Гольф с моджахедами

      Заира выключила магнитофон.
      - Когда же выкладываются наличные?
      - В любой из этих моментов. Или до. Или после. Самое существенное, то есть предмет вклада, с процедурной точки зрения существенным не является. Деньги всегда деньги. Имеет значение их количество, то есть чем больше, тем лучше.
      Севастьянову нравился аромат "Давыдофф". И то, как Заира курит: подносит сигарильо, зажатую между средним и безымянным пальцами, к едва подкрашенным бледным губам и почти не делает затяжки. Теперь он догадался, ароматом какого табака слегка отдает обивка длинного дивана-лавки в гостиной виллы.
      - В третьем способе предусмотрены изъяны. Я верно поняла, Лев? спросила Заира.
      - С лету, - сказал Севастьянов. - Какой именно понравился вам?
      - Файл коммерческого объединения "Анапа-Чайка" уже прошел у вас проработку?
      - Минуту, - ответил Севастьянов.
      Он нажал кнопку вызова секретаря-охранника.
      - Хозяин?
      - Попросите старшего группы, готовящего дела на фирмы от "А" до "Г", связаться со мной.
      - Выполнено, хозяин.
      - Здесь Оздоев, хозяин, - раздался молодой голос.
      Севастьянов включил громкую связь.
      - Доложите готовность документации по организации "Анапа-Чайка".
      - Такой фирмы мы не ведем, хозяин.
      Севастьянов поднял глаза на Заиру. Она вопросительно показала пальцем на себя. Севастьянов кивнул. Заира встала из-за стола, подошла к микрофону и, наклонившись, сказала несколько слов по-чеченски.
      - Имеется "Анапа-Чудо", - ответил по-русски Оздоев. - Документы готовы.
      Севастьянов опять посмотрел на Заиру. Она отрицательно покачала головой.
      - Спасибо, Оздоев, - сказал Севастьянов. - Конец связи...
      Он выключил переговорный аппарат. Спросил:
      - Итак?
      - Итак, выходит, что уличенный в отмывании денег вкладчик банка "Готард" может ответить следователю, что он счета не открывал, что человек, назвавшийся его представителем, полномочий не имел, или же, если и предъявил какие-то, то фальшивые... Скажет, что фактом открытия счета его подставили, чтобы замарать репутацию, поскольку источник поступления средств на этот счет оказался грязным. Или этот источник выпачкали специально. Так, Лев?
      - Так, Заира. Но зачем?
      - Спасибо, Лев. Это были теоретические вопросы... Вы не обиделись вчера на розыгрыш, в который я втянула Ольгу?
      - Заира! С вас ещё один такой прекрасный вечер!
      - Тогда сегодня же?
      Она покидала в сумочку пепельницу с исчезнувшим в ней окурком, фанерную коробку-пачку "Давыдофф", серебряный футляр для спичек и магнитофон. Именно в этом порядке.
      В своем огромном кабинете председатель правления и генеральный управляющий финансово-коммерческой группы "Гуниб" Саид-Эмин Хабаев оторвался от рукописи учебника только потому, что раздался зуммер аппарата прямой связи с шифровальной комнатой. До восьми утра никто, кроме шифровальщиков, не имел права беспокоить шефа. Циферблат, врезанный в лакированное дерево музыкальной шкатулки фирмы "Рюге", показывал шесть сорок пять утра.
      Хабаев поднял трубку и сказал:
      - Ждите.
      Он заканчивал редактуру главы о финансовой разведке. На мониторе компьютера курсор помигивал перед одним из тех абзацев, которые больше всего приходились по душе Саид-Эмину. Хабаев заканчивал примечание краткую биографию и характеристику Джорджа Дж. Эллиота, журналиста, писавшего накануне второй мировой войны из Бомбея финансовые колонки для "Таймс" и по совместительству секретные донесения в Интеллидженс сервис. Без предупреждения Эллиота лондонское Сити вряд ли бы вовремя отозвало капиталы из Гонконга и Бирмы в канун японской оккупации. Он спас для родины миллионы и миллионы фунтов стерлингов.
