Бригадир державы (№2) - Волчья сыть

Увидев нас, женщина остановилась, не зная, что делать дальше.

– Бонжур, – наконец, поздоровалась она. – Я, кажется, не вовремя…

– У нее в кувшине отрава, – едва слышно прошептала мне Аля.

Женщина уже повернулась, собираясь уйти, когда я среагировал на Алино предупреждение и задержал ее:

– Куда же вы, сударыня, подождите, думаю, что у нас есть, что сказать друг другу…

Дама побледнела, испуганно посмотрела на меня, потом на застывшего Вошина и попыталась плечом открыть дверь. Я опередил ее, поймал за локоть и насильно втащил в комнату. Вошин дернулся было, но, сообразив, чем наше противостояние для него может кончится, остался на месте.

Я, между тем, подвел упирающуюся женщину к постели больного и заставил поставить поднос с отравленным питьем на туалетный столик. Трегубов во все глаза смотрел на мои странные действия, ничего не понимая.

Дама, освободившись от подноса, попятилась от меня под защиту Вошина.

– Это что? – спросил я ее, указывая на графинчик.

– Лекарство, то, что доктор прописал, – пискнула она.

– Какой доктор? – поинтересовался я.

– Который Василия Ивановича лечил.

– Никак нет-с, – наконец, обрел голос Вошин, – это клюквенная вода. Это я распорядился.

– Ну, так сами и выпейте, – сказал я.

Вошин с ненавистью смотрел на меня и не двигался с места. Тогда я налил жидкость в стакан и протянул ему.

– Извольте выпить!

Неожиданно управляющий ударил меня по руке, и стакан, упав на пол, со звоном разбился. Пока я машинально провожал его взглядом, Вошин врезал меня кулаком в лицо. Опыта кулачного боя у него было маловато, и удар получился не сильный, но болезненный.

У меня дернулась голова, но я успел сгруппироваться и встать в боксерскую стойку. Щека и губы тут же онемели. Следующий его выпад меня уже не достал. В ответ я пнул Вошина ногой по голени и тут же ударил в челюсть. Иван Иванович оказался крепким мужиком и удар выдержал.

Пронзительно закричала дама с графином. Вошин быстро оправился после моего прямого и, сгорбившись, выставив вперед кулаки, пошел на меня. Я сделал обманное движение, он попытался отклониться и, вместо прямого в нос, получил удар дворовым апперкотом в подбородок.

С боксом у меня тоже, как и у него, не ладилось, потому что и после моего второго «нокаута» он опять устоял на ногах и ответным ударом зацепил меня кулаком, содрав кожу на скуле.

В этот момент двери в спальню распахнулась, и в нее ворвалось несколько дворовых. Я отскочил к окну, намереваясь позвать на выручку Ивана с пистолетами.

– Вяжите его! – слабым голосом закричал Трегубов. Слуги замешкались, не зная кого из нас «вязать». Потом увидели, на кого показывает барин, и навалились на Вошина. Дама, прервав визг, упала в обморок.

Иван Иванович попытался вырваться из рук дворовых и начал кричать что-то нечленораздельное, но угрожающее. Мужики под видом того, что пытаются его удержать, начали охаживать управляющего кулаками.

Однако ненависть ко мне у него была так велика, что Вошину удалось вырваться из их рук и опять броситься на меня. Дворовые успели его перехватить, повалили его на пол и начали лупцевать по-настоящему.

– Хватит, – приказал помещик, когда Иван Иванович окончательно перестал сопротивляться.

Мужики неохотно подчинились. На крики и шум спальня постепенно наполнилась людьми. Кто-то сбегал за веревками, и Вошина связали по рукам и ногам.

Я отошел с Алей в сторонку и тихонько спросил:

– Она знала, что в графине отрава?

Аля утвердительно кивнула головой.

– А еще кто-нибудь знал?

– Из тех, кто в комнате, никто. Все ненавидят управляющего и рады, что барин велел его связать.

Между тем Трегубов взялся решать судьбу своего помощника. Тот, окровавленный, лежал на полу и не подавал признаков жизни.

– Оставьте его и идите, – приказал помещик дворне.

Слуги, разгоряченные легкой победой над супостатом, неохотно потянулись из спальни. Им на смену вошли люди, одетые в господское платье. По скромному поведению и заношенности одежды я классифицировал их как приживал и бедных родственников.

– Из них кто-нибудь участвовал в заговоре? – спросил я Алю.

