Камень и боль

      Оливеротто засмеялся.
      - Колеблются, колеблются! А почему колеблются? Французы уже оставили бы Флоренцию, - если б Савонарола все время не сдерживал народ, плохо пришлось бы Карлу в городе его собственных союзников! Теперь самое время ударить им в тыл... А Болонья хитрит, но придет день - она дорого заплатит за свою хитрость! Ведь и Лодовико Моро, миланский пес, отпадает от французов, Карл не поручился, что не затронет его власти, и Лодовико боится, что сам вырыл себе яму, призвав французов в страну, и отпадает... Почему же не выступают Бентивольо?
      - Хотят, мол, сперва заключить договор с его святостью... - хмуро ответил Тоцци.
      Оливеротто опять засмеялся.
      - Понимаю, - промолвил он едко. - Их игра мне ясна. Они не забывают, что Болонья, по сути дела, - лен церкви и они правят здесь незаконно, как тираны. Потому и не хотят подчиниться, что, сделав это, они признали бы суверенитет святого отца. Хотят, чтобы его святость имел с ними дело, как со свободными правителями, хотят договора! Просто смешно. И в то же время не хотят ослаблять себя походом против французов - опасаясь, как бы дон Сезар не решил осуществить притязания церкви на Болонью с помощью оружия. Вот почему они колеблются!
      Тут римлянин, будто не нарочно, прижал руку Тоцци тесней к своей груди.
      - А ты, Тоцци? Говоришь, что ты верный слуга кардинала Сезара? Так докажи это! Нужен-то пустяк! Немножко мягкого воску...
      Тоцци вздрогнул.
      - Нет, - отрезал он, выпрямившись.
      Да Фермо слегка пожал плечами.
      - Что ж, хорошо. Не будем омрачать последние минуты такими разговорами, я ведь скоро уезжаю. Ты останешься здесь, а я вернусь в Рим. Я буду воином, обнажившим меч против врага, а ты - воином, который среди военных действий сидит сложа руки, - ты, победитель в битвах! Ах, Тоцци, не сердись! Я не хочу тебя обидеть! Поговорим о другом. Здесь у вас, в Болонье, было весело, хоть женщины здесь не такие податливые, как в Риме. Я уж соскучился по римским поцелуям, - ваших болонских мне досталось слишком мало. Даже в Пьяченце у меня бывали ночи лучше здешних! Ах, ваши женщины!
      Он щелкнул пальцами и засмеялся.
      Тоцци нахмурился. Ему всегда не нравилось, как этот римлянин говорит о женщинах. Конечно, когда-то он и сам говорил о них так, но это было давно, когда он командиром маленького отряда наемников проходил по Италии - от Сицилийского королевства до Альп. Теперь, занимая высокую воинскую должность в укрепленном городе и женившись, он не любил таких разговоров, втайне немного сочувствуя всем мужьям, к которым такие вот да Фермо пробираются в спальни, а потом весело острят насчет этого вокруг лагерных костров.
      И в его палатке тоже когда-то звучали, под хохот приятелей, имена мадонн, обольщенных тем, кто нынче пришел, а завтра ушел закованным в панцирь искателем приключений, чья слава растет в кровавых боях, а не за столом ратуш или купеческих контор. Однако теперь он таких разговоров не любил. Но Оливеротто - человек неплохой. У него доброе сердце, в нем есть благородство. Он римский дворянин. Просто он действует и говорит, как все кондотьеры, да к тому же - он на кардинальской службе. Этим многое объясняется и оправдывается. И, слыша смех и живую болтовню юноши, Тоцци вдруг почувствовал печаль. Этот веселый парень, мальчишка, можно сказать, горделиво разъезжающий по Болонье, осеребренный блеском панциря, в сопровождении своих муринов, и толкующий со смехом о поцелуях, вдруг стал в его глазах свежим, пылким, страстным приветом, присланным жизнью, что идет там, наружи, за стенами. Он вдруг почувствовал к нему доверие. Потому что возвращались, оживая, дни его собственной молодости, когда - тоже, можно сказать, мальчишкой - сам он весело разъезжал по стране, опоясанный мечом, в поисках битв и женщин. Черная, душная Болонья! Сколько раз он проклинал ее! Тоцци бессознательно прижал к себе руку молодого друга. Что до того, что Оливеротто за минуту перед тем требовал, чтоб он изменил Болонье, передав тайно изготовленные отпечатки ключей от ворот Сезарову кондотьеру, и что это касается также его отрядов скьопетти, на которые зарится папа. Я просто сказал ему: "Нет!" - и поднял голову. "Не сердись, Тоцци, - ответил да Фермо, - не будем говорить об этом". И вопрос отпал. Оливеротто неплохой человек. У него доброе сердце, в нем есть благородство. Он говорит и действует, как говорил и действовал бы каждый кондотьер на его месте, к тому же он на кардинальской службе, и этим многое объясняется и оправдывается.