      "...Джордж серьезно занимался поэзией, и эта эстетическая сторона его характера в сочетании с тайной властью информации, которой он обладал, делали его уникальной личностью. Слияние поэта и разведчика, искусства и шпионажа, то есть некий культурный синтез с налетом насилия, и создали ореол исторической персоне Эллиота.
      В финансовом мире, где информация - власть, секретная информация представляет собой власть абсолютную..."
      Хабаев отправил текст в память, снова поднял трубку и спросил:
      - Что случилось?
      - Хозяин, - сказал Петр Цакаев, - от Севастьянова срочно. Принести?
      - О чем сообщение?
      - Электронная почта, через спутник, в послании говорится о новых правилах открытия банковских счетов. Соглашение одиннадцати финансовых гигантов... так написано. Лично вам. Так написано.
      "И уже прочитано Хаджи-Хизиром", - подумал Хабаев.
      - Хаджи-Хизир на ногах? - спросил он.
      Цакаев понял второй смысл вопроса.
      - Я не видел еще, хозяин.
      - Исправился, значит, Петр? Молодец... Позвони Хаджи-Хизиру, попроси прийти. Я выйду к тебе через две минуты.
      Длинный глухой коридор, вырубленный в гранитной тверди, нагонял тоску. Хабаев с раздражением размышлял о том, чем ему придется заняться через несколько минут.
      Новые банковские правила открытия счетов означали, что план ухода на Запад запаздывает, что он, Хабаев, истекает временем, как кровью. События походили на медленное опускание глухих непроницаемых переборок вокруг его предприятия. Потоки наличных от тысячи трехсот двадцати нефтеперегонных установок, полутора десятков водочных комбинатов, "откатов" со сборов на блокпостах, из московского бюджета, от наркотиков, оружия, наконец, сотни и сотни килограммов долларов, присылаемых из-за Каспия, из Грузии, Армении, из торговых точек, ресторанов и гостиниц Черноморского побережья, скапливаясь и не находя выхода, могли застояться и, что называется, загнить. У него не хватало специалистов переварить это несметное скопище денег... Денег, нуждающихся в политическом убежище в новой Европе, жаждущих его.
      Конечно, Севастьянов работает, как машина. Теперь, когда Чечня как отмывочное предприятие захлебывается от переизбытка наличных денег, люди его класса определяют, выживет "Гуниб" в этой бешеной гонке или нет. В решении этой проблемы и заключен теперь вопрос безопасности холдинга. Именно в нем, а не в мелочах вроде того, кто кого убил и кто к кому подослал шпионов... В гольф-клубе "Эль-Кантуи" пришлось выслушивать все что угодно, кроме деловых инициатив. А вокруг, только оглянись, простирались колоссальные возможности. Он, Хабаев, ждал, что соратники тоже увидят это. Вот она, земля обетованная, тунисское золотое побережье Средиземного моря, готовое впитать любые деньги и дать тучные всходы.
      А пришлось выслушивать стенания Хаджи-Хизира о добрых старых временах, когда начинался этот разврат с заложничеством, который немедленно заразил и русских. Тысячи бойцов, вынужденных оставить рэкет в России, вернулись в Чечню словно бы и не домой. Ничего другого, кроме как стрелять из автоматов и орудовать взрывчаткой, они уже не могли... Как и русские, вернувшиеся в Россию.
      Нет, хватит, это - прошлое... Не следует сейчас зацикливаться на войне, загнивающей в партизанских разборках со взрывчаткой, устанавливать которую ваххабитские тупицы науськивают мальчишек. Это - прошлое. Липучее, как моздокская грязь, и, в сущности, испортившее поездку в Тунис. Трещина между молодыми, то есть Макшерипом Тумгоевым, и стариками, которых воплощает Хаджи-Хизир Бисултанов, обозначилась резче. Они готовы были вцепиться друг в друга. Странно, что старичье желает военных побед, а молодые - конторских...