– Нет, – ответила она.

– Если кто-нибудь попадется, предупреди, – попросил я.

– Как вы узнали, что меня хотят отравить? – спросил Трегубов.

– При помощи дедуктивного метода, – серьезно ответил я.

Помещик озадачено посмотрел на меня, но разъяснений не спросил, стеснялся показать свое невежество. В это время Вошин пришел в себя и начал ругаться. Говорил он гнусаво и бессвязно, в основном оскорбительные эпитеты, растягивая разбитые в кровь губы. Главными предметами его оценок были Трегубов и я.

Меня оскорбления никак не трогали, а вот помещика задели:

– Чем же я тебе, Иван, помешал? – спросил он дрожащим голосом. – За что ты смерти моей возжелал?

Вошин на вопрос не ответил, только выругался. Он с ненавистью смотрел на нас с хозяином и скрипел зубами в бессильной ярости.

– Плохо тебе у меня жилось? Сам хозяином возжелал стать? – риторически вопрошал Трегубов.

– Почто, ты, Ванюша-то, крамолу учинил? – спросил поверженного управляющего благообразный старичок с простецким лицом.

– Меня он, Кузьма Платоныч, извести надумал, спасибо, Господь да люди добрые не допустили, – вместо Вошина прерывающимся от обиды и слабости голосом ответил помещик.

– Ах, Ванюшка, Ванюшка-то, грех-то какой, – сказал, крестясь на образ, старик. – Благодетеля нашего, отца родного, извести-то надумал!

– Молчи, старый приживал! – закричал на старика Вошин. – Это тебе-то Васька отец родной?! Мало он нашей кровушки народной попил? Душегуб он и кровопивец!

Красивое лицо Трегубова сделалось растерянным и виноватым.

– Грех тебе так говорить, Иван, какой я кровопивец!

Василий Иванович, несмотря на свой мужественный вид, скорее всего, принадлежал к натурам нежным и ранимым. Понятно, что при таком складе характера он не мог победить талантливого интригана Платона Зубова в придворных баталиях за благосклонность Екатерины. Наглое и беспочвенное обвинение Вошина привело его в большое смущение.

– Врешь ты все, Ванюшка-то, – укоризненно сказал Кузьма Платонович, – ты и есть душегуб, все от тебя плачут. Станового надо вызвать-то, пущай дознание учинит.

– Правда, пошлите за становым, – сказал помещик. – А Иван Иваныч пусть пока у себя в комнате посидит, развяжите его.

Я, заметив, как радостно блеснули глаза Вошина, поспешил вмешаться:

– Негоже его в доме оставлять, он еще по злобе пожар сделает (пожаров на Руси всегда панически боялись, почти так же сильно, как начальства), нет ли у вас какого-нибудь специального помещения? Вроде арестантской?

– Как же не быть, есть! – сказал, радостно потирая ручки, Кузьма Платонович. – Сам же Ванюша-то и построил-то. Вот пущай напоследок-то и попользуется.

– Право, я не знаю, – смутился «душегуб и кровопивец». – Ежели, правда, пожар… Ах, делайте, как сами знаете…

Кузьма Платонович под ругань Вошина, попрекавшего его за неблагодарность, кликнул слуг и велел отвезти задержанного в темную.

Между тем очнувшаяся после обморока соучастница тихо встала с пола и попыталась улизнуть из комнаты.

– А ты, Аграфена Михайловна, куды? Чай, скажешь, не знала, какое твой братец злодейство учинить намеревался? – остановил ее старик, беря административную инициативу в свои руки.

– Ах, батюшка Кузьма Платонович, я просто потрясена, какие на нас наветы идут. А вы, Василий Иванович, столько мне про свой амур говорили, а теперь такой пассаж делаете.

– Ничего я вам про амур не говорил, это вы вместе с Ванькой меня жениться хотели заставить. Это вы все про амуров говорили, Аграфена Михайловна, с кузеном вашим, изменщиком! – обиделся Трегубов.

– Говорили! Говорили! Вы, после таких слов, изменщик и не комильфо, Василий Иванович! Мне как благородного звания девице и дочери бригадира таких слов слышать не положено!

– Какая такая девица! – неожиданно закричала дородная дама со вздорным выражением лица. – Ты не девица, ты блудница! Батюшка, Василий Иванович, я за тебя жизнь положу, я тебя в обиду не дам! Никакая она не ванькина кузина, она ему как есть полюбовница. Он тебя на ней оженить хотел, а потом смертью лютою извести. Господь, он правду видит, не даст попустительствовать!

