Началась паника, люди боятся выходить за околицу. По инициативе Василия Ивановича местные помещики собрали псовую охоту с тремястами собаками и большим количеством загонщиков. Стаю удалось блокировать и, в основном, перебить. Вырваться из облавы удалось только вожаку, необычайно большому волку.

Словно в отместку, он начал нападать не только на домашний скот, но и на людей. Один порезал целое стадо овец и загрыз пастуха с собакой. Потом прямо в селе напал на бабу. Волчара дошел до того, что ночью пробрался в саму Завидовскую усадьбу и выл около помещичьего дома. Причем ни одна спущенная собака не осмелилась к нему подойти.

Трегубов счел это личным вызовом и поклялся убить волка. Началась борьба зверя и человека. Матерый, умный хищник не боялся ни собак, ни флажков и легко уходил от облав.

Последняя облава была вчера в ночь. На нее согнали всех окрестных крестьян. Только на номерах стояло тридцать человек с ружьями. И все-таки волк ушел. Причем полем на виду у всех: перескочил через флажки и прорвал цепь безоружных загонщиков.

Крестьян отпустили, а Трегубов с двумя егерями и малой сворой собак отправился по его следу. Его резвый донец опередил медлительных егерских лошадей, и помещик в одиночку напоролся на волка.

Собаки, увлеченные погоней, были далеко, егеря не поспели на выручку, Трегубов стрелял, но дал промах, а волк умудрился зарезать его лошадь и нанести охотнику несколько ударов клыками. Охотник удачно спрыгнул с падающего коня и сумел отбиться кинжалом. Когда подоспела подмога, зверь ушел, но рваные раны, полученные Трегубовым, очень тяжелы, и есть опасность для его жизни.

Я начал расспрашивать о помещике, чье имя не раз упоминалось на застолье уездного начальника. По словам моего провожатого выходило, что это один из самых богатых помещиков в губернии. Иван Иванович удивился, что я ничего толком не знаю про такую популярную в здешних местах личность, и с удовольствием поведал мне несколько скандальную историю своего патрона.

Происходил Василий Иванович из боковой ветви древнего боярского рода, состоявшего в родстве с самыми знатными русскими фамилиями. Однако, еще в петровские времена их фамилию начали преследовать всяческие несчастья от болезней до опал, и Трегубовы потеряли значительную часть родовых земель и, говоря нашим языком, общественную значимость. Род захирел, и о нем подзабыли.

Отец нынешнего помещика Иван Васильевич Трегубов, не выслужив ни чина, ни состояния, погиб во время турецкого похода от болезни, оставив малолетнего сына почти нищим. Мальчика попечением родственников определили в кадетский корпус, после окончания которого в 1789 году он начал службу сержантом в лейб-гвардии Преображенском полку.

Интригами врагов фаворита императрицы, князя Алексея Зубова, когда августейшая любовница поссорилась со своим светлейшим аморетом, Трегубов был приставлен караульным к спальне любострастной императрицы. Государыня не обошла своим вниманием юного красавца сержанта, и на некоторое время он подменил собой на царском ложе Зубова. Князь Алексей расстроил интригу, умолил императрицу, искренне его любившую, вернуть себе ее благосклонность и отослать нового любовника.

Екатерина Алексеевна рассталась с Василием Ивановичем, по-царски наградив его за труды: чином лейб-гвардии поручика, богатым имением и высылкой из столицы в угоду ревнивому Зубову в бессрочный отпуск.

После восшествия в 1796 году на престол Павла Петровича, когда новый император одним из своих первых Высочайших Именных повелений, приказал всем отпускникам вернуться в свои полки, Трегубов вынужден был вернуться в Петербург.

Я кое-что знал об этом реформистском поступке Павла, поставившим на уши половину российского дворянства.

О своеобразной системе службы в армии не только малолетних, но и не рожденных детей при Екатерине II достаточно много рассказано в литературе и истории. Достаточно вспомнить Петрушу Гринева, героя повести Пушкина «Капитанская дочь», записанного в армию в младенчестве.

