Сто великих врачей

Тоска человека по омоложению, по борьбе с проявлениями дряхлости стара, как мир, и непреходяща. Кому не известен рассказ о том, как Асклепий (Эскулап) — бог врачевания у древних греков — возвращал людям молодость с помощью крови Медузы Горгоны, убитой Персеем? Людовик XI, непрестанно одержимый страхом смерти, в последние годы своей жизни пил кровь детей, специально для него зарезанных. Его стремление пить кровь родилось из предположения, что молодая кровь продлевает жизнь.
      Профессор Броун-Секар решал, в сущность, ту же задачу, что и Людовик XI. Он удалял у собак и кроликов половые железы и тотчас же, пока они свежие, растирал в небольшом количестве воды, затем фильтровал и впрыскивал себе под кожу бедра. По его расчетам раз в сутки требовались инъекция одного кубического сантиметра этого экстракта. Все бы ничего, впрыскивание само по себе было безболезненным. Но спустя некоторое время появлялась незначительная боль, затем через несколько минут она проходила. Однако в течение последующего времени боли снова появлялись, и настолько мучительные, что Броун-Секар по совету физиолога и физика Д`Арсонваля несколько изменил способ изготовления экстракта.
      Новый способ был следующим: он убивал животных, немедленно удалял у них половые железы и относящиеся к ним соседние органы. Измельчал и к получившейся кашице прибавлял столовую ложку глицерина. Через восемь часов добавлял три столовые ложки дистиллированной воды, встряхивал смесь и фильтровал. В результате получалась совершенно прозрачная жидкость. Впоследствии, начиная с 1892 года, он стал пользоваться не дистиллированной, а прокипяченной морской водой, так как установил, что приготовленная таким образом жидкость вызывает самые незначительные боли. Вот эту жидкость он применял для опыта на себе самом.
      Шарль Броун-Секар и прежде занимался этим вопросом: двадцатью годами раньше он проводил исследования о влиянии половых желез на нервную систему и предложил с целью омоложения впрыскивать в вены старых людей продукт, вырабатываемый мужскими половыми железами. В 1889 году, когда Броун-Секару исполнился 71 год, он доложил о проведенном на самом себе опыте Парижской АН:
      — 8 апреля мне исполнилось 72 года. Мое общее состояние, которое ранее было превосходным, в течение последних 10–12 лет изменилось: с годами оно постепенно, но весьма значительно ухудшилось. До того, как я начал делать себе впрыскивания, я был вынужден садиться уже после получасовой работы в лаборатории. Но даже если я работал сидя, то через три или четыре часа, а иногда уже через два часа был без сил. Когда я, проработав таким образом несколько часов в лаборатории, вечером приезжал домой, то (и это продолжалось уже несколько лет) был настолько утомлен, что вскоре после легкого обеда должен был ложиться в постель. Иногда я был обессилен настолько, что, несмотря на сильное желание спать, которое мне не давало даже прочитать газету, засыпал только через несколько часов. На второй и особенно на третий день после начала впрыскиваний все изменилось, и ко мне возвратились, по крайней мере, все те силы, какими я обладал много лет ранее. Научная работа в лаборатории в настоящее время очень мало утомляет меня. К большому удивлению ассистентки, я могу теперь часами работать стоя, не чувствуя потребности сесть. Бывают дни, когда я после трех- или четырехчасовой работы в лаборатории сижу после ужина более полутора часов над своими научными трудами, хотя я не делал этого в течение последних двадцати лет. Я теперь могу, не напрягаясь и не думая об этом, чуть ли не бегом подниматься и спускаться по лестнице, как делал до шестидесяти лет. На динамометре я установил несомненное увеличение мышечной силы. Так, после двух первых впрыскиваний сила мышц предплечья возросла на 6–7 килограммов сравнительно с прежним состоянием. У меня значительно улучшились также пищеварение и выделение шлаков, хотя количество и состав пищи, ежедневно принимаемой мной, не изменились. Умственный труд для меня теперь также значительно легче, чем был в течение ряда лет, и я в этом отношении наверстал все утраченное мною.
      Став достоянием общественности, доклад вызвал необычайный интерес. Оно и понятно, желание людей любым способом продлить себе жизнь неизбывно. Вера рождает надежду, а надежда вселяет веру.
