Бояре, или «старшие мужи» княжеской дружины, упоминаются в «Повести временных лет» уже в IX в. Вероятно, самые доверенные и влиятельные советники князя были не только выходцами из дружинной среды, но и представителями верхушки древнеславянского общества.
      Само слово «боярин», скорее всего, происходит от славянского «болий», т. е. «большой». Бояре действительно были большими, влиятельными людьми, в отличие от рядовых дружинников («детских», «отроков») или дворянства XV– XVII вв. («детей боярских»).
      Принадлежность к боярской среде уже в первое столетие существования Древнерусского государства являлась наследственной. «Повесть временных лет» прослеживает деятельность трех поколений видных бояр. Остромир был новгородским посадником (наместником) при князе Ярославе Мудром. Известна великолепная рукопись выполненного по его заказу Евангелия («Остромирово Евангелие»). Его сын Вышата являлся киевским тысяцким, т. е. главой городского ополчения, а внук – Ян Вышатич – также тысяцким. При Ярославе Изяславиче Ян в 1060-е гг. был наместником на Белоозере и подавил там мятеж, вызванный волхвами, которых захватил в плен и приказал казнить. Умер Ян уже при князе Владимире Мономахе в 1106 г., достигнув девяноста лет.
      В эпоху возвышения Москвы и дальнейшего объединения вокруг нее русских земель, московское боярство формировалось из «выходцев» разных земель – Новгорода, Южной Руси, Владимира, Костромы, Твери и даже Золотой Орды. Его костяк составили не более двух десятков крупнейших родов, потомки которых в течение трех столетий занимали боярские должности, выполняя важнейшие поручения военного, дипломатического и административного характера. Эти роды в литературе принято называть старомосковскими. Они тесно связали свою судьбу с возвышающимся Московским княжеством, породнились с самими князьями московского дома, приобрели значительные земельные богатства и влиятельное положение. Любопытно, но среди старомосковских родов лишь единицы (например, Протасьевичи-Вельяминовы или потомки дружинника Александра Невского Гаврилы Алексича) возводили свою родословную к боярским и дружинническим родам домонгольской эпохи.
      Вторая половина XV в. вносит определенные изменения в генеалогический состав московского боярства. Двор великих князей активно пополняется потомками удельных Рюриковичей – княжатами, которые оставляли оскудевшие родовые гнезда и искали счастья на великокняжеской службе. Ко времени завершения процесса объединения русских земель вокруг Москвы, в составе московского боярства оказались потомки бывших удельных ярославских, тверских, суздальских, стародубских, рязанских князей, а также потомки князей Верховских княжеств. Значительное место занимали выехавшие из Литвы Гедиминовичи – князья Патрикеевы, Мстиславские, Бельские; а также другие литовские выходцы – князья Глинские. Старомосковские роды были вынуждены потесниться перед знатными пришельцами, получавшими богатые пожалования от государей.
      Характерно описание одного из первых подобных столкновений. При Василии I на Русь «выехал» князь Юрий Патрикеевич, правнук великого князя литовского Гедимина. Великий князь принял знатного литовца с особым почетом, пожаловал в бояре, выдал за него дочь Анну и упросил «старых» бояр уступить зятю первое место. Делать было нечего, и бояре подвинулись. Но когда брат князя Юрия Федор попытался было «пересесть» боярина Федора Сабура, указывая на высокое положение родича, тот отвечал: «У того Бог в кике, а у тебя Бога в кике нет», и не уступил. Намек Федора Сабура был довольно прозрачен: кика, или кичка, – головной убор замужней женщины и высокое положение князя Юрия Патрикеевича он объяснял не происхождением, а родством с правящей династией. Примечательно, что потомки князя Федора Патрикеевича, князья Хованские, не добились таких успехов при дворе, как потомки князя Юрия Патрикеевича, и выдвигаются только в XVII в. Как можно видеть, в первой половине XV в. старомосковские роды еще могли успешно держать оборону от «выходцев»-княжат, но при Иване III, когда число потомков Рюрика и Гедимина при московском дворе достигло нескольких десятков, «старые бояре» уступили.