Петр I, в свое время, обязал всех дворян в обязательном порядке служить отчизне. Обходя, по нашей российской традиции, этот закон о службе всех сословий с рядового чина, дворяне записывали в полки своих недорослей для того, чтобы им шла выслуга лет и производство в чины.

Идею подхватили военные казнокрады, присваивающие себе содержание не родившихся или малолетних «отпускников». К концу правления матушки-императрицы в полках служило меньше половины их списочного состава. Большая же половина солдат и офицеров из высшего сословия сидела по домам и имениям, наслаждаясь радостями жизни.

Павел прищучил халяву и приказал всем отпускникам явиться в свои полки в самый короткий срок. Тут же пошел слух, что не вернувшихся лишат дворянства, чинов и привилегий. Ужас обуял великую, необъятную Русь. Отпускники бросились разыскивать свои подразделения. Новые драконовские порядки особенно касалось военнослужащих элитных полков, где неугомонный император мог самолично проверить соответствие полковых реестров фактическому присутствию.

В эти тревожные дни станционные смотрители на взятках наживали состояния за предоставление лошадей напуганным отпускникам. В столицу везли служить двухлетних капралов и пятилетних сержантов, числившихся в отпуске «до завершении учебы».

Трегубов вовремя вернулся в полк, сшил предписанный императором нищий мундир по прусскому образцу за двадцать два рубля ассигнациями и начал стойко сносить тяготы и лишения воинской службы.

Тягот оказалось предостаточно. Император требовал обязательного участия офицеров во всех ученьях, частенько самолично ими командуя. Гвардия, переодетая в дешевенькие суконные мундирчики, стыла на холодных петербургских ветрах зимой, без шинелей, изучая артикулы прусской армии.

К тому же большинство увеселительных заведений закрылось по приказу того же строго царя, страшась монарших гонений, лишив молодых людей заслуженных развлечений.

Василий Иванович, уже вкусивший сладкую жизнь самовластного владыки, очень тяготился служебной лямкой и вынужден был закосить от службы по болезни. Ему с трудом удалось после многомесячных мытарств добиться отставки по состоянию здоровья.

Император, не жаловавший бывших маменькиных фаворитов, отставку утвердил без повышения в чине, и Трегубов без новых чинов и наград вернулся в свое имение.

Многословный, не очень связный рассказ Иван Иванович окончил только тогда, когда наша гремящая колесница влетела в село Завидово.

Я обратил внимание на неплохие избы, крытые не соломой, а тесом, приличные ограды крестьянских домов и относительно хорошую дорогу. В центре села высилась пятикупольная церковь с колокольней не многим хуже собора, в котором венчали нас с Алей.

Я похвалил рачительного помещика, но Вошев комплимент отверг, сказал, что крестьяне Завидово отродясь были зажиточными, отсюда происходит и название села. В крепостную же кабалу они попали недавно, а до того были экономическими.

В это время наши могучие кони вознесли карету на самое высокое место в округе, где на семи ветрах стоял новый помещичий дом. Построил его отставной гвардейский поручик с размахом и очень капитально. В наше время такие строения называют «типичной помещичьей усадьбой» конца XVIII-начала XIX века. Типичными такие дома стали потому, что только такие капитальные строения смогли выстоять двести лет.

Дом, по строгой оценке, на дворец не тянул, но из всего, что я видел здесь в провинции, был самым крутым. Фасад его украшали восемь колон, стрельчатые венецианские окна, а крыша была крыта медными листами. Карета подлетела к высокому мраморному крыльцу и резко остановилась.

Нашего приезда ждали. Засуетилась дворня, которой у этого богатого помещика было без числа. Замелькали и люди, одетые в цивильное платье. Разглядывать обстановку было некогда, и я сразу же попросил проводить меня к больному. Взволнованные домочадцы и слуги бестолково сновали по всему дому. Лица у большинства были испуганные и расстроенные. Видимо, хозяина здесь любили.