      Экстракты из семенников Броун-Секар назвал «эликсиром молодости». Пресса подняла сенсационный шум вокруг этого события, в аптеках стали продавать «Броун-Секарскую жидкость», за которой выстраивались очереди стариков, жаждущих омоложения.
      Говоря научным языком, Броун-Секар провел на себе первый опыт гормонотерапии, применил эндокринный препарат вытяжки из семенников животных с лечебной целью. Не приходится говорить, что метод Броун-Секара не мог распространиться. Его заменили более прогрессивные методы, но и они не отменили закон природы. Но, скажите, какова сила самовнушения! Экстракты и подсадка половых желез не повернули вспять старение организма. Временная стимуляция сменялась нарастающим увяданием.
      Казалось, никогда исследователи не были так близки к цели. Термин «омоложение» вошел тогда в науку, и многие думали, что его достижение — дело чисто техническое. Конечно, если старение прежде всего связано с угасанием, увяданием функций половых желез, то выход прост и ясен — нужно вводить гормоны этих желез или пересаживать сами железы. После неудачных попыток омолаживания пересадкой половых желез интерес к этой проблеме угас, и ученые вновь вернулись к ней уже в 1950-х — 1960-х годах. Новый этап связан с крупными успехами в изучении действия гормонов, их связи с нервными механизмами регуляции, с установлением их действия на глубинные процессы в клетках.
      В 1894 году замечательного ученого сразила смерть его третьей жены, к которой он был горячо привязан. «Не могу больше работать, кончено!» — жаловался Броун-Секар своим друзьям. Силы покинули его, и 1 апреля он угас спустя четыре месяца после смерти жены.
      Профессор Броун-Секар создал учение о железах внутренней секреции, превратившееся в самостоятельную науку — эндокринологию. Начало этой науки положили опыты немецкого физиолога Адольфа Бертольда, которому в 1849 году удалось установить, что при пересадке кастрированному петуху в брюшную полость семенников другого петуха у первого исчезают все последствия кастрации. Так, впервые было определено, что некие органы оказывают регулирующее влияние на обмен веществ и формирование внешних признаков. Опыты ученого дали мощный импульс к изучению эндокринных желез, к выяснению значения для организма веществ, выделяемых ими прямо в кровь. Таким образом, в 1849 году эндокринология родилась в первый раз. Бертольд стал ее первым крестным отцом.

Дюбуа-Реймон (1818–1896)

      Эмиль Генрих Дюбуа-Реймон (Emil Du Bois-Reymond) — сын стекольщика, по отцу швейцарец, по матери потомок гугенотов, родился 7 ноября 1818 года. Став врачом, он посвятил сою жизнь изучению действия электрического тока на нервы и устройству электрических рыб. Это на первый взгляд несерьезное занятия привело к тому, что он стал основателем научной школы электрофизиологии, заведующим кафедрой физиологии Берлинского университета (1858 г.), членом (с 1851 г.) и непременным секретарем Берлинской Академии наук (с 1867 г.).
      О детских и юношеских годах Дюбуа-Реймона известно немного. Отец Эмиля приехал из Швейцарии в Берлин в поисках работы. Счастье улыбнулось ему, и, добившись назначения на высокооплачиваемую должность, он получил возможность дать Эмилю хорошее образование. При этом он предоставил ему в выборе профессии свободу. В Берлинском университете Эмиль получил естественно-научное и философское образование. Судьбе было угодно, чтобы он еще в студенческие годы определился в выборе своего пути в науке; будучи студентом второго курса, Эмиль оказался в лаборатории профессора Иоганнеса Петера Мюллера ¬ — гордости Берлинского университета, всемирно известного физиолога, в конце жизни, к сожалению, сошедшего с ума. После смерти Мюллера в 1858 году Дюбуа-Реймон занял возглавляемую им кафедру физиологии.
      Основатель большой школы физиологов Мюллер, сын сапожника из Кобленца, сомневался, что наши органы чувств получают объективную информацию, и это несмотря на то, что он крупный физиолог, один из представителей так называемого физиологического идеализма, заведовал кафедрой физиологии Боннского (с 1830 г.) и Берлинского (с 1833 г.) университетов, авторов трудов в области физиологии, сравнительной анатомии, эмбриологии и гистологии; создатель классического труда «Руководство по физиологии человека», появившегося в 1833–1840 годах. Эта книга — одно из лучших произведений этого рода, рассматривающая все вопросы физиологии на основании бесчисленных опытов автора и его обширных ссылок на литературные источники.
