Камень и боль

      Рафаэль Санти подошел к нему с вопросом, но не успел этого вопроса задать, так как в то же мгновенье, с шумом, заглушившим и говор патрициев, и лай собаки, в помещение ввалился Джулиано да Сангалло; продираясь между группами и компаниями, он направился прямо к Леонардо.
      - Ну кончено! - загремел он. - Камень достался Буонарроти. Только что подписан договор между Синьорией и Микеланджело, я прямо оттуда.
      Сангалло потер свои огромные руки и радостно засмеялся.
      - Парень удалой! Но сделает, я уверен, сделает - и хорошо сделает!
      Леонардо да Винчи спокойно посмотрел на него.
      - И я уверен, - невозмутимо промолвил он, - что мессер Буонарроти сделает хорошо. Его произведения, которые я видел и о которых слышал, превосходны. - Немного помолчав, он, понизив голос, спросил: - А что Андреа Сансовино?..
      Сангалло поглядел с удивлением.
      - Сансовино? - переспросил он. - Какое отношение имеет к этому Сансовино?
      - Ведь он тоже добивался камня, - ответил Леонардо.
      - Первый раз слышу, - изумился Сангалло. - С Микеланджело вели переговоры так, будто он один претендует на камень, пошли на все его условия, четыреста золотых дукатов на бочку...
      - Кто решал вопрос, маэстро Сангалло? - тихо спросил да Винчи.
      - Да... сам гонфалоньер Содерини... - удивленно ответил Сангалло.
      Леонардо засмеялся мягко, успокоительно.
      - Теперь понимаю, - равнодушно ответил он, - почему камень не получили ни Андреа Сансовино, ни я...
      Лицо Сангалло залил румянец смущения, он залепетал:
      - Я и не подозревал, мессер Леонардо, что вы тоже претендовали на этот камень... И Сансовино... С Микеланджело говорили, как с единственным желающим... Он получил его без малейшего труда... и уже принес на заседание маленькую восковую модель той статуи, которую хочет изваять из полученного камня... я ничего не понимаю... больше сорока лет глыба пролежала в земле, никто о ней не вспоминал - и вдруг столько знаменитых желающих!
      Леонардово равнодушное, но насмешливое спокойствие и Сангаллова шумная, взволнованная речь привлекли к ним новые группы слушателей.
      - Дело в том... - тихо промолвил Леонардо, - я не просил, мне это никогда в голову не приходило, я совсем забыл про этот камень, - можно сказать, даже не знал о нем... - Он успокоительно коснулся Сангаллова плеча. - Эту работу мне предложила сама Синьория.
      Сангалло остолбенел.
      - Предложили... вам, мессер Леонардо, а потом отдали кому-то другому?
      - Не кому-то другому, - возразил Леонардо, сопроводив эти слова легким, учтивым наклоном головы. - А Микеланджело Буонарроти, великому. Мне все ясно. Вспомнили про камень, просматривая старые счета, и решили поскорей оправдать произведенные на него большие расходы. Я был при этом. Предложили эту работу мне. А потом приехал Микеланджело, флорентиец, и даже больше, чем флорентиец, - любимец гонфалоньера и бывший художник Медичи. Знаете, какой политики придерживается теперь нерешительный Содерини? И так как решал вопрос именно Содерини, работу получил ваятель Лоренцо Маньифико, а про меня забыли... как прежде - самый камень. Тут нет ничего странного. Между тем в этом заказе заинтересован и Андреа Сансовино, которому нужны деньги и работа, многие сплетники даже утверждают, будто это я его подбил. Какой вздор! Желаю мессеру Буонарроти успеха, он - великий художник...
      - Да, - проворчал Сангалло. - И камень он получил как художник, а не как бывший ваятель Лоренцо Медичи!
      - Может быть, и по той и по этой причине, - улыбнулся Леонардо. - Я не думаю, чтоб был таким уж большим другом Медичи тот, кто в минуту, когда решалась судьба Флоренции, ухитрился то уезжать из нее, то возвращаться обратно. Так что очень возможно, он получил эту работу просто как художник, это дело Синьории, а кто теперь поймет политику Содерини? Меня это не касается. Знаю только, что приглашали меня, а работу получил он.
