Гольф с моджахедами

      - Не следовало, Бисултанов, шевелиться без моего разрешения! Свободы захотели? С вашей хотелкой только с мамой Севастьянова разбираться... В чистом виде. Так что растворяйте его в небытии сами. Как вы это делаете, известно... Ха-ха! Не мне подсказывать. Головка в сугробике у обочинки... Или подослать подкрепление? Я там поблизости от вас тоже кое-что имею. Могу передвинуть километров на пятьдесят или, скажем, шестьдесят южнее. А то гаубичные стволы скорректировать по углу... У меня ещё есть... этот... как его... БОВ. Боеприпас объемного взрыва. Могу опустить с небес в случае нужды. Не желаете?
      Предупредительность Желякова походила на крокодилью. Живоглот предлагал, что называется, поплавать вместе в болотной жиже, где царил. Давно стремился.
      Саид-Эмин положил перед Хаджи-Хизиром свой блокнот с запиской: "Желяков дурак. И становится все опасней. Никаких его людей. Сворачивай разговор на эту тему. Переходи ко второй".
      - Нет необходимости, Желяков, спасибо за помощь... Если понадобится, попросим. Теперь наш второй вопрос. Что насчет захваченного моссадовца? Проверили?
      - Никакой это не Моссад! Наш это, отморозок с Лубянки, из экономической контрразведки, и шибко умный! Вола за хвост крутит! Ну, вы как дети... Вы, енть, малые дети! Кто может за границей знать про Гору, если её со спутника не просветишь, а объект известен только мне и вам, а? Смекаете: и вам тоже, а?
      Бисултанов вопросительно посмотрел на Саид-Эмина, который согласно кивнул.
      - Мы консультировались со ставропольским управлением эф-эс-бэ до запроса к вам...
      - С кем именно оттуда?
      Саид-Эмин покачал головой.
      - Сейчас разыщу в блокноте фамилию, - сказал Бисултанов. - Сейчас, сейчас. Ищу... Ну, чтобы не терять время, пока ищу, буду рассказывать... Этот человек сказал, что сотрудников-евреев на Лубянке после шестидесятых вообще не наблюдалось. Захваченный нами иудей никак не может быть эфэсбэшником. В прошлом такие попадались как исключения, но иудеи лишь по имени, эти имена им давались в случае подготовки для работы в Израиле. В конце концов, тот, который нам попался, мог эмигрировать, и мы думали, что действительно Моссад...
      - Вы думали! А этот, который все знает... кто именно вас консультировал?
      Бисултанов взглянул на Хабаева и, увидев, как тот показал на себя пальцем, продолжил приторно:
      - Извините, Желяков, ко мне в кабинет вошел господин Хабаев... Я уступаю трубку.
      Желяков расхохатался.
      - Небось подслушивал рядом...
      - Здравствуйте, Виктор Иванович! - сухо сказал Саид-Эмин.
      - Привет, Эминыч! Как жизнь пенсионерская? Завариваете кашу?
      - Об этом позже, разберетесь с Бисултановым... Я по своему вопросу. Если арендную плату отправлю вам вперед за два квартала?
      - Отчего щедроты?
      - Сверх края черпанул. Хочу снять перенапряжение по наличному кредиту. В патронных цинках на общую сумму за два квартала, может, с некоторым превышением, которое зачтете на третий. Новенькими стодолларовыми. Доставит на "Галсе" Тумгоев, Макшерип Тумгоев. Прикройте с воздуха и на земле. Сдача-приемка в Лазаревском. Назовите дату, когда сможете приехать туда. Хорошо?
      - Еще бы! А куда я запихну столько нала?.. Ха-ха! Нала да кала... Вам назад в задницу?
      Саид-Эмин поднял глаза на Бисултанова. Начальник контрразведки "Гуниба" понял замысел. Он принял трубку у начальника и сказал:
      - Желяков, это опять я, Бисултанов теперь говорит...
      - Говори, Бисултанов... И побыстрее. Меня люди ждут...
      Переход на "ты" означал возврат на дружескую ногу.
