Камень и боль

      Граначчи, прищурившись, скользнул острым взглядом по лицу Микеланджело. Потом ответил:
      - Ты думаешь, почему, скажи, мой Микеланьоло, почему я никогда не рассказывал тебе о своем хождении и о том, что там было?
      - Не знаю... - пожал плечами Микеланджело. - Ты должен был рассказать...
      - Ты бы не понял.
      - Ты думаешь? - сказал Микеланджело. - Может быть, ты и прав. Тогда я, наверно, не понял бы...
      Он быстро встал и, сжав руки, несколько раз прошелся взад и вперед по горнице.
      - Не понял бы, а только бы испугался. Но теперь нет, Франческо... По-моему, мы с тобой в своих скитаниях пережили много сходного. Но я не хочу, Франческо, чтоб ты говорил, что я изменился к лучшему, не хочу! Потому что... скажу тебе, как на духу... потому что я как раз искал в твоих вещах, чем ты изменился к лучшему, искал тот дар, который твое путешествие должно было тебе дать, искал то великое, к чему ты так страстно стремился, то знаменье, за которым ты ходил...
      - И не нашел?..
      Граначчи был спокоен и как будто усмехался.
      - Скажу тебе откровенно, Франческо, как может сказать только друг-живописец своему другу-живописцу: не нашел.
      Взгляд Граначчи потемнел, но не уклонился от взгляда собеседника.
      - Продолжай, Микеланджело... - прошептал юноша.
      - Да. Именно потому, что мы тогда поклялись друг другу перед крестом у ворот, я буду продолжать. Когда ты вернулся из Нурсии от волшебницы Сивиллы, к которой ходил обручаться с мертвой, чтобы та помогла тебе стать выше любого из наших маэстро, я ждал уже от первой работы твоей чего-то безмерного, превосходящего все представления, чего-то такого, что повергло бы нас в прах, перед чем я мог бы застыть в изумлении... Ведь ты душу за это отдал!.. Но ничего не изменилось, все то же влияние твоего Гирландайо, - и то, что ничто не изменилось, было для меня еще большим ужасом и разочарованьем, чем для тебя самого... Я никогда не переставал тебя любить, никогда не забуду, что ты для меня сделал. Конец наших отроческих лет всегда останется для меня полон солнца и любви. Я испытал тяжелое разочарование... и ты это почувствовал. Может быть, поэтому мы с тобой подчас друг друга избегали... Я сам не понимал, в чем дело, а ты никогда точно о том, что там было, не говорил... Скажи, Франческо... Кто знает, что будет хоть нынче ночью, что завтра, мы все на краю могилы, ждем только смерти... Скажи мне теперь... Дьявол сбил тебя с пути? Обманула, предала та мертвая? Подвел ад тебя...
      Граначчи, бледный, молчал.
      - И потом, твои картины, - продолжал Микеланджело, ломая себе пальцы до боли. - Картины твои... одни святые, чаще всего архангел Михаил, - словно именно тот, кто сразил сатану, больше всего и привлекает тебя... одни святые... и матерь божья. Матерь божья... царица небесная, победительная, пречистая... Я этого не понял, Франческо, мне это казалось кощунством!..
      Граначчи, бледный, молчит.
      Микеланджело вспыхнул, встал вплотную к нему и, схватив несколько валявшихся на столе кистей, переломил их с гневным криком:
      - Это было кощунством! Было! Ты богохульствуешь! Я понял! Сознательно богохульствуешь! И ходил к той волшебнице в горах, чтоб эта проклятая мертвая даровала тебе дар славы!.. Господи, в какое время мы живем! Ты сам говорил: такая покойница обладает великой силой, я обручусь с ней, никогда не обниму живую женщину, пускай сокрушат меня адские силы, если я изменю ей... так ты сам говорил, и был там, и там совершились ужасные вещи, ты, живой, с ней, мертвой, уста к устам, тело к телу, это сложные обряды, по твоим словам, я потом много думал о тебе, ты там был, не можешь отрицать, и когда потом Аминта...
      Тут Граначчи выпрямился, пепельно-серый, и, сжав кулаки, сдавленным голосом проговорил:
      - Замолчи, Микеланьоло! Замолчи!