Василий Иванович побледнел и откинулся на подушки. Судя по лицам собравшихся в комнате, сейчас должен был начаться «час X». На костях поверженного управляющего приживалы спешили заработать себе индульгенции на будущее и «политический капитал».

Нам с Алей эти разборки были совершенно неинтересны, а Трегубову еще и опасны для здоровья. Меня больше занимало то, какими глазами смотрит Алевтина на молодого красавца с романтической бледностью на челе.

Василию Трегубову, по моим подсчетам, было чуть за тридцать, но выглядел он значительно моложе благодаря наивному и честному выражению лица. Даже в болезни, не оправившись от ран и потери крови, он смотрелся романтическим героем и писаным красавцем. У него были большие выразительные глаза, роскошные русые кудри, волевой подбородок с ямочкой, белоснежные зубы и какое-то внутреннее обаяние.

Аля глядела на красивого барина во все глаза, явно сопереживая обрушившимся на него бедам. То, о чем думал я, ее в данный момент, судя по всему, не очень интересовало.

– Вы что, не видите, что Василию Ивановичу плохо, – сердито сказал я присутствующим. – Извольте покинуть комнату, больному нужен покой. Тебя это тоже касается, – добавил я специально для Алевтины, которая и не подумала выйти из спальни красавца.

Она рассеяно посмотрела на меня, улыбнулась загадочной, блуждающей улыбкой и послушно удалилась вместе со всеми из комнаты.

– Где слуги? – свирепо набросился я на доброхотного старичка Кузьму Платоновича.

– Ожидают-то приказаний благодетеля, – почтительно ответил он.

– Пусть заберут этих, – я указал на заговорщиков, – и отведут в холодную. И прикажите послать за становым приставом, пусть срочно приедет.

Кузьма Платонович прищелкнул каблучками стоптанных сапожек и выскочил наружу. В спальню тотчас вошли дюжие дворовые и вывели связанного управляющего; плачущая Аграфена Михайловна сама пошла следом.

В комнату заглянула Аля и сделала мне приглашающий знак глазами. Я вышел к ней.

– Мужики их хотят убить, – сказала она и указала глазами на удаляющуюся процессию.

– Больного не беспокоить. Под вашу ответственность, – ни к кому конкретно не обращаясь, распорядился я. – Вы пойдете со мной, – сказал я Кузьме Платоновичу. – Посмотрим, что у вас здесь за холодная.

Мы со старичком вышли вслед за арестованными во двор, где меня «во всеоружии» дожидался Иван. Я успокоил его, сказав, что у нас все в порядке, и мы все вместе пошли на зады усадьбы, оберегая управляющего от самосуда.

«Темная», построенная стараниями Вошина, оказалась настоящим тюремным казематом, сложенным из тесаного камня с окованными железом дверями. Детище управляющего впечатляло мощью и неприступностью. Такой тюрьме могла позавидовать иная губерния.

При нашем приближении из караульной будки вышел сторож с ружьем и здоровенными ключами, прикрепленными кольцом к поясу.

– Отворяй темную, – весело закричал ему один из конвоиров, – арештантов тебе привели.

Стражник, пожилой мужик с солдатской выправкой и седыми усами, недоуменно уставился на своего недавнего начальника, понял, что власть переменилась, и поспешно бросился открывать двери темницы. Я пошел следом за ним. Со скрипом раскрылась тяжелая дверь, и из помещения пахнуло смрадом и сыростью. Я хотел остаться снаружи, но любопытство пересилило брезгливость. Помедлив и глубоко вдохнув свежего воздуха, я вошел внутрь тюрьмы следом за остальными.

Вошин, которому конвоиры незаметно для нас всю дорогу делали мелкие пакости, тихонько подвывал от боли и унижения. Аграфена Михайловна впала в транс и ни на что не реагировала.

Обширное помещение темницы освещалось только через отдушину, оставленную у самого потолка. После дневного света я ничего не смог разглядеть, зато отчетливо услышал бряцание цепей.

– Эй, командир, – обратился я к стражнику, – кто у тебя здесь сидит?

– Бродячий человек, – ответил старик. – Его барин Иван Иванович посадили.

Между тем конвоиры так толкнули Вошина, что он с воплем грохнулся на каменный пол.

