Камень и боль

Грязь прыскала из-под копыт баронских коней, чьи хозяева ехали играть во дворец Мерканте. Папские солдаты светили фонарями и плошками на статую Пасквино, а командир, сквернослов, разбирал новые поносные надписи, написанные на ней за сегодняшний день, - нет ли среди них чего насчет его святости, - и обнаружил столько, что даже сам встревожился. Молоденькая девушка с задорными глазами, стоя перед трактиром, зазывала внутрь. Ватага молодых художников прошла по улице с одним факелом, приставая к вечерним прохожим. Солнце быстро заходило. Тьма окутала высокие башни Трастевере, легла в сады на Яникуле, застлала кровли дворцов Орсини, Сан-Марко, Нардини, Каффарели и колонну Марка Аврелия. Луна стала поливать серебряным светом сперва стену Колизея и сторожевую башню Конти. Рим потонул во тьме. На Лунгаретте зажглись фонарики иллюминации, от Порто-Сан-Спирито понеслись крики, звуки труб, выклики, топот копыт. Это герцог Гандии, любезнейший сын его святости, со своей свитой из шестидесяти дворян, возвращался в город. Факелы свиты бежали во тьме, словно ручей огня, ко дворцу Борджа, но тьма все сгущалась, она покрыла район Понте, район Парионе, район Сан-Эустакио, Аренуло, Сан-Анджело, Пиньо, Кампителли и все остальные. Тьма, непроглядная тьма.
      На римские улицы вышли убийцы и стражники.
      Чердачную каморку во дворце Рафаэля Риарио, кардинала от Сан-Джоржо, на Кампо-деи-Фьоре, ярко освещали несколько свечей в подсвечниках, стоящих среди кусков черствого хлеба и мисок с остывшей кашей на грубом, ободранном столе. Сидя на низком дубовом сундучке, сжав руки между колен, Микеланджело глядел на маленького человечка, совершенно лысого, вертевшегося перед ним, восторженно рассматривая картон с рисунком, изображающим стигматизацию святого Франциска.
      - Гляжу и диву даюсь, - тараторил человечек. - Ком к горлу подкатывает. Ты в самом деле нарисовал это для меня, флорентиец? Такая вещь в алтарь прямо просится! Тогда мой дорогой святой Франциск заговорит со мной...
      Микеланджело устало улыбнулся.
      - Ты не идешь спать, Франческо? - спросил он.
      - Спать? Сейчас - спать? - обрушился на него человечек. - Ложись, а я еще понаслаждаюсь твоим дарованием, да и нет у меня столько времени, как у тебя, я должен ждать, когда от нашего хозяина вернется патер Квидо, прелат Святой апостольской канцелярии; он хочет, чтоб я его еще побрил. Ах, Микеланджело! Ты художник не мне чета, я должен это по справедливости признать, не мне чета, я бы нипочем такой вещи не смог нарисовать!
      Микеланджело встал, зажег еще одну свечу и, сев за стол, принялся писать своим четким, красивым почерком письмо. А человечек забегал по комнате, без конца тараторя и соображая, куда бы повесить картон. В конце концов он остановился перед своей постелью, стоявшей против постели Микеланджело, и, приложив картон к выбранному им месту на стене, воскликнул:
      - Здесь, Микеланджело, здесь?
      - Ну чего тебе надо? Ты не даешь мне ни минуты покоя... - вскипел Микеланджело, с раздраженьем ударив кулаком по столу.
      - Не сердись, флорентиец! Я у тебя совета прошу...
      - Вешай где хочешь, а еще лучше... продай!
      Человечек оторопел.
      - Ты что - с ума сошел? Продать вот это? Самое прекрасное из всего, что я имею? Как это взбрело тебе в голову? Ты мало молишься, Микеланджело, мало молишься, коли можешь так говорить. Продать это!
      - Почему бы нет? Выдай это, скажем, за подлинный портрет святого Франциска, получишь много денег... а в Риме к таким вещам уже привыкли!
      - Что ты говоришь! - возмутился человечек. - Совсем спятил?
      - Одним мошенничеством больше или меньше... - с горечью возразил Микеланджело и снова опустил гусиное перо в чернила. - А теперь дай мне писать...