      - Нет, ты не закроешь мне рот, Франческо, я скажу все, мы, видно, плохо тогда поклялись друг другу! Аминта! Она так полюбила тебя. Ведь это из-за тебя все ее измены, все ее заблуждения... она сама мне говорила... ты был ее домом и любовью, жизнью и небом, из-за тебя - смерть Кардиери, а ты от нее отрекся, хоть и твое сердце разрывалось от любви, отрекся, потому что был обручен с той мертвой, которая теперь в аду, которая тебя обманула, не дала тебе искусства и славы, провела, из-за нее - вся твоя мука, твоя и Аминты, из-за нее и смерть Кардиери... Да, дьявол получил свою долю, и ты это устроил! Один грех всегда обрушивает за собой лавину других, ты сделал это, Франческо...
      Он замолчал и прикрыл себе лицо, словно ожидая удара.
      Граначчи стоял тяжелый, мертвенно-бледный, голос его прерывался. Он промолвил:
      - Бедный Микеланьоло...
      И подошел к нему. Тот застонал.
      - Так я расскажу тебе все... - сказал Граначчи. - Ты ошибаешься, клятва не нарушена. Я...
      - Я тоже был у волшебницы... - прервал его Микеланджело, и голос его, доходящий словно из какой-то непроглядной тьмы, звучал глухо и пусто. - Я тоже был У волшебницы, там, в Болонье, навеки с ней обручился, у нее волнистые черные волосы и белый жемчуг. "Уезжай, - сказала она мне, - у нас есть дом..." Я никогда не знал дома, ты не знаешь, как я тоскую по дому... навеки с ней обручился, ты видишь, наши пути с тобой во многом схожи, хоть ты бросился в Нурсию, а я в Болонью, но оба - за своей судьбой... А ты говоришь мне: ты изменился к лучшему, Микеланьоло, это бессмертные мазки, полезное было путешествие... говоришь ты... видит бог, ты не должен так говорить, не должен! Я знаю только то, что ты говорил тогда, это было так страшно правдиво, тогда я еще не понимал, а теперь слышу все время твои слова о любви, суровой, как лавр, холодней снега, любви, смеющейся мукам, творящей только зло... а все-таки это любовь... Почему ты не отвечаешь, Франческо?
      - Я не был у волшебницы, - тихо промолвил Граначчи.
      Тут Микеланджело, до боли закусив губы, воскликнул:
      - Неправда!
      - Я не был у волшебницы, - повторил Граначчи и отвел руки Микеланджело от его лица, удержав их в своих. - Потому и не сказал тебе ничего... А все-таки вернулся не такой, как был. Но теперь, теперь пришла пора сказать тебе. Путь до Сполетского герцогства был долог, Микеланьоло, я был еще мальчишка, шел с одной безумной мыслью в голове, мыслью об этой мертвой... Я спешил. Как-то раз ночь застала меня в горах у Сполето. В безднах - тьма, над утесами сияли звезды, я никогда этого не забуду. Мне было страшно идти дальше, всюду обрывы, пропасти, и я стал искать какую-нибудь пещеру, грот, где переночевать, брел ощупью, держась за стены скал, тропинка вилась все дальше... И в эту минуту, самую тяжелую из пережитых мной, я вдруг услышал пенье.
      Граначчи замолчал, черные глаза его расширились.