      - Мессер Леонардо... - снова встревожился Сангалло, схватив своей огромной рукой край его длинного блестящего золотого рукава.
      Леонардо, уже двинувшийся к поставу Бернардино Луини, снова обратил холодный, иронический взгляд на взволнованное лицо Сангалло.
      - Я уже сказал вам, маэстро Сангалло, что меня это не волнует, напротив! Мне все ясно. Мессер Буонарроти - флорентиец, ваятель, связанный с временем наибольшей славы Флоренции, придворный художник Маньифико и молод. А мне пятьдесят, и я изгнанник.
      И он отошел размеренными шагами, весь в сиянии, золоте и солнце, - к работе ученика. За ним на почтительном расстоянии последовали остальные, чей возбужденный шепот, усиливаясь, проникал во все углы зала. Игроки, шутники и влюбленные оставили свои занятия и стали тревожно переговариваться. Случай всех взволновал. Сангалло остался один посреди зала, и нахмуренное лицо его помрачнело. Видно, парню придется туго, и кто знает, что еще за этим скрывается! Мертвые камни никогда не приносят счастья. И Сангалло вспомнил то время, когда строил в Ареццо великолепный храм св. Марии-Аннунциаты. Одна стена там все время коробилась, хотя работали как нельзя лучше, - пока он не выяснил, что камень ее - нечистый, не из того места, что остальные, - из места, где сходились на свои оргии в ночной каменоломне вероотступники, и тогда он приказал сейчас же всю стену беспощадно разрушить, отвергнутый матерью божьей для строительства ее собора камень раскидать и сложить стену из другого камня, и вот на славу удалось здание, славно стоит в Ареццо храм божий, которым Сангалло в свое время еще похвалится перед престолом божьим, ни слова не говоря о папах и епископах, славно стоит храм, нет в нем нечистого камня...
      И та глыба, что засыпана за Санта-Мария-дель-Фьоре, тоже мертвая, порченая. Тоже, видно, отмечена. На вид красивая, никому в голову не приходило, что камень - нечистый. Но только помощник ваятеля Агостино ди Дуччо вогнал в него тогда клин, чтоб его можно было перевезти, весь низ глыбы расселся, и зазияла огромная трещина. А ведь помощник Дуччо, старый добряк Лучано, насадил бесчисленное множество глыб и обращался с камнями осторожно, любовно, лучшего мастера не найти, всем было ясно, что дело все в камне, а не в Лучано, камень был проклятый, ну и бросили, хоть и стоил он больших денег. Маэстро Агостино ди Дуччо не пожелал иметь с ним дело, не станет он работать с больным камнем, и когда он объявил, что этот мраморный болван ни на что не годен, ему поверили и стали сыпать на камень мусор и смет, так что он мало-помалу за сорок лет ушел под землю, погребенный за то, что проклят. И теперь, едва о нем вспомнили, он уже вызвал гнев, вражду, а может, и ненависть.
      - Помни, милый Луини, - слышен в глубине зала тихий, ровный голос Леонардо, - что живопись дает больше пищи для размышления и содержит в себе больше искусства, чем ваяние, так как включает в себя все, воспринимаемое зрением, значит, и цвет. На это не способно жалкое ваяние, оно не в силах создавать предметы, правдиво окрашенные, предметы прозрачные, предметы гармоничные, предметы, чарующие игрой света и тени, оно не может показать тебе разную степень удаления, с изменением цвета воздуха, находящегося между предметом и глазом, не может ничего заполнить, затуманить дождем, горами, видимыми и угадываемыми на заднем плане, зеленью вод и неба, неисчислимыми подробностями, до которых оно никогда не доберется. Как скудно ваяние по сравнению с нашей живописью! Потому что оно дает неполное раскрытие душевной жизни...