      - Я предлагаю так. Моссада мы отпустим, - сказал Хаджи-Хизир. - Но перед тем как дать ему пинка под зад, я хочу знать точно, абсолютно точно, кто он такой ныне и в прошлом, а также кто на Лубянке подослал сюда, на этот Кавказ, ряженого.
      Желяков понял значение нажима в тоне чеченца. "Этот Кавказ". Предполагалось, что подобного рода командировка без утверждения на его уровне не должна была состояться. Партнеры упрекали справедливо, и он сказал примирительно:
      - Ладно, сделаю... Желяков на добро добром отвечает. Люблю вас, обоих! Два дня, товарищ начальник, я имею на подготовку информации по ряженому?
      Саид-Эмин кивнул.
      - Имеете, Желяков, - сказал Хаджи-Хизир. - Пожалуйста, проверку проведите тщательно. Как-никак, мужичок оказался ряженым в натовскую экипировку. Комбинезон с подогревом... Мы таких здесь у ваших не видели... Краснодарские эксперты говорят, что вроде в таких англичане с аргентинцами воевали за какой-то остров в Атлантике лет десять или пятнадцать назад, точно, конечно, не помнят... Ну, с этим ясно... Ждем шифрограмму по перелету Тумгоева и выходу на контакт в Лазаревском.
      На другом конце связи человек, радовавшийся будущим деньгам, прервал раскатистый смех и ответил:
      - Ладно, инкассаторский авто пригоню сам... До скорого!
      И дал сигнал отбоя.
      Саид-Эмин Хабаев отключил свой отвод от переговорного аппарата и положил на стол перед Бисултановым. Спросил:
      - Что скажете, Хаджи-Хизир?
      - Не Желяков прислал нам меченые доллары. И захваченный - не Моссад. Он оттуда же, откуда и банкноты. Желяков дурак, это ясно. Проморгал и меченые доллары, и этого иудея... Кто-то подбирается к нам. Я не исключаю все же, что Моссад. Или, скажем, какой-нибудь венгр из Америки... Желяков все-таки дурак! Контролирует московскую экономическую контрразведку по Кавказу и ничего не знает!
      - Есть новости от Милика из Москвы? - спросил Саид-Эмин Хабаев.
      - Нет. Я прошу разрешения вылететь к нему. Загадку с мечеными деньгами следует разрешить срочно. Пометивший их немедленно вцепится в Желякова, едва тот вытащит первую же сотенную из бумажника в обменном пункте. Эти пункты сами знаете кто держит. Пусть жрут друг друга... Я подстерегу в Москве, когда предатель, который помог пометить электронной царапкой идущие к нам деньги, высунет уши. С ним нужно быть предельно внимательным. Метка его высокой технологии. Это не самодеятельный артист, в любом случае. Это угнездившееся, возможно и здесь, в Горе, предательство, которое дорого обойдется. И я уже начинаю думать, что не российского производства. Слишком тонко и умно. Да и неожиданно. Вспомните, московское предупрждение о метке поступило за день до появления Милика с цинками... И до сих пор неясно, кто же был этот тип в кожаном пальто в Раменском. Нужно ехать, хозяин...
      - Там есть Исса Тумгоев.
      Хаджи-Хизир смолчал. Он хотел, чтобы генеральный управляющий "Гуниба" вспомнил "рулетку" между сводным братом Иссы - Макшерипом - и шефом информационно-шифровальной службы полукровкой Цакаевым. Источников утечки информации с Горы могло быть два - либо он, Петр Цакаев, либо бешир внешней разведки Макшерип Тумгоев. Брат Заиры. Подарок ко дню рождения которой для генерального управляющего "Гуниба" доставал он, Хаджи-Хизир.
      Генуправляющему полагалось бы понять, что Исса Тумгоев, сводный брат Макшерипа и Заиры, подлежал исключению из игры вокруг меченых денег именно поэтому.
      Но мысли хозяина, видимо, блуждали далеко от забот охранного ведомства. Саид-Эмин Хабаев рассеянно всматривался в арабскую пропись на панно, висевшим над тайваньским генератором против письменного стола Хаджи-Хизира. Из восьмой суры "Добыча": "О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл".
