Так молился отец Уго в холодной бедной комнате, просил бога за всех, кто взывает к нему, слыша их голоса, подобные вихрю, так молился отец Уго. А во тьме, на разрушенных ступенях стоял на коленях Микеланджело и взывал к отцу Уго, чтобы тот вышел, отворил ему церковные двери и отвел его под розу кающихся.
      На бледном, холодном рассвете Микеланджело вернулся домой. Не раздевшись, он упал на кровать, закрыл себе лицо и, обессиленный, изнеможенный, заснул тяжелым сном. И в том сне было ему сновидение. К нему пришли. Но не мертвые.
      Пришли живые. Он был в безыменном краю, словно ожидающем бури. Он не мог идти дальше, измученный трудностями пути, так как с самого утра шел под яростными лучами солнца. Язык распух от жгучей жажды. Он думал, что умрет. Упал в пыль дороги, а когда пришел в себя, окрестность изменилась, расцвел кустарник, прежде голый. Буря прошла, он встал освеженный. Все вдруг стало таким знакомым, известным, он знал, что был уже здесь, во сне или наяву, уже был здесь, где-то тут - могила, на которой крест и под ним написано: "Франческо Граначчи". Пойдет процессия кающихся, как тот раз, и их вожатый скажет: "Здесь когда-то был рай, запомни это навсегда, Микеланджело, изобрази хорошенько, здесь когда-то был рай..." И вдруг перед ним встанет из земли скала, будто огромный кулак, и прозвучит голос: "Стой! Во мне - зверь, пророк и могила!.." Он знал, что так опять будет, сел на землю и стал ждать. И увидел приближающуюся процессию. Но это не были кающиеся: они шли весело, как шуты или балагуры, вприпрыжку, приплясывая на ходу, и на лице у них уже не было дерюги с отверстиями для глаз и рта, как тогда, - лица их были обнажены и кривились от крика и взрывов смеха. Гам стоял такой, что невозможно было разобрать слов. С изумлением глядя на это дурацкое шествие, направляющееся с подскакиванием к нему, он узнал их всех. Впереди приплясывал Джованни Медичи, кардинал, рядом с ним весело кружился Пьер в панцире, а за ними бесновались, как опоенные, пажи - Джулио и Джулиано Медичи. Лица быстро сменялись, гримасничая. Были здесь Якопо Галли, чванливо подбоченившийся, подражая Вакху, брадобрей Франческо, торопливо шамкающий беззубым ртом, ехал на покрытом пылью осле старик Альдовранди, а Оливеротто да Фермо с гордым видом держал осла за хвост, журавлиными шагами догонял их Никколо Макиавелли, и между всеми сновал Лоренцо Пополано, с пронырливой физиономией, шепча каждому слова, из которых он половину глотал, стремительно сменяя лица, шла шутовской припрыжкой вся Флоренция, он узнавал их всех, среди них и братьев своих, были здесь и смеялись в глаза ему Сиджисмондо, Буонаррото, Джовансимоне, а за ними валила новая неоглядная толпа народу, которую он уже не знал, их было много, слишком много, - из Флоренции, из Сиены, из Рима, Болоньи, Венеции, - отовсюду, невозможно перечесть, и все ревели, скакали, бесновались, указывая на него и подходя все ближе и ближе... Он отпрянул, хотел пуститься наутек, скрыться от этих сумасшедших, взбесившихся фигур, но не мог, только отпрянул и увидел около себя провалившуюся могилу, на ней крест и под крестом надпись: "Франческо Граначчи". Тут его обуял страх. Он не знал, куда спрятаться. И одни говорили по-гречески, а другие по-латыни, одни кощунствовали, а другие хвалили бога и дьявола, одни желали женщин, а другие мальчиков, одни требовали от него денег, а другие - снежную статую, и все валом валили ближе и ближе, лица вертелись, как раскаленные ядра; крик и рев, вот уже совсем возле него...
