Камень и боль

      - Заговор? - тихо спросил он.
      Она улыбнулась.
      - Так, немножко. Пока - немножко. Но к приезду Пьера подготовим как следует.
      Она продолжала бы этот разговор и дальше, но Микеланджело прервал ее вопросом, который давно вертелся у него на языке:
      - А Кардиери?
      Она сжала губы и коснулась Микеланджелова локтя слегка дрожащей рукой. Последовала минута молчанья, во время которой он уже почувствовал недоброе.
      - Его нет в живых, - сказала она.- Он убит.
      - Кардиери? - воскликнул он. - Кто ж убийца?
      Опять печальное молчанье, потом она ответила еще тише:
      - Зовут его, кажется, Рауль де Лорри. Французский офицер на службе синьора Филиппа...
      - Но почему? Почему?
      Она ничего не ответила. Он понял и, нахмурившись, отстранил свой локоть, так что рука ее упала. Она побледнела и еще сильней сжала губы.
      - Ты когда-нибудь любил, Микеланджело? - спросила она.
      Почему такой вопрос именно теперь? Это показалось ему до того оскорбительным и циничным, что он стал искать злых, мстительных слов. Потому что всегда вспоминал Кардиери с любовью.
      - Я - да, - послышалось возле него тихо, очень тихо.
      Он ответил:
      - Копейщика Рауля, мальчика Джулиано Медичи, патрицианских сынков, членов Совета, богатых купцов и художников из садов Медицейских?
      - Нет, - спокойно возразила она. - Этих я никогда не любила.
      Преодолев свою скорбь, он вымолвил имя друга:
      - Кардиери?
      Она, поглядев на него, прошептала:
      - Не знаю, любила ли я когда-нибудь того, кто любил меня больше всех на свете.
      Он поглядел на нее. Она смотрела в другую сторону. Это была стареющая женщина, вся в морщинах, горечь на губах. Искусная прическа производила жалкое впечатление. Но нимфа Аретуза шла рядом с ним, словно была все еще прекрасна. Ах, на этом большом кладбище еще не все мертвецы похоронены...
      - Я знаю, ты любил, Микеланджело, - вдруг промолвила она. - Знаю, что там, вне города, где-то на своем пути, ты был застигнут любовью, я узнала это по твоему лицу, молчи, не говори мне ничего. Сперва ты стал лгать о своем путешествии, я узнала это по лицу, сказал, что был в Лукке, Сиене, Венеции, в Риме, - а на самом деле был все время у нее. Ты любил, а вернулся, - значит, несчастливая была любовь. Но если ты много любил, так поймешь, почему я тебя спросила... в такой связи, на твой вопрос о Кардиери я тебе ответила, что он убит французским копейщиком и что я не знаю, любила ли его. У меня о нем много воспоминаний, и в то же время его словно никогда не было. Это не был праздник любви, он ничего не скрывал, даже тоски своих лихорадочных рук, когда я не была с ним, у меня перед глазами все время мелькают другие образы, он меня очень любил, но слишком много знал обо мне, больше, чем я думала, он любил меня, как свет тьму, а я должна была иначе... Бывает великая, безмерная любовь, но и она не вырвет нас из нашей судьбы... не освободит, мы всегда возвращаемся обратно в свое собственное существование...
      Он остановился.
      - Я сказала что-нибудь странное, что ты так смотришь на меня?
      Они пошли дальше, он глядел на ее тонкую, исхудавшую руку, которую она опять продела ему под локоть.
      - Я этого не понимаю... - сказал он.
      Она улыбнулась.
      - Мы теперь, конечно, будем видеться чаще, и придет время - скажем друг другу об этом больше. Мне всегда страшно хотелось поговорить с настоящим другом Кардиери, высказать все, чего не могла сказать ему самому, а было бы так, будто я говорю именно ему. И будто я перед ним во всем оправдалась... Приходи ко мне скорей, Микеланджело, приходи! Мы ведь с тобой старые друзья, а теперь нас свяжет и общая борьба... Ты что думаешь первым долгом здесь предпринять?