      - Голоса были девичьи, они лились со скал вокруг, они пели о милосердной матери божьей, о святом архангеле Михаиле, мне казалось, я умер и стою у райских врат; страшная, даже мучительная сладость затопила мне сердце, я упал на колени, благодаря бога... Пенье приближалось, и я увидел то, что, если бог пошлет, увижу еще раз только на небе. По тропе среди скал шла, озаренная факелами, процессия девушек и женщин, их вел старенький сгорбленный священник, опираясь на длинный посох с знаком креста наверху,они шли и пели, несли факелы и пели, на голове у каждой - терновый венец... Так увидел я впервые дев из скал. Я, конечно, уже слышал о них. Не только при папе-испанце, не только теперь при Александре, но и во времена Сикста и Иннокентия монастыри превратились в публичные дома, ты знаешь об этом. Кто хочет девушку на ночь, хоть монах, хоть дворянин, входи в любую келью женского монастыря, - это бордели, полные разврата, - заплати за постель и проститутку, которая потом пойдет каяться перед алтарем. И девицы, желающие в самом деле служить богу, уходят в пустыню, в лес, в скалы, устраивают там свои скиты, убежища, пещеры, моленные... Девы из скал, увенчанные терновыми венцами... "Чего тебе нужно среди нас, юноша?" - спросил меня старичок священник. И они взяли меня с собой, в скальную молельню, ко всенощной... И я у них остался. Не пошел в Нурсию, к вещей Сивилле, обручаться с мертвой язычницей, с дьяволом, ради искусства и славы... Со слезами поклялся старому священнику, который утром исповедал меня, сидя на большом камне и положив руки мне на голову. Он дал мне отпущенье грехов. "То, что ты задумал, великий грех, - сказал он, - и я возлагаю на тебя великую епитимью. Что ты для дьявола сделать хотел, то сделаешь для бога... Никогда не знать женщин вот что обещал я, в чем поклялся, от чего закаялся. Это не кощунство. Микеланьоло, если я все время пишу теперь святых, матерь божию, царицу небесную, победительную, пречистую, святого архангела Михаила, это не кощунство... если я пишу так... так, как умею...
      - Франческо!
      - Таким смиренным стал я в боли своей... - тихо промолвил Граначчи, обнимая его голову. - А ты мне опять толкуешь о любви, которая смеется мукам, о любви суровей лавра, которая творит только зло... живой камень... Мы изменили не только слова свои, мы изменились сами, Микеланьоло, изменились... Меня не одурачил ад, не провела мертвая. Я пишу, как умею, но во славу божью, и бог, конечно, взглянет на это милостивей, чем если б я ценой души своей стал творить лучше Мазаччо, Джотто, Винчи и всех, кого тогда назвал... Та ночь изменила меня. Я вернулся уже не мальчиком, с недетским взглядом, с изменившимся лицом и душой... Девы из скал, тернием венчанные! А ты - "белый жемчуг в черных волосах"...
      - Франческо!
      - Мы хорошо поклялись там, у ворот, но ты, ты все изменяешься... отвердеваешь... каменеешь... все время блуждаешь... твой путь будет нелегок... ты бежал, а ничего не сказал мне... почему в тебе укоренился такой страх, откуда такая темная подземная сила, откуда вечно такая тревога? Ты больше во власти дьявола, чем мы, чем кто-либо из нас... много еще крови прольется из твоих ран, прежде чем ты вкусишь небесного мира и покоя... Это у тебя как-то очень странно, Микеланьоло: твое творчество, работа твоя все прекрасней, величественней и возвышенней, а сам ты... сам в это время - все хуже и хуже... В чем разгадка?
      Кто-то громко постучал, удары в дверь были глухие и гулкие.
      - Я знаю, кто это, - сказал Граначчи, - кто хочет видеть нас. Узнал эти быстрые, скользящие шаги, как только заслышал их на лестнице. Это Макиавелли. Всякий раз, как у нас заходит речь о чем-нибудь важном и печальном, Никколо прерывает нашу беседу, как тогда... Ему, видно, на роду написано появляться со своими новостями не вовремя. Но прежде чем ты откроешь, я скажу тебе насчет Аминты вот что. Я любил ее больше, чем кого-нибудь на свете. Она это знала и не могла понять, почему я не приближаюсь к ней. Она ничего не знает о моем обете, о моем хождении, и ты ничего ей не говори. Я люблю ее в своих молитвах. И у нее должен я претворить ту любовь, которая несет только зло. Потому что знаю, что это не ради ночи с копейщиком сэра Филиппа, а из-за меня позволила она убить Кардиери, думая, что это он мне мешает. И вот однажды...
      - Претворить любовь... - прошептал Микеланджело.
      Удары стали оглушительными, и Граначчи встал.
      - Это долгий разговор, и при человеке с такими общественными склонностями его не поведешь. Так что - в другой раз, Микеланьоло, если только ты опять от меня не скроешься. До другого раза. Но... береги Аминту!