      И в эту самую страшную минуту, ожидая, что он сейчас будет растоптан, сметен с лица земли этим потоком дураков, он вдруг увидел, что перед ним выросла скала, словно огромный кулак, непроницаемой стеной заслонив его от всех. Спасен! Он прижал лоб к покрывающей камень глине и вдруг с отрадой почувствовал, что он дома, во Флоренции, он узнал это по запаху глины, - так пахнет только флорентийская земля, ее прах, и, узнавая, был счастлив, радостно ощупывал камень - и тут узнал и его. Это был непригодный к делу огромный мрамор, разбитый камень ваятеля Агостино да Дуччо, который за много лет перед тем испортил его неосторожным ударом, мраморная глыба раскололась и стала бросовой, ее кинули за оградой, где она начала мало-помалу уходить в землю, покрываться глиной, - мертвый камень, испорченный и ни на что уже не нужный. И он-то защитит? Да, встал вдруг из земли каменной стеной и мощно заслонил его.
      Разбудил слуга, присланный встревоженным Якопо Галли, потому что время близилось уже к полудню. Увидев юное, свежее лицо покровителя, Микеланджело особенно ясно вспомнил свой страшный, путаный сон. Галли знал, что пришли письма из Флоренции, и, взглянув украдкой на его измученное лицо, спросил, что в них содержится плохого. Микеланджело сообщил о смерти матери, но умолчал о казни Аминты.
      Шли дни, приходили прелаты и патриции, по всему Риму ходили толки о пьяном боге, боге, который пошатывается. Многие обращались к Микеланджело с заказами, но тот пока ни за что не брался: у него нет сил, он не способен ни к какой работе, чувствует себя так, словно только недавно встал после тяжелой болезни, корни которой остались, однако, в теле и разлагаются там, он так слаб, что не может ударить резцом по камню, поэтому ждет и отказывается.
      Шли дни, совершались события. В конце мая пришло известие о сожжении Савонаролы.
      Еще в марте его святость пригрозил Флоренции интердиктом, отлучением от церкви, если этот священнослужитель не прекратит свои проповеди. Но Савонарола не послушался совета кардинала Пикколомини, который сперва советовал папе: отлучение или кардинальскую шапку, а теперь советовал Савонароле заплатить его святости пять тысяч золотых, чтоб отлучения не было. Савонарола ничего не заплатил и продолжал проповедовать. И вспомнил флорентийский архиепископ своего предшественника, архиепископа Антония, который умер, слывя святым, вспомнил и собрал вокруг себя каноников от Санта-Мария-дель-Фьоре, среди которых уже не было каноника Маффеи. Священнослужители во главе с архиепископом потребовали от Синьории наложить запрет на проповеди отлученного от церкви священника, но синьоры решительно отвергли это требование, - по закону, хозяева города - они, а не архиепископ, и им решать, кому проповедовать, кому нет. Между тем на улицах шли все более яростные и ожесточенные стычки между противниками Савонаролы аррабьятти 1 с его приверженцами - пьяньони. И тайная медицейская партия паллески 2 - тоже подняла голову в мятущемся городе, вступив в союз с аррабьятти. А пьяньони снизили возрастной ценз для кандидатов в Совет пятисот до двадцати четырех лет, чтоб в него могли попасть и те, которые слушали Савонаролу еще мальчишками и воспитывались под его влиянием, в духе его учения. Но когда это было проведено, оказалось, что мальчишки успели превратиться в юношей, тянущихся к женщинам, игре и вину, мечтающих о городском веселье, о миланских карнавалах, венецианских куртизанках, римском блеске, они знали от отцов, что представляла собой Флоренция прежде, юноши не желали все время поститься, петь псалмы, это были уж не церковные служки, а купеческие и патрицианские сынки, им было смешно скакать с ольтрарнскими песковозами вокруг костров и пить вино, есть мясо, спать с женщиной, только когда позволит монах. Отпав, они отказались от самого названия пьяньони, а стали называться компаньяччи 3. А чернь переходила то на одну, то на другую сторону, так как уже не бывало так, чтоб после каждой процессии появлялся гонец, загнав коня, и сообщал, что у ворот стоят телеги с мясом и мукой. И в ряде цехов вслух высчитывали, насколько обеднели золотых дел мастера, мясники, шелкоделы и красильщики в городе, чья слава основана на шелке, золоте, крашенье и тканях и где теперь давно уж запрещено ходить в вуалях, золоте, шелке и есть мясо. А те, кто еще со времен Пьера привык славить меч и чтить его силу, громко сетовали на то, что Савонарола обещал покорить Рим и не сдержал слова.