      - Пойду попрошу работы у Лоренцо Медичи, Пополано этого, я слышал о нем!
      Она возмутилась.
      - Ни в коем случае, Микеланджело! Он - не Медичи, ты поступишь дурно. Не ходи к этому Пополано, хитрому, лукавому негодяю, который изменил делу Медичи и для нас - хуже любого врага. Это предатель! Берегись!
      Микеланджело опустил голову.
      - Я должен работать, Аминта, должен здесь чем-то кормиться. Кто даст мне работу? Савонарола? Не могу я быть в тягость своим родным, я до сих пор - никто... Я должен...
      Она вздрогнула от отвращенья.
      - Это не человек! - сказала она. - Это паук!
      Слово "паук" вспомнил потом Микеланджело, сидя в просторном зале с искусно расписанным потолком и стенами в шалонах, за столом, покрытым красной скатертью, на котором стояли два кубка вина и ваза с розами.
      Лоренцо Пополано, маленький, сгорбленный, с серебристо-седыми и сильно поредевшими волосами, беспокойно ходил по комнате, заложив руки за спину и говоря, по своей привычке, на ходу: он не мог глядеть в лицо собеседнику. Говорил он быстро, проглатывая половину слов, так что иногда даже не разберешь, но это тоже было в его привычках, - таким путем он всегда мог половину слов признать, а от половины отказаться. Он беспокойно бегал глазами по предметам, многие из них брал в руки и, продолжая говорить, рассматривал их так внимательно и с таким удивлением, словно видел впервые. Потом быстро ставил опять на место, складывал руки за спиной и возобновлял свое беспокойное хождение, маленький, сгорбленный, глядя на гостя искоса, бегло, поводя покатыми плечами и проглатывая половину слов.
      - Всем нам приходится приспосабливаться, понимаешь, Микеланджело Буонарроти, - говорил Лоренцо Пополано, и фигура его в длинном черном плаще грубого сукна носилась по всей комнате из угла в угол. - Время смутное, a inter arma silent musae 1. Нынче мы радуемся, что живы, а остальное милосердный бог дает нам в придачу, и мы благодарим коленопреклоненно, аминь... Значит, ты прямо из Болоньи... Странно, что ты не знаешь, что делается у Бентивольо, очень странно, но ты хорошо делал, что не заботился о преходящем, все мы взыскуем лишь царства божия на земле, как правильно возвещает святой муж фра Джироламо, ведь милосердный бог сам знает, что нам нужно. Погляди на лилии полевые, они не прядут, не жнут, а господь... И Пьер тоже был в Болонье, ишь ты! Ну ладно, я тебя ничего не спрашиваю, меня не интересует этот человек, справедливо наказанный милосердным богом. Уж теперь оружие мое - четки, а не меч и политика, я верую в пришествие Христово, не помышляю о временном, что мне до Пьера! И поехал в Венецию, вот как? Значит, венецианцы тоже... У него был договор с Сиеной, Бентивольо обещали ему помощь, а теперь и венецианцы... Ишь как против царства божия работает! Но я радостно прощаю ему, как нам велит милосердный бог... Значит, ты приехал из Болоньи и хочешь для меня работать, я рад, очень рад видеть тебя, Микеланджело, уж из одного уважения к родственнику, который тебя так любил, это был грешный, сбившийся с пути человек, отпусти ему прегрешения, милосердный боже! Значит, для меня работать хочешь, так, так, но знаешь inter anna silent musae, многие строят козни против царства божия на земле. Пьер! И Пиза! Уничтожение Пизы - это ежедневное ceterum autem censeo 2 нашего святого фра Джироламо. А Ливорно! А Рим! Написано, что царство божие подвергнется насилию на земле, и это относится прямо к нам, так проявим терпенье и будем уповать на милосердного бога, ведь он борется за нас... Так, теперь для меня, ну что ж, Микеланджело, я охотно заплачу за хорошую святую статую, но - ничего