      - Хорошо, - согласился со странной улыбкой Саид-Эмин, - поезжайте, но после завершения дела с моссадовцем, или кто он там такой, и отправки наличных Желякову.
      - Во имя Аллаха милостивого, милосердного, - ответил по-арабски Хаджи-Хизир.
      В смежной комнате Макшерип Бисултанов задвинул занавеску на просмотровом стекле, замаскированным под панно в кабинете Бисултанова. И повторил услышанное за Хаджи-Хизиром:
      - Во имя Аллаха милостивого, милосердного...
      Выйдя в коридор, он мягко притворил за собой дверь и закрыл её на ключ, которым распоряжался исключительно Хабаев. Вернуть полагалось лично генуправляющему "Гуниба", как только он появится у себя.
      Глава шестая
      "Бизнес-Славяне"
      1
      Пожарный в расхристанной робе и с забралом под каской судорожно привинчивал к цистерне латунный конец кишки. Второй боец с размаху запустил её скатку в сторону сторожевой будки автостоянки. Не докатившись, она завалилась. Мне едва удалось увернуться.
      По крыше сарая-мастерской метались привидения в пластиковых намордниках. Металлические ранцы лоснились на спинах. Привидения сучили крючковатыми бердышами на фоне химического, иначе не скажешь, пламени, густого, медленного и закручивающегося, как кипящий металл. Черный дым сдувало с него и клоками несло сквозным ветром на подкрепления, сыпавшиеся с воющих и мигающих пожарных машин, забивших Астраханский переулок.
      По всем признакам, кремация мадам Зорро и матерщинника Курпатова состоялась. При этом никто не посыпал голову их пеплом и не вопил от горя зеленый УАЗ, экипаж которого деятельно выискивал меня между плавившихся теперь автомобилей, видимо, давно исчез с места происшествия.
      Если память не подводила, патрульная машина не несла на бортах опознавательных милицейских знаков. Прожектор над будкой сторожа явственно высвечивал её однотонный зеленый окрас. Возможно, и регистрационные номера принадлежали армии, скажем, военной комендатуре. Но я их, конечно, не видел.
      Дверь в подъезд семиэтажки, на пыльных окнах которой метались грязноватые отражения пожара, оказалась открытой. Кодовый замок не работал. Две спички, вонзенные в пазы запорных штырей, блокировали защелкивающий механизм.
      Признаки обнадеживали. Гражданин, с которым я намеревался переговорить, проходил тем же путем и, возможно, ещё высматривал из окна на площадке, скорее всего, самого верхнего, седьмого этажа, откуда уже немного пострелял из снайперки, следующую цель... Выйдя с японской территории, я старался продвигаться к подъезду в мертвой зоне для его оптического прицела.
      Еще на улице я приметил свисавший с ручки зонта пластиковый, вроде ружейного, ремешок для ношения через плечо. Я так и поступил, закинув предмет джентльменского обихода за спину. Штуковина опять показалась тяжеловатой. Кажется, я догадывался почему. Однако, оценивать калибр и овладевать трофейной системой было недосуг.
      - Вооружен и ужасно опасен, - сказал я про себя.
      Лифтовая шахта пронизывала подъезд так, что кабина открывалась на площадки с квартирами, и видимостью, таким образом, я располагал лишь на один пролет. На следующем после пятого этажа изломе лестницы я услышал странноватые звуки. Кто-то словно бы пил из горлышка, а потом удовлетворенно, утробно отрыгнул.
      Приблудный алкаш на подоконнике? В секунданте для предстоящей дуэли я не нуждался, схватка планировалась без правил...
      Магазин в "Беретте" оставался не тронутым. С ней я и изготовился. Снял шляпу, насадил на зонт, лег за углом лифтовой шахты и, высунув краешек тульи на уровне головы в рост человека, сторожко выглянул от пола.