      Историки конца XIX – начала XX в. (В. О. Ключевский и С. Ф. Платонов) полагали, что такая аристократическая Боярская дума стремилась к ограничению верховной власти и пыталась опереться на свои прежние владельческие права. Против этой силы, как считал С. Ф. Платонов, и была направлена опричнина Ивана Грозного. Это объяснение опричнины принято называть антибоярской концепцией. Исследования С. Б. Веселовского и его последователей доказали, что борьба боярств против централизации – это миф. Уже в XV в. многие бояре-княжата, потеряв земли в родовом уделе, приобрели их в других областях. Возврат к удельным временам ставил их интересы под угрозу.
      Знаменитый спор Ивана Грозного и бывшего сподвижника царя, а затем беглеца в Литву князя Андрея Михайловича Курбского шел не о централизации России, а о путях развития этого процесса. Царь писал, что имеет наследственное право действовать по своему произволу – «А жаловать есмя своих холопей вольны, а и казнить вольны же», – писал Иван Грозный. Курбский же был сторонником прежних традиций, свойственных политике московских князей XIV в. – уважения к боярству, деятельного и совещательного участия бояр в управлении, которые противопоставлял безжалостному и беспричинному террору Грозного.
      В то же время нельзя говорить о боярстве как о безынициативной и слабой социальной группе, интересы которой ограничивались несением государевой службы и ожиданием пожалований. Активная роль бояр в управлении Московским княжеством, пик которой приходится на период малолетства Дмитрия Донского, выработала у боярства определенные представления о своей роли в политической иерархии государства. Политическое самосознание «сильных в Израили» (выражение Курбского) тесно связано с идеями государевой службы, значение которой было обусловлено представлениями о священном характере власти монарха. Давнее сотрудничество бояр с государями выработало ряд традиций, через которые не могла переступить даже воля монарха. Одна из них – местничество. Сложнее обстояло дело с другими правами московского боярства, уходившими корнями в начальные этапы его формирования. Так, традиционное для XIV в. право «отъезда» бояр и слуг, т. е. перемены ими государя, стало рассматриваться Иваном III во второй половине XV в. как измена. Уходила в прошлое и практика смелого, открытого диалога между боярами и государем.
      Итогом ломки прежних отношений между государем и боярством стала ситуация, обрисованная австрийским послом ко двору Василия III бароном Сигизмундом Герберштейном: «Все они называют себя холопами, т. е. рабами своего государя». И все же отношения между государем и боярством, несмотря на укрепление абсолютистских тенденций при Иване III, Василии III и особенно Иване IV, продолжали сдерживаться традицией, посягнуть на грубое нарушение не могли и государи. Традиция предполагала в том числе и защиту бояр от необоснованных опал и казней. Этим объясняется та усиленная деятельность Ивана Грозного по созданию видимости «справедливого суда» над изменниками, который сопутствовал опричным опалам и казням.
      Опричнина Ивана Грозного нанесла жестокий удар по боярству, пожалуй, наибольший, нежели по другим социальным слоям Российского государства. По подозрению в измене уничтожались выдающиеся деятели, чьи успехи и достижения вызывали ревность и гнев царя. Итогом ее стала политическая деградация боярства. В Смутное время, получив в свои руки государственную власть, боярское правительство (Семибоярщина) не сумело справиться с этой ношей и поспешило сдаться перед польской интервенцией.
      После опричнины Ивана Грозного и событий Смутного времени большинство «сильных» родов попросту вымерли. Их места занимали представители провинциального дворянства, родичи царских жен и видные выдвиженцы, лишь волею государя вознесенные из «худородства» в состав Боярской думы. Таким образом, генеалогический состав боярства постепенно изменялся в сторону преобладания «худородных» по меркам XVI в. фамилий. Одновременно с этим, укрепление российского абсолютизма при царе Алексее Михайловиче все более и более превращало Боярскую думу в рабочий аппарат управления, лишая ее какой бы то ни было самостоятельности. Однако по-прежнему боярство вплоть до петровской ломки государственного уклада Российского государства являлось ведущей политической силой, без которой царь не мог вести гражданское управление или военные действия.