языческого, запомни! Я думаю, что больше всего удовольствия мы доставили бы святому мужу фра Джироламо, если б это была статуя патрона Флоренции святого Иоанна Крестителя, как по-твоему? Но... Лоренцо Пополано вдруг окинул его коротким, быстрым взглядом, - у меня свои вкусы, и хорошо было бы, если б ты с ними посчитался. Я ненавижу античность, никто не прельстит меня видимостью красоты там, где скрывается дьявол, и давно прошло время, когда я тоже был прельщен и горячо отстаивал это языческое искусство! Милосердный господь, я верю, простил меня ввиду моего сердечного раскаянья. Так что ничего античного! Но этим я не хочу сказать, что ты должен уподобить своего святого Иоанна тем мрачным, хмурым святым Иоаннам Крестителям, которыми полна Флоренция! Наоборот, я бы хотел, чтоб твой святой Иоанн был простой, миловидный молодой человек, не лишенный Аполлоновой привлекательности, но - ничего языческого, что могло бы оттолкнуть достойных граждан святого города Флоренции, ты меня понял, я добрый христианин и беззаветно предан нашему святому фра Джироламо, никто не может обо мне сказать, что я принадлежу к аррабиатам либо - еще того хуже к этим паллескам, выродкам, которые тешатся пустой надеждой на возвращение медицейского рода! Нет, я верю пророку господнему Савонароле и следую за ним... Так насчет статуи, о которой ты говоришь. Что ж, хорошо, статую, но только не языческую, какой захотел бы от тебя, конечно, мой несчастный родственник, мне надо чего-нибудь подлинно святое. Я охотно заплачу, хотя у меня большие расходы на бедных, - имей в виду: я коплю сокровища на небесах, но я охотно тебе заплачу, если только статуя твоя доставит радость моим дорогим флорентийцам и фра Джироламо, можешь хоть теперь говорить всюду, что делаешь статую святого патрона города за мой счет. И сделай ты мне его в виде обнаженного юноши, привлекательной наружности, полного эллинской юности и блеска, с вакхически-набожным выраженьем лица, зачем надевать на него одежду из верблюжьего волоса, зачем? Он, может быть, носил это потом, уже в пустыне, но я не хочу святого Иоанна в пустыне, такого хмурого, будто ветхозаветного, я хочу великолепного обнаженного юношу, прелестного, как Парис, знаешь, святого Иоанчика! Ну да, вот именно Иоанчика, Джованнино, но только святого, ни в коем случае не забывай! Я решительно отвергаю античное, - это идолопоклонство с помощью господа милосердного надо из Флоренции вытравить. Ты хорошо меня понял, Микеланджело?
      1 Во время битв музы молчат (лат.).
      2 Однако я считаю (лат.) - начало знаменитой фразы римского сенатора Катона: "Однако я считаю, что Карфаген надо разрушить", - которую он произносил в конце речи по любому поводу.
      И Лоренцо Пополано опять окинул его коротким косым взглядом, который слегка напомнил бы хитрую пронырливую улыбку, если б лицо Лоренцо тотчас не собралось в складки бесконечного смирения и благочестия.
      Микеланджело понял. Значит, опять античность! - подумал он, уходя. Как хорошо Никколо разбирается в людях! Как верно обрисовали мне он с Аминтой характер этого... Пополано! Чего-то подлинно святого с вакхически-набожным выражением... Античность! Тайная любовь всех Медичи, не смеющая теперь обнаружиться в городе Савонаролы, в царстве божьем, где этот старик бегает из угла в угол своей комнаты, как жадный паук, как скорпион, ожидающий святого мгновенья!.. Эллинский молодой Иоанн Креститель, с Аполлоновой прелестью. Может, вместо креста дать ему в руки тирс? Ты хорошо меня понял, Микеланджело? Только чтоб ничего языческого! Джованнино, святой Иоанчик, обнаженный и прелестный, как Парис... Чтоб милосердный бог не покарал нас!