      Профессор Мюллер выступал в защиту умозрительных принципов натурфилософии и физиологии и поддерживал идею о том, что значение опыта в познании физиологических явлений ограничено. Именно этими высказываниями он заложил основы того «физиологического идеализма», которому многие следовали в дальнейшем и о который обтачивали свои материалистические зубы классики марксизма-ленинизма. Мюллер сформулировал так называемый «Закон специфической энергии органов чувств», который вплоть до наших дней является основной предпосылкой для тех физиологов и философов, которые отрицают достоверность наших ощущений и проводят резкую грань между чувственным восприятием и окружающим нас миром. По Мюллеру, мы не знаем сущности внешнего мира, его предметов, ни того, что мы называем светом, мы знаем только сущность наших чувств. Дюбуа-Реймон в своей речи, посвященной Мюллеру в 1887 году, говорит, что Мюллер сам сжег свои ранние натурфилософские сочинения.
      Профессор Мюллер поручил своему ассистенту Дюбуа-Реймону разработку темы, которая заинтересовала физиологов с тех пор, как в 1783–1786 годах в трудах Болонской академии появились статьи за подписью Гальвани о лягушках, дергавшихся при раздражении нервов опием. Это была еще не наука, а лишь подражание светским новинкам. Но близился час встречи электричества с нервами.
      Посвятив исследованиям влияния электрического тока на нервы несколько лет, Дюбуа-Реймон, вскоре после получения докторской степени, опубликовал в 1843 году труд «Предварительный очерк исследования о так называемом лягушачьем токе и об электромоторных рыбах», посвященный известным электрическим явлениям в живых организмах. Труд этот положил начало современной электрофизиологии. С этого времени вся последующая его жизнь была посвящена вопросам электрофизиологии. Кроме того, Дюбуа-Реймон автор молекулярной теории биопотенциалов.
      Широко известен двухтомный труд Дюбуа-Реймона «Исследования по животному электричеству» (1848–1849 гг.). Это была первая попытка оценки работоспособности тканей на основе происходящих в них электрических явлений. В дальнейшем он закладывает основы электрофизиологии, устанавливает ряд закономерностей, характеризующих электрические явления в мышцах и нервах.
      Тщательная разработка методических условий, применение усовершенствованного мультипликатора (гальванометра) и неполяризующихся электродов позволили Дюбуа-Реймону установить основные формы биологических явлений в мышцах и нервах: «ток покоя», получаемый при отведении на гальванометр продольной поверхности и поперечного разреза мышцы или нерва и имеющий во внешней цепи направление от продольной поверхности к поперечному разрезу; «отрицательное колебание тока покоя», выражающееся общим уменьшением тока покоя при возбуждении мышцы или нерва.
      На основании побочных наблюдений Дюбуа-Реймон правильно предполагал, что отрицательное колебание, а следовательно, и процесс возбуждения имеют прерывистый характер. Ему принадлежит также первая формулировка «закона возбуждения», согласно которому действие электрического тока на возбудимую ткань определяется не абсолютной величиной тока, а скоростью изменения тока во времени. Долгое время это положение считалось всеобщим законом возбуждения. Однако в дальнейшем оказалось, что не только скорость изменения тока, но и сила и направление тока определяют его действие на нерв и мышцу. Разработанная Дюбуа-Реймоном и носящая его имя аппаратура (индукционные аппараты с подвижными вторичными катушками для раздражения нервов и мышц, неполяризующиеся электроды и др.) применяется в физиологических и медицинских лабораториях.
      По своему мировоззрению Дюбуа-Реймон был одним из ярких представителей механистического направления. Попытка Дюбуа-Реймона объяснить все функции мозга на основе законов химии и физики привела его к утверждению, что все проявления жизни в живых организмах зависят исключительно от физических и химических явлений. В одном из писем своему другу он писал, что «в организме действуют исключительно физико-химические законы; если с их помощью не все можно объяснить, то необходимо, используя физико-математические методы, либо найти способ их действия, либо принять, что существуют новые силы материи, равные по ценности физико-химическим силам».