      А он, Саид-Эмин Хабаев, пытается стоять между и над ними?
      Да и возможно ли примирение? Стоит ли разгребать смердящие кучи последствий грабежей, насилия, издевательств, предательства, лжи, убийств и всего остального в стране, нуждающейся, чтобы выздороветь, лишь в одном умереть окончательно, чтобы, возможно, и возродиться на пепелище? Если бы он, Хабаев, считал себя политиком, то попросил бы политического убежища в Европе для всей этой страны. Правда, многие подумали бы, что он хочет вывезти вместе с ней и свои деньги...
      Нет, никто не вправе обвинить его, Хабаева, героя рейда в захваченный Грозный с обутым, одетым, накормленным и вооруженным им, Хабаевым, отрядом моджахедов, в том, что он не чеченец. О рейде промолчали и свои, и русские. Потому что это был поход не на больничный комплекс с роженицами и воплями "Аллах акбар!" перед камерами московского телевидения... Рейд показал всем, как следовало бы вести войну за независимость! А солдаты и боевики не воюют, они сводят счеты, ненавидят друг друга только потому, что им не дают остановиться, да они уже и не хотят... Понимают, что дураки... И долго ли будут только понимать?
      Успех своего рейда Саид-Эмин Хабаев купил. И почувствовал всю силу денег как инструмента, способного устанавливать перемирие. Постреляли, а теперь - поторгуем...
      Заира Тумгоева верно сказал в Тунисе:
      - Без русских чеченцам не помириться. Никогда...
      Хабаев догадывался, почему вечером последнего дня тунисского путешествия она переехала из гольф-клуба в хаммаметскую гостиницу. Не ради, конечно, биокосметики и прочего в этом роде. И не из-за предполагаемой возможности очередного предложения брака с его, Саид-Эмина, стороны. Заира, и отказав, заставила бы его опять ждать и ждать... Она ездила на деловые переговоры и осматривать гостиницу, которую задумала выкупить. Она свободна и может идти собственным путем, в отличие от него, Саид-Эмина Хабаева, которого держат за полу дрязги пережившего свое время, да что время, пережившего два полных века толстого старикана в вечной папахе и хромовых сапогах и всех тех, кто за ним стоит...
      Информация об убийстве Цтибора Бервиды, бывшего взводного внешней охраны Горы, поступила в тунисский Сус с опозданием. Не обычным путем, то есть не от ставропольского представителя в Праге, а как раз электронной почтой из Москвы от Желякова. Послание пришло, когда в гольф-клубе "Эль-Кантауи" принимались кардинальные решения: определялся принцип отбора членов холдинговой группы "Гуниб" в особый список таких, которых предполагалось оставить живыми, то есть сделать участниками великого кочевья в западные финансовые системы. И на этом фоне убийство, на которое в другое время не обратили бы внимания, показалось чуть ли не знаковым.
      Хаджи-Хизир Бисултанов и Макшерип Тумгоев, ответственные за обеспечение безопасности и внешнюю разведку холдинга, в канун отлета из Суса в Стамбул просидели ночь, прикидывая последствия случившегося. Официальная полицейская версия, полученная из Праги, свидетельствовала, что бывший взводный погиб в перестрелке с наемным киллером, скрывшимся в Германии. Полугодовая служба Бервиды прошла абсолютно рутинно, никаких боевых контактов, лишь за два дня до завершения контракта - захват в предполье Горы лазутчика, которого покойный по собственной инициативе определил как агента Моссада.
      Желяков утверждал, что под Моссад косит человек ФСБ.
      Хаджи-Хизир Бисултанов, проходивший специальную подготовку в частной полицейской академии в эмиратах под крышей туристской фирмы, обеспечивающей ежегодный хадж в Мекку, пытался сложить все эти неслагаемые. Хотел найти логическую связь между приглашением из Парижа Севастьянова, появлением так называемого агента Моссада, убийством Бервиды, исчезновением его киллера в Германии, присылкой меченых долларов с Миликом, безрезультатной дуэлью Макшерипа Тумгоева и Петра Цакаева... Искал и не находил.