Внутренне я был с ними согласен. Иван Иванович, сколько я успел его узнать, получал то, что заслужил, но страсть глумиться над поверженным, распространенная в моем народе, была не менее отвратительна, чем беспредельная наглость начальства.

– Эй, вы! – рассердился я. – Прекратить! И развяжите его. А ты, – обратился я к сторожу, – принеси огня.

Вел я себя так уверенно и по-хозяйски, что мне никто не осмеливался перечить. Сторож поклонился и со всех ног бросился за огнем.

Между тем глаза привыкали к полумраку, и я начал различать отдельные предметы. Центральная часть каземата была пустой. Пол, выложенный из каменных, скорее всего известняковых, плит, запорошен гнилой, вонючей соломой. По периметру помещения вдоль стен была возведена невысокая бревенчатая загородка с маленькими дверцами, ведущими в камеры. Большинство дверок было открыто настежь. Я подошел к стене, из-за которой слышалось бренчание цепей. В это время вернулся «вертухай» с горящим факелом.

– Посвети, – приказал я ему.

Я отодвинул засов, запиравший камеру снаружи, и заглянул в узилище.

В нос ударило жуткое зловоние. Жалкое человеческое существо, скрючившись, ползало по полу, пряча лицо от огня.

Одет узник был в совершенно черную рубаху. На руках и ногах у него были толстенные цепи. Кроме них, ему надели ошейник и приковали короткой цепью к стене. Не выдержав зловония, я выскочил на улицу. Меня начало выворачивать наизнанку. Заставить себя вернуться в эту клоаку стоило больших усилий.

– Алексей Григорьич, – шепнул мне на ухо Иван, – прикажи ослобонить того человека. Оченно нужно!

Я не стал расспрашивать, зачем и почему, лишь незаметно кивнул, что понял.

– Эй, ты, – обратился я стражнику, – пошли за кузнецом, пусть раскуют арестанта.

– Никак не можно, барин, – возразил стражник, – не велено.

– Это кем не велено?

– А вот ими, – ответил сторож и указал пальцем на лежащего на полу Вошина.

– Давай быстро кузнеца! – закричал я, чувствуя, что тошнота опять подкатывается к горлу. – А то я тебя, мерзавца, до смерти запорю и с ним вместе посажу!

Тюремщик попятился и кинулся выполнять приказание. Мы с Иваном выскочили вслед, оставив так и не развязанного Вошина лежать на полу. Мне почему-то расхотелось бороться за гуманное отношение к этому человеку. Пусть им занимаются Высшие Силы, если у них появится такое желание.

Спустя несколько минут вслед за нами из каземата вышли посмеивающиеся мужики.

– Не прибили? – поинтересовался, как бы между прочим, Иван.

– Живехонек, – ответил один из экзекуторов, – еще нас тобой, мабуть, переживет.

Мы с Иваном отошли от толпы дворовых людей, привлеченных небывалым зрелищем.

– Что там за человек? – тихо спросил я его, указывая взглядом на каземат.

– Точно не скажу, – как мне показалось, лукаво ушел от прямого ответа соратник, – но чую, нам он сгодится.

Говорить сейчас на такие темы явно не следовало, кругом слонялись дети разного возраста, слушали разговоры и заворожено нас разглядывали.

Минут через десять появился кузнец с инструментом. Он равнодушно выслушал мое приказание, и они с Иваном вдвоем пошли в острог.

– Сразу не выводите, – закричал я им вслед, – а то он может ослепнуть!

– Понятное дело, – согласно кивнул через плечо Иван. – Я ему голову мешком замотаю.

Вскоре послышался стук молотка о металл. Когда узника вывели на улицу, я смог лучше его рассмотреть.

Зрелище было не для слабонервных. Сваленные в колтун пегие волосы, покрытые коростой истощенные руки и ноги. Через продранную истлевшую рубаху виднелось черное от грязи тело. Запах от него был хлеще, чем от московских бомжей.

Иван мешковиной замотал лицо узника, что окончательно превратило его в фантастическую фигуру. Прямо-таки оживший персонаж из фильма ужасов.

– Баня у вас есть? – спросил я у парня, стоящего около нас с вытаращенными от удивления глазами.

– Как не быть, есть, – ответил он.

– Топлена?

– Кто ж ее топить-то будет.

– А где человеку помыться?

– В бане, где же еще, – терпеливо объяснил парень, удивляясь барской тупости.