      Интересовался Дюбуа-Реймон многими отраслями знания и не раз публично высказывал свои взгляды на различные научные вопросы. За ним также водились и рассуждения, ничего общего с наукой не имеющие. Так, на одной из своих лекций, на которой присутствовали И.М. Сеченов, он высказался о человеческих расах. «Длинноголовая раса обладает всеми возможными талантами, а короткоголовая в самом лучшем случае — лишь подражательностью». Иван Михайлович писал в своих автобиографических записках в связи с этим замечанием Дюбуа-Реймона: «Если при этом имелись в виду россияне вообще, то суждение было для немца еще милостиво, потому что в эти годы нам не раз случалось чувствовать, что немцы смотрят на нас как на варваров…»
      Не чужд был Дюбуа-Реймон и философии. Во введении к работе «Исследования по животному электричеству», а также в ряде речей он выступал с резкой критикой витализма, он прочитал умирающей жизненной силе блестящую отходную. И это несмотря на то что его любимый учитель Мюллер был одним из сторонников теории о «жизненной силе», которая управляет всеми жизненными отправлениями организма. Но и устои механицизма, в свою очередь, стали колебаться. Дюбуа-Реймон стал признавать, что не все в природе может быть объяснено аналитической механикой, наука не всесильна и не все доступно познанию человека. Ограниченность механистической позиции Дюбуа-Реймона привела его к агностицизму.
      В 1872 году на съезде естествоиспытателей в Лейпциге он прочел знаменитый доклад «О границах естествознания», в котором, в частности, заявил, что люди при исследовании тайн жизни неоднократно вынуждены сознаваться в неведении, говорить «не знаю». При этом они должны примириться с мыслью, что и будущем они «не будут знать». И хотя пределы познания различных явлений с того времени значительно расширились, все же фраза из доклада Дюбуа-Реймона: «Ignoramus ignorabimus», то есть «не знаем и не будем знать», вошла в поговорку по отношению к тайнам природы.
      Свой знаменитый вопрос Дюбуа-Реймон сформулировал так: «Как мы сознаем — мы не знаем и никогда не узнаем. И как бы мы ни углублялись в дебри внутримозговой нейродинамики, моста в царство сознания мы не перебросим». Он пришел к неутешительному для детерминизма выводу о невозможности объяснить сознание материальными причинами. Дюбуа-Реймон объявил, что здесь человеческим ум наталкивается на «мировую загадку», разрешить которую он никогда не сможет. До сих пор последовательно и доказательно не опровергнута его точка зрения.
      Предшественником Дюбуа-Реймона в этом вопросе был другой крупнейший физиолог XIX века — Людвиг. Карл Фридрих Вильгельм Людвиг (Ludwig, 1816–1895) — немецкий физиолог, возглавлявший в 1869–1895 годах новый Физиологический институт в Лейпциге, который стал крупнейшим мировым центром в области экспериментальной физиологии. Основатель научной школы, Людвиг писал, что ни одна из существующих теорий нервной деятельности, включая и электрическую теорию нервных токов Дюбуа-Реймона, не может ничего сказать о том, как вследствие деятельности нервов становятся возможны акты ощущения.
      Выдающийся английский нейрофизиолог сэр Чарльз Скотт Шеррингтон, лауреат Нобелевской премии, выразил неуверенность, что в мозге человека возникает сознание и они как-то связаны между собой. Если не понятно, как психика возникает из деятельности мозга, то, естественно, столь же мало понятно, как она может оказывать какое-либо влияние на поведение живого существа, управление которым осуществляется посредством нервной системы.
      Профессором Московского университета, философом А. И. Введенским (1914) сформулирован закон «отсутствия объективных признаков одушевленности». Смысл этого закона в том, что роль психики в системе материальных процессов регуляции поведения абсолютно неуловима и не существует никакого мыслимого моста между материальной деятельностью мозга и областью психических или душевных явлений. Закон отсутствия объективных признаков одушевленности гласит, что «ни одно объективно наблюдаемое, т. е. никакое физиологическое явление не может служить достоверным признаком одушевленности, так что душевная жизнь не имеет никаких объективных признаков». Вопрос появления одушевленности «очевидно останется, вследствие отсутствия объективных признаков одушевленности, навсегда неразрешимым».
      Идеи непостижимости связи психики с деятельностью мозга, утверждение невозможности найти для нее место в системе материальных процессов в организме отнюдь не являются достоянием истории. Чтобы это показать, приведем несколько утверждений. Австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, Э. Шредингер писал, что природа связи некоторых физических процессов с субъективными событиями лежит в стороне от естественных наук и, весьма возможно, за пределами человеческого понимания.