Миновав две залы: парадную двусветную и более интимную с арочными окнами, барочной золоченой мебелью, мы прошли в спальню хозяина. На широкой, альковного типа кровати лежал крупного сложения молодой мужчина в окровавленной рубахе. Кроме него, в комнате были священник в парадной рясе и несколько заплаканных женщин. При нашем появлении священник прервал молитву и скорбно покачал головой.

– Жив? – спросил я.

– Отходит, – ответил поп.

Я подошел к раненому. Вид у Трегубова был ужасный. Волк успел его здорово потрепать. Первым делом я проверил у раненого пульс. Он был вполне приличным для его состояния. Я немного растерялся, не зная, с чего начать.

– Попросите всех выйти из комнаты и велите принести сюда длинный стол, – приказал я Вошину. Он распорядился, и все, кроме священника, торопливо вышли из комнаты.

– Батюшка, вы мне хотите помогать? – спросил я у него.

Поп диковато посмотрел на меня, перекрестился сам, перекрестил Трегубова и вышел вслед за женщинами. За дверями началась беготня, крики и прочая бестолковщина. Пока все как-то устраивалось, я осмотрел раненого. Домочадцы побоялись его раздеть, и теперь мне предстояло снимать присохшую к ранам одежду. Раны были не очень глубокими, иначе он давно бы истек кровью и умер.

Меня больше беспокоила неестественно вывернутая, явно сломанная нога. Без рентгена и опыта мне с таким сложным переломом будет очень трудно справиться.

Наконец, в комнату внесли длинный стол и, по моему указанию, застелили его чистой простыней. Я велел какой-то женщине принести кипяченой, теплой воды и бутылку самой крепкой, какая найдется в доме, водки. Потом четверо слуг, по моей команде, переложили помещика на стол.

Когда все было готово, я оставил себе в помощь двух женщин с наиболее осмысленными лицами и приступил к осмотру и лечению раненого.

Раны, несмотря на ужасный вид, уже не кровоточили, и я в первую очередь занялся сломанной ногой. На ощупь перелом оказался не сложным. Я тщательно совместил кость и плотно забинтовал голень. Пока я занимался ногой, по моему указанию помощницы перемешали пять фунтов чистого речного песка с двумя фунтами ржаной муки, залили эту смесь кипятком и вымесили до тестообразного состояния.

Я надеялся, что из этого состава получится некое подобие гипса. Разобравшись с переломом, я занялся другими ранами. Работа была долгая и кропотливая. Когда стемнело, я приказал принести побольше восковых свечей, которыми осветил «операционную».

При таком освещении обрабатывать и зашивать раны было неудобно, но другого выхода у меня не было.

Я еще не совсем оправился от вчерашнего приступа странной болезни, и несколько раз мне становилось совсем худо: начинало тошнить, и кружилась голова. Приходилось пересиливать себя, и к утру, когда я, наконец, окончил возиться с ранами, я был совсем никакой.

По идее, стоило все бросить и лечь спать, но мне нужно было еще сделать растяжку для ноги, чтобы Трегубов не остался хромым. Обошелся я с этим довольно просто: обрезал у сапога голенище, вбил с внутренней стороны насквозь подошвы гвоздь, у которого крючком загнул конец. К этому крючку привязал веревку с грузом.

После того, как приспособление было готово, я надел на сломанную ногу сапог, а груз вывесил за спинкой кровати. Получилось очень кустарно, но эффективно.

За время операции Трегубов несколько раз приходил в себя.

Когда я перестал его мучить, он забылся в бредовом сне. До введения хирургом Пироговым анестезии было еще более пятидесяти лет, так что бедному поручику пришлось терпеть сильнейшую боль. Ничего похожего на эфир или опиум у меня, само собой, не было.

Оставив у постели раненого сиделку, я добрел до соседней комнаты и замертво упал на кровать, велев разбудить себя, если у больного начнется лихорадка. Так в обиходе именовали высокую температуру.

Проспав два часа, я проснулся. В доме был тихо. Я зашел в спальню Трегубова.

Он, по словам сиделки, еще не приходил в себя. Наполнение пульса было удовлетворительное, состояние стабильное.