      Он открыл, и в комнату стрелой влетел Макиавелли.
      - Крепко вы тут заперлись, заговорщики медицейские! - воскликнул он. И вдвоем всего-навсего. Понимаю, переговоры только предварительные, - ну да, а об остальном, более важном, - у той танцовщицы. Да я без дурного умысла! У меня, вы ведь прекрасно знаете, каждая тайна - как в могиле зарыта, и мне известно больше, чем вы думаете. Так что готовьте медицейский переворот, готовьте, жаль только - быть вам на плахе, милые, потому что, я знаю, из этого, кроме плахи, ничего не получится... Жаль! Другая такая голова, как у Торнабуони, не так-то быстро вырастет. Но я пришел не затем, чтобы вас предостерегать. Микеланьоло! - крикнул он, завертевшись вокруг своей оси от волнения. - Радуйся! За мной пыхтит, кряхтит, сопит и чертыхается тот, кто скажет тебе больше! Но радуйся и не гляди, как на похоронах! При наших встречах тебе не нужна личина, которую мы принимаем, шагая по улицам царства божия на земле. Вот он уже идет! Маэстро Сангалло ищет тебя по всему городу...
      Огромная могучая фигура Сангалло появилась в дверях.
      - Какого дьявола... - загремел он вместо приветствия, - какого дьявола забрался ты под самую крышу, Микеланджело! С этой лестницы впору осужденных сбрасывать вниз головой! Но зато я тебя нашел! Не были у тебя мои два болвана? С утра по всему городу ищут... Здорово, Граначчи! Ты тоже здесь тем лучше! Колоссальная новость, - нынче же надо хорошенько выпить! Слушай, милый! Синьория назначила жюри по отделке зала заседаний Consiglio grande 1. Вот и выпьем! Потому что знаешь, кто жюри? Я! - Джулиано да Сангалло ударил себя в грудь и засмеялся. - Я! Я! Хоть Савонарола и не хотел, но у меня среди членов Синьории хорошие друзья - еще от прежних времен: ну, они его и уговорили! Так что - я! Потом Кронака, добряк, хоть маленько спятил на доминиканский лад нынче. Потом Баччо д'Аньоло, - совершенно правильно, он заслуживает. А потом... - Голос Сангалло загремел еще громче и торжественней. - А потом, по особому, прямому требованию Савонаролы... ты! Ты, Микеланджело! Видно, любит тебя этот монах, любит по-своему. Ну, что ты на это скажешь, Микеланджело? Разве это не causa bibendi, не повод, чтоб выпить по-настоящему, как следует? - Сангалло широко отвел правую руку и вдруг почти нежно прижал к себе Микеланджело. - Еще мальчик совсем, растроганно промолвил он, с улыбкой глядя ему в глаза, - еще мальчик, а уже будет судить о работах старых мастеров. И насчет отделки Синьории, не забудь!
      1 Большого совета (ит.).
      - По особому требованию Савонаролы? - прошептал Микеланджело.
      - Да, - кивнул Джулиано да Сангалло, тряхнув своей могучей седой гривой. - Да, он выразил такое желание. А фра Бартоломео, которого, прежде чем он рехнулся и напялил рясу, звали Баччо делла Порта - хорошее было имя, - будет писать картину для алтаря в зале заседаний, - одним словом, работы по горло, понимаешь? Ну и не задаром, понятно. Так что надо выпить. Тебя уже давно ищут мои два болвана по всему городу, да где им! Ты тоже пойдешь с нами, Граначчи, а будущий гонфалоньер Макиавелли найдет нам трактир, где можно бражничать по пятницам даже во Флоренции. Он в этих делах - дока! У него всегда какой-нибудь трактир припасен, идем, я плачу за все, будем пить чего душа просит, я рад без памяти: художественное жюри в Савонароловом городе! И я - в этом самом жюри. Просто курам на смех!
      И он двинулся к двери.
      Но Граначчи не захотел идти с ними. Он обнял Микеланджело и поспешно ушел.
      - Чудак! - обиженно проворчал ему вслед Сангалло. - Разве он тебя не любит, Микеланджело? Я думал, вы - друзья.