      Занимая высшие ступени в государственной иерархии, боярство стремилось извлечь из своего положения максимальную пользу. Не случайно в XVII в. бояр называли «сильными людьми» и безуспешно жаловались государю, что на «сильных людей» нет управы. Имея в руках рычаги управления страной (возглавляя приказы, управляя городами и осуществляя суд), бояре имели возможность бесконтрольного обогащения. Лишь самые богатые или, напротив, религиозные и совестливые могли позволить себе не брать «посулов», взяток, подношений и т. д. Например, владелец огромных вотчин (9083 крестьянских двора) князь Михаил Яковлевич Черкасский славился своей неподкупностью и в 1697 г. был отправлен воеводой в Тобольск. Царь был уверен, что боярин не разорит сибиряков поборами. Современник Черкасского, боярин князь Никита Семенович Урусов, обладавший гораздо меньшим состоянием, напротив, активно использовал воеводство на Двине. Поборы воеводы в фантастическую по тем временам сумму в 1500 рублей с уезда и 550 рублей с города в год были не по силам даже богатым двинянам. Характерно, что в ответ на злоупотребления воеводы (а Урусов не только грабил двинян, но и приказывал недовольных избивать батогами) царь лишь запретил ему брать чрезмерные поборы, но никакого наказания не возложил. Для русского Средневековья практика, когда воевода кормился поборами с местных жителей, была обыденной, и часто царь определял отличившихся бояр или служилых людей на «хлебные» воеводства в качестве награды.
      Несчастное население было вынуждено сверх установленных налогов и податей кормить еще и ненасытного воеводу, на которого, если тот был боярин, «и управы сыскать было не мочно». Но когда чаша терпения переполнялась, орудием мести становился бунт. В 1547 г. ненавистного народу боярина князя Ю. В. Глинского разъяренная толпа нашла в Успенском соборе. Не смущаясь святостью этого места, боярина выволокли на Соборную площадь и убили. Глинского не спасло даже то, что он приходился родным дядей юному царю Ивану IV. Спустя сто лет другой юный царь Алексей Михайлович со слезами «отмолил» у бунтовщиков жизнь своего любимого «дядьки» (воспитателя) Б. И. Морозова. Морозова срочно отправили в ссылку, подальше от народного гнева, но его приспешников, грабивших народ, Леонтия Плещеева и Никифора Траханиотова, царь был вынужден отдать москвичам на расправу. Кровавый след в истории многих знатных родов оставили события стрелецкого восстания в мае 1682 г. Тогда взбунтовавшиеся стрельцы изрубили боярина А. С. Матвеева, князей Ю. А. и М. Ю. Долгоруковых, князя Г. Г. Ромодановского, бояр И. К. и А. К. Нарышкиных и многих других. Припомнили им не только принадлежность к клану Нарышкиных, врагов старообрядчества, но и многочисленные притеснения и поборы. Впрочем, правящее сословие такие жестокие уроки быстро забывало. Потому и XVIII в. оказался не менее «бунташным», чем его предшественник.
      И все же не только лихоимством и казнокрадством прославилось боярство за свою почти тысячелетнюю историю (последний русский боярин князь И. Ю. Трубецкой скончался в 1750 г.). В качестве эпитафии русскому боярству, сыгравшему огромную роль в становлении и развитии Российского государства в XIV–XVII вв., уместно привести слова великого князя Дмитрия Донского, адресованные боярам, верным советникам и боевым товарищам: «Ведаете каков обычай мой есть и нрав, родился пред вами, и при вас возрос, и с вами царствовал, землю Русскую держал 27 лет… и мужествовал с вами на многие страны, и противным был страшен в бранех, и поганыя низложил с Божиею помощью и врагов покорил. Великое княжение свое вельми укрепил, мир и тишину земле Русской сотворил… Вы же не нарекались у меня боярами, но князьями земли моей…»

      В истории боярства одна из самых загадочных страниц – местничество. В начале XXI в. спор о том, кто «выше» сядет, представляется абсурдым. В местничестве можно увидеть только чванство и дикость. На самом деле, это явление было очень сложным и играло важнейшую роль в сохранении определенного баланса сил в правящей элите Московского государства.
