил, что кило "черной" в Москве стоит восемьсот рублей, в Америке - две с лишним тысячи долларов. Про таможню, разумеется, американскую, Камерон спрашивать не стал.
      - Вы знаете эту пару? - спросил Праус.
      Водитель, боковым зрением контролируя дорогу, полуобернулся в салон квадратным лицом с резкими морщинами от крыльев носа к губам.
      - А вам зачем?
      - У меня в Праге дружок пивную держит. Как вы думаете, туда довезут?
      - И на Марсе будут яблони цвести... Меня Михаил зовут. Вы когда вернетесь?
      - Дня через три, четыре от силы.
      - Спросите меня. Я переговорю до этого...
      В ознаменование делового знакомства водитель подарил на дорожку газету "Завтра", и в полете, когда стюардессы убрали подносы после ужина, Павел Васильевич Камеров для языковой практики с полчаса прикидывал, как бы перевести на чешский язык вынесенные в заголовок поэтического отдела слова - "Иду родимым зимним государством..." На чешский не получилось, на немецкий, кажется, вышло.
      Из разведывательных обзоров явствовало, что кубанцы и терцы кардинально переменились со времени окончания войны. Белогвардейская фронда выродилась в экстремальный красный патриотизм. Праус подумал, что экономисту Павлу Васильевичу Камерову на предстоящих встречах с научным казачеством пригодятся для цитирования кое-какие строки из опубликованных в "Завтра". И выписал в блокнотик впрок:
      Какой простор! Какое чувство дома!
      Впервой забрел, а все знакомо мне.
      Сминая снег, певуче и весомо,
      Иду неспешно по своей стране...
      Иду родимым зимним государством...
      Камерон-старший, рижский пруссак Карл-Эберхардт, тоже самозабвенно любил Россию как государство и в Берлине считал себя эмигрантом первой волны. Чтобы увидеть родину, лейтенант Карл-Эберхардт Камерон напросился на Восточный фронт, быстро сдался в плен и с удовольствием прошел, кажется, летом 1943 года по Садовому кольцу в Москве в многотысячной колонне таких же - напоказ славным труженикам советского тыла. Впечатление от столицы осталось настолько глубоким, что Камерон-старший в 1993 году приехал в Москву туристом и в одиночку повторил маршрут полувековой давности, разразившись рыданиями на Крымском мосту. Мост - единственное, за что зацепилась ослабевшая память...
      Но ведь о таком проявлении чувства привязанности к великой стране не всякому расскажешь. Стихи сработают эффективнее.
      Полистав путеводитель по Северному Кавказу, изданный в Кельне, Праус проштудировал абзац о нравах кубанцев и терцев. Их не следовало приветствовать, как донцов, словами - "Здорово ночевали, казаки!" Полагалось короткое: "Здорово, казаки!" Соответственно и ответы разные: в первом случае - "Слава Богу!", а во втором - "Здравствуй, господин атаман!"
      С одним таким встреча предстояло в этот же вечер.
      Павел Васильевич Камеров не одобрил шутку таксиста-армянина Айказа по поводу фигуры строителя коммунизма на въезде в Краснодар по шоссе из аэропорта. Народ, уверял инородец, называет памятник Фантомасом. Потом занудно рассказывал, как его родной брат до 17 августа 1998 года проиграл в казино при ночном клубе "Попугай" тридцать тысяч долларов, которые пришлось отдавать после девальвации в сумме шестикратно большей. И ради бахвальства провез москвича мимо собственного трехэтажного дома на задворках гостиницы "Интурист", хотя Праус надеялся, что поедут по улице Красной мимо закусочной "Ваттарбургер". Малийцу Идрису Аг Итипарнене, днем - студенту, а вечером - кассиру, полагалось сидеть за её огромными освещенными окнами возле своего аппарата. Визуальный пароль.
      Идрис, известный среди местных как "Пушкин", намечался вторым контактом на завтра. Негр делал потрясающие успехи. Его младший брат, тоже студент агрономического факультета университете, женился на казачке, перешел на заочный, оказачился, стал авторитетом и готовился баллотироваться в станичные атаманы. Газетная вырезка со снимком кубанцев, среди которых на фоне восстановленного памятника Екатерине Великой длинный Ганнибал-Пушкин-младший казался ещё чернее лицом между белой кубанкой и такой же черкеской, легла в резервное досье Спецкомиссии.