      Красивый лакированный карабинчик с оптикой и магазином на десять или двенадцать патронов прикладом упирался в пол, а стволом в подоконник. На подоконнике лежал сильный бинокль ночного видения. В оттянутую на ширину ладони оконную створку заносило крутой запах гари. Человек в серой кепке, темном двубортном бушлате нараспашку поверх зеленого жилета с карманами для амуниции, серых брюках с пижонскими отворотами и черной обувке с квадратными носами сидел возле бинокля и изготавливался хлебнуть из бутылки с розовой перламутровой этикеткой. Судя по уровню жидкости, не второй раз.
      Отхлебнув, стрелок крякнул, поставил бутылку и, запрокинув голову, припал к пластиковой упаковке с надписью "Майонез". Подумать только, тип даже перчаток не надел!
      Он ещё закусывал, когда я приставил "Беретту" под выбритый подбородок так, что разглядывать меня ему пришлось, что называется, сверху вниз. Сделал он это без паники. Сжал высосанную упаковку в ладони, разжал пальцы, дал ей упасть на колени и поднял руки. Поскольку блокировать свисающие с подоконника ноги в бутсах с квадратными носками пришлось собственными телесами, остатки майонеза вытекали на мое и без того замызганное пальто.
      Левой рукой я захлестнул запястья типа в приготовленные наручники, расправил тянувшуюся от них цепочку мичиганской фирмы "Си-энд-Эс секьюрити" и закрепил её на оконной скобе.
      На цепочку тип отреагировал, я приметил. Не видел раньше.
      - На одну нанизывается до восьми человек, - объяснил я, переставляя подальше от пленного карабинчик, оказавшийся едва ли не легче трофейного зонта. Другого оружия, даже ножа, на нем не нашлось.
      Он, поудобнее обвиснув на цепочке, молчал, а я, опасаясь его подельщиков, прислушивался к шумам.
      Взвизгнув, внизу проскрежетала и гулко громыхнула дверь лифта, кто-то поднялся на два этажа, вышел из кабины, опять грохнул дверью и крикнул:
      - Пожарные говорят, до нас не дойдет... А замок в дверях опять бомжи искорежили!
      Женщина визгливо ответила:
      - Они пожар и запалили, пьянь подзаборная... Костер за помойными контейнерами разожгут и греются. Точно говорю! А этим сукиным детям на стоянке я сколько раз говорила, чтобы поосторожнее... У них и огнетушителей-то нет. Сторожа с утра пьяные. Сволочи... Залили все бензином. И вонища от них этим... чем они там машины снизу мажут! Вот и полыхнуло! Дождались... Грязищу разведут теперь... Вы бы посмотрели, что в форточку-то нанесло! До Восьмого марта не отмоешь.
      - А до Пасхи?
      - Пасха позже, - сказала женщина.
      Затихло.
      Я смочил водкой бумажный носовой платок, пакетик с которыми прихватил со стола дежурного на японской территории. Оттирая с пальто майонезные пятна и приставший мусор, я спросил пессимистичного стрелка:
      - Ты кто?
      - Х... в пальто, - ответил он.
      Чем спокойнее он обмякал, тем больше я нервничал. Пришлось применить меры. Я дал ему отвисеться от боли несколько минут и повторил вопрос, прибавив, что по состоянию здоровья он вряд ли дождется скорой помощи, даже если жильцы вызовут её из Склифосовского, расположенного за углом Астраханского переулка.
      - Мне наплевать, дядя, - сказал стрелок.
      - А может, поживешь еще? Скажем, для дачи показаний не мне, добряку и понимающему человеку, а в другом месте... Скажем, после укольчика. Вызывать специалистов?
      Я вытянул из кармана его зеленого жилета мобильник "Эриксон".
      - Тебя, дядя, из эн-ка-вэ-дэ ещё при Берии уволили, - сказал он. Звонить-то умеешь?
      Тип вызывал любопытство. Прежде всего, внутренним содержанием. Водка выпаривалась в пьяный кураж, или ему действительно наплевать на себя? Но это второй вопрос. Первый: почему он, уложив мадам Зорро и её подельника, не тронул меня на стоянке? Из окна, как из наблюдательного пункта, он полностью отслеживал мои маневры, вплоть до того как я перебежал, назовем это так, к японцам. Машины не могли меня прикрывать, я-то теперь это видел.