      - Он меня очень любит, - возразил Микеланджело. - Но между нами что-то странное... Всякий раз как мы говорим о... об одной вещи, между нами становится какая-то тень, тень тайны. Как в то время, когда мы оба думали об... одном и том же, и вдруг Лоренцо Маньифико пришел выбирать художников для своего двора. И нынче мы говорили о том же предмете и...
      - ты... становишься членом жюри в Палаццо-Веккьо! - загремел Сангалло. - Ну и слава богу за такую тень! Да ты брось. Тень тенью, а Граначчи Граначчи. Нам - вино, а Граначчи - тень. Веди нас, гонфалоньер! накинулся он на Макиавелли. - Веди туда, где нет ни пьяньони, ни сопляков этих из Святого войска, которых все боятся...
      - И недаром! - прервал Макиавелли. - Моего хорошего знакомого, торговца шелком, мессера Манцини, предал родной сын, чертенок одиннадцатилетний: донес, что отец прячет редкую рукопись Вергилия, и того посадили в тюрьму Синьории. И мессера Себальдини, человека достойного, который мне в свое время помогал, тоже предали, - засмеялся он язвительным смешком. Укреплений нет, кондотьер бездарный, солдат, можно сказать, никаких, император Максимилиан объявил себя покровителем Пизы и пошел на нас походом, но мы можем утешаться, по крайней мере, тем, что здесь до такой степени утвердилось чистое христианство, что даже дети доносят на родителей. Так что мы хоть погибнем, как святые!
      "Савонарола!" - промелькнуло в голове у Микеланджело. И разговор с Граначчи исчез в тумане. Член жюри по отделке зала Консилио гранде. В двадцать лет он вступает в Палаццо-Веккьо, куда отец его всходил вверх по лестнице под резкий рокот труб, член коллегии Буономини, а я уже в двадцать лет... Мечта его! Чтобы сын, не каменотес, а почитаемый всем городом, тоже вошел когда-нибудь в Палаццо-Веккьо! Папа! И это устроил Савонарола! Тот, чье предложение поступить в монастырь я отверг, чье имя, произнесенное Пьером в Болонье с ненавистью, просвистело и затянулось петлей, Савонарола. "Видно, этот монах любит тебя, - сказал Сангалло, - любит по-своему..." А кто заседает там? Джулиано да Сангалло, первый после божественного Брунеллески, потом Кронака, Баччо д'Аньоло - какие имена! И среди них - я, Микеланджело Буонарроти!
      - Савонарола... - слышит он ехидный голос Макиавелли, изо всех сил старающегося приспособить свой аистиный шаг к важной, величавой поступи Сангалло... - хочет довести свой бой до победы и теперь пустил в ход величайшее, что имеет: мученичество. Он мог бы теперь уехать с Карлом во Францию, и Карл, который хлопочет о созыве совещания против папы, принял бы его с восторгом. Но нет! Савонарола не уедет из Флоренции, у которой обветшалые стены, жалкий кондотьер и почти ни одного солдата и на которую движется лавина врагов. Отсюда ведет он свой бой, - не из Сорбонны, под охраной короля. Вот какая это борьба! Мученичество. Выстоит папа перед мученичеством Савонаролы?
      Улица полнилась шумом повседневности. Они прошли мимо складов красильщиков близ Ор-Сан-Микеле, тщательно уклоняясь от потоков красильного отстоя, растекающегося по улице струями всех цветов. Воздух был пропитан острым кислым запахом красок и мокрых тканей, большие кади стояли перед низкими лавчонками по краям улицы. Между ними пробирались маленькие группы людей, и время от времени в такт работы звучала песня, быстро умолкавшая. Была страстная пятница. Медленно проехал всадник, - конь его разбрызгивал пестро окрашенными копытами лужи отстоя. Из-за многочисленных навесов над лавчонками на улице было темно.