      Горечь и печаль, не только простая жажда общения, но печаль, подлинная, тяжелая, мужская и солдатская, - росла. Тоцци чувствовал, как легко лежит рука юноши на сгибе его локтя, - ощущение необычайно мягкое, вкрадчивое - не товарищеское, а льстивое, услужливое. Тоцци выслушал с улыбкой рассказ о проделке лепантских муринов с двумя евреями в Отранто, улыбнулся еще раз или два. Льнущее прикосновение руки было ласковое. И Тоцци вдруг промолвил:
      - Оливеротто, что бы ты сделал, если б... неожиданно вернулся домой... и вдруг тебе подала вино служанка?
      Юноша сверкнул на него своими черными глазами и мгновенье помолчал - от обилия нахлынувших мыслей. Утаив их все, он вымолвил только последнюю:
      - Что ж, я подумал бы, что в эту минуту моя жена наливает кому-то другому...
      Тоцци поник, лицо его стало серым. Это было сказано так грубо, резко и обнаженно, что он на мгновенье заподозрил, нет ли в этой циничной откровенности какого-то умысла. Он вонзил свой взгляд во взгляд Оливеротто, их глаза встретились. Но взгляд да Фермо был так ясен и прямодушен, что первым опустил глаза Тоцци.
      - И, подумав так... что бы ты сделал? - спросил он. Звонкий голос Оливеротто был полон мальчишеского удивления.
      - Ты меня об этом спрашиваешь? А сам не знаешь? Я должен тебе советовать, - неженатый, которому чужие жены наливают вино?
      Эта насмешка сопровождалась таким наивным взглядом и скольженьем руки выше, под мышку, что Тоцци растерянно пролепетал:
      - Оливеротто... я определенно ничего не знаю... Моя жена...
      - Тоцци! Когда же мужья знали что-нибудь определенно? Возьми меч, схвати монну Кьяру за волосы, приставь острие к горлу - и узнаешь определенно!
      Асдрубале Тоцци поглядел на него сбоку и сказал надменно:
      - Монна Кьяра не из тех женщин, которые говорят под угрозой меча! Она ничего не боится, и, если решит запираться, я не дознаюсь правды.
      - Так выследи и застигни на месте, - засмеялся Оливеротто.
      - Я отвечаю за вооруженные силы, - возразил Тоцци. - Должен быть готов в любое время явиться во дворец. Должен день-деньской хлопотать о своих отрядах, припасах, укреплениях. Меня теперь часто вызывают в Синьорию и в Совет. Как же тут следить за женой?
      - У тебя есть слуги!
      Тоцци вздрогнул от отвращения. Уродина!
      - Я бы уж лучше просто не впустил ее в дом...
      Оливеротто опять засмеялся и прижался тесней к нему.
      - Бедный Тоцци! Чего бы ты этим достиг? Мессер Боккаччо по этому поводу рассказывает замечательный случай, - помнишь? - насчет мужа, который запер вечером двери дома, чтоб жена не могла вернуться и он мог бы ее наказать. А она бросила большой камень в колодец, и муж, услыхав плеск и решив, что это она с отчаяния и стыда сама бросилась, выбежал на двор. И пока он с слугами всю ночь шарил в колодце, жена первым делом вернулась к своему ненаглядному, и они славно провели ночь. А утром муж, вернувшись мокрый и замерзший, нашел ее опять в своей постели и был осмеян слугами и соседями, которые решили, что он спятил, и, поверив жене, подняли его на смех.