      Человечек забарабанил молотком по гвоздям, прибивая картон. Но продолжал говорить в промежутках между ударами.
      - Это ты во Флоренцию пишешь? Хозяину своему или полоумному этому, Савонароле? Про нас пишешь? Жалуешься?
      Микеланджело с сердцем отбросил перо и, оттолкнув стул, пересел опять на сундук.
      - Просто голова кругом!.. - воскликнул он, ероша руками волосы.
      Человечек перестал стучать молотком и подошел к нему, глядя на него мягким, сочувствующим взглядом.
      - Ты просто какой-то чудак, флорентиец! Чего ты теперь-то тревожишься? Это просто смешно! Быть в Риме - и тревожиться! Жить на Кампо-деи-Фьоре - и тревожиться! Быть гостем кардинала Риарио - и тревожиться!
      - Гостем? - вне себя вскочил Микеланджело. - Какой я здесь гость? Вот эта дыра под самой крышей, это пренебреженье ко мне, это презрение, это гостеприимство? Так принимают художников римские кардиналы? Почему он не отпускает меня домой? Здесь я только зря трачу время, ни на что не нужный. Ты хоть его брадобрей, а я что? Флорентиец, человек из того города, откуда он вернулся, бледный, как смерть, не дослужив кровавую мессу Пацци, на что я ему? Может быть, я повинен в той смертельной бледности, которая останется у него до самой смерти?
      У человечка от страха язык отнялся, он только прижал ухо к двери: не подслушивает ли кто? А Микеланджело продолжал кричать:
      - Ты хоть брадобрей, а я и того нет, просто страшный безносый бродяга, флорентийский скиталец, понимаешь?.. А теперь еще и мошенник! Вот как он на меня смотрит, оттого и презирает, пренебрегает мной. Будь я шлюхой, мне б у него лучше жилось, а то - ваятель какой-то! А виноват я в этом обмане? Ни сном, ни духом. Меня самого одурачили... Я пошел на это, после того как Лоренцо Пополано мне сказал, что у вас в Риме обычно так делается... Я поверил, мне и в голову не приходило, что тут ведется фальшивая игра и со мной! И если уж кто здесь мошенник, так это как раз твой кардинал...
      - Флорентиец! - воскликнул брадобрей Франческо, посинев от страха. Если бы кто-нибудь стоял за дверьми, ты больше никогда бы не вышел из ватиканского узилища. Опомнись!
      Микеланджело плюнул и улегся на ложе.
      - Мне все равно. Наверно, даже тюрьма не хуже этой жизни... Да мне и не впервой!..
      Человечек подошел к нему, широко раскрыв глаза, стуча зубами, и сел в ногах постели.
      - Ты... - начал он растерянно, - не ври... ты сидел в тюрьме?
      - Да, сидел! - отрезал Микеланджело. - В Болонье. Разве ты не видишь по лицу, что я бродяга и мордобоец?
      - Неправда... Неправда!.. - быстро закачал головой брадобрей. - Но в тюрьме в самом деле сидел?
      - Говорю, сидел...
      - Так ты... - продолжая качать головой, промолвил брадобрей, - значит, правда - мошенник?
      - Может быть...
      Микеланджело горько улыбнулся. Человечек всплеснул руками.
      - Но, милый мой, ты еще так молод! Зачем это? Обмануть кардинала - куда ни шло. Но обманывать нашего кардинала Риарио! Это неправильно, это глупо, это великий грех!
      - Но господь по доброте своей простит нам... сказал тогда этот паук...
      - Кто? Что ты говоришь? Какой паук?