      - Придется, значит, оставить, - сказал я. - Для холодного копчения. Открою окна пошире, морозца и гари нанесет... Как ты насчет такого?
      - Дядя, ты придуриваешься или туго соображаешь? Ты же сам видишь, что я тебя ждал. Думаю, скоро ли придет и придет ли? Ты что же, считаешь, что, постреляв немного, я бы спокойно сидел здесь, как говорится, ликуя от результативности своего огня? Ты, наверное, и сам, пока не уволили из эн-ка-вэ-дэ, тренировался на ворошиловского стрелка по живым мишеням в лагерях... Соображать, что и к чему, должен, кажется... Полагаешь, я бы тебе не влепил в переулке, а? Выпей, там осталось, промой мозги-то... Им чистка нужнее, чем твоей одежке.
      - Ты кто? - повторил я вопрос.
      - А ты кто? Я за тобой явился. Не интересовался бы живым, грохнул бы на площадке внизу или снял бы с забора...
      Походило на правду. И выпивал он, уже отправив на тот свет мадам Зорро и её преданного матерщинника. Как говорится, кончив дело, гулял смело. Свидетелей его меткости, кроме меня, все равно не осталось.
      Гарью в окно понесло сильнее. Ее всасывало в подъезд и снизу, наверное. Я отстегнул мичиганскую цепочку от скобы на раме и захлопнул полуоткрытую створку, отсекая вонь и уличные шумы.
      И вовремя. Кто-то сторожко, останавливаясь и прислушиваясь, поднимался по лестнице. Скорее всего, двумя или полутора этажами ниже. Четыре или три пролета от нас. Лифтом не воспользовался.
      Я разомкнул и наручники. Жестами приказал стрелку: собирай манатки. Он ответил кивком вверх и изобразил на пальцах бегущего человека. Беззвучно, одними губами сказал:
      - Есть чердак.
      Все-таки я вытянул магазин из его карабина и, открыв затвор, выбросил патрон из патронника. Он ловко перехватил его на лету и отдал мне. Карабин повесил на грудь. Бинокль тоже. Бутылку и майонезную упаковку мы оставили на подоконнике.
      Я опять обратил внимание, что стрелок не носил перчаток. Бутылки идеальная поверхность для отпечатков пальцев...
      На носках, беззвучно прыгая через две ступеньки, мы взлетели к последней квартирной площадке. Наслюнявленными клочками бумажного платка я залепил "глазки" на всех выходивших на неё дверях. Определенно, через какой-то один нас и высмотрели. Так что снизу подбирались патрульные, вызванные по телефону жильцами. Больше некому.
      Толчком в спину я отправил подвыпившего стрелка первым по металлической лестнице к чердачному люку. Как и предвиделось, ключ от его висячего замка пленник имел. Свесившись из лаза, он протянул руку и сказал:
      - Давайте-ка дамский символ фаллической шпаги... Легче подниметесь. Устали?
      Тип обо мне заботился! Да ещё имел представление о феминистском фрейдизме...
      Я машинально протянул ему зонтик. И только когда он втянулся в квадратную дыру надо мной, спохватился: штуковину-то я не разрядил.
      Чтобы заполучить хорошую должность в разведывательной структуре, даже такой, как российская, где лейтенант получает две тысячи рублей, а полковник четыре с небольшим в месяц, маловато прослыть бесстрашным. Смельчаки или, скажем так, придурки, не ведающие страха, не ведают и многого другого. Чтобы прослыть храбрым, приходится действительно перепугаться. До омертвелости конечностей и сухой глотки. Высокой пробы свидетельством сданного экзамена на трусость являются также мокрые штаны. Совсем высшей - в придачу к таким штанам десяток вполне уверенных шагов с ускорением в направлении собственного тыла.
      Когда симптомы страха и панического бегства с поля боя осознаны и преодолены, да ещё это повторено несколько раз, - тогда другое дело... Слабак может рассчитывать на должность.
