По тихой ночной площади, в свете не прикрываемых плащами фонарей, медленно приближались к тюрьме несколько человек. Это были высокородный мессер Джованфранческо Альдовранди, первый патриций, глава знатного рода и знаменитый член Consiglio dei Sedici - Совета шестнадцати и друг Альдовранди - Лоренцо Коста, феррарский живописец, ныне покровительствуемый семейством Бентивольо, чей дворец он расписал настенной живописью с дивным искусством.
      Впереди них и по бокам шли слуги, до того послушные, почтительные, неслышные и невидимые, что, казалось, свет сам скользит над поверхностью пьяццы, сопровождая высокородного мессера Альдовранди и его друга, придворного художника дома Бентивольо. А позади шагали вооруженные, составляя эскорт знаменитому члену Consiglio dei Sedici, возвращающемуся с заседания таким странным кружным путем - через тюремные затворы. Старый Альдовранди, опираясь на высокий черный посох с большим круглым набалдашником слоновой кости - признак не только роскоши, но и власти, - был закутан в сборчатый пурпурный плащ, а куртка его была расшита золотом. Он выступал важно, величественно, княжеской походкой, весь в багреце, как правитель или дож. Оба молчали, так как Коста стеснялся нарушить ход мыслей своего высокопоставленного друга и еще потому, что ночная тишина была ему приятней почтительной беседы со стариком. Ибо Коста по большей части мучился теперь сознанием полного творческого бессилия при наличии бесчисленных замыслов, - так всякая слабость старается обмануть, заглушить самое себя судорожной подготовкой к новым трудам, от которых она ждет больше, чем дали прежние, уже осуществленные. Он все время менял темы своих будущих работ, не зная, на чем остановиться. Сперва это должно было быть изображение святой Цецилии, и его прелестная возлюбленная монна Кьяра уже радовалась, что лицо и фигура ее останутся вечным памятником ее великой красоты на картине, среди нежных голубых облаков, между ангелами, в руках - музыкальный инструмент и орудие палача, то и другое, воздеваемые ею к богу - музыка и мука. Но Коста уже отказался от этой темы и решил писать мадонну в окружении святых, среди которых не будет ни одной женщины - одни аббаты и епископы. Но и этого он не окончил, а вынашивает теперь другой замысел - написать для Сан-Джованниин-Монте большую запрестольную картину "Последняя вечеря" - по образцу славного маэстро Леонардо да Винчи из Милана. У него был уже готов эскиз композиции, сделанный углем, и теперь он, опять-таки следуя мессеру Леонардо, подыскивает лица апостолов. Услыхав, что Леонардо ходил каждый день на распутья перед миланскими укреплениями и останавливал прохожих, крестьян и бродячих солдат, ища себе среди них прототипов, Коста хотел начать то же самое, но в последнее время бродить перед болонскими стенами стало слишком опасно, и потому он попросил своего высокопоставленного покровителя, чтоб тот разрешил ему посетить тюрьму, где он, уж конечно, найдет среди злодеев хотя бы лицо Иуды.