      Неясным оставалось, почему над фотографией казачьего парада поместили заголовок: "Мэр Самойленко - предатель Кубани". Праус среди других вопросов намеревался уточнить у "Пушкина" этот момент. Статус Спецкомиссии запрещал агентуре заниматься политикой. Статус запрещал и личные контакты с нелегальными агентами на местах. Но отчего, если ветер хорош, не лететь по волнам все дальше и быстрее?
      Праус Камерон все же увидел Идриса в освещенном аквариуме закусочной, когда торопился в ресторан "Казачий привал", располагавшийся дальше по улице Красной, в сторону центра. Его озадачило, что заведение имело два входа. Главный, сверкающий, на фасаде, и боковой - под аркой, пробитой в здании сто лет назад для ломовых телег.
      Праус рассудил, что Ксенофонт Хворостинин, играющий на публике показушную роль простачка-деда из гребенских станичников, выберет зал под собственный имидж, и не ошибся. В зальце на пять столиков щуплый старикашка рассчитанно сидел в углу, из которого просматривались вход и все помещение, включая стойку бара и ход под занавеску на кухню. Деревянный складной "этюдник" лежал на соседнем стуле. Воздев очки, старик вчитывался в меню.
      - Здравия желаю, Ксенофонт Глебыч, - сказал Праус Камерон, нависая над теменем, прикрытым седым пушком.
      - Ай? - спросил щуплый старик. И сделал слабоватую попытку привстать. Лицо его казалось слегка тронутым синюшностью. Свет двух лампочек настенного канделябра почти пробивал пергаментные уши. Кисти рук, которыми казачок, растопырив пальцы, упирался в картонные страницы меню, сплошь обсыпали старческие конопушки. К сожалению, цвет ногтей из-за тени, которые отбрасывала голова, не просматривался.
      "Странно, - подумал Праус Камерон. - Не лысеет... Странно. Облысение называлось в числе главных симптомов. И руки не дрожат. Или чуть... Неужели просчет в дозировании? Или мало времени прошло?"
      - Меня зовут Павел Васильевич Камеров, вспомнили? - сказал Праус Камерон. - Здравствуйте, дорогой, здравствуйте... Сколько лет и зим!
      - Ай? - повторил Хворостинин и, спохватившись, сказал невнятное: Будто на мопса взяли... На ходу тюмарю. Вы уж извините, Павел... этот... Василич... Ну как же, как же!
      Праус Камерон сел за столик, и грудастая официантка в черном блейзере и черных слаксах с красными лампасами положила перед ним второе меню.
      - Чего читать? - сказал Праус. - Давайте рассказывайте, милочка.
      - Советую фирменные блюда. Закуска по полной... Селедочка, грибки, огурчики, капустка, вялености... Суп из осетринки, мясо по-станичному... Водочку желаете? Если да, может, "Кубанскую"?
      Хворостинин пробуждался на глазах.
      - Нас зовут... - сказал, растягивая слова, Праус.
      - Зоя, - сказала официантка.
      - Зоечка, я согласен на все. Вам невозможно отказать, детка... Несите! Где у вас руки моют?
      Он уже минут пять находился рядом с "этюдником", не меньше. Правда, излучение включалось после того, как надавливалась правая застежка на крышке, и шло оно направленно под прямым углом от правого же торца, но кто знает, сколь надежен старый дуралей. Мог включить по рассеянности в горах и до сих пор не выключить.
      Дева продолжала топтаться над душой.
      - Как водочку принести? - спросила она.
      - Графинчиками с морозца по триста граммов... С инеем!
      Едва официантка укатилась, Праус, наклонившись через столик, сказал старикашке:
      - Возьмите ваш чемодан и идите в туалет. Я приду через минуту за вами...
      Гребенской поднял тяжелые веки, и Камерон успокоился. Перед ним сидел умирающий человек. Он сказал:
      - А фуг недоданный?
      Русский разговорный язык Праус Камерон понимал хорошо. Однако этот требовал уточнения.
      - Переведите, - попросил он.
      - Деньжата, - ответил Хворостинин.
      - А "мопс" и "тюмарю"?
      - Дурь конопляная. Тюмарить - значит засыпать на ходу...
      - Вернусь из туалета, и сразу расчет, - сказал Камерон.
      - Должно быть две штуки зелеными.
      - Хотите пощупать? Да идите же... Сейчас закуску принесут...