      А я должен служить. Потому что дома отношения просто ужасные. Дядя Франческо уже нет в живых, - помер после изгнания Медичи, в котором участвовал, полный святого гнева. Старое сердце его не выдержало святого гнева, и когда Пьер выбежал в открытые ворота, дядя Франческо до того разволновался, что, вернувшись домой, слег и вскоре умер, громко призывая бога. Похороны были весьма торжественные, было много монахов и священников, много свечей и колокольного звона, пьяньони 1 несли хоругви и гроб, вечером, после проповеди, сам Савонарола со всеми присутствующими в храме молился за одного из первых верных своих, много споспешествовавшего установлению царства Христа во Флоренции. Но меняльная контора давала теперь мало дохода, операциям мешала война, и отец, Лодовико, тоже напрасно сидел в воротах, хотя Савонарола не отменил мытарей, да не с кого было пошлину брать. Микеланджело нашел в доме нищету. Отец, согбенный под бременем старости и забот, указал ему на пустой стол. Голодал бывший член Совета двенадцати, сильно постарел и ничего не понимал в происходящем, когда правят не князья, а монах. Старость его была горькой и злой, он ожесточился. А любимый сын, рожденный при благоприятных небесных знаменьях, но ставший каменотесом, вернулся после годового отсутствия бродягой, напрасно искавшим какой-нибудь крыши над головой и нигде ее не нашедшим, кроме как дома. Где он получит работу? Правителей уже нет, аббаты стали скупыми. И старый Лодовико тревожно поплелся на свое место в воротах, еле с ним поздоровавшись. Братья Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо ждали от него подарков и денег. Подарков он не привез, а деньги отдал им все, какие были, но они нашли, что мало. В семье жил теперь нахлебник, фра Таддео, монах, он мог печься о ней только в молитвах, а меняльная контора давала такой ничтожный доход... И была очень больна мама, монна Лукреция, - она почти не вставала с постели. Микеланджело подолгу сидел возле нее, держа ее исхудавшую руку, давая лекарства, горькие и цветом похожие на желчь, и говорил о том, что вот придет весна - все изменится к лучшему. Рассказал ей и о заказе, полученном от Лоренцо Пополано, и братья, прослышав об этом, стали все время спрашивать, когда он начнет. Но у него еще не было камня. Он видел, что они недовольны его праздностью и сидением возле больной, его заботами о ней. Тут он понял, что их интересуют только его деньги.
      1 Плакальщики (ит.).
      Досуги он проводил у единственного друга, которого теперь имел, - у Аминты. У него сразу становилось легче на душе от ее горькой улыбки; стареющая нимфа ходила по этому большому кладбищу, как тихий призрак, худые руки ее были ласковы, а речи полны жизненной мудрости.
      Потом он получил камень и приступил к делу. Сан-Джованнино, обнаженный святой Иоанчик.
      НА ЛЕСТНИЦЕ ПАЛАЦЦО-ВЕККЬО
      Разбив последние неаполитанские и папские войска, Карл Восьмой, по совету астрологов, вступил в Рим через ворота Санта-Мария-дель-Пополо. Но астрологи, видимо, знали только ворота, а не знали того, что за ними. Римское население сперва оказало восторженную встречу Карлу, въехавшему на белом коне, под сенью гигантских стягов, пуская слюну, и панцирь его хрустел, а на голове у него был чеканный золотой шлем, а рядом ехал кардинал Асканио Сфорца, канцлер церкви, жаждущий заточить папу. Народ стоял вдоль всей Виа-Лата - до дворца Сан-Марко, нового королевского местопребывания, и дивился огромным французским пушкам, прочим орудиям и вооружению чужеземных солдат, римляне не удивлялись, что эпилептик уже среди них, коли он пришел с таким оружием. И все с любопытством ждали, что теперь сделает святой отец, которому оставалось надеяться только на бога. Было много догадок и предположений, только какой-нибудь исключительный шаг мог спасти папу, когда большинство кардиналов перешло на сторону неприятеля. Много ночей провели в размышлении французские маршалы де Жье, де Монпасье, де Бокер, председатель французского парламента де Гане и весь французский военный совет, выдумывая вещи самые необычайные, даже нелепые, чтоб быть готовыми ко всему, ожидая от папы чего-то совершенно непредвиденного, решившись не склоняться даже перед чудом. Но Александр Шестой не совершил ничего из ряда вон выходящего, необычайного, а просто скрылся. Сделал то, что делали другие папы до него. Заперся в замке Святого Ангела и стал ждать.