      Леонардо да Винчи... Андреа Сансовино... Микеланджело Буонарроти... и между ними - мертвый камень. Да, парню туго придется! И Сангалло хмуро отошел. Его провожали неодобрительный шепот патрициев, лай собачьей своры, насмешливый напев Салаиновой лютни, тайная ненависть маэстровых учеников. Не лучше ли для Микеланджело отказаться от этой работы?
      - Ни за что не откажусь! - воскликнул Микеланджело, быстро кладя руку на книгу, которую начал читать, когда вошел Сангалло с сообщением о том, что произошло в Леонардовой мастерской. - Ни за что не откажусь! - повторил он, сердито шагая по тесной комнате. - Эта работа значит для меня больше, чем вы все представляете. Это то же самое, что отказаться от всего искусства, от жизни, - больше того - все равно что отказать богу в исполнении того, что он от меня требует, ради чего меня создал. Я никогда ни к какой работе не приступал с таким восторгом, как к этой. Потому что до сих пор все делал для других... и Геркулеса тоже для других. А эта статуя... она будет - для меня. Маэстро Джулиано... - продолжал он уже более мягко и мирно, заглянув в старые глаза Сангалло, - бывало с тобой так, что ты вдруг понял, что все, созданное тобой раньше, пусть само по себе превосходное, - ничто по сравнению с тем, что ты собираешься создать - хотя бы последнее и уступало прежнему красотой? Иногда творишь не ради красоты... а ради чего-то другого... и если творишь правдивое, только то, что тебе подсказывает твое сердце... красота придет и окутает твое создание, ты звал ее, думая о том, что болит, а пришла она... Послушай, маэстро Джулиано! Когда-то, еще до первого своего отъезда из Флоренции, я хотел дать людям все то прекраснейшее, чего они даже отдаленно не умеют еще уловить, а я всюду нащупываю... и в себе нащупываю тоже... дать в одном произведении, в одном изваянии, хотел низвести на них любовь и мир... дать им высшее свое творение... это была наивная мечта, но не потому наивная, что я до такого творения еще не дорос, не потому наивная, что человек, если хочет дать что-нибудь от полноты сердца, никогда заранее не думает о том, справится он с этим или не справится, так что - не потому наивная мечта... а по другой причине наивная, понимаешь, маэстро Джулиано, я не знал людей... думал, они всю эту грязь и низость преодолеют с помощью великого и возвышенного, преодолеют искусством... быть поэтом в камне, так мечтал я, сила искусства вспыхнула бы как огонь во всех сердцах, и пламя это вновь разгоралось бы при каждом поцелуе и усиливалось при каждой ласке, я хотел все воспламенить его металлическим блеском, вот о чем мечтал я тогда, мальчишкой... люди, люди, я иду к вам, покрытый пылью своей работы, что искали вы в недрах гор? А я знал бы, что во всем мире нет таких сокровищ, которые я теперь приношу. Понимаешь, так мечтал я тогда... это должно было быть великим произведением, огромной статуей Данта, князя поэтов и изгнанника, который должен был отныне царить над городом, указывая протянутой рукой дорогу через ад и чистилище в рай, вот что хотел я создать, и уже готова была маленькая восковая модель, когда вместо этого город заказал мне статую из снега... и я тогда дал им ее, и она превратилась потом в грязь и месиво, но ей радовались, весь город радовался, было большое празднество... Я понимаю Савонаролу, как не понимает никто из вас, он тоже хотел указать им путь в рай, дать это величайшее и возвышеннейшее, но это оказалось для них тяжестью хуже камня, это было не из снега, они отвергли это, потому что не хотелось им нести нечто такое, что потом не растает, после того как надоест им; от него тоже требовали снежного великана, но он не согласился. А я согласился, но он, несмотря на это, любил меня, по-своему этот монах любил меня. Я согласился, дал им эту усмешку. Я любил их, тосковал по ним, но они хотели гримасу - и получили ее. Я обожал Лоренцо Маньифико, но он тоже хотел усмешку - и получил ее от меня, я разбил морду "Фавну". Ты не знаешь, как это горько - быть одному, всегда одному... А всегда из этого получалась только гримаса. Я ожесточился. И теперь хочу создать что-то для себя... а им сказать только, кто я. И потому не откажусь от этого мертвого камня. Потому. Мертвых камней нет. Теперь я знаю это, а тогда не знал еще и боялся их. Теперь я перерос и этот страх перед камнями, отмеченными порчей, смертью, несчастьем. И восторжествую над ним, я должен доказать это, тут для меня дело идет о большем, чем красота статуи, тут дело идет обо мне, ты меня понял, маэстро Джулиано?