      - Да этот... Пополано... - ответил Микеланджело, заложив руки за голову и глядя в потолок. - Лоренцо Пополано... мои добрые друзья - Аминта, и Никколо Макиавелли, и другие, потом патриций Торнабуони - отговаривали меня иметь дело с ним... но я не послушался, мне надо было работать, нужны были деньги, я не мог жить на счет домашних, отец и братья - все ждали, что я буду их кормить, дома была нужда, необходимо было получить заказ у Пополано этого... и он мне дал... Сан-Джованни, святой Иоанчик, голый, как Парис, покровитель нашего находящегося в опасности города, понимаешь, святой Иоанчик с любострастным выражением лица, покровитель города, на которого со всех сторон напирали враги. "Ничего языческого!" - так сказал мне Пополано и улыбнулся... Я понимал... Мне нужна была работа... Нужны были деньги, для дома... Тебе непонятно, но ты все-таки единственный человек в Риме, которому я могу сказать... Мне нужна работа! Античность, тайная любовь Медичи! И я сделал ему спящего купидона. Если б ты видел! Он заметался из угла в угол комнаты, как скорпион, не зная сразу, что сказать, дрожал от желания оставить статую себе, но боялся, дрожал от страха, ты пойми, только чтоб ничего языческого в городе Савонаролы, чтоб милосердный господь не покарал! Я не мог не смеяться, глядя на этого лицемера, который собирает сокровища только на небесах, печется о бедных, во время голода во Флоренции скупил все зерно Романьи и перепродавал его флорентийской бедноте по тройной цене, вот как он печется о бедных, вот как собирает сокровища на небесах. Он бегал из угла в угол, как скорпион, как паук, не зная, что делать со статуей, длинные, липкие пальцы его дрожали от восторга, когда он касался ее поверхности, когда гладил этого прекрасного спящего нагого купидона, и в то же время сердце у него падало от страха, как бы вдруг не вошли Савонароловы пьяньони, он бледнел, зеленел даже, засыпая меня цитатами из Писания и Савонароловых проповедей, и в то же время не знал, как быть со статуей, пока я не сказал ему прямо, что мне нужны деньги, хорошая сумма... Он позвал меня на другой день и объяснил мне свой план. Оставить у себя статую он не может, но деньги я получу. Дескать, он подумал насчет Рима. Но в Риме кардиналы покупают только античные статуи, найденные в земле, никто не станет покупать статую у какого-то Буонарроти из Флоренции! Поэтому надо ее на некоторое время закопать, измазать глиной, повредить немножко, а потом выдать за добытую раскопками... За нее хорошо заплатят. Я возражал, мне не хотелось идти на это, но он твердил, будто в Риме это дело обычное, будто половина кардинальских коллекций состоит из таких подделок, а потом говорит: "Коли мы ее закопаем, а потом откопаем, это будут раскопки или не раскопки?" И засмеялся, наверно, как когда кормил бедных хлебом из Романьи по тройной цене, - кормил бедных или не кормил бедных? И он, дескать, знает одного торговца, вора этого, Бальдассаре дель Миланезе, который поставляет откопанные статуи для Рима, так он будто уж продавал кардиналам такие вещи! И верит, что милосердный господь простит! Пришел вор Бальдассаре, торговец из Милана, осмотрел статую, потер руки и сказал, что никто не отличит. Мы ее закопали, потом откопали, - по ихнему выходило: раскопки. Купидон мой спал, не обращая внимания ни на Пополано, ни на Миланезе, и его продали в Рим, как выкопанную античную статую. Это было первое мошенничество в моей жизни! Поэтому я навлек на себя презренье кардинала, поэтому и ты называешь меня мошенником! Да разве я закопал статую? Я отдал ее пауку Пополано. А вор Бальдассаре заплатил мне за нее тридцать дукатов, - сказал, больше не дали!
      - Врет! - воскликнул брадобрей. - Врет твой миланец. Я сам слышал, как во дворце шла речь о том, что кардинал Рафаэль Риарио заплатил Бальдассаре за эту статую двести золотых дукатов!
      - Я знаю, архитектор Джулиано Сангалло, - ну, приятель мой, у которого дела с Римом, - узнав об этом, посоветовал мне пустить в ход кулаки. Ведь это меня обманули! Пополано с Бальдассаре сорвали двести золотых дукатов, я сделал статую, чтобы достать деньги для дома, там братья чуть не плевали на меня из презренья, а я получил всего-навсего тридцать дукатов! Вот какой я мошенник! Поэтому я по совету Джулиано поехал в Рим, чтобы все объяснить кардиналу. А что сделал Риарио? Он хочет, чтоб я ему и эти-то тридцать дукатов вернул...