      - Священник пошел против священника, - продолжал Макиавелли. - И мы, миряне, втянуты в эту борьбу поневоле. Что делает народ? Во Флоренции он скачет вокруг костров, в Перуджии голодает, в Риме развлекается карнавалами и процессиями, в Неаполе идет на плаху и в тюрьму, в Милане платит тройной налог для войны. А что делает дворянство в этой борьбе? А кардиналы? А папа? По совету кардинала Пикколомини, Рим предложил Савонароле кардинальскую шапку при условии, если он наконец замолчит и перестанет говорить об очищении церкви. Приехал сюда к нам папский легат, скриптор Святой апостольской канцелярии прелат Ричардо Берки: одной рукой протягивает кардинальский пурпур, а другой - буллу об отлучении, в одной руке у него послание, где о Савонароле сказано, что он cor devote ardens, fillius fidelissimus - сердце богобоязненно пламенеющее, сын преданнейший, а в другой - что он homo nequissimus, fillius perditionis, insidiator Ecclesiae, изверг естества, сын погибели, вредитель Церкви... И ему надо было выбирать: сделаться кардиналом или и дальше драться за чистоту церкви и быть извергом естества. Прекратить проповеди о папских блудницах да о кардиналах и священниках, встающих с ложа еще усталыми от ночных распутств и разврата, чтоб наскоро отслужить мессу и опять вернуться к своим удовольствиям и деньгам, - и тогда быть fillio fidelissimo, быть кардиналом; либо продолжать свои проповеди против святокупства и папских наложниц, - против всего, что творится под рясой благочестия, и быть в дальнейшем insidiator'ом Ecclesiae, вредителем Церкви. Но Савонарола отверг этот выбор, не захотел выбирать между десницей и шуйцей прелата-скриптора, и какая это была тема для проповеди в тот вечер!
      Савонарола! "Этот монах любит тебя, любит по-своему..." - слышит Микеланджело. По лестнице Палаццо-Веккьо! Мне двадцать лет... Я уж не буду зависеть только от этого Лоренцо Пополано... Опять новые знакомства, новая работа, мои мечты, большая, огромная работа... Нет, не отступлю! Одержу победу над всем, что есть во мне и вокруг меня нечистого и смутного! "Искусство - строгий устав... - вдруг слышу я старческий голос Бертольдо, ты должен всегда носить этот устав с собой, в нем - торжественные обеты смиренья, чистоты и бедности, и бог, дарователь устава, сурово карает тех, кто..." Почему это вдруг прозвучало как раз сейчас? Неотступный голос! Многие подымались и проповедовали о конце света. Они проповедовали, а я творил. Они исчезли, а созданное мной осталось... Мечты мои! Моя работа! Вера и горечь, боль и камень... А теперь другой голос: "Ты - больше добыча дьявола, чем мы, Микеланьоло, много еще прольется крови!.." Заглушить эти голоса! Почему они так назойливы? По лестнице Палаццо-Веккьо! Мне двадцать лет! Отец мой всходил туда под резкий рокот труб... Снова голоса. И он усиленно ловит слова Макиавелли.
      - Савонароле этой болезни не вылечить, - слышит он ясный, внятный голос Никколо. - Наоборот, он еще усилит лихорадку... Мне от этого всего становится грустно до отчаянья. Если бы те, у кого власть в руках, знали то, что знаю я, шлепающий здесь по лужам красильного отстоя, голодный, грязный, пребывающий в неизвестности. Понимаешь, маэстро Сангалло, понимаешь: империя! Старая, славная Римская империя, величайшая государственная идея, какую знал когда-либо мир! Империя! Но кто? Я всякий раз чудовищно ошибался в каждом и всякий раз вовремя осторожно отходил в сторону, при первом признаке их слабости, говорящем: опять не тот. Ни один из них. Один только...
      - Кто? - проворчал Сангалло, которому эта тема, видимо, наскучила...
      - Государь... - тихо, но пылко ответил Макиавелли. - Государь, добродетель которого целиком в его воле. Что хорошего и дурного в жизни народов? Можешь ты теперь на это ответить? Много дурного впоследствии оказалось добром, и не одно хорошее лекарство было слишком сильным - народ не выдержал. Воля правителя, деятельная, идущая твердо и неколебимо за высочайшей идеей государственной мощи, разум выше чувства, цель выше жизни. Да, государь. Я жду его и буду ему служить. И он придет, придет вопреки всем доминиканцам и папам! И с этим жалким, мечущимся человеческим стадом не справится никто, кроме этого государя, подлинного государя. А уж если не государь, так только...