      Дед навесил "этюдник" на плечо и потащился к туалету. Штаны армейские, с карманами на бедрах - наползали на кроссовки с грязными шнурками. Мог бы, на зиму глядя, и утеплиться получше, подумал Камерон.
      Столики стояли почти впритык, но никто не обратил на старика внимания.
      Через три минуты Праус Камерон отстучал дробь в дверь туалета и, едва Хворостинин открыл её, выдернул старика наружу. Прикрикнул:
      - Немедленно за стол!
      "Господи, - помолился он, - помоги мне теперь и в последний раз!"
      Возможно, даже наверняка, он нервничал по причине собственной мнительности. Пребывание до четверти часа в зоне радиации, процарапывающей насквозь массивы денежных купюр каким-то неведомым ему, Праусу Камерону, лучом, считалось, согласно технической инструкции, абсолютно безопасным. Возможно, даже наверняка...
      Господи, старый дурак не удосужился вытащить свои цирковые револьверы!
      Праус Камерон перочинным ножом вспорол подкладку на крышке "этюдника", оборвал зеленый и красный проводки, тянувшиеся от защелки к серому металлическому футляру, прихваченному к деревянной крышке, и вытащил сам футляр. Фигурной отверткой, входившей в инструментальный комплект ножа "Лазерман", Праус вывернул из футляра красный цилиндрик. Он разъединялся на две половинки. Разъяв цилиндрик, Праус уронил в унитаз черный кружок размером с пуговицу от сорочки и спустил воду. Подождал, пока сливной бачок наполнится, и спустил второй раз.
      Когда Праус вернулся к столику, Хворостинина осаждал человек армянского обличья, который рассказывал про стул собственного изобретения, которому никак не могли найти аналог в Париже. Об этом кавказскому человеку сообщил "сам Гиннес, который описывает рекорды и знает Азнавура".
      - Дедушка старенький, он устает от разговоров, - сказал увещевательно Праус, не зная, куда поставить "этюдник". Стул занимал мебельщик-рекордсмен.
      "Эриксон" в кармане пиджака Прауса засигналил. Пришлось поставить "этюдник" на пол у ножки стола. Камерон вспомнил, что уже несколько минут не имеет никакого значения, где и как стоит деревянный ящик, и улыбнулся самому себе.
      - Камеров слушает, - сказал Праус Камерон.
      Приставала улыбнулся.
      Говорил Ортель:
      - Павел Василич, по плану. Партнер посылку получил. Его сотрудники прошлись по точкам. Наше уведомление сработало всюду.
      - Спасибо, Максик, поцелуй маму и скажи, что у папулечки все нормально. Извини, дружок, я с людьми... Перезвоню.
      Два дня назад, после встречи с Желяковым, Филиппар и Ортель уехали из Старопименовского переулка в Звенигород, откуда по дешевым мобильникам, купленным на подставные паспорта, обзвонили ведущие московские банки. "Доброжелатели" предупреждали, что в столицу завезены из Чечни стодолларовые купюры, полностью аутентичные, однако являющиеся носителями радиационной опасности. Определить зараженность легко. Достаточно, помимо рутинных машин для проверки подлинности банкнот, снабдить кассиров обменных пунктов счетчиками Гейгера, обычными бытовыми... "Только для вашего сведения и потому, что мне жаль русских людей", - звучала в ушах ошарашенного новостью менеджера банка последняя фраза "доброжелателя".
      Использованные мобильники, возможно, вскоре и запеленгованные, полетели на лед Москвы-реки напротив Саввино-Сторожевского монастыря.
      Оставалось подождать, пока московская ФСБ и военная контрразведка нацепляют "хвостов" за "подателями купюр".
      Сдачу-передачу картонок, предназначенных на "экспорт" через Камерона, было договорено произвести через неделю. Срок достаточный, чтобы и до этой партии добрались задолго до намеченной отправки.
      Праус представил царящий в Центральном банке шок...
      - Ахиллик, - сказала мебельному Страдивари беременная женщина с усиками под мясистым носом. - Вернись за свой стол. Ты мешаешь людям отдыхать...
      - Да все нормально, - сказал Праус Камерон. - Случается, мы понимаем...
      - Ахиллик, пойдем же, - настаивала женщина - видимо, жена.
      - Я Мхитарян, - сказал приставала радостно и протянул руку Праусу. - С кем имею честь?
      - Камеров Павел Васильевич... Вы знаете, Ахилл, мне с другом поговорить нужно. Может, попозже?