      Сангалло глядел то в угол комнаты, то на Микеланджело, могучим движеньем сжав руки и ломая пальцы, со странным блеском в глазах, подернутых влажной пеленой слез.
      - Я знаю, - продолжал Микеланджело, - это могучие противники: мертвый камень, Леонардо да Винчи, Андреа Сансовино. Их трое... а я один. Леонардо да Винчи! Вся Италия называет его божественным, да не то что Италия, а весь мир, перед ним преклоняются короли, к его последней неоконченной картине с изображением святой Анны в Санта-Аннунциате люди ходят процессиями. И все говорят, что нет на свете художника выше Леонардо да Винчи, только я один не говорю, - вот какой это противник... А второй? Андреа Сансовино? Вернулся из Португалии, увенчанный славой, любимец государей, при португальских королях Иоанне Втором и Мануэле его осыпали милостями, не хотели отпускать, а он все-таки вернулся, умирая от тоски по Флоренции - как я его понимаю! И эти двое знают теперь, что я, двадцатишестилетний Микеланджело Буонарроти, вырвал камень из их знаменитых рук, ударю в него по-своему и больше не отдам - ни тому, божественному, ни этой знаменитости из Португалии... Мертвый камень! Но моя задача сделать его живым, и если маэстро Агостино ди Дуччо боялся, то я не боюсь... Ты сам мне писал, что уверен: я это сделаю... Я по твоему зову вернулся, оставив Рим, который как раз в эти дни был тоже Португалией моей славы... потому что знай, маэстро Джулиано, что паломничают не только к неоконченным картинам маэстро Леонардо - и к моей статуе в Риме тоже ходили процессией... Леонардо да Винчи! Я никогда не любил ни его, ни его творчества... Я чувствовал что-то нечистое, от чего не могу оборониться... Чувствовал это всегда, еще когда был первый год в ученье у Доменико Гирландайо, только-только постигал азбуку искусства, помню, как мессер Боттичелли получил тогда от Леонардо письмо из Милана, письмо о рисовании и живописи, которое его так взволновало, что он меня, простого ученишку, единственного, кто попался ему навстречу, взял с собой на прогулку вдоль Арно и стал серьезно излагать мне наблюдения Леонардо... и я, мальчишка еще, потом дома кусал кулаки и кричал одно только слово: "Не верю! Не верю ни Гирландайо, ни Леонардо". Почему? Этого я не умел выразить, но чувствовал... и чувствую это... А после, когда в Сан-Спирито приор Эпипод Эпимах позволил мне работать на трупах и рассказывал об анатомических занятиях Леонардо в Милане, я тогда с таким неистовством накинулся на изучение анатомии, что даже заболел... чтоб только его опередить... С давних пор меня с Леонардо что-то разделяет... и он это, конечно, чувствует... и теперь мы с ним впервые столкнулись... из-за мертвого камня! Но у тебя, маэстро Джулиано, у тебя большое, золотое сердце! Я тебе этого никогда не забуду! Я знаю, что Андреа Контуччи, Сансовино, - твой ученик, а какой маэстро не покровительствует ученику своей мастерской? Ты же пришел ко мне...
      - Андреа может получить другую работу, - загудел Сангалло. - Портал восточных дверей баптистерия требует наполненья... я замолвлю словечко в Синьории. Он, осел, должен был раньше мне сказать, что задумал... а не сговариваться потихоньку с Леонардо! Этак интригуют друг против друга только ученики этого миланского мерзавца Браманте, но здесь такие повадки Леонардо не имеет права заводить... А потом - я не знаю, парень, за что я тебя так люблю, по-своему люблю, как тот монах... Оттого и хлопочу о тебе. Эх, если б был здесь Макиавелли!