      Мессер Альдовранди до сих пор никому еще не отказывал, когда речь шла об искусстве. Одинокий старик в пурпуре больше всего любил искусство. Богатый патрицианский дом его был до отказа полон драгоценных коллекций; еще недавно он купил часть библиотеки Лоренцо Маньифико из Флоренции и до сих пор довольно улыбался, вспоминая, как ловко он тогда перехитрил римских и миланских агентов. За столом его челяди каждый день сидело много исхудалых граверов, неведомых ваятелей, не признанных пока мазил, будущих художников с еще безвестными именами, и мессер иногда спускался к ним, просматривал их работы и о тех, чьи ему понравились, в дальнейшем пекся. К себе во дворец он принял молодого Франческо Косса, Марсилио Инфранджипани и Томассо Филиппи, которые по его отзыву получили работу в семье Санути, построившей потом дворец, - самый красивый дворец в Болонье. За его стол садились Симон Маруччи, Никколо д'Антонио ди Пулья, прозванный впоследствии дель Арка, и многие другие, преисполненные мечтаний, страстных стремлений, лихорадочных порывов, веры и обид судьбы. Художники умирали, а старик жил, храня их творения, художники умирали, города сжигались войной, правители теряли власть, а женщины - красоту, но старик в пурпуре жил, и то искусство, которое он так ревниво оберегал и любил, жило и дышало с ним. Теперь он провожал Лоренцо Косту в тюрьму, несмотря на то, что устал от длинного совещания в Синьории. В глубине души он не верил, чтобы Коста вообще приступил когда-нибудь всерьез к своей "Последней вечере", ему были понятны его муки, так как он часто наблюдал их и у других художников, но он был слишком умен, чтобы пытаться направлять его внутреннюю борьбу своими советами и поученьями. Он величественно шествовал, размышляя о Косте. Совершенно ясно, что Коста стоит теперь на великом распутье и должен выбрать себе дальше дорогу сам. И нужно, чтоб он встретил на ней что-то совсем другое, а не каких-то бродячих солдат и проходимцев с лицом Иуды. И старый отшельник, идя молча рядом с Костой, грезил о распутьях.
      Огни в руках внимательных слуг плыли в ритме их шагов по поверхности площади, пока не остановились у ворот тюрьмы, где щетинистый капитан Гвидо дель Бене, услышав о приходе гостей, приказал своим людям скорей убрать кружки, вытереть стол и составить вместе пищали. Потом беспрекословно выслушал приказание члена Совета вывести на свет несколько мерзавцев, которые пострашней на вид. Но как только открыли дверку в подземелье, узники почуяли это и ужаснулись появлению капитана в такое неурочное время, решив, что с ним идет и палач, они подняли страшный крик. Подземелье загудело, голоса, вырываясь из всех его темных глубин, бились в могучие стены. Местами этот многоголосный поток подымал глубинные водовороты, ревели своды и откликались камни, вопило железо и выла земля, подземные голоса, бушуя во тьме, разрывали воздух даже на поверхности. Вот снова вырвался черный поток рева, и под напором его задрожала дверь караульни. Мессер Альдовранди удивленно приподнял свои густые белые брови, а Лоренцо Коста быстро сосчитал солдат стражи. Но капитан с успокоительной улыбкой объяснил, что здесь так всегда и высокородный синьор сам может видеть, какая здесь тяжелая служба, которую Синьория так низко оплачивает, и, может быть, добрый синьор замолвит словечко насчет повышения жалованья... Узники продолжали выть, и Альдовранди кивнул. А капитан пожалел, что они ревут еще недостаточно громко. Он приказал караульным взять плети и вывести несколько злодеев наверх. Но узники не хотели наверх, где их ждут пытки и смерть, они сопротивлялись даже под плетьми, и когда удалось наконец вытащить двоих на поверхность, вид этих двух лысых черепов, гнилых щек и выпученных глаз был до того отвратителен, что мессер Альдовранди, не выдержав, отвернулся. С этих Коста мог бы скорей писать сцену из какого-нибудь круга Ада, - скажем, встречу Данта с Каччанимиче Болонским в восьмом круге, а не "Последнюю вечерю"...
      Но Лоренцо не отступил, взял факел и спустился с солдатами в подземелье, чтоб посмотреть мерзавцев прямо на месте, готовый сойти по лесенке хоть на болотистое дно in pace, лишь бы отыскать для своего Иуды такую физиономию, как нашел на миланских распутьях божественный маэстро Леонардо.
      Старик в багреце обратился к капитану стражи с вопросом:
      - Есть здесь что нового?
      - Нет ничего, - доложил тот, почтительно вытянувшись, но с расстегнутой рубахой.
      Гвидо дель Бене никогда не стыдился своих рубцов, охотно показывал их друзьям, а еще охотней женщинам, - и зачем же скрывать их перед членом Консилио деи Седичи, который только мигнет, и тебе сразу повысят жалованье.
      - Ничего нового, - повторил он, - кроме того, что несколько малых сидят у меня сейчас под особой охраной, оттого что задержаны только нынче утром и еще не допрошены.