      В ресторане стамбульского аэропорта, где все эти случайности обсуждались в разной последовательности и в самых фантастических увязках, Макшерип Тумгоев выложил на столешницу свой посадочный талон, шариковую ручку "Паркер", комканую бесцветную грузинскую купюру в сто лари, надорванную упаковку бумажных носовых платков, сигарету "Голуаз" и желтую визитную карточку Аднана Сойсала из турецкой фирмы "Эздживанджиоглу", обеспечивавшей агентское обслуживание их перелета. И предложил сочинить внятный сценарий на основе этих "вещественных доказательств".
      Хаджи-Хизир насупился. Он унюхал суть унижения. Набор его "подозрительных" фактов выглядел вздором в глазах серьезных людей.
      И теперь, в шифровальной комнате, вдоль гранитных стен которой по причине подозрительности Хаджи-Хизира наварили ещё и стальных швеллеров, он рыхло сидел на компьютерном стуле, прикрыв веки от мощных ламп дневного света. Бешир контрразведки демонстративно ждал, когда генеральный управляющий наложит на шифрограмму, содержание которой ему уже известно, резолюцию, разрешающую допуск к её тексту.
      - А где Тумгоев? - спросил Хабаев.
      - Сейчас появится, хозяин, - сказал шифровальщик не сразу. Ему пришлось, давясь, дожевать откушенный кусок лаваша с говяжьей колбасой.
      Согласно правилам безопасности, шифровальщики жили в этой же комнате. Койка, на которой они спали по очереди, и биотуалет с вытяжной трубой стояли за занавеской. Заморенный, не видевший дневного света, дышавший только воздухом подземелья русский капитан, перешедший в ислам, запил сухомятку чаем из огромной кружки. Кружка тоже была одна на двоих. Сменщик, русский или украинец, возился с шифровальным блокнотом.
      - Оповещение о новых правилах одиннадцати банков по открытию счетов следует передать Севастьянову, - сказал Хабаев. - Видимо, придется переделывать документы по некоторым фирмам... Вообще, следует максимально ускорить работу его группы. Полагаю, что настало время перевозить их сюда. Всех тридцать восемь человек плюс самого Севастьянова.
      - Значит, будут работать в Горе? - спросил Хаджи-Хизир.
      - А я думал, что передача тебе моих мыслей на расстоянии сработала... Как ты это назвал однажды, Хаджи-Хизир?
      - Рабита, хозяин. А вы мой муршид.
      - Тогда вопрос решен. Подготовьте помещение, мебель, поставьте на питание... Базы данных, условия перевода денег на банковский счет и формулу налогообложения для каждой квази-фирмы держать на отдельной дискете с собственным кодом. После этого начнем оперативно размещать деньги. К июню должны закончить.
      - Как раз дождемся в Москве пену от кислых долларов, которые уйдут Желякову, - сказал Хаджи-Хизир.
      - Пену? - спросил Хабаев. И рассмеялся.
      Он не стал расписывать допуск к шифрограмме по именам. Кивнул шифровальщику, который, оставив завтрак, подошел и забрал пластиковую папку с розовым листком. Листки жгли над отверстием в биотуалете.
      Длинный Макшерип Тумгоев выпрямился, пройдя под притолокой стальной двери шифровальной.
      - Салям алейкум, хозяин, - сказал он, глядя на Бисултанова.
      - Алейкум, - отозвался Хабаев. - Мой приказ: пленного моссадовца сдать надежному проводнику на том же месте, где его взяли... Пусть прорывается через внешние охранные посты тем же путем, каким пришел. Это понятно? Пусть прорываются, но все же уйдут. У тебя, Макшерип, найдется такой проводник?
      - Он уже есть, хозяин, - сказал Хаджи-Хизир. - Зовут Пайзулла Нагоев. Он этого... ну, моссадовца, что ли... и приводил.
      - Как привел, так и выведет. Договорились, - сказал Хабаев. - Ты, Хаджи-Хизир, передашь контакт с ним Макшерипу. Макшерип отвечает за операцию по освобождению.