      - Зачем? - удивился Микеланджело.
      - Он бы откровенно рассказал нам, как обстоит вопрос с этим самым Содерини... Леонардо что-то лукаво намекал насчет медицейской политики... а все мы прекрасно знаем, что плебей Содерини держится противумедицейских принципов. То осел этот Никколо все время под ногами путается, а сейчас, когда нужен до зарезу, уехал, большой барин... и в самом деле, он теперь большой барин, после того как назначен секретарем Дьечи ди Бальо, чиновника иностранных и военных дел, - уже не ходит тайно хлестать со мной в трактире у стен, - какое там!
      - Он все у дона Сезара? - спросил Микеланджело.
      - Ясное дело, - отрубил Сангалло. - Кому же еще доверить такие щекотливые, трудные переговоры с доном Сезаром о судьбе Флоренции, как не пройдохе этому - Никколо? Уж он-то не растеряется даже перед Сезаром и - вот увидишь - еще научится кое-чему! А как бы он был нам здесь нужен!
      Микеланджело, положив ему руку на плечо, с улыбкой промолвил:
      - Какое это имеет значение, когда дело идет о моей статуе и обо мне, медицейскую Содерини проводит политику или антимедицейскую?
      - Большое, Микеланджело, очень большое, - серьезно ответил Сангалло. Пути твои, милый мой, всегда будут скрещиваться с путями Медичи...
      - Это я уже слышал раз... - прошептал Микеланджело, бледнея. - Пьер!
      - Что Пьер! - махнул рукой Сангалло. - Он теперь на французской службе, воюет против Неаполя, все надеется, что Людовик Двенадцатый за это поможет ему вернуться к нам... но речь не о Пьере, речь идет о других, на кого бы ты мог опереться, если б Содерини был действительно сторонником Медичи. Но у них у всех плохи дела! Кардинал Джованни Медичи боится ехать в Рим из-за папы Александра, папа за то, что тот не отдал ему свой голос, лишил его наследственного звания легата и передал это звание маленькому кардиналу Фарнезе, кардиналу "того, что под юбкой", как говорят в Риме, - понимаешь, он благодаря красоте сестры своей, Джулии Фарнезе, стал кардиналом... Мальчишечка этот самый получил все, что имел наш кардинал Джованни, для которого закрыта теперь дверь Монте-Казино, Мимеронде и других тосканских и французских монастырей, где он был аббатом, и приором, и епископом, - так он теперь скитается без пристанища, с Джулием и Джулианом Медичи и с Биббиеной этим... а Пьер воюет на французской службе... не на кого из Медичи тебе опереться...
      - Да я не хочу опираться ни на кого из Медичи! - воскликнул Микеланджело. - Я хочу сам победить! Какое мне дело до политики Содерини? Какие странные вы завели у себя во Флоренции нравы! Раньше никогда ничего подобного не было. Прежде художник творил. Удачно или неудачно, но никогда не вставал вопрос о том, кто его поддерживает, стоит за ним...
      - Время немножко изменилось, милый... - горько улыбнулся Сангалло. Канули дни золотой свободы для художника... нынче тебя первым долгом спрашивают, какой вельможа тебе покровительствует, и только после этого либо отвергают, либо начинают восторгаться...
      - Время!..
      Микеланджело сжал руки.
      - Леонардо хорошо это знает... - продолжал Сангалло. - Сам испытал. Потому так хитро и говорил... И много еще зависит от того, какую ты собираешься делать статую... Что-нибудь в античном роде? Ведь ты мне до сих пор ничего об этом не сказал, и модели твоей в Синьории я не видел... Что это будет? Увенчание флорентийских добродетелей? Античный бог или символ свободы города?