      Преподававший на Алексеевских курсах теорию и практику оперативного гипноза и психотропного воздействия монах-францисканец Юзеф Смоляк, в прошлом полицейский психолог, выспренно обозначал трусость божественным даром. По его теории, страх сопровождает каждого при появлении на свет Божий, о чем свидетельствуют крики, издаваемые от ужаса расставания с материнской утробой. Потрясение на целую жизнь! Оно трансформируется по мере взросления в страх смерти, то есть инерционную трусость перед следующей, второй из двух кардинальнейших перемен в земной юдоли. Перед возвращением к Богу. Или уходом в ад...
      Трусость поэтому органична. Ненормально её преодоление. В этой ненормальности и лежит причина того, что многие, очень многие, согласно Смоляку, доходили - представить страшно! - до преодоления даже страха Божьего! Чего уж говорить о страхе перед тюрьмой или высшей мерой, к несчастью, редко настигающих злодеев.
      Храбрость, таким образом, для христианина - грехопадение.
      Наверное, в таком духе Смоляк увещевал угонщиков самолетов и террористов, прикрывавшихся заложниками, а также колол подследственных насчет подельников и явок. Должно быть, выглядело эффектно: францисканец в сутане с веревочной подпояской и санадалиях на босую ногу вкрадчиво втолковывает через мегафон греховные аспекты храбрости. Сам он, конечно, при этом не грешил, поддевал бронежилет.
      В своем деле Смоляк считался специалистом высокого класса. И, что примечательно, работал исключительно по вызовам, как говорится, сдельно. Я очень старался многое у него перенять - например, в той части, как следует держать себя с заказчиками. Он понял это и не особенно мне доверял. Наши беседы поэтому чаще соскальзывали на обсуждение экуменической общности подхода католиков и православных к страху в контексте его негреховности.
      Ефим, с этой точки зрения, совершил серьезное грехопадение, которое, как иудей и не христианин, конечно, не осознавал. Он преодолел страх, который всем внушали кавказские дела - по той простой причине, что стали исключительно чеченскими. И влез в них по уши. Лучше сказать, погряз, если верить рассказу понурого стрелка, закусывающего водку майонезом.
      Свои показания стрелок давал в подвальчике ресторана "Золотой дракон" на углу Каланчевки и улицы Маши Порываевой. Заведение оказалось первым обнаружившимся на нашем пути, когда, спустившись с чердака семиэтажки другим подъездом, мы свернули из Астраханского в Протопоповский переулок и побрели вдоль трамвайных рельсов по Каланчевке. Карабин, в отличие от зонтика, я держал под полой пальто.
      Стрелка звали Милик, полностью Милюков Иван Константинович, звание капитан, должность - аспирант Военного института, специализация политология и патриотическое воспитание воинов. После окончания Краснодарского специализированного военного училища готовился принять рукоположение в священники, проучился год с небольшим в Казанской духовной семинарии. Предполагалось, что отправится в один из приходов в районе Северного Кавказа. Для каких целей, помимо священства, я спрашивать не стал. Да он бы и не ответил, я думаю, поскольку к делу это не относилось.
      Мадам Зорро выполняла обязанности менеджера по безопасности закрывшегося казино "Чехов" на Малой Дмитровке. Она вывела Милика, подрабатывавшего под её командой в охране, на человека, описание которого, если не принимать во внимание бороду, идентифицировало, говоря формально, Ефима Шлайна. Но лишь для меня. Мадам Зорро знала о Ефиме мало. Помимо расплывчатого словесного портрета, полученного от Милика, ей была известна всего одна деталь, за которую мадам и зацепилась: на разыскиваемого фигуранта изредка выходит личность, разъезжающая по Москве в черном "Форде Эскорте" девяносто шестого года выпуска и купленного в фирменном салоне на Тульской улице. Пользуется, как правило, номерным знаком "Н 753 РК 77".
      Машину с таким знаком отфиксировали две недели назад в Оружейном переулке. Через её водителя предполагалось выявить личность очкастого бородача в кожаном реглане и картузе "под Жириновского". Личность определенно знала, кто и как зацарапал электронной метой наличные, отправленные из казино "Чехов" на Кавказ.