      1 Бешеные (ит.).
      2 Шаровые (ит.) - прозвище сторонников Медичи.
      3 Сотоварищи (ит.).
      Савонарола вступил на крестный путь. Он увидел город и заплакал над ним. Не знал город времени посещения своего.
      Совещание так и не состоялось. Оттого что Карл Восьмой пошел как-то раз полюбоваться красотой апрельского пейзажа с зубчатой башни своего возлюбленного замка Амбуаз, но прежде чем увидел красоту, его постиг припадок падучей, он слетел с лестницы головой вниз, свернул себе шею и умер, а Сорбонна не знала, как поскорей уладить дело в глазах народа: ведь над умершим тяготело папское проклятье. Так что совещание не состоялось.
      Савонарола знал, что его ждет, но не скрылся. Он продолжал проповедовать, продолжал заклинать, взывал к богу и призывал к покаянию, но городу уже надоел дракон, увлекающий хвостом звезды, город хотел есть. И хотел снова стать городом, как другие города, которыми не управляет отлученный от церкви монах. Но Савонарола не отступил и не скрылся даже после того, как, взойдя на кафедру, нашел там ослиную шкуру и на ней человеческие испражнения. А народ в храме смеялся. Он перестал смеяться, когда снова послышался знакомый каркающий голос и обнаженная рука сухой желтизны замелькала в воздухе могучими взмахами. Тотчас все стихло, все съежились, ожидая пламенной волны гнева и мести, смущенно опустили глаза в землю, ожидая потопа огненных слов. Но монах заговорил тихо и печально, до того тихо, что многие боялись дохнуть, чтоб не заглушить его слов. Он не поминал ни драконов, ни зверей, не метал в слушателей зловещих предсказаний, не грозил им карами, говорил тихо, вещал о своей смерти, со всеми прощался. И снова в храме поднялась волна плача.
      Но голод усиливался, цехи совещались все чаще, пал-лески и компаньяччи вместо гимнов пели насмешливые песенки о духовной власти, папа грозил городу интердиктом, во всех флорентийских храмах свечи будут сломаны, алтари оголены, дверцы дарохранительниц выбиты, и сами дарохранительницы будут стоять открытые и пустые, как в страстную пятницу, священники в черных облачениях взойдут на кафедры и свергнут оттуда камень в знак божьего гнева, - камень с того места, откуда на народ прежде падала благодать слова божьего, дети останутся некрещеными, супруги - невенчанными, грешники - без покаяния, умирающие - без соборования, мертвые - без погребенья, город будет как зачумленный, ни один христианин не войдет в его ворота, - это и есть интердикт, которым пригрозил в конце концов Александр, и по городу поползли растерянность и страх, растравляемый усиливающимся голодом.
      Францисканец Франческо да Пулья предложил Савонароле испытание огнем. Они пройдут оба сквозь горящий костер. Кто останется жив? Кого помилует бог? На чьей стороне правда? Савонарола решительно отверг это испытание божьего промысла, как грешное, но требовательный крик народа забушевал такой насмешкой, что он согласился. Но хлынул ливень и погасил костер. И все с озлоблением обвинили Савонаролу в том, что это он вызвал ливень.