– Так она же не топлена! – со злостью сказал я, поражаясь крестьянской глупости.

– Так она еще со вчера не простыла…

Наконец все разрешилось, нашлись добровольцы-проводники, Иван повел своего протеже смывать многомесячную грязь, а я вернулся в господские покои.

Аля ждала меня в итальянской гостиной на штофном диване в компании скромно одетой девушки, своей ровесницы. Они о чем-то оживленно говорили.

Я не стал задерживаться и, раскланявшись с девицей, прошел в трегубовскую спальню. Аля без приглашения последовала за мной. Василий Иванович уже немного оклемался после бурной сцены и с нетерпением ждал объяснений. Пришлось рассказать ему байку о том, что нам случайно стало известно о готовящемся против него заговоре, который мы приехали расстроить.

О сложных отношениях с Вошиным я упомянул только в контексте оскорбительного гонорара и его грубого поведения сегодня утром.

Трегубова, как человека праздного и романтически настроенного, очень заинтересовали детективные подробности нашего «расследования». Пришлось врать с листа, только слегка опираясь на имевшие место факты.

Получился целый рассказ том, что Але был голос свыше, предупреждающий об опасности, грозящей Трегубову (о существовании которого она еще сегодняшним утром не ведала ни сном, ни духом).

Мы с ней погадали на кофейной гуще, и вышло, что его хотят извести ядом. Тогда мы отправились его спасать и прибыли в последнюю минуту. Дальнейшие события Василию Ивановичу были известны, но он попросил их уточнить и с удовольствием выслушал детективную версию в моем литературном изложении.

В свою очередь Василий Иванович рассказал историю знакомства с Вошиным. Подружились они еще в Петербурге, во время службы в Преображенском полку. Когда Трегубов, получив богатое имение, вышел в отставку, Вошин не захотел расстаться с любимым другом и последовал за ним в деревню.

Здесь он взял на себя управление и вскоре стал незаменимым человеком. Потом к нему приехала сестра Аграфена Михайловна, которую Иван Иванович стал сватать за Трегубова. Последний вяло сопротивлялся, но, в конце концов, подчинился настоятельным советам заботливого друга и сделал девице предложение.

Судя по всему, Василий Иванович был милым, незлобивым, небольшого ума человеком. Ему крупно повезло только с выигрышной внешностью. С ее помощью он вытащил из императорской постели козырную шестерку.

На более высокую карту не хватило талантов, но и то, что у него оказалось на руках, дарило приятную, сытую жизнь. Его бедой, на мой взгляд, был талант притягивать к себе всяческих аферистов. Как я заметил, вслед за Иваном Ивановичем уже выстроилась целая очередь прохиндеев, имеющих виды на него и на его имущество.

С одной из таких особ Аля беседовала в итальянской гостиной. Однако, в отличие от моей любезной, у меня не было ни малейшего желания устраивать жизнь и дела этого баловня судьбы.

Ревность, которой я, естественно – было бы к кому – не испытывал, не имела к моей позиции никакого отношения. В русском фольклоре есть соответствующая поговорка: «Свинья грязь всегда найдет». Мне было ясно, что Трегубов, со своим мягким характером, так и будет всю жизнь привлекать людей, подобных любезному другу Ивану Ивановичу. Такие люди, как он, в чем-то даже социально опасны. В конце концов, это в его имении, на его средства построили страшную тюрьму, а он не удосужился дойти до задов своей усадьбы и помешать творимому здесь произволу и преступлению.

Впрочем, как истинный русский человек, я все-таки лучше отношусь к душевному и честному лентяю Обломову, чем к хапуге и рационалисту Штольцу (если кто помнит таких персонажей из романа Гончарова «Обломов»), однако, если будет нужда, дело предпочту иметь со вторым, а не с первым.

Теперь, когда Вошин был разоблачен, Трегубов задним числом начал вспоминать жалобы, которым он «не придавал значения», дворовых девушек, сельских старост, обобранных им зажиточных крестьян.

Аля была всецело на стороне жертвы (симпатяги-тунеядца) и корчила недовольные гримасы моим мысленным комментариям к его безответственным поступкам.

В конце концов, мне надоело слушать душевные стенания простофили, и я предложил обыскать комнату управляющего в надежде найти в ней какие-нибудь материальные доказательства его подлых поступков.