      Тоцци сильно сжал свою мускулистую жилистую руку, и оливковое лицо его опять посерело.
      - Я не стал бы всю ночь шарить в колодце, Оливеротто, - прошептал он сдавленным голосом.
      На губах да Фермо появилась улыбка.
      - Стал бы, Тоцци! Я тебя знаю, стал бы...
      Тут Тоцци, смерив его таким долгим взглядом, что у того мороз побежал по коже, промолвил голосом, выдавшим всю его безмерную обиду и ненависть:
      - Если это правда, Оливеротто, то клянусь, она понесет наказание, какого не понесла еще ни одна женщина в Болонье.
      Кондотьерова рука опустилась, и взгляд его стал осторожным. Он не сразу решился заговорить, но голос его был полон участия.
      - Монна Кьяра, - сказал римлянин, - самая прекрасная женщина в Болонье, все тебе завидуют, и ты никогда не будешь с ней счастлив. Такой женщине нужны пурпур, искусства, великолепие, пышность, жизнь, кипящая удовольствиями. А что она видит в Болонье? Ходит возле дома, когда-то принадлежавшего ее семье, мимо дворца, откуда вышли ее предки, чтобы занять высшие должности в управлении государством. Они никогда не будет здесь счастлива. Ты хочешь убить ее за измену. Но ты изменил сам себе, и это гораздо хуже. Чем должна быть жена для воина? Только отдыхом и наслажденьем. Это у купцов жена - честь, богатство, имя, вывеска товаров. А чем должен ты быть сам по себе, ты, гниющий здесь в бездействии, в то время как твое военное искусство в любом месте увенчало бы тебя славой? Какое наказанье выдумаешь ты себе, коли будешь медлить и дальше? А не выдумаешь сам, так оно все равно тебя постигнет, оттого что жизнь станет тебе немила, опротивеет, и судьба уже дала тебе понять: пропал человек, сам себя предавший и растративший. Чего ты здесь сидишь? Чего ждешь? Для кого стараешься? Для Бентивольо, которых в один прекрасный день выгонят отсюда, как из Флоренции выгнали род куда более могущественный - род Медичи? Зачем ты здесь? У тебя свет клином сошелся на одном: жена тебе неверна, и ты убьешь ее с любовником. Но позор на твоем имени останется. Всякий раз будут говорить о твоей великой мести, будут говорить и об ее великом грехе. А не лучше ли пойти другим путем? Замолчать все! Да, Тоцци, замолчать все! Убей любовника, но не жену, и никто не узнает, отчего этот малый умер. Я предложу тебе несколько испытанных римских способов, помогу тебе. Но потом - ты пойдешь со мной! Станешь кардинальским кондотьером, набирающим самых способных людей по всей Италии, станешь, - я знаю твои небывалые военные способности, - высшим его кондотьером. Существует огромное различие, Тоцци, между поисками камня в колодце и славой и почетом, стяжаемыми на Сезаровой службе! Я искать с тобой камней не стану, только вымокнешь на потеху всему городу. Да, Тоцци, пойми, никто тебе не поверит, что она, Кьяра Астальди, наследница древнего имени, забылась, словно обыкновенная купеческая красотка. А если б даже поверили, так будут говорить: вон начальник скьопетти, дед которого еще рыбачил в Таормине, вон начальник громил, расправившийся с красавицей женой, как северный варвар! И будут петь печальные канцоны о монне Кьяре, о ее красе! До тех пор пока хоть в одном мужчине сохранится капля рыцарской крови, не перестанут тайно грустить о прегрешении и красоте твоей жены, а не о твоем имени и твоей чести. Всегда будут жалеть о жестокой смерти той, что была ровня принцессам, а по бедности вышла за атамана наемных абруццских головорезов. Нет, это никуда не годится! Мы в Риме так не делаем. Я помогу тебе выследить любовника монны Кьяры, а убрать его - дело моих арапов, это пустяк, - смею тебя уверить, им не впервой вцепляться в человеческую глотку своими черными лапами. И все шито-крыто, без всяких печальных канцон и сонетов. Но ты поедешь со мной в Рим! Здесь ты никогда бы не был счастлив. Отомсти тому малому, но не ей. Иной раз умнее позабыть, чем устраивать кровавую расправу с женой. Благодаря ее прошлой ошибке ты всегда будешь держать ее в покорности, она станет тебе хорошей женой. Тебе будет завидовать Рим. Это женщина, которой нужны пурпур, искусство, великолепие, сверкающая жизнь. Я уже вижу ее - величественную, в блестящем римском обществе, среди князей, баронов и дворян, на кардинальских пирах, и тебя рядом с ней - в испанской одежде, украшенного званиями, знаками отличия, золотыми цепями. Ах, Тоцци, недалеко то время, когда имя твое будут произносить со страхом и почтением, и оно будет уже не именем командующего Сезаровыми войсками, а именем верховного кондотьера церкви!