Больше всего меня беспокоила температура. Если начнется сильное воспаление, мне с ним без нормальных лекарств будет не справиться.

Оставалось надеяться на мои новые «экстрасенсорные» способности и на здоровый молодой организм помещика.

Я осторожно снял с раненого простыню. Трегубов выглядел очень пикантно. В запарке я зашил ему раны черными нитками, и теперь, отмытый от крови, он выглядел заплатанным манекеном.

Удивительно, но состояние его ран оказалось неплохим. Так они должны были выглядеть не на следующий после операции день, а дня через три-четыре.

Как бы я скептически ни относился к шарлатанам вроде Чумака и Кашпировского, не говоря о собственных сомнительных талантах, но еще одним фактом исцеления в моей практике делалось больше.

Самое удивительное, что никаких внутренних изменений я в себе не находил и ничего необычного с больными не делал. Я даже не представлял, с какой стороны подойти к изучению своих новых способностей.

Вернувшись в свою комнату, я велел одному из дворовых сходить на кухню и принести мне завтрак. Он ушел и вернулся минут через двадцать с пустыми рукам.

– Где еда? – удивленно спросил я.

– Пошли со мной, – сказал слуга с уничижающей лакейской небрежностью. – Тама покормят.

Я не стал спорить и отправился за ним. Мы пришли в закуток около кухни. Лакей указал на лавку, стоящую перед некрашеным, грубо сколоченным столом и молча удалился.

Мне стало любопытно, чем все это кончится, и я сел. Мальчик-поваренок в грязной рубахе принес щербатую глиняную миску со странного вида кашей, слегка сдобренной каким-то постным маслом, и краюху ржаного хлеба.

– Что это такое? – спросил я, разглядывая еду.

– Полба, – ответил мальчик, удивляясь странному вопросу.

Я попробовал неведомое блюдо. С голодухи съесть полбу было еще можно, но только очень большой. Отставив это странное блюдо, а заодно и черствый хлеб, я вернулся в господские комнаты.

Обставлены они были дорогой мебелью с виньетками и другими выкрутасами. Вся обстановка была новой с еще не обтершейся обивкой. Такая показная роскошь с кухонным столом и постной кашей никак не соотносилась.

Я, демонстративно развалясь, расселся на роскошном диване. На меня никто не обращал внимания. Было похоже, что меня или проверяют на «вшивость», или намеренно пытаются оскорбить.

Так и не добившись ни от кого внимания, я пошел в комнату больного. Там, кроме сиделки, находился управляющий Иван Иванович. Он поглядел на меня отсутствующим взглядом, как будто впервые увидел. Я поманил его за собой. Вошин удивленно вскинул бровь, недоуменно пожал плечами, после чего небрежно кивнул, и мы перешли в малую гостиную.

– Прикажите заложить карету, я возвращаюсь домой, – сухо сказал я ему.

От его угодливой любезности не осталось и следа. Теперь на незначительном лице главенствовали холодные рыбьи глаза. Он молча кивнул, вышел отдать распоряжение и вскоре вернулся:

– Я понимаю, что вас, сударь интересует, – с покровительственной улыбкой сказал он, – примите за труды.

Он полез в карман, долго в нем копался, потом вытащил, вероятно, заранее приготовленный гонорар. Я не спешил брать деньги и с интересом разглядывал наглеца. Подержав плату в протянутой руке, Вошин пожал плечами и положил несколько серебряных монет на край стола.

Возникла долгая пауза. Иван Иванович пытался выглядеть независимым и начал даже любезно улыбаться, ожидая, когда я возьму мелочь.

– Распорядитесь прислать сюда женщин, которые мне помогали, – произнес я тоном, не терпящим возражений.

Управляющий недоуменно пожал плечами и велел лакею позвать вчерашних помощниц. Тот бегом бросился исполнять приказание управляющего. Я стоял в ожидании, разглядывая картины с итальянскими пейзажами, украшавшими стены.

– Сейчас будут-с, – сообщил молниеносно вернувшийся лакей.