      - Мое имя Ахиллик по паспорту, - уточнил принципиальный мебельщик. Жена кивком подтвердила.
      - Фуг недоданный где? - вопросил гребенской казак.
      - Я вам ничего не должен, - откликнулся Ахиллик за Камерона. - Ничего!
      Жена утянула вдруг поддавшегося Мхитаряна к дальнему столику.
      - Конверт сейчас положу перед вами, - сказал Праус Камерон Хворостинину.
      Приподняв пробку графинчика одной рукой, он другой разлил водку по рюмкам, поставил сосуд на столик, вернул пробку в горлышко и, призывно разведя над яствами ладони, обомлел.
      Женщина с усиками вороватым движением поправила сбившийся на сторону беременный живот, которым опрометчиво зацепилась за край стола.
      Где и когда он или дед приклеили к себе наружное наблюдение? Или парочка явилась вместе с Хворостининым? И если женщина надула пузырь под платьем, чтобы сойти за беременную, значит, уже сталкивалась с ним, Камероном, а стало быть, сменила парик и усики, может, тоже приклеила... Где и когда он встречал её раньше?
      Старый дурак выпил и, ещё не дотянувшись до закуски, спросил опять:
      - Фуг где?
      А ведь в тридцать шестом, когда терцев, простив белогвардейщину, разрешили брать в Красную армию и позволили им носить форму, этот идиот где-то в Ставрополье считался атаманом.
      3
      Виктор Иванович Желяков сочувствовал населению Старопименовского переулка, где в окна домов, видимо, никогда не заглядывало солнце. Сочувствовал он и владельцу недостроенной цементной башни, торчавшей над разномастными строениями в конце переулка. Башню возводил генеральный директор ипотечного банка, заваленный из двух пистолетов возле дверей собственной конторы киллером, вырядившимся под маляра... Киллеру Желяков тоже сочувствовал: он лично устраивал его на пожизненную отсидку.
      Виктор Иванович пребывал в хорошем настрое.
      Стоя у окна номера 426 гостиницы "Мариотт Гранд Отель", он слушал, как Милик и Алексеев П.А., перебрасываясь короткими фразами, ликвидируют "жучки", поставленные для Прауса Камерона. Алексеев, старший по возрасту и званию, ревновал к техническим познаниям Милика, окончившего краснодарское спецучилище на двадцать лет позже. Оба понимали, что начальство подметило разницу в хватке и теоретической подготовке, а потому они ещё больше ненавидели друг друга. И это тоже поднимало настроение Желякова.
      Собственно, демонтировать оборудование могли бы и технари из конторы. Решение использовать парочку ревнивцев он принял по личным соображениям. Развитие событий, которые предстояло обсудить с этими двумя вместе и поврозь, вступало в решающую стадию. Приходилось учитывать любую мелочь, в том числе и рутинное прослушивание внутриконторской контрразведкой в собственном кабинете или в помещении фирмы "Бизнес-Славяне". Тяжки труды наши, Господи... Сексуальную озабоченность секретарши Алексеева П.А., бойкой девы в малиновой юбке, определенно подметили эфэсбэшники, шворят, наверное, по очереди. Они и под него, Желякова, ей велели заползти, енть... Он бы на их месте велел. А будь помоложе, наполз бы сам, и неизвестно еще, кто, эфсэсбэшники или он, Желяков, попользовал бы телочку с большей отдачей.
      - Сделано, Виктор Иванович, - доложил Алексеев П.А.
      - Что есть в печи, на стол мечи, - сказал Желяков и лично вскрыл мини-бар с холодильником. Выгребал какие имелись бутылки и бутылочки, банки с пивом и прохладительным, соки, вакуумные упаковки с колбасой, ветчиной и сыром, пакетики с орешками и сухими фруктами. Алексеев, стоя за спиной на угодливом подхвате, принимал и относил к столу, на котором Милик расставлял выпивку и яства.
      - Его ребята заявятся выселяться завтра, - сказал Желяков. - Что не потребим, унесите со собой... Енть... Зарубежные, так-скать, друзья... э-э-э... оплатят. У них куры, мо-скать... бабок не клюют.
      - В особенности таких, какие нам подпихнули, - сказал Алексеев П.А.
      - Дерзишь начальству? - спросил Желяков. - Разговорчивый ты, Алексеев...