      Римлянин остановился, напряженно вперив испытующий взгляд в лицо Тоцци. Лицо это было страшное, темное. В морщинах, которыми оно было изрезано, словно глубокими длинными швами, залегли следы отчаянья. Глаза его лихорадочно блестели под низким бычьим лбом, теперь склоненным. Он твердо, тяжело положил руку на Оливероттово плечо и промолвил:
      - Кардиналов кондотьер, в последний раз говорю тебе: ты не получишь ни меня, ни моих скьопетти!
      Тут в глазах римлянина на секунду вспыхнул проблеск дикого бешенства, словно во взгляде змеи, упустившей добычу. Но яд этого взгляда тотчас рассеялся, и послышался опять звонкий, ясный мальчишеский голос:
      - Ладно, твое дело. Не сердись, Тоцци! Я предложил тебе помощь и выгоды. Выгоды ты отверг, но помощь, надеюсь, не отвергнешь?
      Они вошли в дом Тоцци. Оливеротто шел пружинистой походкой, на цыпочках, словно в любой момент готовый к прыжку. Они вошли в комнату, где была тишина, шалоны, лютня, картина. Оливеротто ждал, и риск игры напрягал ему все нервы. Тоцци крикнул, чтоб подали вина. Через минутку зашуршали шаги, и с кувшином на подносе вошла уродина. Тоцци, схватившись за грудь, отпрянул к стене, словно увидев привиденье или призрак. Чудовище приближалось медленным шагом, распространяя запах падали. Шло не спеша, грязное, нечесаное, отвратительное и торжествующее. Глядя на Тоцци неподвижным взглядом, страшилище сообщило, что госпожа, не ждавшая господина так рано, до сих пор еще не вернулась. Тоцци захрипел, словно задыхаясь. Оливеротто, выставив уродину за дверь, взял у нее кубки и вино. Вернувшись, он поспешно поднес кубок ко рту, чтобы скрыть свое удовлетворение, торжество и улыбку.
      Было около пяти пополудни.
      Как раз в эту минуту монна Кьяра, встав с постели Лоренцо Косты, художника, расчесывала себе волосы перед зеркалом. Лоренцо стоял у окна и нервно следил за ее неторопливыми движениями. Ему казалось, что Кьяра злорадно наблюдает его тревогу и, чтобы его позлить, нарочно причесывается все медленней. Издевается над ним. Взволнованно постукивая пальцами по оконной раме, он со злобой смотрел на ее медлительность, мешкотность ее рук, неторопливые наклоны головы, долгие взгляды в зеркало. В каждом ее ленивом движении было столько насмешки, что он закусил себе губы, чтобы гнев не вырвался наружу. Ведь она, конечно, знает, чем рискует, оставаясь так долго вне дома, когда муж в Болонье. Но ей нет дела. Она всегда такая... Высокомерная, - и теперь ему кажется, что она презирает даже его страх за нее, презирает и высмеивает, в презрении своем забыв о их близости. Словно все, что между ними было в эти часы, оказалось сразу зачеркнутым из-за того, что он с нетерпеньем следит за ее медлительностью и хотел бы, чтоб она была осторожней, раз муж опять в городе. Презирает и высмеивает. Вот сделала несколько раз длинное плавное движение рукой по прядям волос, - на его взгляд, совершенно излишнее. Встала, пошла к скамье, где у нее лежало платье, но по дороге остановилась перед поставом с начатой "Последней вечерей" и, прищурившись, долго смотрела. Глядя на ее стройную, статную фигуру, идеально сложенную, он перестал жалеть о ее медлительности. Но, сытый ласками, опять отвернулся и устремил внимательный взгляд на улицу. Потому что близилось время появления капитана Гвидо дель Бене, который каждый раз приводил под караулом человека из подземелья, модель Иуды. Было бы плохо, если б капитан, во всем послушный своему командиру Асдрубале Тоцци, застал здесь его жену раздетой и причесывающейся. И Лоренцо, по возможности подавив тревогу, тихо промолвил:
      - Кьяра, пора...