– Молодец, братец, быстро бегаешь, – похвалил я его. – Это тебе за это на водку.

Я сгреб со стола свой гонорар и отдал его лакею. Тот с поклоном принял нежданные чаевые и, пятясь, покинул гостиную.

На Ивана Ивановича я больше не обращал внимания. Он попытался привлечь к себе внимание и что-то сказать, но, поняв, что ему не ответят, отошел к окну. Минуты через две в комнату вошли мои помощницы и робко остановились у порога. Вчера, когда они общались со мной, не выглядели такими робкими и приниженными.

– Спасибо за помощь, – сказал я, подходя к ним. – Я вами очень доволен. Это вам на пряники.

Я вытащил бумажник и отсчитал им по десяти рублей. Они с поклоном приняли подарок. По крестьянским меркам это были большие деньги.

– Так что карета? – спросил я, оборачиваясь к управляющему.

Он сделался малиново-красным и прятал глаза. Не дождавшись ответа, я вышел наружу. Увы, каретой там и не пахло. К крыльцу двигался убогий возок, запряженный какой-то понурой клячей. Похоже было на то, что меня крепко кинули.

Ни с кем не прощаясь, я сел на жесткое сидение колымаги и велел кучеру трогать. Не успели мы выехать из села, как начался дождь. Укрыться было негде, и мы втроем с кучером и лошадкой кисли под обложным дождем. Понятно, что новый удар судьбы симпатий к Вошину мне не прибавил.

До города я доехал лишь к обеду, вымокнув до нитки. Когда позорная повозка въехала во двор, встречать высыпали все местные обитатели. Аля засуетилась, собирая мне сухую одежду.

Я распорядился вынести моему возничему стакан водки и попросил скорее накрыть мне стол. Почти сутки, кроме ложки полбы, во рту у меня не было ни крошки.

Настроение было отвратительное. Только сытный обед сумел немного примерить меня с недавним унижением.

После трапезы Фрол Исаевич принес мой новый сюртук. Я все-таки добился своего, сидел он почти прилично. Я вытащил бумажник и расплатился с Котомкиным. Портной долго ломался, но деньги взял и стал излишне любезным.

Я вспомнил про свое изобретение и пошел узнать о судьбе экранированной ермолки. Подмастерье заказ уже выполнил, и я тут же надел шапочку на голову, прикрыв ее треуголкой. Оставалось проверить работу экрана на практике.

Я вернулся к себе в комнату, но пообщаться с Алей не успел, прибежал посыльный от местного больного, и я отправился на вызов. К вечеру, уже позабыв про несостоявшийся эксперимент, я вернулся домой. Аля выглядела встревоженной.

– Почему-то я тебя то слышу, то не слышу, – сообщила она.

Слышала она меня, как я понял, тогда, когда я был у пациентов и снимал шляпу.

– Наверно, потому, что я не все время думаю, иногда отдыхаю, – обманул я доверчивую девушку. И, очень довольный собой, я убрал свое ноу-хау до тех времен, когда мне понадобиться припрятать свои мысли от всеобъемлющей и всепроникающей женской любознательности.

Пока такой нужды не было. Вся желанная, прекрасная половина человечества пока концентрировалась для меня в одной представительнице, что я и доказал себе и ей, несмотря на усталость, не откладывая дело в долгий ящик…

Утром меня разбудил настойчивый стук в дверь.

– Что случилось? – спросил я, не в силах подавить зевоту. Наши с Алей супружеские бдения окончились совсем недавно, и я опять не выспался.

– Ваше благородие, – окликнул меня Котомкин, – к тебе тут опять из Завидово приехали.

– Гони их в шею, – распорядился я. – Скажи, что я завидовских не принимаю.

Через несколько минут стук в дверь повторился.

– Ну, что там еще?

– Они ругаются и дерутся, – плаксивым голосом пожаловался портной, – вас требовают.

– Ладно, сейчас выйду, – пообещал я, окончательно просыпаясь.

Не успел я встать с постели, как в коридоре послышался шум, дверь распахнулась, и в комнату ворвался завидовский управляющий Иван Иванович. Лицо его было искажено злобой.