      Французский ум не мог этого постичь. Французы не ожидали такого простого поступка, А римское население между тем стало избивать их на улицах. Папа ждал за бойницами, одетый в испанскую одежду, с коротким мечом на боку. Он ждал, времени у него было довольно. Папа всегда рассчитывает на вечность. Папа никогда не сдается. А в это время писал английский король и писал испанский король, писал император Максимилиан, писал чешский и венгерский король Владислав Ягеллон - все писали французскому королю, не желая предоставить ему такую власть, чтоб он мог держать в темнице главу христианства. Но Карл хулил папу, утверждая, что он - не глава христианства, так как имеет жену и детей, из которых хуже всех Сезар. А папа ждал пока за бойницами. И, видя, что короли все продолжают писать, а римское население все отчаянней расправляется с солдатами на улицах, Карл потребовал хоть папских послов, гневно глядя на Адриановы укрепления. Но папа ответил, что требует прежде покорности. Только после этого - мира. Слишком провинился строптивый сын церкви перед наместником божьим, и до замиренья необходимо сперва покаяться. А чтоб не быть обвиненным в гордыне, папа все-таки послал послов, но это были - его сын Сезар и кардинал Караффо, пенитенциарий, на обязанности которого - иметь дело с кающимися. Но римский народ уже не потешался над этим. И Карл, в бессильном гневе, бродил по комнатам дворца Сан-Марко, вспоминая флорентийского монаха из монастыря того же святого. И не только монаха этого, но и свой образец, Карла Великого, - неизвестно, кого больше. Злобно хватался за свой меч с воинственным кликом - mon joyau! 1 Меч этот, заветная драгоценность Карла, был из чистейшей стали, но не так хорош, как меч, полученный Карлом Великим от папы Льва Третьего на римском холме, называвшемся mons gaudii, вершина радости, откуда Карл Великий и взял себе боевым девизом - mon joyau! Ho какая же была здесь вершина радости, mons gaudii для Карла? И он кричал mon joyau, думая больше о монахе. И другие тоже думали. Отпавшие кардиналы, перебежчики, испугались создавшегося положения, они знали, что это такое - уход папы в замок Святого Ангела. И все же снова, еще раз, посетили короля. Это были кардиналы Гуркский, Сансеверино, Сан-Дени, Савелли, Колонна - во главе с канцлером церкви Асканио Сфорца. Преклонившись перед королем, они попросили реформы церкви. Но не угрожали четырьмя всадниками, как Савонарола. Говорили тихо. Кардинал Сансеверино вынул из складок своей пурпурной мантии уже готовый указ об отстранении Александра. Кардиналы Савелли и Колонна подняли свои узкие лица от папок с процессуальными документами, обвинявшими его святость в симонии, прелюбодеянии и убийствах. Потом встал кардинал Асканио и произнес длинную речь, перевитую жемчугами цитат из святых отцов и канонического права, в которой доказывал, что вина Александра велика и его необходимо низложить, взять под стражу и посадить в тюрьму, чтобы его место могла занять особа, более угодная богу и королю. Но королю это надоело. Занятней был Савонарола, со своими змеями, чудищами и драконом, у которого на лбу рога и который способен хвостом сбить сперва треть, а потом и половину звезд. А процессуальные документы, указы и выводы из канонического права не интересовали его. И умолкли шесть кардиналов, шесть каменных фигур, облаченных в пурпур, и сложили руки на коленях. А король сидел напротив них с испуганным лицом, потому что боялся их.
      1 Моя драгоценность (фр.).