      Микеланджело выпрыгнул из постели и, сжав кулаки, зашагал по комнате.
      - Я отдал статую, и они еще хотят, чтоб я вернул деньги, эту нищенскую плату... И вот он запер меня в твоем чулане, брадобрей, как в тюрьме, держит у себя во дворце, не желает выслушать, гонит меня прочь, обращается со мной как с собакой... вот каково кардинальское гостеприимство! Я теряю время! Что мне тут делать, в вашем Риме? Мне все здесь противно! Я хочу обратно, во Флоренцию! Знаешь, кем я должен был там быть, брадобрей? Членом жюри по отделке зала Консилио гранде... Да, я поднимался бы по лестнице Палаццо-Веккьо, я так об этом мечтал... А ходил я по этой лестнице? Нет! Видишь, Франческо, какой я. За месяц до первого заседания жюри уехал сюда, в ваш отвратительный Рим, к кардиналу, чтобы все ему объяснить... и чтоб не надо было возвращать деньги, чтоб хоть получить обратно статую... а ничего не могу добиться, ровно ничего: вот какой я мошенник! Брадобрей растерянно комкал пальцами свою жидкую бороду, сочувственно поглядывая на Микеланджело.
      - Я верю тебе... - прошептал он. - Верю, мой милый, что все это так, как ты говоришь, ты художник не чета мне, такого рисунка мне никогда не нарисовать, я верю тебе, но беда в том... что наш кардинал испытал очень большое огорченье из-за твоей статуи: весь Рим смеялся над ним, что он не умеет отличить выкопанную статую от новой, очень его высмеивали, и он тебе этого не простит, это обида его духу, его чувству красоты, его образованности, его тонкому пониманию прекрасных языческих произведений, этого он тебе не простит, я думаю, придется тебе вернуть эти тридцать дукатов...
      - Никогда! - воскликнул Микеланджело. - Не отдам, хоть пришлось бы сидеть здесь до Страшного суда... А те двое? Они тоже должны будут вернуть двести дукатов?
      - Вряд ли... - смущенно прошептал брадобрей. - До Флоренции, к Пополано, далеко, а вор Бальдассаре - самый лучший перекупщик, лучший поставщик античных статуй для Святой коллегии, кардинал Риарио не станет ссориться с ним. И к тому же - это ты сделал статую, а не они...
      - Тогда они все трое - воры! - промолвил, стиснув зубы, Микеланджело.
      Франческо, сам не свой, опять подбежал к двери и прижался к ней ухом.
      - Опомнись, милый, - в ужасе пролепетал он. - Чего ты добьешься такими речами? Лучше помолись...
      - Думаю, что от такого кардинала и молитва - плохая ограда! воскликнул Микеланджело, снова ложась.
      - Флорентиец! - выдавил из себя бледный Франческо. - Замолчи! Кто-то идет! Это, наверно, патер Квидо возвращается от нашего господина, хочет у меня побриться, будь благоразумен, насильем тут ничего не добьешься!
      Микеланджело закрыл лицо руками и, когда вошел писарь Святой апостольской канцелярии патер Квидо, притворился спящим.
      Глаза у священника были зоркие, внимательные.
      - Почему твой сотоварищ не хочет говорить со мной? - спросил он, садясь.
      Франческо подтолкнул Микеланджело и прошептал растерянно:
      - Он очень устал, ваше преподобие, целый день по городу ходил, любовался на статуи и памятники, копировал, рисовал...
      - Значит, он очень усердный, сотоварищ твой, и проводит время в Риме с пользой, - ответил патер Квидо.
      Микеланджело отнял руки от лица и сел на постели.
      - Я не сотоварищ Франческо, ваше преподобие, - сухо промолвил он. - Я не брадобрей, а ваятель.
      Франческо посинел от страха. И тревожно поглядел на обоих.
      - Я и говорю о художниках, а не о брадобреях, - спокойно возразил патер Квидо. - Разве наш милый Франческо - не художник? И он, друг твой, довольно сносно пишет красками, рисует и, говорят, в конце концов даже сделал попытку слепить статую из глины, - чем же не твой сотоварищ?