      Для мадам Зорро выполнение задачи стало вопросом жизни и смерти. Под подозрение подпадали три человека: двое чеченцев и она, при этом она - на первом месте. Метили-то деньги явно в Раменском, а на тамошний аэродром их везли инкассаторы казино, находящиеся в прямом подчинении Зорро. Они же загружали на борт патронные цинки, сдав их под расписку первому пилоту.
      Милика доставили к самолету отдельно. Очкастый бородач перехватил его перед трапом, когда два цинка с долларами давно уже внесли в самолет.
      После моего звонка "Сергею" розыскники действовали, конечно, квело. Мадам Зорро и её присный Курпатов перевелись в московскую армейскую контрразведку из Екатеринбурга. Что с них взять?
      - А с тебя? - спросил я Милика. - С тебя много можно взять, по-твоему?
      - Засаду-то на вас я сорвал, - сказал он. - Выставился Сергеем, которому вам предстояло звонить насчет помятого "Форда".
      - Машину не трогали. И царапины я не нашел.
      - Ну?
      - Что значит "ну"? - ответил я вопросом.
      - Давал знать, что все не так... В записке - одно, а на деле - ничего такого.
      - А менеджерша что на это сказала?
      - Ей я доложил, что помял "Форд".
      - Почему срывал дело... засаду на меня? - спросил я.
      - Не только на вас. Вообще засаду хотел сорвать.
      - Почему? Я тебя русским языком спрашиваю!
      - Потому что заранее решил, что сорву... Взял ружьецо и засел над стоянкой. Честно, как перед Богом... всех вас троих собирался отправить на тот свет.
      Господи, кто бы поверил - он перекрестился в подтверждение своих слов! Лучше бы уж пырнул вилкой в глаз. Или отрезал себе мизинец ножом.
      Мне и самому захотелось это с ним сделать. Я перегнулся через столик и, уставившись в расширенные водкой зрачки, рявкнул, как на допросе:
      - Причина! Должна быть причина!
      Милик долго доедал из своей пиалы, выскребая вилкой до зернышка рис по-кантонски, который вообще-то подавался как хлеб, то есть сопровождение под курицу, овощи, рыбу, осьминога и трепангов, заказанных мной в изобилии. Еще минута, и я схватил бы пижона за лохмы на темени и вдавил бы лицом в варево.
      Думаю, он это почувствовал. Зашевелил челюстями проворнее. Отодвинул, не сдержав гримасы, рюмку с "мао-таем", отхлебнул минералки "Перье", вознамерился высказаться и поперхнулся, увидев, как я управляюсь палочками со снедью, намешанной в моей пиале. Смотрел, как на инопланетянина.
      Я выпил "мао-тай" до дна, зажевал сивушную оскомину кусочком осьминога и, пошарив за спиной под пиджаком, вытянул "Беретту 92F" с обоймой на пятнадцать зарядов.
      - Причина? - сказал Милик. - Причина... Думаю, что таким, как вы, её не понять... Она сугубо личная. На ваши дела не повлияет. Поэтому не стоит и языком чесать... Можно я теперь пойду?
      - Зачем же мы тогда встречались? - спросил я и уперся под столешницей стволом в его пах. - Разве не поболтать о твоих личных переживаниях, Милик? Может, я и пойму кое-что из твоих душевных мук...
      - Господь свидетель, - сказал он. - Все, что хотел, я вам сообщил полностью. Можно я все-таки пойду?
      И опять перекрестился. Провоцировал, чтобы меня стошнило от его бандитского неоправославия?
      Я пожалел, что не навинтил глушитель. В подвальной зальце, кроме нас, клиентуры не наблюдалось. Официанта тоже. Лег бы Милик личиком в тарелку и таким бы остался в образе заснувшего пьянчуги.
      Вот уж не думал, что вопросы вероисповедания так меня обеспокоят.
      - Валяй, уходи, - разрешил я. - Карабин, бинокль и "Эриксон" остаются у меня. И на прощание совет... Ты у своих теперь окажешься на подозрении. А подозреваемые друзей не имеют. Ты зачумленный навечно. Учти на всякий случай.
      - Что значит - навечно? - спросил он, вставая.
      - До самой кончины, - объяснил я.