Я стоял голым посредине комнаты, собираясь одеваться, Аля в аналогичном виде сидела на кровати.

– Немедленно оденьтесь и поедете со мной! – заорал Вошин.

– Пошел вон, скотина! – рявкнул я, замахиваясь на него кулаком.

Лицо Ивана Ивановича пошло пятнами, глаза сузились, и он, сжав кулаки, двинулся на меня. Такого к себе, любимому, отношения уездного лекаришки, да еще и живущего в мещанском доме, он терпеть не собирался.

Мой вчерашний урок с чаевыми, видимо, не произвел на него никакого впечатления.

Я дал ему приблизиться, шагнул навстречу и с наслаждением ударил его кулаком в солнечное сплетение. Кулак легко погрузился в мягкий начальственный живот.

Управляющий споткнулся на месте, хрюкнул, выпучил глаза и перегнулся пополам, хватая открытым ртом воздух. Я, не дожидаясь, когда он придет в себя, сгреб его за шиворот, приподнял сзади за штаны и, вытащив наружу, сбросил с крыльца.

Только после этого, увидев восторженные лица всей портновской челяди, я вспомнил, что совсем голый. Мое возвращение в дом было менее триумфальным, чем выход.

Одевшись, я вернулся во двор, где обнаружил, что Вошину на помощь пришли два дюжих ливрейных лакея. Втягивать в разборку людей Котомкина мне не хотелось, как и драться с явно превосходящими силами противника.

Я уже собрался сбегать в комнату за саблей и разогнать камарилью силой оружия, когда увидел, что мне на помощь спешит Иван с дубиной в руке. Лакеи, увидев «вооруженное» подкрепление, оробели и начали пятиться к воротам.

– Этого не трогай! – крикнул я Ивану, указывая на Вошина. – Он мой!

Управляющий уже отдышался после удара и рвался в драку. Даже позорное падение с крыльца не сломило его бойцовский дух. Я тоже был не против рассчитаться с ним за вчерашнюю колымагу и поездку под дождем. Грешно было упускать такой удобный случай.

Пока Иван отгонял лакеев, мы начали сходиться. Иван Иванович вперил в меня ненавидящий взгляд и гонял по скулам желваки. Мужик он был сытый, здоровый, но драться явно не умел. Я раздумал его бить и решил просто поглумиться над дворянской спесью.

Подойдя к противнику, я сделал обманное движение, на которое Вошин ответил ударом кулака. Я отклонился, перехватил его руку, вывернул за спину и взял в замок. Таких приемов самбо местный народ еще никогда не видел и разразился восторженными криками.

Чтобы Иван Иванович не вывернулся, я своей левой рукой оттянул ему за волосы голову назад так, что он не мог пошевелиться. После этого я вывел его на улицу, подвел к глубокой луже, оставшейся после вчерашнего дождя, подсек ему ногу и прицельно бросил лицом в грязь.

Иван Иванович, не сумев ни подготовиться, ни сгруппироваться, плашмя пал в черное, жидкое месиво. За моей спиной стоял Иван со своей дубиной, и завидовские лакеи не осмелились вмешаться, чтобы помочь своему шефу. По раннему часу народа на улице не было, так что интересное зрелище увидели только участники драки и домочадцы портного. Восторг зрителей и мой успех были полными.

Вошин, вымазанный грязью с головы до ног, вскочил было на ноги, но поскользнулся и опять, теперь уже спиной, свалился в лужу. Портновская компания и подоспевшие на шум соседи насладились новой фазой развлечения. Оставив публику наслаждаться зрелищем чужого унижения, мы с Иваном вернулись в усадьбу и притворили за собой ворота.

Через несколько минут незваные гости покинули наши негостеприимные Палестины. На улице раздались крики, свист, улюлюканье, потом топот копыт и роскошная карета укатила восвояси. Взволнованные зрители разошлись по своим делам, и все приняло обычный сонный вид.