      Ругать местничество стали уже во второй половине XVII в., когда оно во многом стало анахронизмом. В 1682 г. оно
      было отменено, а разрядные книги по которым велся местнический «счет», торжественно сожжены. Для деятелей эпохи Просвещения местничество и хвастовство своим происхождением было дикостью:
 
Разница потомком быть предок благородных,
Иль благородным быть. Та же и в свободных
И в холопех течет кровь, та же плоть, те же кости
Буквы, к нашим именам приданные, злости
Наши не могут прикрыть; а худые нравы
Истребят вдруг древния в умных память славы,
И чужих обнажена красных перьев галка
Будет им, с стыдом своим, и смешна и жалка.
 
      Писал князь Антиох Кантемир, младший современник Петра I, и сам, между прочим, потомок молдавских господарей. Спустя столетие, А. С. Пушкин вспоминал местничество с мягкой иронией, но без осуждения:
 
Из них Езерский Варлаам
Гордыней славился боярской:
За спор то с тем, то с другим
С большим бесчестьем выводим
Бывал из-за трапезы царской,
Но снова шел под страшный гнев,
И умер, Сицких пересев.
 
      А вот историки второй половины XIX – начала XX столетия уже проявляли к местничеству больший интерес. Демократически настроенной профессуре хотелось видеть в местничестве попытку сопротивления абсолютизму. Пусть даже и столь ограниченную сословными принципами. Однако внимательное изучение этого явления вызвало разочарование. Местничество оказалось своеобразной «Табелью о рангах» XVI–XVII столетий – в запутанной иерархии счетов, среди споров о том, кто «выше», боярство и не думало отстаивать какие-то привилегии, а лишь слепо взывало к «старине», освященной обычаем. Ключевский отмечал, что местничество проникнуто «политической беспечностью» и отсутствием «вкуса к власти». Великий историк отмечал, что местничество ослабляло силы и общества и государства, и уж точно не имело ничего общего с аристократическим протестом рыцарства, из которого родились западноевропейские демократические свободы. Разобрались историки в этом сложном вопросе сравнительно недавно, и тогда выявилось, что местничество очень неоднозначное явление.
      Принцип местничества заключался в распределении назначений на службу и для участия в дворцовых церемониях и мест за царским столом во время приемов и торжеств по происхождению человека («отечеству»), а не по его личным заслугам. «Отечество», «отеческая честь» зависели от родословной человека, служб его предков и его самого. Положение служилого человека определялось по отношению к его родичам и по отношению к представителям других родов. Представители старших ветвей рода и старшего поколения считались по местническому счету выше представителей младших ветвей и младших поколений. Дядя не мог быть назначен на менее значительную должность, чем племянник, и это правило распространялось и на их потомков. При воеводских назначениях «честее» считалась служба в большом полку, затем вторым по значению шел передовой полк, после него – полк правой руки, потом – полк левой руки, наконец, последним был сторожевой, или ертоул. При организации крупных воинских соединений – в походах или береговой службе – в полках бывало несколько воевод: первый воевода большого полка, второй воевода большого полка, третий воевода большого полка, первый воевода передового полка и т. д. Помимо счетов между однородцами, существовали гораздо более сложные счеты между различными родами. Каждое назначение считалось «случаем», и если, допустим, князь Кашин был выше Гагарина, а Гагарин выше Плещеева, то внук Кашина мог претендовать на назначение выше племянника Плещеева. Таким образом, выстраивалась долгая цепочка «случаев», перечислявшихся каждый раз при спорах «о местах», возникавших между воеводами. При местнических спорах перечислялись «случаи», записанные в росписях служебных назначений («разрядах») за последние пятьдесят, семьдесят, а то и сто лет.