      Альдовранди охотно сел бы, но не пристало такому высокому лицу, как член Консилио деи Седичи, сидеть на солдатской скамье. А Коста вернется из подземелья, видно, нескоро...
      - За что арестованы?
      - Прошли ворота, не отметившись, задержаны в городе, не имея красной печати на пальце.
      Альдовранди махнул рукой.
      - Пустяки!
      Болонья опасалась за себя не только по ночам, но и в дневное время. И Бентивольо распорядились, что каждый иностранец, желающий войти в город, должен объявить караулу в воротах, кто он такой и с какой целью прибыл. В подтверждение того, что он отметился, ему ставили на большой палец правой руки красную печать. Не подчинившийся этому и пробравшийся в город, не отмечаясь, подвергался штрафу в десять дукатов, а у кого таких денег не было, того сажали в подземелье и держали там до тех пор, пока кто-нибудь не сжалится и за него не заплатит. Но кто теперь захочет пожертвовать десятью золотыми дукатами ради иностранца? Написать родным в далекий город? Но какой гонец в нынешнее военное время пустится в путь, чтобы доставить узнику золото? Так что о ввергнутых во тьму, о людях без роду и племени думать было некому. А синьоры Бентивольо наполняли свои денежные ларцы дукатами, получаемыми от тех, кто их имел, и одновременно ограждали город от переполнения беглецами, могущими вызвать голод и мор. Каждый день задерживали людей, не имеющих печати на пальцах, прибывших не по торговым делам и не к родственникам, а бежавших от ужасов войны, - и здесь их ждали тюрьма и смерть.
      Так что высокородный мессер Альдовранди только рукой махнул. Но капитану этот жест пришелся не по вкусу. Ему почудилось в нем полное пренебреженье к его обнаженным рубцам. Человек, служивший кондотьеру Коррадо Бени, по прозванию Шпиг, кондотьеру Чалдере сиенскому и синьорам Скалигерам в Вероне, не любил презрительных мановений руки со стороны знатных господ. Роль его здесь далеко не ничтожная, и он мог бы привести немало случаев, когда начальник тюремной стражи оказывался хитрее всей Синьории. Разгладив себе усы таким же безразличным жестом, каким был жест Альдовранди, он промолвил:
      - Это не простые бродяги. Они говорят, что пришли из Венеции.
      Альдовранди пожал плечами. Из Венеции, из Рима - не все ли равно, каждый теперь идет к гибели сужденной ему дорогой... Капитан дель Бене пожал плечами еще равнодушней, чем член Совета.
      - Похоже на то, что это fratres pacifici, - сказал он усталым голосом.
      Холеная старческая рука Альдовранди мелькнула в воздухе, будто отогнав назойливую муху. Что это Коста так долго не идет? Он там в подземелье словно замечтался о давнем прошлом, а не ищет Иудиной физиономии. И его теперешнее состояние ему нужно переболеть иначе, совершенно иначе, Костов стиль стал вдруг мягче, гармоничней, совершенней... Но Коста этого не чувствует, изнуряет себя сомнениями, терзается безнадежностью, ну да, - старик кивнул головой, - муки творчества...
      - Говорят, что из Венеции. - рассеянно промолвил капитан. - Признались без пытки. А теперь, там, в соседнем помещении...
      Он махнул рукой в ту сторону. Ах, ведь там судейское кресло, на котором можно посидеть, откинуться, отдохнуть, пока Коста не найдет своего Иуду!
      - Из Венеции, ты сказал? - переспросил Альдовранди, словно недослышав.
      - Из Венеции, - повторил капитан Гвидо дель Бене, мужественно набрав воздуху в легкие.
      - Хорошо, я пойду допрошу их, - сказал Альдовранди.
      Тут у капитана возникло страстное желание, чтоб они оказались на самом деле fratres pacifici, потому что он их славно обобрал, объявив, что этого требуют тюремные правила... Альдовранди вошел к ним.