      Потом Карлу прочли одну Савонаролову проповедь, где он был назван великим Киром, который все улучшит и обновит. Тут Карл страшно возгордился и, плохо поняв, почему его называют Киром, вместо того чтоб подумать о Библии и пророках, заговорил опять об Индии, помышляя о персидских одеяньях. Тогда шесть кардиналов встали, - шесть каменных фигур, - направились один за другим к дверям - и только их и видели. Уехали из Рима.
      А в это время папа спокойно расхаживал за бойницами, рука на эфесе короткого испанского меча, и ждал. Уходил день за днем, и у Карла оставалось все меньше времени, а ведь прежде чем попасть в Иерусалим, надо еще добыть Неаполь. И Карл Восьмой приказал прекратить обстрел замка Святого Ангела, Карл дал убедить себя, что Карл Великий никогда не воевал с папой, и Карл жестоко разбранил своих военных советников за то, что они зря теряют время, осаждая папу, главу христианства. И опять вызвал папских послов. Александр прислал к нему кардиналов Палавичини, Карваяла и Караффо, пенитенциария, который заверил короля, что папа не требует от него публичного покаянья. И король переехал пока из дворца Сан-Марко, самое название которого ему опостылело, в Ватикан. И прекрасным январским утром, полным ослепительного сиянья, Бриконне и Филипп де Люксанбур посоветовали королю совершить прогулку в ватиканских садах. Король вышел, сопровождаемый ими издали, и неожиданно на повороте дорожки повстречал его святость Александра, который тоже покинул замок Святого Ангела и вышел подышать утренним январским воздухом. И пал король на колени перед его святостью, пораженный величием его вида и одеянья, но святой отец прошел мимо, не обратив внимания, занятый важной беседой с кардиналом Рафаэлем Риарио, таким смертельно бледным, что король испугался, встал, открывши рот, и растерянно поглядел на Бриконне и Филиппа де Люксанбура, которые стояли, спрятавшись за кусты. Оба поспешно отошли от короля, так как папа шел обратно, прогуливаясь и дыша свежестью ослепительного январского утра. Снова упал на колени король. И снова, не обращая внимания, прошел мимо папа, беседуя о чем-то важном с кардиналом, в мертвенном лице которого не дрогнул ни один мускул. Король встал с колен и задрожал, так что испугались, не начался ли у него эпилептический припадок, который нарушит покаянье. И в третий раз прошел святой отец, и в третий раз стал на колени король - с такими воздыханиями, что папа заметил кающегося грешника, который поцеловал его ногу и рыбарский перстень. Папа самым ласковым образом поднял короля и, назвав его милым сыном, просил к себе в гости. И начались опять великие торжества, любил повеселиться народ римский, опьянев от радости, он исступленно приветствовал папу, так что папе пришлось выйти на балкон, с королем по левую руку и двумя новыми кардиналами Бриконне и Филиппом де Люксанбур - позади.
      Флоренция взвыла от ужаса. Савонарола усилил епитимью, и монахи стояли теперь перед дарохранительницей по двое днем и ночью, вознося молитвы.