      Микеланджело, сжав руки, промолчал. Патер Квидо окинул взглядом стену, прищурился, поглядел на картон с изображением стигматизации и, обращаясь к Франческо, спросил:
      - Это твоя новая работа?
      - Ваше преподобие шутит... - пробормотал брадобрей, занявшись торопливыми приготовлениями к бритью. - Это мне подарил флорентиец Буонарроти...
      - Неплохая вещь; я подумал: твоя, - слегка улыбнулся патер Квидо и, обращаясь к Микеланджело, прибавил: - Вот видишь, вы - сотоварищи. Хорошо рисуешь.
      Франческо брил усердно, и священнику пришлось замолчать. Но сам Франческо не молчал, а нес разную чушь, поспешно выкладывая последние новости, полученные от слуг из разных кардинальских дворцов, - желая во время бритья развлечь его преподобие, который вернулся от кардинала, видимо, в очень дурном настроении. И не удивительно: сам кардинал уже много дней раздражен, зол, на всех накидывается, почти не выходит из своего кабинета, не участвует в празднествах и не устраивает их, явно предпочитая одиночество, будто бы получил предостережение от своего платного осведомителя в Ватикане, - а там у каждого кардинала есть свой платный осведомитель, - будто был тайно предупрежден, так толкуют среди челяди, что святой отец опять сводит счеты с непокорными кардиналами, и кардинал Адриано ди Корнета предпочел покинуть Рим. Святой отец сводит счеты, не забывает ему, Риарио, что он - делла Ровере и перед конклавом отказался от подарков, не голосовал за Александра...
      Поэтому кардинал Рафаэль приказал, чтобы подаваемые ему кушанья отведывали теперь уже не на кухне, а у него на глазах, прямо за столом, и по большей части ест одни только овощи, в которых смертоносное действие Борджевой испанской мушки значительно слабей, чем в мясной пище, но в последнее время прошел слух, что его святость получил из Испании новый яд, под названием misericordia - милосердие, более высокого качества, чем яд испанского короля, носящий название requiescat in pace; 1 этот новый - без всякого вкуса, ты не знаешь, что тебе подмешали милосердие, и помрешь только через три недели, поэтому кардинал Рафаэль теперь постился, мертвенно-бледный, сидел на воде и овощах, но только не из благочестия, и поэтому нет ничего удивительного, что он все время такой злой и раздражительный... А этот флорентиец воображает, будто он - самая важная особа во дворце и у кардинала нет других забот, кроме как о его Купидоне!
      1 Мир духу его (лат.).
      И Франческо передавал сплетни из римских дворцов, думая об этом, и страшно путал, так что трудно было следить за смыслом, и патер Квидо от этого только раздражался все сильней. Он, не считая, бросил на стол, между черствым хлебом и миской с кашей, несколько монет и опять окинул взглядом безмолвного Микеланджело.
      - То, что рассказывает Франческо, мне не так интересно, как то, что, может быть, известно тебе, флорентиец, - сказал он. - Ты не сообщишь мне какие-нибудь новости о твоем сумасшедшем городе? Говорят, Савонарола у вас там допускает к святому причастию даже детей... ну, сдается мне, монах этот - конченый человек. Его святость долго терпел, но теперь, когда вернулся любезнейший сын его, герцог Гандии, у него будет больше досуга, чтобы заняться наведением порядка кое в чем... в частности, в вопросе о Савонароле. Это правда, Буонарроти, что у вас, по желанию Савонаролы, в Санта-Мария-дель-Фьоре причащают и детей?
      Микеланджело встал и промолвил:
      - И в этом дворце смеют говорить о том, что делается в Санта-Мария-дель-Фьоре?
      На лице патера Квидо появилась язвительная усмешка.
      - Ты скор на ответ, но если б я повторил твои слова при кардинале, то не знаю...
      Микеланджело пожал плечами.
      - Мне неизвестно ничего нового насчет Флоренции.
      - Жаль, - ответил патер Квидо. - Всюду новостей хоть отбавляй, мы в Святой апостольской канцелярии, можно сказать, завалены ими, только Флоренция молчит. Я уж устал от бесконечных переговоров с вашим обезумевшим городом! Да, обезумевшим, флорентиец!