      Тут Микеланджело открыл книгу, за чтением которой Сангалло застал его, и, перевернув несколько страниц, прочел:
      - "...раб твой пойдет и сразится с этим филистимлянином. И сказал Саул Давиду: не можешь ты идти против этого филистимлянина, чтобы сразиться с ним, ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей.
      И сказал Давид Саулу: раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти его; а если он бросался на меня, то я брал его за космы и поражал его и умерщвлял его;
      и льва и медведя убивал раб твой, и с этим филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними, потому что так поносит воинство бога живаго.
      И сказал Давид: господь, который избавлял меня от льва и медведя, избавит меня и от руки этого филистимлянина. И сказал Саул Давиду: иди, и да будет господь с тобою.
      И одел Саул Давида в свои одежды, и возложил на голову его медный шлем, и надел на него броню.
      И опоясался Давид мечом его сверх одежды и начал ходить, ибо не привык к такому вооружению; потом сказал Давид Саулу: я не могу ходить в этом, я не привык. И снял Давид все это с себя.
      И взял посох свой..." Понимаешь, маэстро Джулиано, я буду ваять вот это. Давида!
      Сангалло поглядел на него с изумлением.
      - Я ждал чего угодно, но это не приходило мне в голову! Давида? Почему именно Давида?
      Сангалло думал об этом, идя домой, и все время. Давида! И маэстро Агостино да Дуччо тоже хотел ваять из этого камня царя Давида для собора, но камень у него пришел в негодность, весь низ глыбы расселся, там зияет огромная дыра... А Микеланджело не уступит! Он принудит камень, покорит его, заставит его вчувствоваться в то, к чему предназначен, - в фигуру Давида, и тут не уступит, хочет победить без оговорок...
      А все-таки! В словах Микеланджело было больше, чем жажда статуи... "Дело идет не о прекрасной статуе, теперь дело идет обо мне самом!" - так сказал он.
      Сангалло снова задумался. "Ты еще юноша..." Это место из Писания прочел ему Микеланджело - не о Давиде, царе-завоевателе, Давиде, какого, наверно, создал бы да Дуччо, могучем правителе, торжественно восседающем на троне, среди войск, толкователей закона и телохранителей, не о царе, поразившем сирийцев, племя моавитян, разбившем сынов Аммоновых, уничтожившем все до границ Арама, - царские пленники стояли коленопреклоненные у его трона, - не о Давиде в его силе, величии, славе и власти, а "...ты еще юноша"... о Давиде, у которого ничего нет, кроме пращи да камней ручейных...
      Что сделает теперь Леонардо? "Меня всегда с Леонардо что-то разделяло, - так говорил Микеланджело, - а теперь мы столкнулись. Из-за мертвого камня".
      На другой день вокруг заброшенной каменной глыбы позади Санта-Мария-дель-Фьоре начали строить высокий деревянный забор. Микеланджело потребовал, чтобы забор был высотой в шесть метров, желая работать в полной тайне, без посторонних свидетелей, совсем один. На стройку стали свозить доски. Зеваки заводили разговоры с рабочими, щупали камень. Он был покрыт мусором и грязью, после стольких лет нелегко было вытащить его из глины и поставить. Теперь он вылезал, вытаскиваемый журавцами, рычагами и цепями, под выкрики и галдеж рабочих, под громкое понуканье сбежавшихся со всех улиц зевак, вылезал во всей своей огромности, словно из земли вырастал полный глины и тьмы кулак. И когда он встал, бесформенный, искалеченный, чудовищно высокий, от него пахнуло сырым запахом глины, грязи, смерти и ужаса. Об этом много толковали в городе, а потом многие увидели его в последний раз. Потому что Микеланджело всегда тщательно запирал калитку в заборе, никому больше не позволяя глядеть на камень. Шли месяцы, люди умирали, а камень оживал.