      Глава одиннадцатая
      Время быть и время иметь
      1
      В прошлом Ефим Шлайн несколько раз пытался смоделировать последние минуты своей земной жизни - правда, это происходило, когда повод для скорбных раздумий вообще-то испарялся. Теперь, когда счет этим минутам по убывающей приближался к нулю, предыдущие тридцать лет существования, упакованного секретными инструкциями, казались потусторонним, вывернутым наизнанку миром, из которого, по пути в расход, его и вывели к реальной и сладкой действительности. К скрипу буковых или каких-то других деревьев под ветром. К синичкам, попискиванье которых он слышал. К журчанию протоки. К людям, хрустевшим сапогами на снегу, хотя в данный момент Ефим не мог с уверенностью сказать, сколько их возле него и заслуживают ли они человеческого звания. Сквозь неплотную материю отдававшего псиной колпака, который ему нахлобучили до плеч, Ефим разглядел красную полоску рассвета и чувствовал свежесть морозного утра. Ничтожнейшие обрывки прекрасной жизни, которую он только что открыл, не стоили самых великолепных конторских триумфов...
      И он буркнул представителю суетного человечества, толкавшего его время от времени в спину, вероятно, стволом автомата:
      - За удовольствие от пейзажа только смерть и по карману...
      Направление к праотцам задавали легкими тычками сверху и сбоку. Видимо, конвойный возвышался над ним на голову, а то и больше. Запястья были схвачены наручниками, а не проволокой или бечевкой, и это заставляло предполагать, что расстреливать (или обезглавливать?) его будут с развязанными руками. Ефим размышлял: просить или нет, чтобы сняли колпак?
      Ах, как хороша, оказывается, воля даже под вонючей нахлобучкой!
      Он вспомнил... Все, что ты видишь в этом мире, все, что есть в этом мире, все это - чтобы поставить перед выбором и испытать. Бабушкина мудрость...
      Грешить ни на кого не приходилось. Происшедшее с ним и то, как кончается жизнь, - его добровольный выбор и его испытание. Ну а результат выбора? Результат получался мелковатым. Некогда собирался кому-то и что-то доказать на этой службе... Или привиделась большая цель? Красивая, переливающаяся цветами радуги птица, свившая гнездо на вершине высокого дерева... И он, Ефим Шлайн, был из тех, кто становились друг другу на плечи, покуда им не удалось взгромоздиться на высоту гнезда, чтобы дотянуться до удивительного создания. Однако на подъем ушло слишком много времени, и стоявшие ближе к земле в конце концов потеряли терпение, дернулись. Живая лестница рухнула.
      Рабби Бешт. Его притча. Другого пророка бабушка не признавала...
      - Стоять! - скомандовал конвойный и спросил: - Мерзнете?
      Он поднял колпак, и Ефим Шлайн зажмурился от яркого света. А когда пообвык, увидел нависшую над собой рыжеватую проволочную бороду с седой окантовкой, рысьи глаза, разделенные высокой переносицей, тонкий, слегка свернутый вправо нос и скулы в кавернах. Видимо, медная растительность прикрывала последствия какой-то болезни, скорее всего, фурункулеза и на остальной части лица. Кто его знает... Брови скрывались под вязаной шапчонкой с адидасовской маркировкой.
      Рассматривать собственного палача приходилось, задирая подбородок. Вызвавшийся казнить сходил за игрока элитной баскетбольной команды. Брезентовый "бюстгальтер" с гнездами для автоматных рожков высовывался между отворотами затертой дубленки на уровне шлайновской головы.
      После захватившего его три недели назад чеха, назвавшегося взводным внешней охраны Цтибором Бервидой, и стершихся в памяти двух моджахедов под его командой, бородатый первым показался в этом потайном месте с открытым лицом. Причин скрываться, видимо, не оставалось...