      Двое, сидя на нарах, спали, сломленные страшной усталостью, но третий, самый младший, беспокойно ходил взад и вперед по камере, словно охраняя сон спутников и в то же время обдумывая план совместного побега. Услыхав скрежет засова, юноша быстро повернулся и весь сжался, готовый к прыжку. Но при виде величественного старца в пурпуре, опирающегося на длинную черную трость, склонился в глубоком поклоне, дожидаясь, когда тот сядет. Потом повернулся к своим товарищам.
      - Не буди их, - приказал Альдовранди и сел в судейское кресло.
      Только тут он почувствовал, до чего устал. Нынешнее совещание в Совете было исключительно напряженное, и ему, следуя совету врача, давно пора спокойно лежать в постели, а вместо этого он сидит здесь, допрашивает арестованного, до которого ему нет никакого дела, - заурядный случай не отмеченного вхождения в город, дело, в котором должен разобраться обыкновенный судья... А у него найдутся заботы поважней, ему не до бродяг; так почему же он здесь? Да потому, что Лоренцо Коста до сих пор расхаживает где-то там, в подземелье, ищет лицо для картины, которая никогда не будет написана... И старик устремил из-под густых белых бровей своих суровый, злой взгляд на юношу из Венеции, стоящего перед ним, учтиво склонившись в ожидании.
      - Ты пришел в Болонью... - начал Альдовранди с раздражением.
      - Я не собираюсь здесь задерживаться, - ответил юноша. - Только на ночь. У моих друзей не было денег для уплаты сбора, только у меня одного. Но я не хотел их оставлять!
      Альдовранди пренебрежительно махнул рукой.
      - Но у тебя золотой перстень и цепь...
      - Этого я не отдам! - воскликнул юноша.
      - Воспоминания? - язвительно улыбнулся Альдовранди.
      - Да, - кивнул юноша. - Но несчастливые...
      - Так почему же не расстаться с воспоминаниями, если они несчастливые? - холодно возразил старик. - Женские подарки?
      - Да.
      Старик поглядел на него с любопытством и промолвил:
      - Верю, что воспоминания - несчастные: у тебя лицо мордобойца.
      Юноша густо покраснел.
      - Ты знаешь, что тебя ждет? - спросил Альдовранди, рассеянно поправив складки своего длинного сборчатого плаща.
      - У меня много кое-чего впереди, - ответил юноша и склонил голову. Большие дела, работа...
      Старик взглянул на него удивленно и со спокойным презреньем подумал: хвастается, такой же враль и болтун, как все венецианцы. Потом спросил:
      - Ты дворянин?
      - Да.
      Ответ прозвучал гордо, быстро. Молодой человек стоял, расставив ноги, упершись левой рукой в бок, а правой поигрывая золотой цепью на груди.
      - За тебя заплатят твои родные в Венеции?
      - Нет, - ответил юноша. - У меня нет родных в Венеции, я не оттуда, а просто возвращаюсь из Венеции на родину.
      - Где твоя родина?
      - Я флорентиец!
      Ответ был опять гордый, мгновенный, как и на прежний вопрос о принадлежности к дворянству. Но Альдовранди от этого насупился еще больше. После падения Медичи ни один город не радовался появлению в своих стенах граждан из Савонароловой общины, союзницы французов. Лучше было бы юноше оставаться хвастливым венецианцем, вместо того чтоб так гордо заявлять, что он флорентиец. И Альдовранди почувствовал всю тяжесть своей усталости. Ему уже давно пора быть в постели и, почитавши Данта, покоиться мягким, заслуженным сном посреди своих бесценных свитков, созданий искусства... А Косты все нет! Неужели так трудно найти в in pace Иуду? Старик вялым движением провел своей надушенной пергаментно-желтой рукой по морщинистому лбу и, не думая уже ни о чем, как только о том, чтоб поскорей в постель, сказал:
      - Кто ты такой? Как тебя зовут?
      - Я - Микеланджело Буонарроти, ваятель.