      Академией наук Ватикана в Риме в 1966 году был проведен Международный симпозиум, посвященный проблеме «Мозг и сознательный опыт». В симпозиуме приняли участие выдающиеся ученые Запада, в том числе Е. Эдриан, У. Пенфилд, Дж. Экклз, Р. Гранит и др. В своих выступлениях они утверждали, что сознание первично, независимо от мозга, и что объективный мир есть вторичное, производное и независимое от сознания явление.
      Крупнейший современный нейрофизиолог, лауреат Нобелевской премии по медицине Дж. Экклз развивает мысль о том, что на основе анализа деятельности мозга невозможно выяснить происхождение психических явлений, и этот факт легко может быть истолкован в том смысле, что психика вообще не является функцией мозга. Ему вторят такие крупные специалисты, как Карл Лешли и Эдвард Толмен. По мнению Экклза, ни физиология, ни теория эволюции не могут пролить свет на происхождение и природу сознания, которое абсолютно чуждо всем материальным процессам во Вселенной. Духовный мир человека и мир физических реальностей, включая деятельность мозга, — это совершенно самостоятельные независимые миры, которые лишь взаимодействуют и в какой-то мере влияют друг на друга.
      Примечательно, что и такой крупный исследователь, занимающийся пограничными вопросами физиологии и психологии, как Г. Тойбер, признал на указанном выше симпозиуме, что он также не может ответить на вопрос, поставленный Дж. Экклзом. Нейрохирург с мировым именем У. Пенфилд, проведший потрясающие исследования головного мозга и сделавший значительный вклад в современную нейрофизиологию, в итоговой работе своей жизни «Тайна сознания», высказал глубокое сомнение, является ли сознание продуктом мозга и можно ли его объяснить терминологией церебральной анатомии и физиологии.
      Американские врачи, крупнейшие специалисты нейрофизиологии, лауреаты Нобелевской премии по физиологии Дэвид Хьюбел и Торстен Визел, признали, что все, что мы обнаруживаем в электрохимических откликах в зрительной коре головного мозга, это не зрительные образы. Для того чтобы построить мост опять-таки в царство сознания, нужен «мозговой гномик» — гомункулус или «мозговой зритель», то есть «человечек», который будет сидеть в мозгу и считывать, декодировать эту первичную информацию. Речь идет о том, что мы не видим света и не слышим звука в буквальном смысле. То, что происходит на сетчатке или в слуховом органе, не представлено в психике. Мы зрительно воспринимаем предметы, с которыми сталкиваемся, а вовсе не отображение на сетчатке.
      Вот еще один характерный пример невыводимости идеи сознания из работы центральной нервной системы, приведенный академиком П.К. Анохиным: «Я объясняю студентам: недавнее возбуждение формируется и регулируется вот так, оно в такой форме в нерве, оно является таким-то в нервной клетке. Шаг за шагом, с точностью до одного иона, я говорю им об интеграции, о сложных системах возбуждения, о построении поведения, о формировании цели к действию и т. д., а потом обрываю и говорю, сознание — идеальный фактор. Сам я разделяю это положение, но я должен как-то показать, как же причинно-идеальное сознание рождается на основе объясненных мною материальных причинно-следственных связей. Нам это сделать очень трудно…»
      Высказываемые утверждения о непостижимости связи психики с деятельностью мозга опираются на невозможность найти для нее место в системе материальных процессов организма. Ни одну из «мыслительных» операций, которые мы приписываем «разуму», до сих пор не удалось прямо связать с какой-то специфической частью мозга. Поэтому рассуждения о физических основах мышления пока сохраняют ярко выраженный философский оттенок. Если мы в принципе не можем понять, как именно психическое возникает вследствие деятельности мозга, то не логичнее ли думать, что психика вообще не есть по своей сущности функция мозга, а представляет проявление каких-то иных — нематериальных духовных сил?
      В своём «Ясном отчете» И. Фихте провозгласил: «Теория науки не психология, тем более что последняя есть ничто». Автор одной из статей в Британской энциклопедии не без иронии написал: «Бедная, бедная психология, сперва она утратила душу, затем психику, затем сознание и теперь испытывает тревогу по поводу поведения».
      Многие вопросы, касающиеся материального субстрата психики, при современном уровне развития естествознания, по-видимому, еще не могут получить даже гипотетического решения, поскольку о многих принципах работы нервной системы как специализированного органа отражения мы не только еще ничего не знаем, но, вероятно, даже и не догадываемся.