      Восемнадцатого марта он произнес свою последнюю проповедь, после чего был доставлен из храма в монастырь под сильной охраной, среди возбужденных толп, которые плевали на него и тянули к нему исхудалые, костлявые руки, мечтая о том, чтоб наесться и быть грешниками, как обыкновенные люди в любом городе. Был великий пост, приготовление к дням страдания господня. Совет собрался на ночное заседание, вызвал свидетелей, которые засвидетельствовали, что Савонарола кощунствует, и Совет пришел к выводу, что лучше пусть погибнет один человек, чем весь город. На другой день было вербное воскресенье. Перед монастырем Сан-Марко расположилась лагерем изголодавшаяся чернь. Когда до нее дошло, что синьоры больше не поддерживают монаха, она вломилась в монастырь, чтобы выгнать оттуда верных Савонароле, собравшихся там на богослужение. Между ними был и Франческо Валори, высший среди советников, самый верный пьяньони, он не пошел на заседание Совета ради вербного воскресенья с торжественной литургией, он пошел в храм, присутствовал на ней, молился, - было вербное воскресенье, день, отмеченный торжественными обрядами, освящением пальм и большой процессией; сперва читалось о толпе, кидающей пальмовые ветви под ноги Христа, въезжающего в Иерусалим, и ликующей: "Осанна сыну Давидову! Осанна! Благословен грядый во имя господне! Осанна в вышних!" - а потом о страстях господа нашего Иисуса Христа - по Евангелию от Матфея; и Валори, верный пьяньони, стоя на коленях, благоговейно размышлял о жестокой смерти Спасителя, - подождут синьоры, подождет заседание Совета, он не согласен с тем, чтобы в такой торжественный день собирать Совет, поэтому не пошел, а пойдет после богослужения... Но идти ему не пришлось, потому что чернь ворвалась в храм, вытащила его оттуда в числе прочих, и паллески, помня о казни пяти медицейских заговорщиков, приказали умертвить его; толпа на него накинулась и растерзала - так что потом не все части тела удалось найти, жену сбросили с высокого балкона, ребенка убили в колыбели, а дом сожгли.
      Ночью пришли солдаты с дубинами, факелами и мечами, чтобы взять Савонаролу, как злодея, обыскали весь ночной монастырский сад, нашли и увели его связанного, а с ним - еще тех двух монахов, с которыми он тогда пришел во Флоренцию, по приглашению Лоренцо Маньифико, - их тоже взяли с собой фра Сильвестро и фра Доменико. В ту же ночь он предстал перед Советом, где повторил все, в чем состояло его учение, и приговор был таков, что это кощунство. Поэтому он был передан заплечных дел мастеру, и к нему были применены все способы пыток, также и новые, испанские, - мучили его страшно. Признали, что он еретик, а за это - казнь через повешение. Признали, что он колдун, а за это - костер. Так что было решено подвергнуть его тому и другому виду казни.
      Прибыл папский легат - прелат Ромолино, объявил осужденному:
      - Отлучаю тебя от церкви воинствующей и от церкви торжествующей.
      Савонарола ответил:
      - Последнее - не в твоей власти.
      И пошел со своими на смерть.
      На площади стояла виселица на троих, а под ней сложен костер. На плаху вел дощатый помост, под которым спрятались дети, Великое святое войско, и, ликуя, тыкали иголки, заостренные колышки, гвозди и осколки стекла в босые подошвы осужденных, из которых двое - фра Сильвестро и фра Доменико - шли молча, покорно, а Савонарола громко молился за веру в этом городе, ради которой боролся целых семь лет. После того как их повесили, зажгли костер, но подул ветер, и у находившихся на площади коленопреклоненных пьяньони возникла было надежда на чудо. Но чуда не произошло, и огонь испепелил виселицу с трупами.
      Потом палач собрал пепел в сосуды, медленным шагом отнес их под конвоем на реку и выбросил все в темные волны Арно. Это совершилось двадцать третьего мая, в праздник взятия на небо пресвятой богородицы.
      В Риме пошли разговоры о том, что все протоколы процесса подделаны и писарь признался, что записывал не то, что говорил на суде Савонарола. Там смеялись над монахами, утверждавшими перед Советом, будто Савонарола овладел их душой с помощью колдовства. И после смерти Савонаролы о Флоренции продолжали говорить как о городе безумцев, то есть как говорили о ней все семь лет, - с тех пор как она принялась каяться.
