Глава двадцать первая

На следующий день, отоспавшись и приведя себя в порядок, я отправился навестить выздоравливающего волхва.

Илья Ефимович уже вполне оклемался, посвежел лицом и с интересом слушал рассказ о наших вчерашних приключениях. Однако, мирное течение беседы было разом прервано грубым вмешательством суровой действительности.

– Барин! – влетая в конюшню, закричал дворовый мальчишка. – Твою барыню увезли!

Я ошарашенно уставился на него.

– Кто увез, куда? – одновременно спросили мы с Иваном.

– Солдаты увезли, на конях! – восторженно прокричал мальчишка.

Мы с Иваном выбежали во двор. От господского дома в нашу сторону бежало несколько человек. Остальные жители имения толпились у открытых ворот усадьбы.

Мы с Иваном добежали до ворот и увидели удаляющуюся кавалькаду. Человек десять верховых в сияющих на солнце кирасирских доспехах скакали вокруг возка, увозившего Алю.

Я стоял, глядя им вслед, в полном оцепенении.

– Что случилось? – наконец, удалось мне выдавить из себя жалкий, дурацкий вопрос.

Взволнованные случившимся свидетели начали, путаясь в мелочах и перебивая друг друга, рассказывать о том, что здесь произошло. Я тупо слушал, глядя вслед быстро удаляющимся всадникам.

Весь рассказ о случившемся мог уложиться в несколько фраз. Пять минут назад к усадьбе подъехал крытый экипаж с конвоем. Понятно, что тут же сбежались все обитатели усадьбы. Из возка вышел важный офицер и спросил, где женщина, приехавшая с лекарем. На Алю указали. Офицер поклонился ей и предложил сесть в экипаж. Аля села. Важный офицер закрыл за ней дверцу, и Алю увезли.

Все случившееся было так необычно и странно, что смахивало на розыгрыш.

Однако участие в случившемся кирасир – тяжелых кавалеристов аристократического столичного полка – говорило само за себя. Кто был шефом кирасирского полка, я не знал, но было понятно, что это не самодеятельность какого-нибудь чиновника, гвардейцами могли командовать только из Зимнего дворца.

Все это пришло мне в голову спустя несколько минут, когда я смог нормально соображать, а сразу, сгоряча, я не придумал ничего лучшего, как приказать Ивану запрягать коляску, намериваясь догнать кавалькаду и отбить жену.

Иван не бросился выполнять мое распоряжение, а, наклонившись к самому уху, прошептал:

– С налету мы их, ваше благородие, не возьмем, только сами погибнем. Здесь нужно действовать с умом и без спеха.

Мне осталось только согласиться с ним. Нападать вдвоем на полуэскадрон кавалеристов было, по меньшей мере, глупо. То, что произошло, никакому логическому объяснению не поддавалось. Кому в Петербурге могла понадобиться дворовая девчонка, до которой, кроме меня, на всем свете не было дела? Зачем за ней прислали целое воинство, как за важным государственным преступником?

Действительно, Иван был прав, прежде чем действовать, нужно было разобраться с тем, что происходит.

Мы вернулись в усадьбу. Трегубова вынесли на крыльцо в кресле и наперебой, даже более бестолково, чем мне, рассказывали о произошедшем.

– Алексей Григорьевич, ты что-нибудь понимаешь? – спросил он меня, когда ему окончательно заморочили голову. – Они говорят, что солдаты были белые, в латах, сверкающих, как божье воинство?

– Какое там божье воинство, обычные кирасиры.

– А почему Алевтину Сергеевну увезли?

– Не знаю.

– Она что, знатной фамилии?

Тут до меня начало доходить. Если ее увезли не по ошибке, то причина такого внимания к ней могла быть в ее темном происхождении. Кто знает, чья она дочь, если за то, что ее спрячут, заплатили целым имением.

– Не знаю ее происхождения, – ответил я Трегубову, – она сирота, родственников у нее нет. Жила у одного старика, которого уже нет в живых.

Подробно знакомить Василия Ивановича с Алиной историей я не хотел. Кто знает, как наше слово может отозваться впоследствии.

Пока мы разговаривали, из конюшни вывели моих лошадей.

– Эй, вы! – крикнул помещик своим конюхам, – погодите запрягать. Алексей Григорьевич, я тебе пару рысаков презентую, а то на твоих кобылках только по гостям ездить.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я, – пусть запрягают, а я пока с твоими ранами разберусь.

Я вовремя вспомнил, что Трегубов весь заштопан, как старый мешок, и, кроме меня, помочь ему будет некому. По моему указанию барина унесли в дом и уложили в постель. Я быстро осмотрел его. Мелкие раны изрядно зажили и вполне можно было снять с них швы, в отличие от больших, которые еще могли разойтись. Я вызвал двух своих прежних помощниц, толковых женщин, которые помогали мне во время операции, и показал им, как обрабатывать раны, и что им в последствии предстоит сделать.

Василии Иванович мужественно вытерпел манипуляции над своим телом, взбадривая себя водочкой. Окончив лечение, я встал. Пришло время прощаться.

В свете произошедших событий мое раздражение против ленивого барина прошло, и мы дружески расцеловались. Расчувствовавшийся Трегубов вознамерился меня по-царски наградить – отдать мне все деньги, найденные у покойного Вошина.

Я посчитал это излишним и согласился принять как гонорар только два мешочка с серебряными монетами, да и то потому, что не знал, что мне предстоит в ближайшем будущем. Собственно, и то, что я взял, не считая подаренных лошадей, было очень крупной суммой.