      Ефим взглянул на коротковатый штурмовой АКС-74 под мышкой длинного и подумал, что из такой игрушки убивать, наверное, приходиться долго. Сабли, положенной для усекновения головы кафира, у палача не было. И вообще спектакля не предвиделось. Они стояли на лесистом склоне вдвоем.
      Длинный пошарил в кармане дубленки, вытащил по очереди "лимонку" и четыре батарейки "самсунг", уронил гранату обратно в карман, а батарейки протянул Ефиму. Они перекатывались на широченной ладони и, стукаясь, издавали звук, напоминавший слабые щелчки бильярдных шаров.
      - Для возобновления обогрева роскошного комбинезона, - сказал он. - Не отнял классную одежку только потому, что размер не подходит... Батарейки свежие.
      Он впихнул их в нагрудный карман шлайновского комбинезона.
      На дневном свету Ефим Шлайн разглядел, во что превратили его экипировку и его самого проведенные в подземном каземате дни. Грязная оболочка на немытом грязном расчесанном теле.
      - У меня руки не свободны, - ответил Ефим Шлайн.
      - Сейчас освободят...
      Длинный поддернул на плече автоматный ремень, поправил ствол вертикально к земле и, втянув верхнюю губу под нижнюю, тихонько присвистнул. Наверное, по-птичьему. С заснеженного косогора, пестревшего красными ягодами шиповника, из-за молодого дубняка раздался ответный сигнал вроде вороньего карканья.
      - Прощайте, уважаемый, - сказал верзила. И, усмехнувшись, добавил: Кто любит еврея, любит и Бога, ведь в каждом из вас есть его частичка... Привет Моссаду...
      Верзила развернулся и ушел навстречу солнцу, превратившись в черный силуэт с просветом между кривоватыми ногами, походившим на ромб. Зайдя за поросли облепихи, он оглянулся и, не улыбнувшись, мрачновато кивнул то ли на прощание, то ли с угрозой.
      Господи, подо льдом у ног Ефима журчал родник.
      Наверное, из-за шума воды Шлайн и не расслышал, как со спины подошел некто и, взяв за запястья, открыл стандартным ключом наручники.
      - С выходом на свободу, - сказал Хаким Арсамаков. - Идти сможете?
      Никакой радости или хотя бы душевного облегчения возвращенная жизнь Ефиму не доставляла. Он до конца и полностью вдруг ощутил свое поражение, окончательное поражение, полную неудачу и собственную обреченность. С этой самой минуты, когда казнь отменили... Хотелось бросить все и действительно исчезнуть раз и навсегда. Попросить у Хакима пистолет и застрелиться. Совсем не потому, что потерпел личный провал. С этим-то можно примириться, пока другие ещё бьются. Он, Ефим Шлайн, вообще оказался на проигравшей стороне. Бесповоротно проигравшей. И поэтому лично он стоил дешевле баланды, полагающейся пленному, дешевле пули, пороха, гильзы, износа ствола, дешевле усилия поднять оружие. Дали пинка под зад... Он - сброд, выпущенный побираться у обочины дороги, по которой маршируют победители. Стройными рядами. С горским аналогом песни "Ты ждешь, Лизавета, от мужа привета!"
      Требовалось хотя бы несколько минут, чтобы освоиться с новым состоянием души и тела.
      Десять с лишним дней его продержали в скальном каземате среди пустых стеклянных бутылей, в какие обычно заливают промышленные химикалии. Три раза в сутки выдавались литровая кружка крепкого чая и три бутерброда с сыром, прожаренных, подумать только, в тостере. Лампочка дневного света горела всегда. Испражняться приходилось в бутыли. Никаких допросов. Вообще ничего не спрашивали и слушать тоже не хотели. Тюремщики, по всей вероятности, надеялись, что он собирается перерезать вены осколком бутыли у нескольких Ефим отколол горлышки, чтобы в них гадить. Бутыли служили календарем. Сколько измарал, столько и дней минуло...
      Свою психику он держал в рамках бесконечными прикидками того, что предпримет Шемякин, если до него дойдет взятая чехом по собственной инициативе записка, и попытками оценить, какие результаты даст проникновение в это место Севастьянова.