      Вот, к примеру, фрагмент местнической челобитной князя Юрия Дмитриевича Хворостинина «царю Дмитрию Ивановичу», т. е. Лжедмитрию (1605):
      «Велел ты, государь, мне, холопу своему, стоять у стола со князем Борисом Лыковым, и мне, холопу твоему, менши князь Бориса Лыкова быть не вместно: по вашей царской милости Лыковы с нами, холопи твоими, везде бывали безсловны, в менших товарищи, и с теми, которые с нами, холопи твоими, живут в пятых и в шестых; лутчей, государь, в родстве Оболенских и Лыковых боярин князь Юрьи Иванович Кашин менши был князя Петра Федоровича Охлябинина многими месты, а Охлябинины, государь, по вашей государьской милости с нами, холопи твоими, живут везде в товарищах. 7032-го (1525) году ходили воеводы из Козани в судех: в большом полку боярин князь Иван Федорович Белской, в правой руке в других князь Петр Федорович Охлябинин, в передом полку в других князь Василей Елецкой, в левой руке в других князь Василей Ушатой. А в 40, государь, в 9-м (1541) году князь Василей Чюлок Ушатой больши был князь Ивана Прозоровского двемя местами: на Коломе были воеводы – в большом полку боярин князь Ондей Иванович Шуйской, в правой руке в других князь Василей Васильевич Ушатой, в сторожевом полку в других Василей Борисов, в левой руке в других князь Иван Прозоровской. А в 52-м (1546) году князь Иванов меншой брат родной Федор Прозоровский болши был князь Юрьи Кашина…»
      Всего же подробное перечисление различных воеводских назначений занимает три с половиной печатных страницы, но, к сожалению, исход этого спора неизвестен.
      Начиная с XIV в. от легендарного местничества бояр Ивана Калиты и до 1694 г. историк Ю. М. Эскин учел 1717 случаев местничества. Некоторые из них решались быстро и просто. Для бояр, разбиравших спор, несостоятельность претензий челобитчика была очевидна, и наглец «выдавался головой» тому, на кого бил челом. По мнению С. Б. Веселовского, ничем особенным «выдача головой» не грозила – проигравший прилюдно просил прощения, а затем обида забывалась за чашей вина или меда. Но были и другие случаи, когда определить старшинство одного из спорящих не помогали никакие перечисления прецедентов – у каждой из сторон находились свои аргументы. В таких случаях царь отзывал обоих участников спора от назначений.
      Бояре и служилые люди цепко держались за местничество. Доходило даже до прямого неповиновения царской воле. Тогда бояр и воевод, сопротивлявшихся «невместному», по их мнению, назначению привозили на службу «скованна» или прямо из дворца отправляли в тюрьму. Местнические споры и вызванные ими проволочки снижали оперативность действий и боеспособность русской армии. Не раз заместничавшие воеводы или даже головы оказывались не готовы к отражению внезапного наступления неприятеля. Однако потерпеть поражение для служилого человека было не столь позорно, как уступить в местнической иерархии. Такая «поруха чести» тяжело переживалась служилыми людьми. Один из видных опричников Ивана Грозного Михаил Безнин, проиграв местнический спор, хотел от обиды постричься в монахи. Видный воевода Бориса Годунова Петр Федорович Басманов, узнав, что он назначен «ниже» князя Телятевского, «патчи на стол, плакал горько». Именно местническая обида и подтолкнула Басманова к измене царю Федору Годунову. За назначениями и местническими «случаями» служилого человека внимательно следили его родственники. Так, один из князей Оболенских не захотел местничаться со своим близким другом, однако другие Оболенские обратились с челобитьем к государю, жалуясь, что князь «тем своим воровским нечелобитьем всеми их роду князей Оболенских поруху учинил».