      Три точки в пространстве обусловливают четвертую. Микеланджело вымерил циркулем на своей восковой модели нужные точки, перенес на камень, провел прямые. Камень перед ним стоял, как скала. Сердце камня звало. Он отвечал. Жизнь камня рвалась вон, к свету, прожигалась в формах и тонах, тайная, страстная жизнь - и снова каменный сон, из которого можно пробудить великанов, фигуры сверхчеловеческие, сердца страстные, сердца темные, сердца роковые. Нужны удары молотком, чтоб зазвучали эти каменные нервы, нужны удары, которые пробились бы в безмерном мучительном усилии к ритмическому сердцу и дали этой материи речь и красоту. Таинственная, бурная, лихорадочная жизнь бушевала где-то там, в материи, он слышал, как она кричит, взывает к нему, жаждет освобождения, просит ударов. Жизнь камня рвалась к нему на поверхность, била своими невидимыми, ощущаемыми волнами в кожу его рук. Эти длинные, нежные волны соединялись в его ладони, он мог бы разбросать их, как лучи, и камень опять впитал бы их в себя. Поверхность его была морозно-холодная, поверхность его была нагая. Но под ней, как под холодной кожей страстной красавицы, мучительно изнеможенной своими желаниями, вожделеют и жаждут все наслаждения, терзающие до судорог смерти. Нагая и морозно-холодная, она прожигалась внутрь сильнейшим жаром. Пронизывавшие ее кровеносные сосуды были полны и набухли пульсирующей мраморной кровью, сухой на поверхности и горячей внутри.
      Все это кипучее биенье трепетало под прикосновением его ладони. Он передвинул руку немного выше. Здесь трепеты стихли, здесь обнаружилось тайное спокойствие, но и оно - темное, там, верно, была большая глубина, омут с целым созвучием форм, взаимопроникающих, как волны. А наклонившись, чтобы поласкать форму, округлую, словно упоительнейшие женские лядвеи, томящиеся страстным желанием, сжатые, дрожащие, он почувствовал в глубине место, где лежит какая-то затвердевшая гроздь, налитая соком и только ожидающая, чтоб ее выжали. Но там, еще ниже, там - место смерти, вся огромная плоть глыбы задрожала, словно он коснулся обнаженной раны, здесь было самое уязвимое место камня и... здесь был рубец от Лучанова долота, по краям еще алеющий мраморной кровью, отсюда отвалилась смертельно раненная материя, здесь зияла большая дыра, но камень по-прежнему мощно высился перед ним, торчал, словно тяжелые запертые ворота, разбей их своим молотком, камень высился, как судьба, он распахнет его створы резцом своим! Не распадется камень, не победит его смерть. Не будет он больше наводить ужас, а встанет победоносно, воскрешенный ударами, да и его оградит - от катящегося со всех сторон потока безумств...
      Нежной, чуткой рукой гладил он камень, как вдруг перестал. Да, вот здесь... Теперь это был уж не камень, а проникновенье, вещественное, крепкое, грубое, ухватистое прощупыванье, здесь была сила камня, сплетения его вздутой мускулатуры, исходная точка форм, возрожденье его жизни. Здесь-то и нужно разъять камень, чтобы найти путь к его сердцу. Где ты теперь, фра Тимотео? Сила уже не в камне, он не высосал ее из меня, как мечта высосала силу из Агостино да Уливелло, я одолею этот камень и одержу верх над ним, я вызвал его на единоборство, и это сильный могучий противник, он был отмечен пятой дьявола, свергнут с горних высот ангельским паденьем, потом сорок лет питался здесь грязью и темными силами преисподней, но вот пришел я и вызвал его на бой, я возьму верх, я, человек, который - прах и пепел, обращусь в прах и пепел, я, созданный из глины...
      - Vulnera dant formam, - говорил старенький мастер Бертольдо. - Только удары дают форму вещам. И жизни. А форма - правда жизни и вещи, не может жить ничто бесформенное.
      Страшней всего то, что не имеет формы.
      Найдя главную точку, Микеланджело стал не спеша отмеривать от нее циркулем дальше и намечать отдельные точки, обозначая их на глыбе красной глинкой, пока не получился законченный грубый абрис. Оставалось отсекать материю. Воткнув резец, он сильно ударил молотком, чтоб снести первый кусок мрамора.