      Размышлял Ефим и о том, почему Бервида, чех, замазал его прикидом под моссадовца... Поставив себя на его место, Шлайн решил, что Цтибор придурялся расчетливо. Комбинезон и обличье Ефима выдавали, какую птаху он ухватил за хвост. Оказаться участником захвата на российской территории обычного бродяги или злоумышленника - одно, а российского офицера - совсем другое. Чтобы выпутаться хотя бы частично из поганой истории, Бервида, видимо, человек опытный и тертый, ещё на пути в каземат предложил Шлайну перекинуть кому-нибудь весточку... Для подстраховки от провокации Ефим сочинил послание не в контору, а Шемякину - с ориентировкой, где его искать. Про Арсамакова, который, возможно, и предал, Ефим не написал Шемякину, а дал телефон этого же Бервиды.
      Имелся и дальний расчет. Если Бэзил Шемякин преуспеет с вызволением своего патрона Шлайна, патрон подумает о собственной разработке Цтибора в будущем. Инверсионная операция. Как в оперетте: "Снимай сапоги, власть переменилась..."
      Ефим знал свой характер. Вселенскую скорбь удастся вытравить обустройством неприглядных делишек и терзанием окружающих. Приходилось возвращался из прекрасной, полной солнца и чудесных звуков жизни в привычный изнаночный мир. И, массируя запястья грязными пальцами, он скомандовал Хакиму Арсамакову:
      - Рассказывайте.
      Новороссийский детектив, свесив длинноватый нос и, как обычно, глядя под ноги, слегка развел руками в стеганых лыжных перчатках.
      - Не до этого, - ответил он. - Надо уходить отсюда. С минуту на минуту пройдет дозорный патруль. А я без оружия.
      - Меня спокойно вывели из камеры... Я не в бегах, - произнес Ефим.
      - В бегах, - зло сказал Хаким.
      Ему явно не нравилась доставшаяся работа. Впрочем, кому вообще может нравиться работа в частном охранном предприятии?
      Они с полчаса карабкались по склону вдоль сбегавшего вниз под ледяной корочкой ручья, оставляя коричневые следы в продавливавшемся под сапогами насте. Ефим едва успевал за чеченцем.
      - Если верить солнцу, а не вам, - сказал ехидно Шлайн, - мы ломимся на северо-запад, а не на юго-восток. Мы ведь пришли со стороны Дагестана...
      - А теперь идем в Грозный, - отрезал Хаким Арсамаков. - Погоня пойдет на восток, предполагая, что мы будем возвращаться прежним путем, тем же, каким и явились, то есть на Махачкалу... На грозненском же направлении если и встретим кого на горных тропах ближайшие десять или пятнадцать километров, то обычные разведывательные дозоры или засады в засеках. Их можно переждать или обойти... Возможно, попадутся дезертиры из российских отморозков. Эти тянут нам навстречу, через Чечню на Казбеги, а оттуда дорогой, проложенной чешскими строителями, в Грузию... Являются в российское консульство и говорят, что их-де украли, а теперь отпустили. И от войны откосили, и герои-мученики, которым полагаются недополученные боевые... Нам нужно делать двадцать пять километров в день...
      - И все-таки объясните, что и почему, - сказал Ефим Шлайн. - Это приказ! Начините с того, куда вы делись после моего захвата, и расскажите, откуда взялись теперь... Бородатый вам свистнул. Вы в сговоре? Он что же, побег устраивал?
      Засидевшийся в каземате, ставший вялым от многодневной неподвижности, Ефим чувствовал, как неритмично бьется сердце. Оставленные им на склоне следы казались неровными, шли зигзагами. Он задыхался и искал повод перевести дух.
      Склон, поросший дубняком и все той же облепихой, раскалывался дальше на два узких ущелья, над которыми нависали клыкастые скалы, укутанные дымкой. Ручеек вытекал из левого распадка, появляясь то ли из сухих зарослей, то ли из-под обнажившихся корней деревьев. Не найти лучше места для схрона или засады, имей они оружие!