      - Знаю, - ответила она с горькой улыбкой, - ждешь не дождешься, когда я уйду. Ты трус, Лоренцо...
      Он вспыхнул. Грубо схватил ее руку выше локтя и, вне себя, - стал ее ломать. Как она смеет говорить о трусости, - он не боится умереть за ее красоту. Но непонятно, почему из-за ее неосторожности и нелепо вызывающего поведения должно погибнуть то единственное, что у них обоих есть на свете. Теперь он понимает: любовь их всегда была только безумием и поэтому кончится этим безумным поступком. Сейчас здесь появится конвой с узником, а ее некуда спрятать. И нынче же вечером начнут трепать ее имя - имя монны Кьяры - за стаканом вина все болонские пьяницы, по всем трактирам пойдут толки, что она, благородная и неприступная патрицианка, она, знатная и гордая Кьяра, последняя из рода Астальди, валялась на постели феррарского живописца, когда к нему вошли солдаты с арестантом...
      Она молчала, отвечая лишь холодным, насмешливым взглядом. Он не выдержал. Бешено пнул постав, так что картина отлетела в сторону. Что ж, ладно, пусть будет по ее. Смерть из прихоти. И даже лучше, что этим кончится. Он тоже ничем не дорожит и меньше всего - жизнью. Работа его бесцельна и никому не нужна, он в таком упадке, что последний мазила напишет лучше, - но что она знает о том безумии, в каком он живет? Не в первый раз за эти дни думает он о смерти. Но так получится хоть смерть из-за любви. Казнь легче, чем бесплодное прозябание. А так как на казнь их поведут вместе, этого требует закон...
      При слове "казнь" губы ее искривила едкая улыбка.
      - Все кончилось бы иначе, короче... - сухо возразила она.
      Тут он окончательно вышел из терпения, взял ее одежду в охапку и яростно кинул в ларь. Потом сел на крышку и, постукивая башмаком в доску пола, устремил на нее злой, насмешливый взгляд.
      - Через минуту здесь будет капитан с бирючами... Ты останешься так, как есть!
      Она тихо села против него и погрузила долгий, спокойный взгляд в его глаза. Так они и остались сидеть.
      В глубокой тишине сперва стали шевелиться их руки. Они неуверенно приближались друг к другу, отдалялись и опять приближались, наконец, еще не успев встретиться, замерли неподвижно, сломленные великой любовью, которой пылали друг к другу. Глаза, как потерянные, утонули друг в друге, но руки еще жили отдельно, пока она не сделала легкое, воздушное движение возврата, а он, охваченный жаждой этого возврата, не пошел ей навстречу. Еще немного, и они уже были рядом, но блуждали, не находя друг друга. Всплеск нового движения, и быстрая встреча их была как рыданье. И когда пальцы их снова сплелись и ладони поцеловались, тишина углубилась, доводя эту встречу рук до беспамятства. Потом зашевелились губы. Сперва это был шепот, как при засыпанье, - чары и легкость сна, но потом губы превратились в горячие угольки, пылающие набухшей кровью, которая пульсировала в лихорадочном напряженье, губы звали к себе, причитали, жаловались, рыданье и стон, блужданье губ было тяжелее блужданья рук, любовь моя! - шептала она, любовь моя, отчего мы так жестоки друг к другу, именно когда мы больше всего друг друга любим? Ах, - отвечал он, - как это прекрасно, я слышу твое желанье, как золотой благовест, как прекрасно, когда мы вот так, но прижмись еще тесней, еще тесней...