      Профессор Дюбуа-Реймон подхватил из слабеющих рук И. Мюллера и продолжил издание «Архива анатомии и физиологии» («Archiv fur Anatomie und Physiologie», 1795), который основал Иоганн Рейль и продолжил в 1815–1832 годах редактировать Меккель (1781–1833) — внук первого преподавателя акушерства в школе при больнице Шаритэ. Иоганн Меккель, называемый «немецкий Кювье», автор весьма значительных работ по сравнительной анатомии и тератологии, с 1808 года — профессор анатомии и хирургии в Галле, где он основал богатейший анатомический музей.
      Эмиль Генрих Дюбуа-Реймон умер 25 декабря 1896 года.

Земмельвейс (1818–1865)

      Австрия, Вена, XIX век. Эпидемия послеоперационной горячки уносит в могилу иногда до 60 % всех оперированных. Огромная смертность чудовищным грузом лежит на совести хирургов и акушеров, которые после вскрытия трупа беззаботно направляются оперировать больных, исследовать рожениц, принимать роды. Вследствие этой безалаберности родильная лихорадка становится постоянным спутником всех родильных заведений. Альфред Вельпо (1795–1867), знаменитый французский хирург, с горечью констатировал: «Укол иглой уже открывает дорогу смерти».
      Одновременно было замечено, что операции, произведенные на дому, заканчивались менее печально. Это обстоятельство позволило послеоперационной горячке присвоить второе название — «больничная горячка». Но и только. Никто толком не знал, как против нее бороться. Больницы производили самое удручающее впечатление. В палатах, плохо проветриваемых и убираемых, царили грязь и смрад. Больные лежали на койках, стоящих близко друг к другу. Рядом с выздоравливающими лежали умирающие, только что прооперированные — с теми, у кого гноились раны и была высокая температура.
      В операционной было не чище, чем в палате. В центре стоял стол из неотесанных досок. На стене висели хирургические инструменты. В углу на табурете стоял таз с водой для хирурга, который мог после операции вымыть окровавленные руки; до операции, по общему мнению, мыть их было бессмысленно — ведь они еще чистые. Вместо ваты применяли корпию — клубки ниток, вырванных из старого белья, чаще всего нестиранного. Жуткое зрелище представлял и сам хирург, когда облачался в свой сюртук, запачканный кровью и гноем больных. Об опыте и умении врача нередко судили по тому, насколько грязен его сюртук…
      Борьбу за чистоту в больницах одним из первых начал акушер Земмельвейс. Он первым основал настоящую хирургическую клинику с применением санитарно-гигиенических требований, которые в то время могли быть использованы. О санитарии он вынужден был заботиться, так как столкнулся с фактом высокой послеоперационной смертности, причины которой долгое время оставались загадочными.
      Игнац Филипп Земмельвейс родился 17 июля 1818 года в венгерском городе Пеште в семье торговца. После окончания начальной школы и гимназии в Буде (Офен), в 1837 году он поступил на юридический факультет Венского университета. Родители хотели, чтобы сын подготовился к карьере военного судьи. Но Игнац увлекся естественными науками и перешел на медицинский факультет. В Вене он учился на 1-м курсе, в Пеште на 2-м и 3-м курсах, затем снова вернулся в Вену и уже там завершил свое обучение.
      Его учеба совпала с началом возрождения естественных наук в Австрии. В Венском университете работали известные ученые-медики Рокитанский, Шкода и Гебра, которые оказали большое влияние на формирование взглядов Игнаца. По окончании учебы Земмельвейс пытался попасть в ассистенты к знаменитому терапевту Йозефу Шкоде, одному из основателей «Новой Венской школы», но это ему не удалось и тогда пришлось стать акушером.
      Игнац Земмельвейс получил 1 июля 1844 года докторский диплом, представив работу «De vita plantarum». В связи с тем, что Земмельвейс уже дважды проделал практический курс акушерства в 1-й акушерской клинике, он обратился к профессору Клейну, директору этой клиники, с просьбой о предоставлении ему места ассистента. Его приняли ассистентом лишь 27 февраля 1846 года, и то, как оказалось, временно: предшественнику Игнаца доктору Брейту 20 октября этого же года продлили договор еще на два года. К счастью, 20 марта 1847 года Брейт получил профессорскую кафедру в Тюбингене, и место ассистента было закреплено за Земмельвейсом.