      Вскоре римский дворянин Якопо Галли отказал Микеланджело в своем гостеприимстве, объявив ему об этом с искрящейся улыбкой. Галли было обидно, что он столько говорил о Микеланджело на патрицианских пирушках, так расхваливал пьяного бога, что заказы посыпались со всех сторон, но Микеланджело от всего упорно отказывался, не дорожил славой и добрым отношением, не хотел ваять Андромеду, Ариадну, Елену Спартанскую, Ганимеда, обнаженного, как Парис, - того, что требовали римские прелаты и патриции, ценители искусства. Якопо Галли выгораживал его, как умел, но они уходили рассерженные, никто больше не смеялся над кардиналом Рафаэлем Риарио из-за брадобрейской каморки, все даже хвалили его мудрость и знание людей. Смеялись теперь уже не над кардиналом Рафаэлем, а над Якопо Галли, не понимая, с какой стати он покровительствует этому чудаку, нелюдимому флорентийцу, который так задрал нос. А Якопо Галли не любил, чтоб над ним смеялись.
      Он расстался с Микеланджело, оправдывая прелатов и себя. Микеланджело должен признать, что он, Якопо Галли, не может лишаться друзей и приязни кардиналов из-за флорентийских причуд, не пристало быть посмешищем ему, юноше di bello ingegno, но он никогда не забудет Микеланджело, которого считает величайшим художником Рима, Микеланджело может в любое время вернуться к нему - двери будут для него всегда открыты и все приготовлено для работы.
      Они простились, и Микеланджело не оставалось ничего другого, как только найти постоялый двор, а так как все деньги за "Пьяного Вакха" он отослал домой, то жил он бедно. Но все, кто ходил слушать мессу отца Уго в церковке Сан-Козимато, тоже жили бедно, он опускался среди них на колени, отец Уго в алтаре совершал пресуществление хлеба, и бог нисходил к бедным, был с ними и глядел на них, отец Уго воздевал руки и показывал народу бога, и бог глядел на народ и на коленопреклоненных здесь - на старух, на искалеченных в битвах, на блудниц, на нищих, на беспризорных детей, на тех, чьим ремеслом была нужда, и порой на Микеланджело, коленопреклоненного между своими.
      А потом на постоялый двор к нему пришли слуги и увели его во дворец высокородного Жана Вилье де ла Гросле, бывшего посланника Карла Восьмого и аббата церкви св. Дионисия, а теперь - кардинала от Санта-Сабины. Микеланджело пошел к кардиналу, который послал за ним, и увидел старика в пурпуре. Подошел под благословенье, потом сел и взглянул на лицо, обрюзгшее, в морщинах, напоминающих письмена смерти. Старик положил усталую руку на Часослов, поглядел на Микеланджело мягким, ласковым взглядом и промолвил:
      - Я вспомнил про тебя, Микеланджело Буонарроти, не потому, что тоже видел твою статую у Якопо Галли, а потому, что ко мне прикоснулась смерть. Я болен и стар, знаю, что уж скоро non aspiciam hominem ultra et habitatorem quietis, generatio mea ablata est et convoluta est a me, - еще немного, и не увижу я человека, ведущего спокойное существование, век мой уже отнимается от меня и свертывается, quasi tabernaculum pastorum - подобно стану кочевников. Я умру, довольно пожил на свете, нынче утром у меня опять остыло сердце и ожило лишь через долгое время, все вокруг уж думали, что я мертв. Опять оно остынет и больше не оживет, позовет меня бог, в бесконечном милосердии своем предупреждающий меня таким образом о необходимости готовиться в дорогу. - Проведя морщинистой рукой по переплету Часослова, старик снова обратил свое пепельное лицо к Микеланджело. - Я доверяю тебе, юноша, мне понравилась эта статуя и понравилось еще то, что ты не начал сразу извлекать пользу из своего успеха, отказался от него и приготовился к другому труду, потому что по этому отказу и молчанию я понял, что ты не из тех, что создают одних только Вакхов... не такой, как другие. Но хоть и не одних Вакхов делаешь, а этого сделал прекрасно, и доверие мое к тебе возросло, когда я теперь гляжу на тебя глазами старого, испытанного жизнью человека, старого, испытанного жизнью священнослужителя и вижу многое. Ты не обманешь мои надежды, Буонарроти, - слушай меня внимательно. Когда мой ангел-хранитель предстанет перед строгим судьей и душа моя, совсем одинокая и обнаженная, будет давать отчет, то в числе немногих добрых дел, совершенных мной, некоторое значение будет иметь то, что я всегда усердно украшал храмы божьи, согласно Писанию: "Domine, dilexi decorem domus tuae et locum habitationis gloriae tuae..." - "Господи, возлюбил я украшенье дома твоего и местопребывание славы твоей". И теперь, прежде чем умру, хотелось бы мне украсить... Нынче утром у меня надолго остыло сердце, но потом ожило, я все обдумал, рассчитал и вспомнил о тебе, Микеланджело Буонарроти.