      Так начал он ваять своего Давида.
      Вся Флоренция слышит эти удары. Потому что Флоренция вновь прислушивается к другому стуку, не к прежним ударам костлявой руки монаха в ее ворота. Опять льют благоуханье цветы в дивных садах между загородных вилл, никто не косит их до срока, как суету и лишнюю роскошь, они растут, дышат, благоухают, и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякий из них. Снова разблагоухались в буйной игре красок и ароматов, уже не предназначенные в огонь или на алтарь, опять венчают головы и фаты невест, пиршественные столы, ложа любовников. Город снова полон веселья, золота, шелка, духов, кипучей жизни. Во время карнавала не пляшут вокруг горящих костров под набожный колокольный звон, карнавал устраивается уже не в виде процессии святых мучеников, представляемых кожевниками и песковозами, одуревшими от всего, что от них требуется, святых отцов, изображаемых отцами доминиканцами, влекущих на цепи чертей, философов, идолов и других супостатов церкви, - карнавал тем более буйный, чем более унылым был он в предшествующие годы, снова женщины в коротких платьях с глубоким вырезом пляшут под бряцанье лютен и говор флейт с веселыми и смелыми патрицианскими и купеческими сынками, и отовсюду вылетели рои поэтов, слагающих сонеты, баллады и канцоны о ножках возлюбленных, о французской болезни, о родильной горячке, о зубной боли, о новой жизни, о красоте Флоренции, о ноготках монны Ваны, поэму о заболевшей обезьянке монны Биче, поэму о возвращении Венеры к флорентийским розам, поэму о борьбе с пизанцами. В городе опять полным-полно художников. Добрый, милый Филиппино Липпи опять взял палитру и кисть, не плачет больше дни и ночи о загробной судьбе своих родителей: отца монаха-кармелита и матери - соблазненной монахини, отвергшей вечные обеты и куколь для объятий священника-художника, не раздумывает над тем, не в аду ли они оба теперь, а пишет картины, творит, и так как харкает кровью, то, чувствуя свою бренность, пишет только вечное. А после приезда Леонардо да Винчи добрый Филиппино Липпи объявил приору сервитов о том, что отказывается от работы по росписи главного алтаря Санта-Аннунциаты, так как нет художника выше божественного Леонардо и ему единственному пристала почетная обязанность украсить богатый монастырь живописью, - и, таким образом, благодаря этой жертве Филиппино Липпи, Санта-Аннунциата получила картон с изображением святой Анны, весь город ходит туда на поклонение, и все рассказывают друг другу о том, как Липпи с великой почтительностью уступил божественному маэстро, и каждый умиляется поступку Филиппино Липпи, которому смешивает краски смерть, который не знает, окончит ли он завтра то, что нынче начал, а все-таки из своей короткой жизни и работы уступил, воздал почесть божественному искусству Леонардо да Винчи.
      - По-прежнему пишет своих томных Венер Пьер ди Козимо, по-прежнему пишет Лоренцо да Креди своих милосердных мадонн, пишут Леонардовы ученики, съехавшиеся из Рима, Неаполя, Милана, Сиены, Венеции и Модены, снова открыл свою школу Верроккьо, и снова открыл свою мастерскую Перуджино - мастерскую, больше похожую на торговое заведение по продаже благочестивых изделий, где ученики его сообща вырабатывают слащавые завитые головки мадонн, еле успевая выполнять заказы, а Перуджино ходит между поставами и подписывает картины, нанося там-сям еще более слащавый оттенок и смеясь над глупцами художниками, которые, вместо того чтобы делать деньги, тратят время на изучение анатомии и светотеней; снова улицы кишат веселыми, напевающими бражниками, никто никак не напьется досыта этой жизнью, по которой так стосковались, ожидая в страхе и в пепле покаяния дракона и конца света, а теперь опять слышен стук игральных костей и кубков, промелькнет под дымкой обнаженная красота женщин, королева Тосканы Флоренция - уже не пища для насмешек и прибауток остальных городов, она опять вызывает у всех зависть, уважение и восторг.