      Голос патера Квидо вдруг изменился, он перестал быть насмешливым и лукавым, приобрел важность, значительность.
      - Обезумевший город, который мутит против нас даже тех, от кого мы этого никак не ожидали. Герцог Эрколе из Феррары! Как раз теперь, когда Феррара имеет для нас такое значение! С каких пор род д'Эсте стал на путь покаяния? О Ферраре никогда ничего не было слышно, кроме казней, прелюбодеяний, кровосмешения и пыток. Все это они у себя там устраивали, и мы жили спокойно. Но вдруг герцог остался недоволен, что святой отец послал ему золотую розу в знак добродетельной жизни. И он помешался на Савонароле! Каждый день со всем двором своим ходит к мессе, на проповедь, издал указ против кощунства, приказал закрыть публичные дома, Эрколе этот - пройдоха из пройдох! Замучил кое-кого из родных, спит с любой женщиной в Ферраре, с какой ему вздумается, а солдаты его отнимают их у мужей хоть на одну ночь, велел казнить сына, пришить его отрубленную голову к трупу и носить его в открытом гробу по городу, сам шел в погребальной процессии... но установил три постных дня в неделю, через день - процессии, запретил публичные дома, мало ему было золотой розы от его святости, так получил теперь благодарность и от Савонаролы, который посвятил ему книгу своих проповедей и в посвящении написал, что это - в честь великой герцоговой добродетели. Но и этот пройдоха спятил! Слушает теперь каждый день со всем двором своим проповеди какого-то ошалелого лазариста, который вещает ему о конце света и о папском звере... А в Сиене по улицам ходит аскет Филиппо и тоже проповедует о конце света, носит на палке череп и призывает к покаянию, обличает Рим... И все это поднял ваш безумный Савонарола, каждый спятивший монах желает теперь разыгрывать Савонаролу. Святому отцу надо навести здесь как можно скорей порядок, и он, конечно, это сделает! Недавно в Риме казнили пять еретиков, они выдвигали против его святости менее серьезные обвинения, чем безумец Савонарола, - так неужели ты думаешь, что не позволено им, позволено Савонароле?
      - Вашему преподобию известно больше моего, - спокойно ответил Микеланджело, - я не так умен, не сижу в Святой апостольской канцелярии.
      - Но о Флоренции я ничего не знаю, Флоренция молчит! - вспыхнул патер Квидо. - А как раз Флоренция больше всего и заботит меня. С тех пор как ваша чернь убила нашего осведомителя каноника Маффеи...
      - Каноника Маффеи не чернь убила, каноника Маффеи пожрала огненная старуха...
      - Так, значит, это правда? - изумился патер Квидо. - Мы этому не верили... Но у тебя нет причин лгать! Понимаешь, нам казалось подозрительным, что вдруг погиб тот, кто состоял у нас на службе и всегда служил верно, добиваясь Пизанского архиепископства, и сведения его были всегда такие надежные... Почему именно он погиб?..
      - Это правда, - твердо промолвил Микеланджело. - Только приор Сан-Спирито, отец Эпипод Эпимах, был убит чернью во время французского плена, а каноника Маффеи пожрала огненная старуха, сожженная старуха, которую Лаверной звали, она по ночам пугала, гонялась за выдающимися духовными особами...
      Франческо, вытаращив глаза, бледный, быстро перекрестился.
      - Удивительная старуха! - покачал головой патер Квидо. - Но я тебе верю, Микеланджело, бывают такие огненные старухи, что ищут только духовных особ... А как она пожрала его, - ведь он был такой толстый?