      Старик умолк, глядя на Микеланджело мягким, умиротворенным взглядом. И юноше перед пепельным лицом этого старика было хорошо. Цвет лица его говорил о смерти. Старик шевелил только руками, - казалось, тело его от пояса вниз так распухло, что не способно к движению. Ноги покоились на подушке, безвольные, мертвые. Весть о конце читалась по морщинам его особенно ясно, как только лицо стягивала тихая, ласковая улыбка, - потому что старику казалось, что молчание Микеланджело уже долго длится, и ему хотелось рассеять его сомненья.
      - Понимаешь, Буонарроти, - продолжал старик. - Мне не нужно статуи святого. Это должна быть "Матерь божья" для часовни святой Петронилы в храме святого Петра.
      Микеланджело вытаращил глаза от изумленья. Для часовни французских королей, для бывшего мавзолея цезаря Гонория - в соборе св. Петра? Он знал, что кардинал Вилье де ла Гросле все время украшал эту часовню новыми и новыми произведениями, не щадя расходов и тщательно выбирая среди крупнейших мастеров. Но ему в голову не приходило, что кардинал может привлечь к этому делу и его.
      "Et locutum est os meum in tribulatione mea" 1, - слышится тихий голос старика. - Обращаюсь к тебе, чтоб исполнить свои обещания, которые произнесли в испытании уста мои. Не буду тебе рассказывать, какое обещание и в каком испытании я его дал, ни почему хочу я, чтоб это была именно статуя матери божьей, - при этом имей в виду: скорбящей матери божьей. Сделай это, Микеланджело. Выбери себе мрамор, какой хочешь, и начинай, потому что я не знаю, дождусь ли конца твоей работы.
      Старик хотел встать, но не мог. Он слегка улыбнулся над своей беспомощностью, но отклонил помощь Микеланджело.
      - Стань на колени, - сказал он. - Я хочу тебя благословить. Мне хотелось благословить тебя, стоя, выпрямившись.
      И Микеланджело опустился на колени, вспомнив Савоноролу.
      - "Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix..." 2 прошептал старик и долго молился.
      Может быть, молился он не только о благословении, но о чем-то большем, и отдельные слова выражали не только хвалу богу, но касались тайных человеческих испытаний и судеб, в шелесте молитвы, шепоте бледных губ звучали воспоминания старика - глубок и тяжек был повод, заставивший прежнего посланника Карла Восьмого в Риме молиться так, а Микеланджело стоял на коленях до тех пор, пока над ним не прозвучало ясно:
      - "Benedictio Dei Omnipotentis, Patris et Filii et Spirititus Sancti descendat super te et maneat semper" 3.
      1 И произнесли уста мои в испытании моем (лат.).
      2 Под кров прибегаем твой, пресвятая богородица (лат.).
      3 Благословение господа всемогущего, отца, и сына, и святого духа да низойдет на тебя и да пребудет вовеки (лат.).