      Когда они встали после нового объятия, она отошла к окну, поправила прическу и, словно вспомнив, что он перед этим выкрикнул о своей работе, прошептала:
      - Лоренцо... я видела его...
      Он стоял возле нее, держа зеркало.
      - Кого? - спросил он.
      - Того флорентийца.
      Они говорили тихо, словно были не одни. Он отложил зеркало и взял ее в объятья.
      - Где ты его видела?
      - Я ходила к святому Доменико молиться. И потом осталась. Он работал. Ваял крылья... И еще несколько раз ходила туда.
      Он молча гладил ее ладони своими. Вписанные в ладони черты и знаки их судеб соприкасались.
      - Какой он безобразный! - сказала она.
      - Он тебя видел?
      - Нет, я не хотела, чтоб он меня видел. Я была в маске и плаще. Не надо, чтоб он меня узнал, если когда-нибудь встретит.
      Коста вздрогнул, и длинная мучительная складка пролегла у него на лбу. Он явно хотел что-то сказать, но боролся с этим желаньем. Потом прошептал:
      - Я хотел бы, чтоб он тебя видел...
      Она подняла голову и вопросительно посмотрела на него, не понимая. Бегающий взгляд его уклонялся от встречи с ее взглядом. Он сжал руками виски и застонал. Тут она поняла, и глаза ее расширились.
      - Ах! - вырвался у нее длинный вздох, и руки ее упали.
      Он был бледен, у него дрожали губы. Лицо ее отуманилось глубокой, тяжелой печалью.
      - Я люблю тебя больше жизни, Лоренцо, и сделаю это, - сказала она...
      - Не знаю, что ты хочешь сделать, - прошептал он, - но я убил бы его и тебя, если б...
      - Мы сегодня что-то слишком много говорим о смерти, тебе не кажется?
      Он поднял сброшенную картину и поставил ее опять на постав. Услыхал, как она сказала:
      - Чем он тебе мешает? Ты живописец, он ваятель.
      Он снова взорвался:
      - Нет, он тоже живописец. Он начинал в мастерской живописца. И потом... мне нужен Альдовранди, а старик после появления Микеланджело знать меня не хочет. Микеланджело нужно устранить, уверяю тебя, - так думаю не только я. Он мешает нам всем. Из-за него скоро никто из нас не получит ни одного заказа. Альдовранди все время обеспечивает его ими; если б у Бентивольо не было других забот, он давно привел бы его к ним - в их дворец, откуда мы все изгнаны, так же как из дворца Альдовранди. Старик спятил, а мы расплачиваемся. Вдруг в Болонье ни одного художника, кроме этого мальчишки! Он не только ваятель, он и живописец. Санути собираются поручить ему фресковую роспись своего дворца, член Совета Луиджи Феличини заказал ему большую картину. Нам, столько здесь поработавшим, остается только бросить кисти и смотреть, как он нас грабит. И Франческо Франча на днях тоже сказал: "Чем скорей Микеланджело умрет, тем лучше..."
      - Мне холодно... - ответила она.
      Она стояла перед ним, прямая, одетая в свою необычайную хрупкую, волшебную красоту, - завоеванье многих столетий.
      Он подошел к ларю и подал ей одежду. Одеваясь, она говорила:
      - Завтра Альдовранди устраивает у себя во дворце пир, на котором будем мы с мужем. Будет, конечно, и флорентиец. Он увидит меня там, но я еще утром пойду к нему после мессы.
      Он опять прижал дрожащие руки к вискам.
      - Если слово "смерть", - сказал он, - столько раз уже сегодня было словом нашей любви...
      - ...ну да, надо доказать это любовью, - ответила она.
      На шее у нее была только одна драгоценность, которую она надевала, когда шла к нему, зная, что эта вещь ему нравится. Это была черная змея с золотой полоской, обвивающаяся своим длинным телом вокруг ее горла, почти прозрачно выделяясь чернотой своей на теплой розоватой коже. Золотыми зубами змея кусала свой хвост. Это было бесценное старинное украшение тонкой работы, вокруг него плелась какая-то темная легенда, и род Астальди приписывал ему такое значение, что оно передавалось от поколения к поколению, украшая даже мужских представителей рода. Коста не знал о поверьях, с ним связанных, но чем больше смотрел на него, тем больше изумлялся прелести и красоте этой редкостной вещи, и поэтому монна Кьяра охотно надевала ее - эту единственную драгоценность, которая была у нее не от мужа...