      Альдовранди в изумлении быстро встал. Сквозь сухую желтизну его лица проступил легкий румянец, у него задрожали руки. Пурпур одежды кроваво зардел в свете факела, и старик, коснувшись длинной черной тростью плеча юноши, воскликнул взволнованно:
      - Говори правду, флорентиец, потому что от меня зависит, отпустить тебя или отдать палачу. Ложь не спасет тебя, а только усугубит кару! Ты в самом деле - ваятель Микеланджело Буонарроти или обманно выдаешь себя за него?
      Микеланджело быстро шагнул вперед, и голос его был резок и прерывист.
      - Я - Микеланджело Буонарроти и ни за кого себя не выдаю... Я - это я... Я бежал из Флоренции... хотел спастись... но не спас ничего и себя тоже... всюду одинаково темно... это было напрасное бегство, напрасные дороги... в Венеции я не мог найти работы... я - беглец, который хочет опять на родину... Я - Микеланджело... вот эта цепь - от княгини Альфонсины... перстень - от Клариссы Орсини... посмотри, на нем вырезан герб Медичи... я получил оба подарка за одно свое произведение... может быть, ты слышал... за статую из снега... я - Микеланджело... погляди на мое лицо... меня все знают - из-за этого уродства... а коли не веришь, дай мне камень... прошу выдать мне камень - как личную препроводительную грамоту... погляди на лицо мое и дай мне камень... тогда узнаешь, что я - в самом Деле Микеланджело, ваятель... коли слышал обо мне...
      Между тем Альдовранди подошел вплотную к нему, наклонил его голову к себе и промолвил:
      - Я много слышал о тебе, Микеланджело...
      Потому что старик тщательно следил за всем, где что было выдающегося, беспрестанно мучаясь мыслью, что не может так прославить Болонью художниками, как прославилась Флоренция, которой он всегда завидовал. Сколько, сколько раз по ночам, проведенным в старческой бессоннице, мечтал он о том, будто он, патриций, глава знатного рода, живет при дворе Лоренцо Маньифико в качестве его друга и советника, беседует с медицейскими платониками, слушает, как декламируют Эсхила и Овидия, руководит устройством карнавалов и политикой Италии... А просыпался всякий раз в Болонье, где могущественные Бентивольо думают только о новых крепостях, толпах солдат алчные, грубые, кровожадные, такие непохожие на обаятельного князя Лоренцо... Старик не забывал, как никогда не забывает зависть. Отшельник в пурпуре, любитель гармоничной жизни, переутонченный собиратель сокровищ искусства, гнушаясь пустоты жизни в Болонье, ревниво следил за всем, что делалось во Флоренции. И вдруг вот он перед ним, один из художников Маньифико, очутившийся в тюрьме, как бродяга, вот он, о котором агенты доставляли ему сведения, что именно этого художника Лоренцо особенно любит и ценит, вот он, с лицом, отмеченным ударом кулака мордобойца, с горящими глазами, в измятой, выцветшей одежде, вот он, найденный в тюрьме и безоружный, твердящий все время одно и то же: прошу выдать мне камень, как личную препроводительную грамоту, дай мне камень и увидишь, что я в самом деле Микеланджело Буонарроти... Альдовранди повторял только:
      - Так это - Микеланджело; значит, ты - Микеланджело Буонарроти...
      Он повторял это так, что Микеланджело поглядел на него с безмолвным изумленьем, и это было изумленье изгнанника, который вдруг опять услыхал, как имя его снова произносят с любовью. А прижатые к его вискам руки старика напомнили ему родной край.
      Старик, снова обняв его, промолвил в восторге:
      - О, beata nox, блаженная ночь, в которую я познакомился с тобой, Лоренцов ваятель! Как удивительно сводят боги друг с другом людей! Еще немного - и тебе пришлось бы горько пожалеть о своей опрометчивости и о том, что ты - флорентиец!.. Но с этой минуты ты - мой гость! Ты приехал ко мне в Болонью, Микеланджело, и мой дом, мой дворец, мои коллекции - все теперь твое. Никогда больше не возвращайся во Флоренцию, - там французы, они жестоко хозяйничают там, творя казни и насилия, радуйся, что ты у меня, я тебя никогда, никогда не отпущу, о, felix dies, о, beata nox 1, когда я тебя узнал! Ты будешь теперь работать для Болоньи, нет, мы тебя никогда не отпустим, как эти глупые венецианцы! Что венецианцы сделали когда умного? Видел ты в Венеции искусство? О юноша! Как ты еще молод и неопытен! Венеция и кошель - это да. Но Венеция и искусство? Теперь конец твоему странствованию, ты здесь, а об остальном позабочусь я, и синьоры Бентивольо тоже будут рады, спроси моего дорогого Косту...