      - Не знаю, - ответил Микеланджело. - Но о канонике Маффеи было много разговоров, - может, иные рассказы о нем были неправдой, просто выдумки, по книге мессера Боккаччо, но довольно и того, что было в действительности. Я особенно об этом не думал, знаю только, что как-то раз, когда каноник Маффеи возвращался ночью домой, к нему подошла сожженная старуха Лаверна и стала прелюбезнейшим образом ему предлагаться, а он не мог убежать, слишком был толстый, и старуха шла рядом, сулила ему всякие наслаждения, очаровательно улыбаясь, так что он оцепенел от ужаса, и утром его нашли в таком виде перед порталом Санта-Кроче. С тех пор он боялся выходить из дому, но, говорят, старуха все следила за ним, хоть прямо и не появлялась. Он подумал, что она от него отстала, и решился раз опять выйти ночью, не знаю куда, неизвестно мне, куда каноники по ночам ходят. А когда он возвращался обратно, подходит к нему вдруг монна Изабета, мужа которой, золотильщика, он послал раз всю ночь во дворе стоять, на звезды смотреть, не настает ли, по пророчеству Савонаролову, конец света. С недоверием глядел каноник Маффеи на монну Изабету, чей портрет был сожжен на костре анафем и сует, и никак не мог вспомнить, умерла она или жива еще. Но вот она идет рядом, зовет - и прекрасна. Стража говорила, что видела каноника Маффеи у Понте-Санта-Тринита, рядом с ним двигалось что-то квадратное, какая-то огненная картина, потом она вдруг превратилась в огненный шар, горящий портрет монны Изабеты превратился в горящую старуху, в темноте возле моста полыхнули языки пламени, и никто никогда больше не видел каноника Маффеи...
      - И все-таки requiescat in pace, - сказал патер Квидо. - Какая ни будь его расплата, все-таки requiescat in расе, потому что это был добрый и верный человек, с давних пор на службе у Борджа, еще в бытность его святости кардиналом-канцлером давал всегда точные сведения, метил высоко, добивался Пизанского архиепископства, и тут пересолил, requiescat in pace. А мы думали, чернь убила его, не верили в огненную старуху...
      - Во Флоренции, - тихо промолвил Микеланджело, - много таких знамений... С самой смерти Лоренцо Маньифико, когда треснул свод в Санта-Мария-дель-Фьоре...
      - Тсс! - остановил его патер Квидо, таинственно к нему наклоняясь. - Не говори в этом дворце слишком громко о Санта-Мария-дель-Фьоре!
      Франческо довольно потер руки. В конце концов патер Квидо, прелат Святой апостольской канцелярии, еще полюбит этого флорентийца, поймет, что он не мошенник, они уже беседуют вдвоем без язвительности, спокойно, душевно... И Франческо гордо выпрямился. Только теперь почувствовал он настоящий вкус этого приятного слова: сотоварищ...
      - Знамения - не только во Флоренции, - сказал патер Квидо. - И Рим полон ими. Я долго не верил, пока сам не убедился. Только недавно, задержавшись в Ватикане... видел его... - тихо прибавил он.
      И оглянулся на дверь. Франческо понял, пошел - открыл, но там никого...
      Патер Квидо поглядел на Микеланджело испытующе.
      - Я скажу тебе, флорентиец, - не скажу я, скажут другие, не один я видел, об этом идет много разговоров. Я шел по Ватиканской галерее, ясно его увидал, по бокам два больших языка пламени, идет между ними и кричит благим матом...
      - Кто? - вырвалось у Микеланджело.
      - Пьетро Риарио, - прошептал патер Квидо. - Кардинал Пьетро Риарио, отравленный венецианцами, любимый Сикстов племянник, которого Сикст сделать папой хотел, - герцог Миланский Галеаццо Мария должен был при этом военную помощь оказать и за это ломбардскую железную корону получить. Но Галеаццо убили катилиновцы, на его место сел Лодовико Моро, а кардинала Пьетро венецианцы отравили, это был для Сикста огромный удар, он никогда не мог забыть, всегда в самые тяжелые минуты свои шептал его имя, шорох ветра откликался, тени бежали, очень он любил Пьетро... И Пьетро появляется. Ходит по Ватикану в пламени, пишет огненные слова на стене и кричит... Об этом говорили уже при Иннокентии, а теперь, при Александре, еще пуще толкуют... И я видел, это было страшно, я побежал, стража на галерее догадалась, отчего я бегу, и тоже скрылась... многие из них видели кардинала Пьетро в пламени, он никому не причиняет вреда, только ходит по Ватикану и воет, воет в безумных мученьях... Это был ужасный человек, он держал целый двор проституток, поносил святую веру, странный был Сикстов замысел сделать его папой, но уж очень старый Сикст любил его... Я видел! А утром было найдено письмо от него, пеплом и углем написанное: дескать, уж скоро я уйду в места, откуда нет возврата, другой пришел мне на смену. Так там было написано. Показали письмо святому отцу, но его святость не боится привидений, у него есть сын дон Сезар, и любимый сын его, с которым у него связаны великие замыслы, герцог Гандии вернулся. Святой отец очень любит его, - от радости, что сын вернулся, не обратил внимания на письмо... Пришел мне на смену... Кого ж это он имел в виду? Лучше не думать! Много есть таких, которые достойны сменить в пламени кардинала Пьетро...