      И подумал: с него беседу и начну, Милик - второй и с глазу на глаз.
      Нравы Виктора Ивановича знали все, поэтому Алексеев П.А., свернув крышку с водочного шкалика, так и поставил его перед ним - только нюхать. Себе слил в стакан из двух, сделав "дважды фронтовые сто граммов". На Милика, сидевшего молча и безучастно, не обратил внимания. Не полагалось по чину.
      - Ты, Милик, что же, брезгуешь?
      - Неудобно, Виктор Иванович. Все-таки мы офицеры... Зачем нам эта халява?
      Алексеев П.А., отставив мизинец, аккуратно выпил водку единым духом и сказал:
      - Трофей. Вот так вот... Мы ломим, значит, и гнутся шведы!
      - Давай, потребляй... Раз такой, енть... мо-скать, честный... то, так-скать... считай, что это я угощаю.
      Виктор Иванович распорол вакуумную упаковку с семужкой. Сказал:
      - Алексеев, ты менеджер фирмы и в этом качестве покатишь на остров в Тихом океане. Адрес простой. Город Фунафути, государство Тувалу. В Джакарту "Аэрофлот" летает, дальше найдешь дорогу, я думаю... На языках говоришь.
      - Через Фиджи, Виктор Иванович... Спасибо. Вы мне отец родной.
      Поскольку пальцы были испачканы семужкой, Алексеев П.А. наклонился и, как ластящийся в рассуждении подачки кот, боднул начальника в плечо.
      "Господи, прости меня", - сказал себе Милик, свернул пробку у коньячного шкалика, запрокинул голову, открыл рот и выпил коньяк одним духом.
      - Гренадер, - одобрил Желяков. И распорядился: - Максимум через три дня, Алексеев, ты должен оказаться на месте. Паспорт имеешь, визы будешь брать транзитные... У тебя связи в Джакарте. Так что обернешься. В Москве все это делать некогда, да и привлекать внимание незачем, енть...
      - Задача, Виктор Иванович?
      - Поедешь домой и соберешь вещички. Деньжата у тебя есть, я знаю. Потом, так-скать... контора тебя, енть... это... рамбурсирует. На острове что хочешь вытворяй, хоть изнасилуй, хоть женись на бабе этого Шемякина, но его отсюда, из России, высвисти. То есть, жена ему должна тревожный, енть... как-скать... в общем, призыв дать. А если семейка вообще растворится в соленых волнах мирового океана, так-скать... Ну, что же... Там, я думаю, никто пальцем не шевельнет. Российская разборка. Под это и спишут.
      - Срок даете?
      - Срок тебе там дадут! Ха-ха...
      - Все-таки, Виктор Иванович?
      Желяков посуровел и сказал:
      - Вчера!
      - Тогда я пошел?
      - Правильно. Топай, дорогой. Связь со мной из Шереметьево перед посадкой в самолет.
      Когда Алексеев П.А. вышел, Милик спросил:
      - Он что, дурак до такой степени?
      Желяков вылил водку из шкалика на ладонь, растер пальцами, вытер их о щеки.
      - Ты, Милик, хочешь спросить другое. Не дурак ли я до такой степени? Верно?
      Милик пожал плечами.
      - Не жеманься, как бабец. Верно, я угадал...
      - Зачем вы мне это говорите? - спросил Милик.
      - Сейчас поймешь. Дело и для тебя есть... Ты ведь сопровождал зацарапанные деньги в Чечню? Ты... Так вот, поскольку они вернулись и вернулись зараженные радиацией...
      - Заражения не производилось, Виктор Иванович, банкноты зацарапали в пределах безопасного...
      - Так вот, поскольку вернулись зараженные радиацией, они подлежат оформлению по акту на списание и уничтожение как опасные для обращения. Это проблема национальной безопасности... Банкиры уже согласились. Собирают по приемным пунктам бумаженции, которые к ним попали, и сдают нам. Картонки с остатками я знаю где лежат... Далее, енть... Ты, так-скать... отправишься на Кавказ и привезешь мне точно такую же сумму долларов, выпущенных, енть... как-скать... ну, допустим махачкалинским казначейством. Именно мне... Поможет с этим Хаджи-Хизир Бисултанов. Этих умельцев в Махачкале он содержит. Они даже молятся, как он. Эти, енть... так-скать... ваххабитцы... Скажешь Бисултанову: я просил. Он поймет... Дальше, я думаю, объяснять не нужно?