      1 О, счастливый день, о, блаженная ночь (лат.).
      И Альдовранди, вдруг вспомнив о Лоренцо Косте, распорядился скорей привести художника из подземелья. Капитан, порядком сбитый с толку происходящим, обрадовался, что можно уйти. И факел его, под влиянием воспоминанья о пятнадцати золотых дукатах, дрожал.
      - Мои друзья... - осмелился завести речь Микеланджело.
      Альдовранди улыбнулся.
      - Не беспокойся, их отпустят, я прикажу! И коли ты всегда так заботишься о своих случайных приятелях, Микеланджело, так возьми и меня под свое покровительство, я не побоюсь объездить с тобой весь свет!
      "Кто этот человек? - раздумывал Микеланджело. - Ясно, что кто-то имеющий власть выпускать узников и передавать их палачу... Одежда его пурпур, жезл - черная трость с слоновой костью... Он пришел судить меня, а уводит, предлагая свое гостеприимство, и я не умею даже поблагодарить... Кто этот человек, прикрывающий меня сейчас своим могуществом, словно краем своего пурпурного плаща?"
      - Ты видел Болонью? - спросил старик, когда они опять были в караульне.
      - Очень мало. Нас задержали вскоре после того, как мы пришли.
      - Якопо делла Кверча... - благоговейно промолвил Альдовранди, подняв палец. - Помни, флорентийский ваятель, - Якопо делла Кверча...
      - Да, - кивнул головой Микеланджело. - Не было ваятелей выше Донателло и божественного Кверчи.
      Старик в восторге сжал его руку.
      - Ты прав, Микеланджело! Божественный Кверча! Я хорошо знал Якопо, он часто бывал у меня: это был великий художник, и оттого-то после его смерти здесь особенно чувствовалась пустота...
      - Но у вас был здесь Никколо Пульо...
      Лицо старика болезненно сморщилось.
      - Году нет, как умер дорогой мой Никколо Антонио, я держал его руки в час кончины, и дело его осталось неконченым. В Болонье ваятели скоро умирают... Но ты нет, ты нет, Микеланджело! - поспешно прибавил он, словно успокаивая. - Ты останешься очень надолго среди нас...
      Сперва послышались шаги, потом появилась тень, но шагов тени не было слышно, а прервал их беседу человек. Лоренцо Коста вернулся - в одежде, пропитавшейся сыростью, и с взглядом, в котором любопытство было смешано с досадой. Видя волненье старика, бледный румянец его сухих щек и возбужденный взгляд, он с тем большим вниманием посмотрел на юношу, который сделал легкий поклон. Альдовранди взял обе руки того и другого, соединил их и, не в силах превозмочь своего волнения, сказал:
      - Если б дочь Юпитера, дева Минерва, если б Аполлон были свидетелями этой минуты! Посмотри, Коста, какого узника я освободил! Знаешь, чью руку ты жмешь? Это - Микеланджело Буонарроти, флорентиец, только что приехал из Венеции, чтоб украсить Болонью своими бессмертными твореньями! Тот самый, которого бесценный Лоренцо Маньифико любил больше, чем всех других художников! Это - Микеланджело Флорентинус, покинувший неблагодарную родину, чтобы отныне посвящать дары своего божественного духа Болонье. А ты, Микеланджело, знай, что держишь руку знаменитейшего феррарского живописца Лоренцо Косты, который создал нам здесь чудеса искусства. Это - Коста, artifex egregius praeclarus, omni laude pictor dignissimus 1. А теперь, друзья, уйдемте отсюда, забудем про эти места. Знай, что с этой минуты Микеланджело - мой гость. Проводи нас, а завтра утром приходи и покажи ему Болонью, - все, что у нас тут самого прекрасного!