      - Кто, Никколо?
      Голос Макиавелли вдруг как-то высох, погас. Вся его горячность, звучность, блеск неожиданно остыли, потухли. Взгляд забегал вокруг, словно поспешно ища опоры. Легкая, летучая улыбка исчезла. Тихим, беззвучным голосом он прошептал:
      - Тогда только... судьба!
      Они пришли.
      Трактир был славный, у самых ворот. Здесь можно было пить без помехи, никто завтра не будет рассказывать по всему городу, что они пили, здорово пили, пили в сумерки страстной пятницы, никто не будет разносить этого, у Макиавелли всегда есть в запасе такие славные местечки, и он с удовольствием выслушал одобрение из уст Сангалло. Они были там не одни. Целый купеческий караван, уже готовый тронуться в путь, еще допивал посошок. Животные, навьюченные либо запряженные в высокие узкие телеги, ждали. Но челядь еще лежала под открытым небом, перед трактиром на траве, приканчивая содержимое больших кувшинов. Два купца, важные, бородатые, владельцы товаров и всего каравана, сидели в самом трактире среди нескольких вооруженных, нанятых в качестве конвоя. Сангалло сразу взбаламутил весь трактир. Он болтал, пил, бранился, заполонил собой все помещение, стучал, посылал к черту, шумно со всеми братался и в конце концов пригласил к себе за стол обоих купцов, глядевших на его суетню, широко раскрыв глаза. Они беседовали между собой о политике и продолжали этот разговор, когда подсели, даже Макиавелли, падкий до новостей, быстро пил и жадно слушал.
      А эти двое, важные, бородатые, вели речь о великом сражении между французами и войсками лиги, разыгравшемся у Форново на реке Тахо и закончившемся поражением французов после великой сечи. Сам Карл, бившийся с великим мужеством, погиб бы, если б его бастард, принц Бурбонский, не кинулся на меч, направленный в грудь короля. Французы были бы разгромлены полностью, да венецианские солдаты посреди битвы вдруг кинулись на французские обозы. На чем только не стараются нагреть руки венецианцы! Так что боевой порядок оказался нарушенным, и остаток французской армады под командованием Тривульция отступил к Асти, а потом к Генуе. Но какая досталась лиге добыча! Двадцать тысяч мулов, навьюченных сокровищами искусства, и все имущество короля, и его золотые шлемы, чеканные, как у Карла Великого, и его парадные мечи, печати, переносный алтарь, полный реликвий, среди них - часть святого древа, терн от святого венца, кусок плаща пречистой девы, кость святого Дионисия, барона французского, и много других!
      - И тот мул! - засмеялся бородач, махнув руками, так что взметнулись рукава. - Тот мул под балдахином!
      Дело в том, что был захвачен также мул, везший под балдахином портреты всех итальянских красавиц, осчастлививших короля, портреты, не скрывающие ничего, милый триумф amoris короля - из Турина, Милана, Рима, Неаполя, Пизы, Флоренции, - немало мужей были бы этим изумлены и озадачены.
      Сангалло велел принести еще вина, чтоб выпить в честь мула под балдахином, - и пил, колотил кулаками по столу, хохотал до упаду.
      - Мы из Болоньи и возвращаемся туда, - сказали купцы.
      Макиавелли слегка тронул Микеланджело за локоть, тот дрожащей рукой поспешно поставил свой кубок на стол.
      - Что делают Бентивольо и остальные? - спросил с жадным любопытством Макиавелли.
      Бентивольо! Как прозвучало это знакомое имя! Словно пчела, кружащаяся в знойный день вокруг головы. И целый рой воспоминаний. И остальные...
      Болонцы стали рассказывать. Теперь синьоры Бентивольо горько жалеют, что не послушались папских призывов и вовремя не выступили... Да, кажется, они вообще не рады победе лиги и папы, так как войска дона Сезара подозрительно движутся в сторону города, никогда не перестававшего быть леном церкви. А ключи!