      Однако представлять местничество исключительно как боярскую привилегию было бы неверно. С. Б. Веселовский отмечал, что местнический распорядок «ограничивал княжеский произвол» и одновременно «обуздывал и дисциплинировал дружинника», поскольку люди Средневековья «не верили в исключительные таланты и не ценили их», ведь «тогдашняя служба требовала от человека не исключительной талантливости и ярко выраженной индивидуальности, а знаний и навыков в ратном деле, выносливости и мужества, доступных рядовому служилому человеку». С обстоятельным исследованием «Местничество и абсолютизм: постановка вопроса» выступил в 1964 г. С. О. Шмидт. С. О. Шмидт показал: местничество, сформировавшееся в условиях сохранения в едином Российском государстве остатков феодальной раздробленности, являлось «компромиссом центральной власти с верхушечными группировками феодалов и этих группировок между собой». Появление на великокняжеской службе знатных княжат позволяло нетитулованным боярам состязаться с ними только на служебной лестнице. В этой борьбе старомосковское боярство опиралось на волю государя как на регулятор служебных взаимоотношений. В свою очередь, княжата при помощи местничества стремились удержать свои наследственные привилегии и в какой-то мере «сковывали инициативу центральной власти». «Таким образом, княжата и бояре искали в местничестве защиту от центральной власти и от конкуренции других „больших“ людей, а центральная власть – защиту от крупных феодалов». Местничество по существу заменяло родовую честь служилой и приравнивало потомков удельных князей к нетитулованным боярам в их отношении к государевой службе. В этом оно служило интересам государства. С другой стороны, местничество поддерживало определенный иерархический порядок в правящем сословии, ограничивало фаворитизм и произвол правителя, чем было выгодно боярству. Не случайно даже Иван Грозный был вынужден считаться с местнической традицией и для того, чтобы приблизить к себе своих любимцев-опричников вроде Скуратова и Грязного, был вынужден создать практически новую категорию служилых людей – думных дворян.
      Попытки ограничить местничество предпринимались центральной властью начиная с середины XVI в. При критических ситуациях царь издавал указ воеводам «быть без мест» и назначения в этих походах не считались «случаями». Было принято «безместие» и на заседаниях Боярской думы. В 1550 г. было запрещено местничаться «новикам», т. е. только что вступившим в службу людям, и ограничена возможность для местничества воеводам, находящимся в походах и на «берегу». Царь указал считаться местами первым воеводам полков между собой, вторым воеводам полков между собой и первым воеводам со вторыми. Вторым воеводам с первыми воеводами других полков местничаться было запрещено.
      Ко второй половине XVII в., когда количество служилых родов значительно возросло, местничество стало восприниматься исключительно как помеха. Оно утратило значение регулятора во взаимоотношениях между царем и боярскими группировками (активно использовавшееся в борьбе за укрепление своей власти Борисом Годуновым) и одновременно распространилось среди провинциального дворянства. Местничество «захудалых» городовых дворян вызывало справедливый гнев царя и бояр, поскольку грозило полностью дезорганизовать государственное управление и военную службу.
      Инициатором отмены местничества стал просвещенный боярин князь Василий Васильевич Голицын, при царевне Софье ставший ее фаворитом и соправителем. 12 января 1682 г. «Богом ненавистное враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее» местничество было отменено особым соборным приговором. Разрядные книги были сожжены, но одновременно было принято решение о составлении новых родословных книг, в которых отразились бы «честные службы» родов. Для этого создали особую Палату родословных дел, деятельность которой завершилась составлением «Бархатной книги».

      На протяжении XIV–XVII вв. шел процесс постепенного превращения дворянства в единое сословие. Первоначально «служилые люди» были весьма пестрой категорией. Свои бояре и «воинники» были у больших и крупных феодалов, как светских, так и духовных, – великого князя московского, удельных великих князей (рязанского, тверского, суздальско-нижегородского) и просто удельных, а также у митрополитов (позднее – патриархов) и даже епископов. Вплоть до второй половины XV в. сохраняло свою обособленность новгородское боярство, и до начала XVI в. – псковское.