Трегубову идея понравилась. Он тут же приказал слуге позвать дворецкого и отдал необходимые распоряжения. Вошин вызывал к себе такую ненависть у всех живущих в доме, что все, что предпринималось против него, делалось быстро и очень добросовестно. Через полчаса обыск был закончен, и торжествующие слуги притащили целый клад, найденный в сундуках бывшего управляющего.

В спальню хозяина собрались все его родственники и приживалы. Вид ценностей разбудил у них нездоровые инстинкты. В адрес опального управляющего посыпались угрозы и проклятия.

Оказалось, что все присутствующие, свято блюдя интересы Трегубова, давно подозревали Ивана Ивановича в корысти, собирались его разоблачить, да вот как-то не получалось. Я не стал вникать во внутренние отношения этого тесного, скучного и неинтересного мне мирка. Тем более рассматривать вместе с ними найденные сокровища.

Меня не заинтересовали ни ювелирные украшения, ни мешочки с серебряными монетами, ни пачки ассигнаций. Вот если бы там оказались какие-нибудь необычные вещи, которые могли указать на связи Вошина с моими недругами, было бы совсем иное дело. То, что я попал в эту передрягу не случайно, а меня в нее опять каким-то образом втянули, не вызывало почти никаких сомнений.

Разговор в спальне велся на двух языках: русском и французском. Я не прислушивался, о чем говорят между собой эти неинтересные мне люди. Но вдруг меня как будто током ударило: моя Алевтина, которая и по-русски говорила через пень-колоду, вдруг вмешалась в беседу на французском языке!

Я еще мог как-то понять употребление ею новых слов, вроде «промблема», часто используемых мною, но французский язык, на котором она если и говорила когда-то, то только в раннем детстве, никак не объяснялся!

Оставив разгадку этого феномена напоследок, я пока что внимательно разглядывал Василия Ивановича. Завидовский барин был чудо как хорош, даже несмотря на болезненную бледность. Ему явно был не чужд комплекс нарцисса, чувствовалось, что он стремится всем нравиться, в чем, надо сказать, неплохо преуспевает.

Выразительные глаза светились добротой и лаской, разговаривая с кем-нибудь, он принимал только изящные позы, а когда к нему обращались, заглядывал в глаза и поощрял собеседника ласковой улыбкой. К этому присовокуплялись шелковистые вьющиеся волосы, которые дворовый парикмахер успел расчесать и уложить, идеальный греческий нос, мужественный волевой подбородок и милые ямочки на щеках.

Сравнивая себя с ним, я вынужден был признать, что выгляжу не очень выигрышно, что в данной ситуации было неприятно. Трегубов, между тем, напропалую кокетничал с моей женой и поглядывал на нее масляными глазками жуира или попросту бабника.

Это подтверждала и реакция Алевтины. Она периодически краснела, отводила глазки, смущалась, но разговор не прерывала и, главное, – не уходила из спальни!

«О, женщина, тебе коварство имя!»

Пока присутствующие по пятому разу обсуждали произошедшие события, я восстановил растяжку для сломанной ноги Трегубова и добавил груза, чтобы жизнь ему не казалась раем. После чего выставил всех из комнаты, объявив, что мне нужно его осмотреть.

Удивительное дело, раны Василия Ивановича заживали с поразительной быстротой. Причем ни одна из них не воспалилась. Перед тем, как покинуть больного, я приладил себе под треуголку экранированную ермолку – мне не хотелось, чтобы Аля сегодня копалась в моих мыслях.

По пути в отведенные нам апартаменты, я зашел в библиотеку, которой хвастался Кузьма Платонович.

В комнате, обставленной мягкими диванами и креслами, библиотечную функцию выполнял тяжелый дубовый шкаф с несколькими французскими романами, томиком Державина, «Бедной Лизой» Карамзина, пьесами И. А. Крылова (вот уж не знал, что баснописец в молодости баловался драматургией) и периодикой: несколькими номерами газеты «Экономический магазин» и подшивками «Московского журнала» за 1791-1792 годы. «Свежая печать» меня заинтересовала, и я прихватил журналы в свою комнату.

Глава двенадцатая

Дом Трегубова был очень неплохо спроектирован и обставлен самой модной мебелью. Нам с Алей предоставили две комнаты: просторную спальню и вторую, поменьше, долженствующую служить кабинетом или будуаром по выбору гостя.