      1 Художник превосходный, славный, живописец, всяческой похвалы достойнейший (лат.).
      Коста поглядел на Микеланджело равнодушно. Рука его была холодная, влажная - след пребывания в подземелье. Микеланджело, с новым поклоном, сказал:
      - Мессер будет так любезен, покажет мне прежде всего самое прекрасное, что есть в Болонье: свои собственные произведенья; я ничего другого не желаю и прошу его об этом.
      - По вашим манерам и речам, - ледяным голосом ответил Коста, - сразу видно воспитание медицейского двора. Я не умею так льстить, но, конечно, выучусь у вас.
      - Мы должны о нем позаботиться, - сказал Альдовранди. - Надо поскорей найти ему какую-нибудь работу, чтоб он от нас не сбежал, ведь флорентийцы такие непостоянные... А я еще сказал ему, что в Болонье ваятели скоро умирают! - засмеялся старик. - Это вздор, не думай об этом. Познакомлю его теперь с Бентивольо, да еще есть дома - Санути, Феличини, Кромассо, много других... И я...
      - Вы, наверно, очень устали, мессер Альдовранди, - сухо произнес Коста. - И я корю себя за то, что ради меня было предпринято это ночное посещение тюрьмы.
      - Ты себя коришь... а я радуюсь! - засмеялся Альдовранди. - Иначе я не встретил бы Микеланджело... И чем больше я об этом думаю, тем больше диву даюсь! Тут, конечно, великое предзнаменованье, как по-твоему, Микеланджело?
      - Да, это - предзнаменованье, - кивнул головой Микеланджело и прибавил: - Но для меня в нем нет ничего удивительного. Меня всегда освобождают из какой-нибудь темницы...
      - Ты так часто в них бываешь? - отозвался резкий голос Косты.
      Микеланджело поглядел на художника и промолвил:
      - Есть темницы не только из железа и камня, и попадает в них тот, кто добивается великой духовной цели, мессер Коста.
      Коста равнодушно пожал плечами.
      - В области духа нет темниц.
      И улыбнулся.
      Микеланджело ничего не ответил.
      Они опять шагали по темной земле площади в сопровождении неслышных слуг со светильниками. Шествие медленно двигалось к палаццо Альдовранди. И пока старик воодушевленно беседовал с Микеланджело, Коста гордо молчал. Страшные, обезображенные лица узников, слабо освещенные его факелом, мелькали у него перед глазами. Одно из них было особенно ужасно. Угрюмое, почти нечеловеческое, со скрытыми проблесками безумия, оно в свете его факела злобно оскалилось на него. Человек стал бешено рваться в своем железном ошейнике, не обращая внимания на боль, так как хотел избавиться от этого света, хотел опять во тьму. В ожидании смерти стоя, прикованный к стене, он осклабился такой страшной гримасой презренья, что у Косты побежали мурашки по коже, он отскочил и чуть не выронил факела, чадящего во тьме.
      - Завтра... - слышит Коста голос Альдовранди, - завтра, Микеланджело, я сообщу о твоем прибытии в Совете и буду счастлив, если мне удастся сделать так, чтобы первые же твои работы были для города.
      Тут Коста, не выдержав, промолвил:
      - Можешь быть уверен, Микеланджело Буонарроти, что ты станешь теперь первым художником болонским, будешь sculptor egregius, praeclarus, omni laude artifex dignissimus. Ты умеешь льстить. Но это положение незавидное. В одну прекрасную минуту неожиданно лишаешься всего.
      - Если б я лишился всего, - спокойно ответил Микеланджело, - хоть о такой высоте не мечтаю, то поступил бы так же, как золотых дел мастер герцога Анжуйского.
      - Что это за история? - поспешно спросил Альдовранди, словно желая что-то предотвратить.