      Теперь она стояла перед Костой, и веки ее дрожали. Он тихо промолвил:
      - Если мы с тобой вместе, любовь моя, так уж будем хоть раз счастливы.
      Тут лицо ее затуманилось. Может быть, так и в самом деле нужно, чтоб любовь их была полной... Ее залила темная, удушливо жаркая волна, и ей было сладко в этой волне. Она подняла тяжесть своих рук и возложила ее на Костовы плечи, а он обнял ее. Утопил губы в ее волосах, закрыл глаза, и в обоих стала проникать боль. Сперва пронизывала мелкими порывами, но потом стала усиливаться, расти. "Лоренцо! Лоренцо!" - шептали ее руки, сжатые на его волосах, а он скрывал лицо свое, искривленное болью, не в силах вымолвить ее имя, - так сжалось его горло, и боль превратилась в сокрушающий поток; они прижались друг к другу еще теснее, зашатались, закачались в объятии, пловцы боли, игралища ее волн, прерывисто дыша, пока три грохочущих удара в дверь не заглушили все, упав, словно три камня, неожиданно брошенных в этот черный поток.
      Она отошла к окну. Он пошел, отворил. Капитан Гвидо дель Бене, увидев женщину, лукаво прищурился. Но коварная улыбка его перешла в изумление, когда он узнал жену своего командира. Патрицианка заморозила его изумление ледяным взглядом и продолжала рассматривать недоконченную картину "Вечери", хваля исполнение в тех модных выражениях, какие капитану приходилось слышать из уст знатных дам в церквах перед алтарными картинами. Потом она закончила переговоры с Костой о картине, которую собиралась поднести в виде сюрприза мужу, - с изображением Добродетели, венчающей Чистоту и Осмотрительность. Лоренцо учтиво поблагодарил богатую мадонну за внимание и заказ, обещая выполнить его как можно скорей. Потом он открыл настежь окно, и дневной свет, который вскоре медленно-медленно начнет клониться к сумраку, хлынул в комнату широкими струями. Это было как раз такое освещение, какое ему было нужно. Он учтиво попросил мадонну позволить ему приступить к работе; супруга верховного командира скьопетти, лестно отозвавшись о его искусстве, удалилась. Ее вежливо проводили оба - Лоренцо Коста и капитан, которому она тоже уделила несколько слов и улыбку. Капитан теперь уже понимал смысл этого посещения и глубоко стыдился своего недавнего непочтительного изумленья. Где же, как не у придворного живописца Бентивольо, должна была монна Кьяра заказывать подарок для мужа? Добродетель венчает Чистоту и Осмотрительность - предмет-то какой! И капитан, крутя усы, только приготовился сказать несколько галантных слов о добродетели и целомудрии, как вдруг...
      Страшный, нечеловеческий крик разодрал тишину галереи, куда они вышли. Там, дико мечась среди конвойных, оторопело бьющих его плашмя копьями, взбесился злодей из подземелья - при виде женщины, которая остановилась, остолбеневшая, бледная, прижавшись к стене, чуть не впившись в стену своими длинными, стройными пальцами. Злодей был звероподобен, он выл, как волк, подняв скованные цепями руки, не чувствуя сыпавшихся на него ударов железом. Выпученные глаза его, словно рвущиеся из глазниц, куда их вогнали обратно после долгих мук в преисподней, пожирали горло этой женщины, теплое, розовое горло, с черным змеиным ожерельем, и Кьяра с ужасом смотрела на это чудовище, изловчившееся для прыжка даже под ударами. Она не закричала. Фиалково-голубые глаза ее побелели от страха. Лоренцо, подбежав, оторвал ее от стены и свел с лестницы, в то время как капитан, колотя злодея мечом, потащил его с помощью остальных в комнату.