Я вернулся в дом. Мой бойцовский запал уже прошел, и я задумался о странном поведении завидовского управляющего. Вел он себя слишком нагло и нелогично, чтобы в этом не было скрытого смысла.

Участие во всем случившемся Трегубова можно было исключить. Вошин или выполнял «социальный заказ» моих неведомых недоброжелателей, или его действия были вызваны какими-то причинами или комплексами, известными ему одному.

В нашей комнате собрались близкие Котомкина, Иван и Аля, ожидая объяснения случившемуся. Пришлось коротко рассказать о лечении Трегубова, миске с полбой и плате мелким серебром. К моему удивлению, слушатели рассказ восприняли без эмоций.

– Ошибочка, знать, у них вышла, ваше благородие, – посмеиваясь, говорил Котомкин, – они, видать, приняли тебя за нашего брата, вот и покуражились. И то, сказать, живешь у портного, полукафтанье у тебя недошитое…

Я хотел сказать все, что думаю, про его «полукафтанье», но потом раздумал.

– Теперича, – между тем продолжал портной, – они поедут на тебя жалиться, а как узнают, что ты из благородных, и тебе никто не указ, захочут тебя на бой вызвать, удовольствие, то бишь, удовлетворение получить. Ан как им скажут, что ты за один ден двух офицеров поранил, испужаются и приедут мириться.

– Ладно, – сказал я, – Бог ему судья. Если и вправду приедет, в дом не пускайте. Гоните в шею под мою ответственность.

Иван и Котомкины ушли, и мы остались с Алей вдвоем.

– Ай, стыд-то какой, – огорченно сказала она. – Как же ты при людях, как есть голый… Здесь же есть и которые женского звания, и все на тебя глаза пялили. Знал бы, что про тебя девки думали…

Такое узнать любопытно каждому мужчине, но выяснять подробности я не рискнул.

– Зачем вы вместе с мужиками в баню ходите, если такие стыдливые? – попрекнул я свою скромницу, меняя опасную тему разговора.

– Так то другое. Ходят по неволе или по семейственности.

– Какая неволя, в общих банях все в одном предбаннике раздеваются, а потом в одной парной парятся.

– Так то баня, в ней моются, а на миру голым ходить – стыд и срам.

Такая логика меня не очень убедила, но я не стал спорить.

– Ты лучше скажи, очень испугалась, когда этот придурок в комнату ворвался?

– А то! Я думаю, что у нас с ним будут еще промблемы!

– Что будет? – переспросил я, вытаращив на Алевтину глаза.

– Промблемы, говорю, будут, – повторила Аля, – очень он тебя ненавидит за то, что ты его барина вылечил.

Я забыл про удивившее меня в ее лексиконе слово и быстро спросил:

– Ты поняла, о чем он думал?

– Тебя ругал и хотел разозлить, чтобы ты не поехал с ним в их село.

«Ах ты, гадюка, – подумал я, – оказывается не я его, а он меня разыграл! Вот, что значит самоуверенность!» Однако о том, что сделал, ни на минуту не пожалел, удовольствие от лупки и унижения Ивана Ивановича получил отменное.

– Почему он не хочет, чтобы я туда поехал, не знаешь?

– Не знаю, он про это не думал, он только про тебя. Ругал очень, – покраснев, договорила Аля.

– Знаешь что, Алечка, мне придется в это Завидово съездить, разобраться, что к чему, – неожиданно для самого себя решил я. – Не нравится мне давешний господин. Сердцем чувствую, там что-то нечисто.

– Надо, так поехали, – легко согласилась Аля.

– Тебе туда ехать незачем, мы и с Иваном прекрасно справимся.

– Нет, Алешенька, одного я тебя не отпущу. Да и как ты в чужом доме без меня врагов распознаешь?

Алино уверенное «не отпущу», произвело на мне впечатление не меньшее, чем до этого слово «промблемы». Попадать под каблучок жены мне не хотелось. Хотя в ее словах был резон, я вначале заупрямился. Начался спор. Аля была тверда, как скала. Я не уступал. Все кончилось слезами и пылким примирением. В Завидово мы поехали втроем.