      Таинственно понизив голос, купец взволнованно продолжал. Командующий войсками Асдрубале Тоцци предал город из-за измены жены, и кондотьер кардинала Сезара, Оливеротто да Фермо, увез оттиски ключей, потому что это он выследил любовника жены Тоцци - монны Кьяры из славного рода Астальди... Но до сих пор неизвестно, кто был этот любовник. Тоцци первым делом убил жену, да так страшно, как в Болонье не наказывали еще ни одну женщину: он отдал ее на растерзание приведенному из тюрьмы вурдалаку, человеку, который превратился в волка и перегрыз белое горло монны Кьяры, прекраснейшей женщины в Болонье, белое горло с черным змеиным ожерельем... И говорят, это было так страшно, что молодой Оливеротто, державший скрещенные меч и свечу, тоже пронзил вурдалаку горло и, воспользовавшись суматохой, скрылся с ключами, которые дал ему Тоцци в награду... А в это время служанка Тоцци, безобразная уродина, боясь за свою жизнь, позвала стражу и все рассказала синьорам о ключах, - она давно следила за хозяином... Так что в ту же ночь, сейчас же вслед за убийством жены, Тоцци был заключен в тюрьму и не имел времени убить любовника, а назвать не захотел... Он ведь любил жену, очень любил, и хоть убил ее, а не хотел марать ее память, оттого что, может быть, любовник ее был незнатного рода, не дворянин, не патриций...
      И еще той же ночью над Тоцци состоялся суд, сообщили купцы. Его судили за убийство жены, за связь с колдуном и за измену городу. Он жаждал смерти и рвался к плахе, потому что душа его изнемогла и он не хотел больше жить. Но судьи понимали, что плаха - не наказанье для этого воина, которому чужд страх смерти, и к тому же в военное время не следует смущать народ казнью военачальника, изменившего городу и не устыдившегося отдать свою жену вурдалаку. Поэтому его приговорили к in pace. Но Асдрубале Тоцци, не ожидавший этого, закричал не своим голосом, а потом, вспомнив Дамассо Паллони, последовал его примеру: кинулся к стене и размозжил себе голову, так погиб Асдрубале Тоцци с Сицилии, главнокомандующий болонских скьопетти.
      - Ужас обуял город, - рассказывал купец. - Все были в таком страхе, что живописец Лоренцо Коста из Феррары, придворный художник синьоров Бентивольо, - он как раз писал тогда алтарный образ "Последней вечерни" для нашего храма Сан-Джованни-ин-Монте, пользуясь этим двуногим тигром, вурдалаком, как моделью Иуды, - словно помешался. С воплями бегал он как одержимый по городу, пока его не схватили, и после этого он долго лежал больной, в жару. А потом разодрал, уничтожил свою картину. А говорят, это было лучшее его творение, мастерская работа, будто до сих пор ничего подобного не было создано во всей Италии. Такая вещь создается раз в столетие, произведение высокое, гениальное, а он его уничтожил, понимаете, разодрал и сжег - из-за того адского лица, не хотел, чтоб оно осталось здесь, на этом свете, не хотел знать свое гениальное творение из-за этого лица...
      Микеланджело встал, смертельно бледный. И, не говоря ни слова, ощупывая вытянутыми руками пространство впереди, как слепой, вышел из трактира.
      В ту ночь он пришел к Аминте и спал с ней.
      ПЬЯНЫЙ ВАКХ
      Сумрак среди чужих вещей, сумрак без ласкового шороха надвигающегося вечера. Тьма крадется, как убийца, по улицам, среди дворцов, среди голых, твердо возвышающихся стен, мимо оббитых или невредимых статуй времен Августа и Траяна, среди домов, из которых каждый - надежная крепость. В свете факелов проплывают в сумерках носилки священнослужительской куртизанки, словно позолоченная лодка по волнам. Они завешены тяжелой парчой, но еще так душно, что занавеси отдернуты, и девичьи глаза и губы улыбаются толпе студентов, которые приветствуют ее воздушными поцелуями и учтивыми поклонами. Несколько голодных оборванцев, отставших от войска, сблизили свои крысиные физиономии, тихонько совещаясь о том, как разделить между собой отдельные улицы на предмет ночных заработков с помощью кинжала.