Я попросил Кузьму Платоновича распорядится принести нам умывальные принадлежности. Все искомое тут же доставили, и к обеденному времени мы успели привести себя в порядок и комфортно устроиться.

Как-то так сложилось, что хозяина имения мы с женой в разговорах не поминали.

Обед в трегубовском дом подавали в два часа пополудни, что было довольно поздно для сельской местности. В трапезной стоял большой общий стол, за которым могло уместиться не меньше тридцати персон.

В этот раз, считая и нас с Алей, собралось восемь человек. Перед каждым присутствующим положили полный куверт столового серебра немецкой работы и поставили дорогую посуду саксонского фарфора. Все это великолепие не очень соотносилось со скромной одеждой бедных родственников и приживал из обедневших дворян.

Впрочем, когда стали подавать блюда, оказалось, что вся эта роскошь не более, чем пижонство и бутафория. Домочадцы ели из оловянных тарелок деревянными ложками и руками, не притрагиваясь к драгоценным приборам. Обед был сытный и обильный, но простой, без французских изысков.

Трегубов оставался в своей комнате и, видимо, поэтому за столом царило молчание. По словам Али, отношения между живущими в доме были враждебно-натянутыми. Теперь же, когда пал ненавистный всем фаворит Вошин, обострялась конкуренция за место в сердце хозяина, а вместе с этим взаимная неприязнь.

Мне встревать в отношения этой компании было незачем, и я, как и все, молча отобедав, вернулся в свои апартаменты. По дороге мы с Алей зашли в библиотеку и прихватили с собой все оставшиеся русские книги.

Аля уже вполне прилично читала мои самодельные прописи, и я решил попробовать продолжить ее обучение на более подходящих литературных образцах. Для разгона я прочитал ей несколько стихотворений Державина. Ничего толкового из этого не получилось. Аля не понимала половины слов, которые употреблял образованный Гаврила Романович, да и я не сумел адекватно объяснить красоты новаторского силлаботонического стихосложения, совершенно не соотносящиеся с нерифмованной тонической системой народного стиха. Притом приходилось постоянно останавливаться, чтобы растолковывать значение слов и целых фраз.

Я начал выбирать стихи попроще, но и с ними у нас получалось не очень удачно.

Даже «козырное» стихотворение Гаврилы Романовича для Алиного восприятия оказалось слишком сложным. Я прочитал:

Источник шумный и прохладный

Текущий с горной высоты,

Луга поящий, долы злачны,

Кропящий перлами цветы

О, коль ты мне приятен зришься!

Чем не подходящее чтение для бесхитростной сельской девушки?! Даже одно из самых известных стихотворений Державина «Водопад», увы, не нашло отклика в сердце представительницы простого народа.

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит.

Потерпев поражение с поэзией, я перешел на прозу и принялся читать ей вслух «Бедную Лизу» Карамзина. Аля, уже оценившая «плоды просвещения» в почтительном отношении домочадцев портного к «грамотеям», слушая нехитрую историю бедной сиротки, начала подниматься духом до высот великой русской литературы.

Читал я, надо сказать, с «чувствительностью», сообразной трогательному содержанию, не позволяя себе никаких скептических ухмылок и циничных замечаний. Даже Лизина ветхая «мать-старушка», которой, по моим подсчетам, должно был быть немногим более тридцати лет, не сбила меня с сентиментального настроя.

Зато какова была благодарность слушательницы! Аля внимала мне, вперив в пространство невидящий взгляд, бледнея и сжимая кулачки в трогательных местах повествования. Чем ближе к трагическому финалу, тем одухотвореннее становилось ее личико. Наконец, неслышные слезы побежали по ее щекам. Аля беззвучно плакала, боясь прервать плавное течение грустной истории. Дочитав рассказ до конца, я тихо закрыл книгу.

Аля сидела, потрясенная услышанным. Наконец, словно очнувшись, бросилась мне на грудь и начала так горько рыдать, как будто только что потеряла самого дорогого человека.

На такую бурную реакцию я совершенно не рассчитывал и не сразу нашелся, как утешить чувствительную девушку.

Пришлось рассказать ей, как авторы придумывают разные истории, убеждать, что, может быть, никакой Лизы и на свете-то не было, а все про нее придумал писатель Карамзин из своей головы. Аля, в конце концов, немного успокоилась, но весь остаток дня ни о чем другом, кроме Лизы, говорить не могла.

Одно благо, красавец Трегубов начисто вылетел у нее из головы, что меня немного утешило.