      И он сотворил крестное знаменье на лбу, плечах и груди, как оно было сотворено и над его головою.
      На другой день был подписан договор, по которому Микеланджело получал за статую четыреста пятьдесят золотых дукатов. Свидетелем Микеланджело попросил быть Якопо Галли, который охотно, с величайшей радостью поставил свою подпись, а потом, немножко подумав, опять обмакнул перо и сделал приписку, что эта статуя будет самым прекрасным мраморным произведением из всех, имеющихся в Риме, изваянным так, как никто больше в мире не сумел бы. Сделав такую приписку, он в тот же вечер устроил пир для своих друзей, молодых патрициев и их подруг, на котором рассказал о Микеланджело и его новой работе, все слушали, кивали в знак согласия и много смеялись над кардиналом Рафаэлем и другими прелатами, ценителями искусства, от которых лучше бежать к Лотофагам.
      Микеланджело получил от кардинала рекомендательное письмо в Лукку, съездил в Каррару, закупил мрамор и вернулся в Рим. Без передышки принялся за работу. Божья матерь с замученным Христом на коленях, уже не "Мадонна у лестницы", как тогда, с взглядом, устремленным в вечность, царица, сидящая на ступенях, словно нищая, с младенцем на руках, нет, теперь - Жена с мертвым телом Сына на коленях, Мать скорбящая.
      Предшественников нет. Он снова понял, как он одинок, как бесконечно одинок. Ни одного образца, на который можно опереться, ни одного имени, которое можно вспомнить. Он идет совершенно новым путем, отличным от тех, по которым шли до него. Обычно положение Христова тела на коленях матери решают в горизонтали, пересекающей под прямым углом. Искажают черты лица у обоих гримасой муки и ужаса. Те, кто молится перед такой статуей, очевидно, должны испытывать страх, видеть боль, которая кричит, боль отчаянья. Но совершенная боль - не отчаянная, совершенная боль - бесконечная, бесхолмная равнина. Микеланджело думает именно об этой боли. И снова видит свое одиночество, свою отчужденность, отлученность от всех. Какое имя назвать? Уже раньше стало известно, что он не воспринял ничего от Донателлова эллинства, от Луки делла Роббиа, от всех остальных. Да, его бунт против античности неодолим. Ничего античного не должно быть в этой скульптурной группе, воплощающей боль Соискупительницы мира. Что связывает его с эпохой, в которой он живет и творит? Он не принял ни одного ее поучения, ни одного правила, не принял ни ее духа, ни способа мыслить и чувствовать, не принял ее образа жизни, у него собственный образ жизни, свой. Он не подпал влиянию платонизма в Медицейских садах, не подпал ни лихорадочным метаниям Савонароловым, ни сластолюбивому сибаритству Альдовранди, не проникся безразличием ко всему на свете в Риме, он никому не подражает, не живет по чужому образцу; он одинок, всегда одинок, невыразимо одинок. Он не принимает ни одного модного суеверия; внешний мир, как теперь выражаются вслед за Леонардо, - для него не основной, а наоборот, совершенно несущественный, все накоплено и сосредоточено в сердце человека, статуя - это не только овладение материей, но и подобие наивнутреннейшей жизни человека, - это взрыв сильнейшего напряжения, жгучее выявление души, того, что творец не может не выразить, если не хочет погибнуть. Уже ваяя "Пьяного Вакха", он познал тайну сочленений, легчайшего изгиба мышц, смещенья членов. Теперь он в этом знании достиг предела человеческих возможностей. В чуть заметном смещении действие потрясающей мощи. И одинок, совершенно одинок.