      - У герцога Анжуйского был один золотых дел мастер, - ответил Микеланджело, - искусством своим не уступающий древним художникам. Но однажды он лишился не только того произведения, которому отдал много лет жизни, но и всего, что создал прежде. Видя, что погибло все дело его жизни, и усмотрев в этом перст божий, он, смиренно упав на колени, обратился к богу с такой молитвой: "Благодарю тебя, всемогущий боже, царь неба и земли! Не дай мне и дальше вдаваться в это заблуждение, искать что-нибудь помимо тебя!" И, раздав все имение бедным, ушел бы в пустыню своего духа, потому что есть пустыни духа, мессер Коста, так же как и темницы духа...
      - Насчет этого проповедует вам во Флоренции Савонарола? - усмехнулся Коста.
      - Нет, - спокойно возразил Микеланджело. - Это еще задолго до Савонаролы написал для нас и для всех художников, ради смирения их духа, в Комментариях своих один из величайших сынов Флоренции, ваятель Лоренцо ди Чоне Гиберти, - может быть, ты знаешь его бронзовые двери в нашей крещальне, чудо света...
      - Вы там всегда готовили путь Савонароле! - засмеялся Коста.
      Альдовранди плотней закутался в свой плащ. "Мой промах, - подумал он, ведь я хорошо знаю Косту, и надо мне было скрыть от него свою радость. Самолюбивый Коста, засушенный, раздраженный, ни во что не верящий. Его разъедает, точит червь, а я даже забыл спросить у него, нашел ли он там, в подземелье, своего Иуду! Какая неосмотрительность! А Коста несдержанный, резкий, не особенно склонен считаться с законом, да к тому же феррарец, ему ничего не стоит пустить в ход кинжал..." Альдовранди нахмурился. Коста молчал. Перед глазами у него снова возник образ человека, прикованного в подземелье. "Потребую этого... пускай выведут мне его на свет... я сделаю лицо его, полное нечеловеческого отчаянья, знаменитым и бессмертным... болонский узник будет давно лежать в могиле, а на картине моей по-прежнему из века в век рассказывать людям о своем проклятье, о своей ненависти, о погибели своей души..." Уйдя в мысли об этом, Коста уже не замечал Микеланджело. Альдовранди был ему смешон. Никто до сих пор не видел, чтобы старик так изменился! Болонский патриций, трепещущий перед гневом Бентивольо, вздумал вдруг разыгрывать из себя Лоренцо Маньифико... Косте стало так смешно и в то же время противно, что он не мог скрыть усмешки. Они стояли прямо перед дворцом, и старик поспешно подал ему руку:
      - Ты нашел, что искал?
      Коста кивнул.
      - Да, и буду просить вашего разрешения, мессере, чтобы этого человека привели ко мне в мастерскую. Он мне понадобится.
      - Где он? - спросил Альдовранди.
      - Очень глубоко, страшно глубоко, но не в in pace.
      - Обещаю тебе, - заверил его Альдовранди, - что ты получишь этого человека.
      - Что вы пишете, мессер Коста, - спросил Микеланджело, - что вам нужны такие модели?
      Коста улыбнулся и промолвил небрежно:
      - Да задумал большую картину "Пробуждение весны", темперой...
      Альдовранди успокоительно положил ему руку на плечо и сказал:
      - Мой дорогой Лоренцо шутит. Он готовит алтарную картину "Последняя вечеря" и сейчас искал модель для Иуды. Поэтому я и ходил с ним в тюрьму.
      - И нашли? - с любопытством спросил Микеланджело.
      - Да, - отрезал Коста. - И если вам интересно, могу сказать, что у этого Иуды лицо совершенно расплющенное, словно отмеченное, нос...
      Микеланджело, побледнев, сжал кулак.
      - Покойной ночи, Коста, - поспешно простился Альдовранди и, взяв Микеланджело под руку, вошел с ним в широко открытые ворота дворца.
      ТЕНЬ ОХРАНЯЕТ, ТЕНЬ СТЕРЕЖЕТ
      Коста остался один. Он зашагал по улицам в глубокой задумчивости.