      - Видите? - спросил Арсамаков и ткнул перчаткой в воронье гнездо над ними.
      - Прошлогоднее?
      - Свежее. Вороны откладывают яйца в феврале, раньше всех... Люди, при которых они кормятся, поблизости. Нужно уходить побыстрее, господин... Я даже не знаю как вас зовут, - сказал Арсамаков.
      - Зовите меня Ефим Павлович... Вы продали меня чеченцам?
      - Не дурите. Вы меня наняли... У меня ничего нет, кроме репутации... Да, я видел, как вас захватили. Что я мог сделать? Кому сигналить в случае вашего захвата, вы не сочли нужным обозначить. Властям - сообщать или не сообщать? А каким? Их тут вообще нет, кроме тех, из Горы, которые вас захватили... Я убрался с позиции. Возможно, меня тоже заметили, но дали уйти. Через три дня я машиной выехал из Махачкалы в Новороссийск.
      - Предполагаете, почему вам дали уйти?
      - Теперь - да. Два дня назад ко мне в контору в Новороссийске явилась богатая чеченская дама, приехавшая на "Лендровере", и сказала, что я должен тогда-то и к такому-то часу прибыть на место, где расстался с вами, чтобы вывести из Чечни... Что с вами все обошлось.
      - Конечно, не представилась и в чадре...
      - Не представилась, но выглядела мило. По номеру машины я и так знаю... да на побережье все знают, кто она... Вы умеете отличить сухие побеги жасмина от остального?
      - Зачем?
      - Из них костер бездымный... Действительно, лучше переждать немного. Вы плохо дышите, Ефим Павлович.
      - Да. Долго просидел без движения... Что сказала дама?
      - Она наняла меня на эту работу, оплатила её заранее.
      - Как же вы успели добраться сюда за два дня?
      - Меня доставили вертолетом...
      "Дамы, - подумал Ефим. - Шемякинский почерк. У него вечно проблемы по этой части и именно с такими, на "Лендроверах". И непременно замужем. А эта, может, за командиром вертолетной эскадрильи... Очередная психопатка в поисках фрейдистского папаши и утешающей кочерыжки".
      - Вы ездите верхом? - спросил Арсамаков.
      - Умел когда-то... А что?
      - На третий день... иншааллах... выйдем к моему человеку. Поедем по тропам... А пока втягивайтесь в партизанскую жизнь! Вам, я думаю, следует перевести дух... Вы страшно бледный. Еще наговоримся.
      В глубине ущелья, в безветренной узости под заросшим орешником склоном, они сложили в кучу собранные сухие сучья. Костер действительно не дымил. Сучья превращались в душистый уголь. Хаким нанизал куски колбасы на ореховые прутья, полил из кружки родниковой, густо посоленной водой и подержал несколько минут, поворачивая вокруг оси, над углями. От ароматов и горного воздуха у Ефима закружилась голова, сладковато подташнивало...
      "Только бы сердце не подвело", - подумал он и спросил:
      - Колбаска-то свиная?
      - Харам, - сказал Хаким. - Есть и другое... - И выудил флягу из рюкзака, с какими ходят в городе студенты.
      Они пригубили спирт. Обжигая губы, Ефим едва осилил два ломтика колбасного шашлыка. Непреодолимая дрема обволакивала сознание. Он не пошевелился, когда Хаким Арсамаков вдруг поднялся на колени и, вытягивая шею, стал прислушиваться. Увидеть что-либо дальше десяти-пятнадцати шагов они не могли. Мешала дымка, загустевавшая между деревьями и кустами.
      Из-за них и появилась, не таясь, шествовавшая на полусогнутых груда черно-серого тряпья с подобием человеческого лица.
      - Только тихо, - громким шепотом донеслось по-русски сверху. Ефим поднял глаза и разглядел другую груду тряпья, из которой, словно жало, выставлялась снайперка с насаженным бруском глушителя. Стало ясно, почему первая груда особенно не сторожилась.