      И, вернувшись к яствам, не посмотрел ему вслед. Беспокоиться, в общем-то, не приходилось, все катилось своим чередом. Молодец отправлялся сдавать меня кому-то главнее мадам Зорро и только от своего имени. А также, соответственно, получать платеж полностью и на одного. На это ему, лишенному связи, понадобится минут десять - столько, сколько требуется, чтобы добрести до переговорного пункта, скажем, на Казанском вокзале. И быстренько появятся мои "хвосты". Первый у ресторана...
      А если этот некто "главнее мадам Зорро" умнее меня? Учтет мою вооруженность и проявленные навыки, в том числе орудовать палочками в китайском ресторане, и запретит подставляться своим провинциалам...
      Как бы там ни сложилось дальше, на данный рабочий момент я имел две определенных вводных. Ефим Шлайн барахтается в какой-то паутине. Это первая. И вторая - он ещё жив. Иначе зачем бы людям этой паутины охотиться на меня? Вывод: Шемякин - единственная ефимовская надежда, если не на выигрыш, то хотя бы на отход по нулям от игрального стола, за который его занесло где-то в Чечне.
      В памяти сидела небольшая заноза. Покойная мадам Зорро, расспрашивая о человеке ефимовского обличья, упомянула Махачкалу. Почему? И где хотя бы такой город находится?
      В любом случае, попасть туда мне предстояло, видимо, через Прагу. Не теряя ни минуты, следовало скакать в направлении этого города.
      Потягивая вторую рюмку "мао-тая", я услышал писк миликовского "Эриксона". Поразмыслив, я включился. И получил инструкцию:
      - Насчет вашего заявления о приеме на работу. Завтра в тринадцать, фирма "Бизнес-Славяне", за памятником Тельману, метро "Аэропорт", стеклянные двери, спросите отделение "Парус". До связи!
      2
      Ночевал я в гостинице "Ярославская" возле Всероссийского выставочного центра, неподалеку от мухинской скульптуры "Рабочий и колхозница", которую первый раз я увидел в Джакарте. Миниатюрный экземпляр, говорили авторский, попал в советское ещё посольство в Индонезии, где его приткнули на солнцепеке возле приемной. Какие ассоциации у яванских мусульман вызывала раскорячившаяся парочка, не знаю, может, и связанные с русским балетом... Меня же занесло на посольский двор в середине восьмидесятых по делам Владимира Владимировича Делла, харбинского балалаечника и последнего плантатора на Яве. Он экспортировал в тогдашний СССР натуральный каучук.
      Делл, друживший с моим покойным отцом, дряхлел, особенно стремительно - после женитьбы на молодой француженке, а потому сватал меня на должность директора-управляющего своей плантации. Он доверял мне абсолютно. И, как я ему объяснил тогда, совершенно напрасно. Я пустил бы дело в распыл по причине полнейшей некомпетентности.
      Вняв оправданиям, Делл попросил меня перед возвращением в Бангкок проверить своего посредника, гонконгского китайца, которого подозревал в завышении цен при расчетах с советскими. Дело не потребовало особых трудов, через два дня я имел распечатки движений денег на трех банковских счетах посредника, тихо прижал его в ресторане джакартской гостиницы "Президент", где жил, и получил обещание возместить упущенное Деллом.
      Китайцы держат слово, как говорится, насмерть. Деньги стремительно вернулись. И сразу после этого мне назначил свидание, скажем так, посредник этого посредника.
      В ресторане "Рату Сари" в Глодок-Плаза на улице Пинангсиа-Райя молодой господин, говоривший по-русски с отхаркиванием на букве "г", попотчевал меня набором яванских деликатесов и за ликером и кофе поинтересовался, "какого хрена" мне, "белогвардейской морде", в Джакарте нужно. Форма обращения предполагала незаинтересованность в ответе по делу. Каучук у Делла закупали для танков, и фирменную принадлежность молодца я представлял. Мощь, в особенности по тем временам, то есть более пятнадцати лет назад, совершенно несопоставимая с возможностями сыскной конторы бывшего майора таиландской королевской полиции Випола, где я работал.