      Рим утопал в празднествах, дня не проходило без турниров, процессий, танцев. И король, с глазами, ошалелыми от удивленья, учился у его святости искусству управлять, звуку голоса, жестам, осанке. Он до того старался не отходить ни на шаг от его святости, что в Риме его исподтишка, смеясь в ладонь, называли "мессером приворотником". Во время процессий король шагал гордо, держа свечу, на празднествах взбивал подушки на кресле святого отца, при появлении его святости всякий раз падал на колени, и это так понравилось папе, что он велел снова позвать к нему глухого бернардинца Бетти, любимого своего живописца, по прозванию Пинтуриккьо, и тот у него в комнатах, где еще не было расписано, изобразил все: Карл Восьмой на коленях перед папой, Карл Восьмой несет свечу, Карл Восьмой поправляет подушки... И над этим в углу золотой бык Борджа. А рядом - Апис, божественный Апис, тайна трех лиц в едином, согласно древнему египетскому мифу, как учил Помпоний Лет, бык, зачатый от солнечного луча, от золотого луча - нетелей, тайна, воскресшая под божественным числом три, Апис... и рядом - зачатый от золотого луча золотой бык Борджев. И папа долго стоял здесь, выпрямившись, и смотрел на эти картины. Все сливалось вместе. Апис и бык Борджев. Папа приказал принести свечей. А на галерее переминался с ноги на ногу король, ожидая, когда его позовут, потому что он пришел проститься. Слишком уж загостился он у святого отца и прекрасных дам, чьи портреты увозил теперь на память, смелые портреты, так как на этих картинках должна была быть изображена ласка, которой они осчастливили короля, как требовал Карл, и он любил эти картины, у него было уже много их - из Милана, Турина, Пизы, Флоренции, Рима - его триумф amoris 1. Был отобран особый породистый мул, чтоб возить эти полотна, и то - под балдахином, так дорожил ими король. Но союзник папы, злодей и мерзейший человек - неаполитанский король Альфонсо, достойный сын своего отца Ферранте, которого взял дьявол, не тратил времени на триумфы amoris, а собрал новое войско, поставив во главе его графа Питильяно и полководца Тривульция. Так что королю пришлось покинуть Рим и, простившись с папой, вновь идти походом на Неаполь.
      Римские ворота захлопнулись за последним французским солдатом. Папа стоял в своей комнате por lo bajo в уединении, глядел на золотого Аписа и улыбался счастливой улыбкой. Золотой бык Борджев, миф древнего рода, тщетно враги вьются вокруг него, как оводы, победил и будет всегда побеждать, он не боится привидений, даже беседует с ними. Ведает свою тайну. Знает то, что не известно никому на свете. Никогда не бежал и не побежит. И папа гордо выпрямился.
      Французские войска наступали на Неаполь, и командир ландскнехтов Ангильберт взял приступом Кастеллу Конти, ключ от Неаполя. Король Альфонсо бежал на Сицилию и умер там. Тривульций передался к Карлу Восьмому и стал высшим его военачальником. После взятия Капуи граф Питильяно бежал в Нолу. Дальше наступление шло уже без битв. И король победоносно вступил в Неаполь, где восхищался мессой с "Те Deum" 2 у св. Януария и неаполитанскими дамами, которые приумножат его триумф amoris. Они приумножили. А он стал мечтать об Азии.
      1 Любви (лат.).
      2 "Тебя, бога, хвалим" (лат.).
      Но прекрасная дама Фортуна, возревновав к такому множеству любовниц, отвернулась от короля. И английский король Генрих Седьмой заключил союз с Фердинандом Испанским, отпал государственный изменник Лодовико Моро и заключил союз с императором Максимилианом, Венеция вступила в договор с папой, а султан Баязет - с Венецией. И все они - короли, папа, султан, император и республики - образовали "Святую лигу" для изгнания французов из Италии. Плохо пришлось французам. Тогда Карл в Неаполе взял руководство военным советом в свои руки, и все удивились. Никто не ждал от него такой твердости, сообразительности, дальновидности, неустрашимости и мужества уже без громких слов, рыцарских романов и сладких песен, - никто не ждал от него такой властной, королевской силы, какую он неожиданно обнаружил, он управлял и царствовал, наказывая трусов, карая изменников, командуя войсками. Но после совещаний, продолжавшихся ночи напролет, он на рассвете запирался один, не вынося возле себя ни одного человеческого лица, убитый, по-детски плача над своей великой мечтой об империи Карла Великого, восстановлении Византии и овладении Азией. А между тем к Неаполю быстро приближались войска Святой лиги под командованием самого Джованфранческо Третьего Гонзаги, маркиза Мантуанского, грознейшего полководца во всей Италии.
      Вокруг Карла никого не было. У него остался один-единственный союзник. Словно в насмешку.
      Савонарола.
      Папа, султан, император, короли, республики, города - все кинули свои силы против него. Только монах был с ним.