      В долю секунды перед глазами Лоренцо вдруг мелькнул образ двух ожерелий: изящное, черное, чеканное ожерелье женщины, произведение тонкой, старинной работы, с золотой отделкой, чернота которого обвилась вокруг горла, чтобы еще больше выделить нежный цвет кожи... и странное ожерелье мужчины, кровавая борозда, проведенная по дряблой коже горла, след боли, крепко врезавшийся круг от железного ошейника, прибитого к стене. На мгновенье мелькнул перед ним этот двойной образ, и в это мгновенье сердце в нем застыло, словно он приоткрыл какую-то глубокую тайну, насмешливо ощерившую на него свои зубы и снова исчезнувшую.
      ЖЕНЩИНА В МАСКЕ
      Их было три - и теперь их три. Клото начала прясть нить моей жизни, Лахезис продолжает прясть, старая Атропос перережет ее, - так говорил мне в свое время Полициано. Но никогда еще не слышал я прялку своей судьбы так ясно, как теперь.
      Стоит мне минуту побыть в тишине, уже слышу. Веретено вертится, жужжит, шуршанье нити поминутно у меня в ушах. Великая пустота вокруг полна только этих звуков. И я все думаю о мало-помалу приближающейся дряхлой старческой руке седой Атропос.
      Я еще не кончил своей работы. Ангельские крылья доделал. Но остается еще много другого. А мечты мои все возвращаются.
      Пришла женщина. Мне девятнадцать лет. Пришла тихо, сперва, как тень, встала в церкви за колонной, я не видел ее, но моя тревога усилилась. Вдруг я почувствовал, до чего в церкви пусто, хотя на меня глядели со всех сторон фигуры святых. Но ее фигура была не из камня, и руки ее - не из холста и красок. Медленно подняв их, она сняла маску и плащ. Позади мерцали огни свечей. И я увидел, что эта женщина прекрасна. Длинные нити белого жемчуга в волнистых черных волосах, паутинное золото сетки. Под высоким выпуклым лбом сияли фиалково-голубые глаза. Цвет лица у нее был бледно-розоватый, нежный. Она спросила, нельзя ли ей поглядеть на мою работу, и мы заговорили о Флоренции. Она говорила о ней, как может говорить только женщина, которая никогда там не была, - как о мечте.
      Я не знал, кто она, и подумал, что у нее, наверно, нет имени, в церкви было пусто, солнечный свет падал длинными волнами, - зачем ей имя? Она сложила свои длинные стройные руки на коленях, меж тем как я ударял по мрамору, осколки камня летели, как черный и белый снег, жемчуг в ее черных волосах дрожал при каждом наклоне головы, она говорила о Флоренции, а это моя родина.
      Маска лежала у нее на коленях, плащ был небрежно свернут длинными мягкими складками. Почему она пришла в маске? Если забуду, так только не маску.
      Она расспрашивала меня о моих прежних работах, о моих замыслах, спросила, будут эти фигуры из мрамора или из бронзы. Я ответил: "Как же я, человек из праха и пепла, могу создавать людей из мрамора и бронзы?" После этого она своего вопроса не повторила. Но я не хотел отговариваться. Я на самом деле так подумал. Ведь я действительно из праха и пепла, как все люди, и обращусь в прах и пепел. А мрамор и бронза - какая сила! Лишь помолчав, она встала - и словно ожило золото. Она спросила меня, не очень ли мне помешала и не забуду ли я ее. Так как она была слишком прекрасна, я ответил: "Если забуду, так только не маску".
      Она быстро прикрыла ее руками и попросила, чтоб я объяснил, что хочу этим сказать. И тут я рассказал ей об Агостино, безумном сиенском ваятеле. Он тоже увидел женщину в маске, и она была прекрасней всех, но такой красотой, которая всюду сеяла несчастье и смерть. Но он не видел дальше этого, не видел, что красота этой женщины была только маской иной, непреходящей красоты, которую она хотела раздать, а не было никого, кто бы принял. И Агостино видел только красоту этой женщины, видел только свою мечту и не имел мужества развеять пепел ее усталости, тысячи обыденных дней, не видел дальше маски этой красоты, говорил только о своей боли, думал только о своей работе, о своем стремлении, - какая это была любовь? Он пал духом, ничего не создал, потерял сам себя. Оттого что видел только свою мечту, а не видел жизни этой женщины, не видел боли...