      Кроме 1-й акушерской клиники, предназначенной для практических занятий врачей и студентов, в университете была и 2-я клиника, руководимая Бартшем, в которой обучались акушерки. Доктору Земмельвейсу бросился в глаза огромный разрыв в количестве заболевших и умерших рожениц в этих двух отделениях. Он подсчитал, что в 1840–1845 годах смертность в 1-м отделении была в три раза, а в 1846 году — даже в 5 раз больше, чем во 2-м отделении. В 1-м отделении смертность достигала 31 %. В течение одного года в 1-м отделении из 4010 разрешившихся от бремени умерло 459 (11,4 %), в то время как во 2-м отделении из 3754 рожениц погибло 105 (2,7 %). Такое различие у многих вызывало недоумение, но особенно был изумлен Земмельвейс. Говорили, что причины громадной смертности в 1-м отделении кроются в общей эпидемической обстановке в Вене, якобы роженицы поступают туда уже заболевшими. Земмельвейс чувствовал, что объяснения не выдерживают критики, но какова на самом деле причина, долго понять не мог. Доктор Земмельвейс подозревал, что если это и эпидемия, то корень ее кроется в самой клинике.
      Объяснения были самые курьезные. Одни убеждали доктора Земмельвейса, что поскольку 1-е отделение пользовалось дурной славой, то роженицы поступали туда, испытывая страх. Другие обвиняли в заболевании католического священника, ходившего с колокольчиком, который расстраивал роженицам нервы. Говорили об особом контингенте пациентов этой клиники, туда поступали преимущественно бедные, заявляли о грубом исследовании рожениц студентами и стыдливости женщин, которые рожают в присутствии мужчин…
      По меньшей мере вздорными находил эти объяснения Земмельвейс. Он искал и не оставлял надежду найти и устранить причину, уносящую так много жизней ни в чем не повинных рожениц. Он подметил, что, чем больше времени проводят беременные в больнице, тем больше шансов на заболевание, и не только после родов, но и во время последних. Он намеревался доказать это на цифрах, представив специальные таблицы. По предложению Шкоды была организована особая комиссия, однако Клейн, заведующий кафедрой акушерства, настоял, чтобы ее распустили.
      В конце 1846 — начале 1847 года Земмельвейс отправился в Дублин с научной целью, а затем поехал отдыхать в Венецию, отчасти чтобы несколько рассеять свое тяжелое настроение от пережитых впечатлений в клинике. В его отсутствие в Вене трагически погиб любимый профессор судебной медицины Колетчка. При вскрытии трупа он случайно поранил палец, после чего у него возник сепсис. Земмельвейс, так много думавший над причиной родильной горячки, быстро сообразил, что смерть Колетчки произошла по той же причине, по которой гибли роженицы. В кровь профессора попал трупный яд, который остался на ланцете. Земмельвейс предположил, что так же погибали роженицы: им вносилась инфекция в родовые пути. В Венской медицинской школе в те годы господствовало так называемое анатомическое направление: акушеры увлекались препарированием трупов. Земмельвейс также ежедневно работал в анатомическом театре, а затем отправлялся в акушерскую клинику и исследовал беременных.
      После смерти друга Земмельвейс написал: «Один бог знает число тех, которые по моей вине оказались в гробу. Я так много занимался трупами, как редко кто из акушеров… Я хочу разбудить совесть тех, кто еще не понимает, откуда приходит смерть, и признать истину, которую узнал слишком поздно…»
      Доктор Земмельвейс решил экспериментально подкрепить свои выводы. Вместе со своим другом доктором Lautner`om, ассистентом Карла Рокитанского, он произвел девять опытов на кроликах, вводя им в кровь секрет из матки заболевших рожениц, — кролики заболели.
      Не откладывая, Земмельвейс предложил ввести в клинику антисептику, метод обеззараживания рук медицинского персонала хлорной водой. Земмельвейс называл убийцами тех акушеров, которые не признавали его метода дезинфекции рук. Результаты этого нововведения дали очень скоро о себе знать. Если до введения хлорированной воды, в апреле 1847 года, из 312 рожениц умерло 57 (18,26 %), в мае, когда метод апробировался, процент смертности снизился до 12, в следующие 7 месяцев — до 3 %, и, наконец, в 1848 году умерло всего 1,27 % (из 3556 чел. — 45 чел.).