      Карл опять поехал в Рим. Но там был только один кардинал - англичанин Мортон, который с небрежной улыбкой просил извинить папу: его святость не имеет времени для беседы с королем. Во Флоренции в храмах горели все свечи, и народ был созван колокольным звоном на долгую молитву. Папский сын дон Сезар ночью перебил на площади св. Петра в Риме всех Карловых швейцарцев. Войска Святой лиги подступали уже к Альпам. Тогда король Карл бросился из Италии, чтобы достичь Альп, прежде чем его отрежут. Флоренция взвыла от ужаса, тысячи детей в белых одеждах по очереди стояли на молитве перед дарохранительницей и с ними - по двое монахов. Флоренция опустела. Флоренция побелела от ужаса, видя, как бежит Кир, покидая ее на произвол врагов. Флоренция знала, что погибла. И ждала своей судьбы, бессильная, погруженная в молитвы.
      В эти дни Микеланджело окончил заказанную и оплаченную ему Лоренцо Медичи статую святого Иоанчика. Обнаженный Сан-Джованнино, вакхический, прекрасный, как Парис, с чувственным выражением лица, патрон угрожаемого города. Лоренцо был в восторге и заплатил хорошо. Микеланджело отдал все деньги в дом - отцу и братьям, оставил себе только на краски и дерево. И стал писать "Положение во гроб".
      Возле него стоял Франческо Граначчи, внимательно следя за работой.
      - Ты очень созрел за это время, Микеланьоло, - ласково, сердечно промолвил он. - Я ведь, в сущности, вижу первую твою картину, ты ничего не писал, разве только тайно, и мало что мне показывал. Вот эти мазки, показал он пальцем, - мастерские. И вообще ты никогда еще не работал темперой по дереву. Ты очень изменился, Микеланджело, очень, - может, даже сам не знаешь, до чего. И к лучшему.
      - Святой Иоанчик, - пренебрежительно усмехнулся Микеланджело. - Никогда бы я прежде не стал ничего подобного делать.
      - Ты не прав, - спокойно возразил Граначчи. - Сан-Джованнино великолепный мрамор и делает тебе честь. А то, что за этим стоит... какое это имеет значение? Когда-нибудь будут восхищаться твоим созданием, а не хитростью и лукавством этого Пополано. И не говори, что никогда ничего подобного не стал бы делать: вспомни... снежного великана.
      Микеланджело улыбнулся.
      - Твоя правда, Франческо, я и то давно говорю себе, что отупею когда-нибудь и буду служить прихотям правителей... как вы все!
      - А! - прервал Граначчи. - Ты намекаешь на мой "Въезд Карла во Флоренцию"?
      - Нет!..
      Граначчи пожал плечами.
      - Жаль, я бы охотно кое-что о нем тебе сказал. Впрочем, это хорошая картина, мне за нее не стыдно. Но не будем говорить обо мне, поговорим о тебе. Ты очень изменился, Микеланьоло, и я этому сердечно рад. Потому что ты изменился к лучшему. Путешествие было полезно!..
      Тело Христа словно не имело тяжести. Оно стояло почти прямо в руках фигур, подобных ангелам, а не людям. Тело Христа еще не коснулось могилы. Погребающие не плачут. Скалы. Белая и черная. Микеланджело немного отступил и стал так придирчиво рассматривать свое произведение, что не ответил. Граначчи подошел к нему, положил ему руку на плечо.
      - Ты еще ничего не рассказывал мне о своем путешествии...
      Микеланджело отложил все, что держал в руках, завесил картину и сел против него.
      Он заговорил резким, хриплым голосом:
      - И ты, Франческо, и ты тоже никогда ничего не рассказывал мне о своем хождении в Нурсию. А ведь ты должен был это сделать, мы дали друг другу клятву, я ждал, что ты расскажешь. Ты молчал, и я ни о чем тебя не спрашивал. И если бы ты даже сам вздумал заговорить, я тогда, может быть, не стал бы слушать, убежал бы куда-нибудь в храм и стал бы молиться за тебя. Да, тогда. Но теперь мне хотелось бы послушать!..