      - Я слышал... - тихо промолвил Микеланджело, - я слышал о другом явлении в Ватикане...
      - Ах! - поспешно перебил патер Квидо, схватив его за руку. - Не говори об этом! Я знаю, о чем ты! Призрак с древом креста на плече, а после него борозда в плитах пола, кровь на камнях, кровь от босых ног, паденье... паденье под ношей креста... молчи! Я знаю, о чем ты! Сикстов сон! Молчи! Молчи! Об этом нельзя говорить, об этом надо молчать, это слишком страшно.
      Он был бледен.
      - Два призрака ходят по Ватикану, - сказал Микеланджело. - Один в пламени, другой несет крест... разумей, кто слышит. Но кто уразумеет?
      Патер Квидо сильно сжал руки.
      - Больно много ты говоришь, Буонарроти! Я пойду. Но вижу, ты умней, чем я думал, флорентиец, - да кабы был еще поумней!.. Я знаю, как тебе можно было бы легко вернуться во Флоренцию и не так уж хлопотать все время о деньгах и работе... Собственно, из-за этого и зашел к тебе. Я понимаю, не очень-то приятно - жить на этой верхотуре, в тесной каморке и спать на одной кровати с брадобреем...
      Франческо поглядел на священника растерянно, но тот ответил отчужденным, ледяным взглядом. Франческо смущенно опустил глаза. Выходит, он уж - не художник первым делом, а потом уже брадобрей? Выходит, уж не сотоварищ? Но ведь он хорошо пишет красками, слепил даже статую из глины, и патер Квидо это знает, сам об этом говорил, так почему же вдруг заводит речь о кровати брадобрея?
      А патер Квидо продолжал:
      - Нелегко найти замену канонику Маффеи. А святому престолу нужны точные сведения... дело идет о пробе, маленькой пробе... И ты сейчас же попал бы домой. И куча денег. Кстати, ты не хотел бы принять хоть малый обет и вступить в ряды духовенства?
      - Один раз... - хрипло ответил Микеланджело, - один раз мне уж предлагали пойти в монастырь...
      Патер Квидо махнул рукой.
      - К Савонароле? Да? Как все там у вас? Глупость, мы бы тебя не стали делать монахом. Ты остался бы мирянином, принял бы только обет послушания, да и того бы не понадобилось, - что ты на это скажешь, флорентиец? А какая заслуга перед богом и церковью? Ты хочешь по-прежнему шататься по белу свету, не имея крова над головой, всеми пренебрегаемый, как странник, вечно зависящий от чужой милости, попросту как бродяга... или хочешь получить небольшую, но доходную церковную недвижимость за верную службу святому престолу? Я из нашего с тобой разговора узнал о тебе больше, чем ты думаешь, мы в Святой апостольской канцелярии умеем определять людей с первого взгляда. Ты отвечал мне все время очень удачно, у тебя быстрое соображение, свободная речь, хорошие манеры, не к лицу тебе каморка брадобрея, ни мошеннические проделки с кардиналом или каким-то миланским купцом, - что ты на это скажешь, флорентиец? Ну хоть для пробы, у тебя во Флоренции много друзей и знакомых, я уверен, что твои сведения были бы точны, к тому же ты, как художник, умел бы проникать в более чувствительные места, чем толстый каноник, а жизнь ты, как я слышал, ведешь строгую, упорядоченную, так что огненная старуха тебя у нас не пожрала бы. Ну, как решаешь?