      Не для него - Лауры и Беатриче. Нет уже той, которая была покорна в улыбке, которая была только сновиденьем, никогда не жила, не имела имени, это было лишь покорное сновиденье. Ее нет. Теперь - только Божья матерь скорбящая. Единственная. То, о чем он мечтал уже тот раз, когда впервые усомнился в действительности формул Леонардо да Винчи и захотел создать сверхчеловеческий образ, идеальный лик, абсолютный... Он ожесточенно работает. И тут вновь познает, как он одинок и как все, сделанное им до сих пор, отмечено знаком боли. Ухмыляющийся фавн и вслед за тем - удар кулака Торриджано, отметивший его до самой смерти. Мадонна у лестницы, царица, сидящая подобно гонимой и всеми оставленной нищенке, тревожным движеньем охраняющая младенца, спящего сына, потом "Битва кентавров", где нагие тела дерутся на великом кровавом винограднике, колени победителей бьют в грудную клетку поверженных, как в барабаны смерти, потом крест для Сан-Спирито, прошедшее пытки тело Спасителя - куда его в конце концов привел фра Тимотео, Геркулес, вызов на бой с отчаянья, потом "Святой Прокл", "Святой Петроний", "Ангел с подсвечником" в Болонье, - когда она приходила к нему, каждый раз вынырнув из темного церковного нефа, словно ожившая золотая фреска, садилась, уронив руки на колени; в тех днях, когда я приходила к тебе, в них твоя жизнь, Микеланджело, потому что не от кинжала и яда должен был сгинуть флорентийский соглядатай, первый и последний раз я ваял крылья, теперь она мертва, убита, потом - Сан-Джованнино, антично прекрасный в городе сожженных анафем и сует, покровитель города, на который со всех сторон валились гибель и смерть, мошенничество Пополано со "Спящим купидоном", потом пошатывающийся пьяный Вакх, душа вина, а в это время умерла мама Лукреция и удавили Аминту и остальных, - вокруг него только мертвые...
      А скульптурная группа будет венцом среди этих изваяний муки, потому что все это накоплено в сердце, а жизнь - не что иное, как боль и мука. Есть такие, которые верят только в человека и преклоняются перед ним, чтобы потом его убить, и преклоняются перед самими собой и убивают себя. И есть другие, которые верят только в судьбу, погрязая в заблужденье, которому нет равных по тяжести, так как они изображают Бога страшным и неумолимым - и бегут его, признавая нечто гораздо более страшное и неумолимое... И есть такие, которые не верят ни в человека, ни в судьбу, но ими владеют призраки, им являются посланцы ада и наваждения преисподней, и есть такие, которые, чтоб дать отпор посланцам ада и посрамленным наваждениям преисподней, мечтают о городах, где жизнь идет по уставу, и о государствах, превращенных в большие монастыри, и ради этого царства божия на земле принимают муки и смерть, и есть, которые не верят ни в человека, ни в судьбу, ни в ад, ни в рай, а верят в звезды, а есть, которые и в звезды не верят, и вся их вера - один только возглас: ешьте, пейте, любите, завтра умрем, что даст нам церковь? Она сама о себе хлопочет, верь "Архисводне"...
      Что у меня со всем этим общего? Я был еще мальчик. В то время как другие читали Вергилия, Тита Ливия и Платона, мне не дано было знание греческого и латыни, я читал Библию. И всегда возвращался к одному месту в ней, так что уж знал его наизусть. Там говорилось: "Ибо все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы". И еще: "Что сами для себя они были тягостнее тьмы".
      Что у меня со всем этим общего? Зачем родился я именно в эту призрачную, смутную пору? Сколько народу в самые трудные свои минуты восклицали при мне: "В какое странное время мы живем!" Но что делается, чтоб изменить это? О размерах неверия можно судить и по тому, как человек ценит сам себя. А эпоха всех уносит с собой, огромный, стремительный, грязный поток, в котором, беспомощно мечась, напрасно цепляясь за берег, смываемые теченьем, уносимые дальше и дальше, одни верят в человека, другие в судьбу, третьи в адские наваждения, четвертые в звезды... А мне эта эпоха - боль. Только благодаря этому я преодолеваю ее и не буду смыт этим грязным потоком. Да - боль. Я преодолеваю эпоху болью. Болью. Так выразил когда-то старенький маэстро Бертольдо древнее правило ваянья: "Vulnera dant formam". Только удары дают форму вещам. И жизни.