      Даже после объединения Руси в числе «государевых холопей», т. е. дворян, были и служилые князья со своими военными отрядами в сотню и более человек с остатками уделов, где они взимали пошлины и вершили суд, а были и «однодворцы», чье состояние ограничивалось гектаром бесплодной земли, парой худых изб, горбатой клячей и дедовской саблей.
      В XVI в. начинают формироваться провинциальные корпорации служилых людей – «городовое» дворянство. Смутное время способствовало их консолидации и в определенной степени зародило в них стремление к самостоятельности. В 1620-е гг. частым явлением стали волнения членов дворянских корпораций, направленных на защиту своих интересов от «сильных людей», бояр. Позднее дворяне одного уезда часто объединялись, добиваясь сыска беглых крестьян или решения других животрепещущих вопросов.
      Судьбы и происхождение местных корпораций были различны. Например, новгородское дворянство по большей части было новым и происходило от землевладельцев, посаженных Иваном III после конфискации обширных вотчин новгородского боярства. Напротив того, рязанские роды восходили к местному боярству XIII–XV вв.; эта корпорация была замкнутой, весьма уважаемой и сильной. В Смутное время рязанские дворяне во главе с Прокопием Ляпуновым составили ядро Первого ополчения. Активно отстраивавшаяся в конце XVI в. южная линия обороны требовала своего служилого сословия, и в этих краях воеводы верстали поместьями (раздавали поместья) представителей низших сословий – казаков, бывших (порою беглых) холопов, разорившихся купцов и ремесленников, а то и крестьян. Провинциальных дворян чаще всего и именовали по тому уезду, где находились их вотчины: костромичи Писемские, галичане Котенины, рязанцы Вердеревские и т. д.
      Собственно единого названия для дворянства в XV–XVII вв. не было. Вместо термина «дворянство» писали и говорили: «служилые люди по отечеству» или «дети боярские» («сыновья боярские»). Даже в первой половине XVIII в. фигурировал заимствованный из Польши термин «шляхетство», и лишь со второй половины XVIII в. после завершения процесса формирования сословия появляется термин «дворянство», а понятие «дворянин» становится важным социальным признаком. Но, несмотря на пестроту своего состава, дворянство в XV–XVII вв. (и позднее, вплоть до реформ Александра II) объединялось одной важнейшей чертой – правом владеть населенными землями и пользоваться результатами труда земледельца.
      Землевладение служилых людей было представлено двумя формами: вотчина и поместье. Вотчина, как о том свидетельствует сама форма этого слова, являлась наследственным, «отеческим» владением. Вотчинное землевладение, возможно, уходит своими корнями еще в домонгольскую эпоху. Другим его источником были княжеские пожалования за верную службу. Согласно средневековым представлениям, владельцем всей земли был государь – великий князь, а затем царь. Он и жаловал бояр и дворян вотчинами. Наконец, вотчины покупали, и чаще всего у других землевладельцев. Поместье же, напротив, было временным и отчуждаемым земельным наделом. Его давал государь служилому человеку, и только за службу, о чем уже говорилось выше. Однако и поместье, и вотчина, как это было установлено «Уложением о службе», введенном в 1555–1556 гг., обязывали к несению военной службы. По первому же требованию землевладелец был обязан явиться в поход «конно, людно и оружно». «Уложение» определяло, что с каждых 100 четвертей (четверть составляет немногим более 0,5 гектара) «доброй земли» землевладелец был обязан выставить на смотр одного конного воина в полном вооружении, а в дальний поход – воина с двумя лошадьми. За исполнение норм «Уложения…» выдавалось жалованье, за их перевыполнение – премия. В противном случае провинившегося ждали штраф и даже конфискация поместья.
      Для определения боеспособности русской армии ежегодно проводились войсковые смотры. Вот как описывает их Сигизмунд Герберштейн: «Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем, как сказано выше, он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по своему имущественному достатку, служат без жалованья».