Устраивать долгие прощания я не мог и, наскоро раскланявшись с дворянской частью домочадцев Трегубова, вскочил в ожидавшую меня коляску. Иван тронул вожжами лошадиные бока, свистнул, щелкнул кнутом, и пара застоявшихся рысаков сорвалась с места в галоп.

Рядом со мной сидел, завернувшись в тулуп, изможденный Костюков, про которого я, грешным делом, успел позабыть. Выглядел он опять плохо, поэтому я не стал ему докучать вопросами по «колдовской специальности», единственно, что, не удержавшись, спросил: имеют ли к похищению Али отношение мои недруги из мистической братии. Илья Ефимович, не задумываясь, ответил, что дела это сугубо людские.

Движение всегда лучше ожидания. Теперь, когда мы неслись вперед, все происходящее начинало казаться не таким безнадежным. У меня появилась надежда, что в городе, куда сейчас повезли Алю, удастся что-нибудь узнать через моих влиятельных знакомых.

По прибытии в Троицк я сразу же отправился к уездному начальнику Киселеву. Дом его оказался полон гостей, что было неудивительно при его склонности к застольям. Мое появление обратило на себя общее внимание. Нетрудно было предположить, что новая связанная со мной сенсация опять поставила тихий уездный городок на уши. Сразу завести разговор с титулярным советником не удалось, пришлось здороваться с присутствующими, выслушивать и задавать вежливые вопросы.

Среди гостей я неожиданно для себя обнаружил Антона Ивановича. Был он сильно не в духе и выглядел очень озабоченным. Мы с ним переглянулись: я вопросительно поднял брови, а он неопределенно пожал плечами.

Наконец, мне удалось заполучить Киселева в свое распоряжение.

– Александр Иванович, голубчик, что происходит, кто люди, что увезли мою жену?

– Не помешаю? – спросил мой предок, прерывая наш тет-а-тет.

– Бога ради, Антон Иванович! – просипел титулярный советник. – Я вот тут беседую с Алексеем Григорьевичем…

– Да, что говорить, виноваты мы, брат, перед тобой. Однако ж, сам посуди, коли было именное повеление Его Императорского Величества, а мы как есть дворяне и офицеры!

– Да говорите вы толком, – взмолился я, вконец теряя терпение, – какое повеление, при чем здесь император?! Я знать ничего не знаю, приехали какие-то кирасиры, посадили Алю в кибитку и увезли. Никто ни слова, ни полслова не сказал.

– Да и я толком ничего не знаю. – опять встрял в разговор Антон Иванович. – Прискакали, понимаешь, ко мне в деревню, я находился немного не в себе, гости у меня были, так что сам понимаешь… Начали расспрашивать про Алевтину. Я и сказал, что она с тобой в Троицк уехала к портному, а он говорит, что с именным повелением…

– Кто он?

– Татищев, флигель-адъютант, а с ним караул из первого кирасирского полка, все дворяне хороших фамилий.

– Черт с их фамилиями, что за именное повеление?

– Это чтобы Алевтину представить в Петербург.

– Погоди, – прервал я предка, – что, так в приказе и написано: «Доставить Алевтину в Петербург»?

– Не то что бы Алевтину, а девицу, выдающую себя за Алину Брауншвейг-Люнебургскую.

– За кого выдающую? – переспросил я, глядя во все глаза на изрядно пьяного предка. – За какую Брауншвейку?

– Брауншвейг-Люнебургскую, – подсказал Киселев

– А кто она такая, эта Алина?

Мои собеседники смутились и отвели глаза.

– Кто ее знает, – после долгой паузы ответил предок, – в столице, поди, получше нас знают…

– Да ни за какую Алину, как ее там, она себя не выдает. Она вообще ничего про себя не знает. Да и будь она этой Брауншвейг, царю-то что за дело?

– Как какое, – вмешался в разговор Киселев, – а вдруг она престол потребует?

– Какой еще престол?! – чуть не закричал я.

– Известно какой, российский.

– Алевтина потребует российский престол? Очень интересно. Тогда объясните мне, темному человеку, кто такие эти Брауншвейги и почему они могут потребовать престол?

– Ну-с, объяснить, конечно, можно, – степенно приступил к рассказу Киселев. – Коли ты по молодости лет обучался за границей, а может, где еще, и ничего не слышал. С другой стороны, это так, фикция, фантазия одним словом. Ежели начальство узнает, то точно не похвалит…

Я терпеливо ждал, предоставив Александру Васильевичу выпутываться из бесконечной фразы.

– Иоанн Антонович был в младенчестве заточен в Шлиссельбургскую крепость…

– Кто такой этот Иоанн Антонович? – перебил я Киселева вопросом. – И почему его в младенчестве посадили в крепость?

– Как кто такой? Иоанн Антонович, сын Анны Леопольдовны!

– А кто такая Анна Леопольдовна?

Собеседники смотрели на меня как на полного идиота, но пояснили:

– Регентша при сыночке.

Объяснение было исчерпывающее, и мне, наконец, все стало ясно и понятно!

– Господа! Я знаю, что регент, – это правитель при малолетнем монархе, но кто такие Иоанн Антонович и Анна Леопольдовна, я не знаю. Простите мне невежество, но этот момент отечественной гиштории я совершенно упустил. Не могли бы вы толком объяснить все с самого начала.

– Эка ж, молодежь-то у нас какая, – сокрушенно покачал головой Киселев, – только бы гулять, барышень портить да пьянствовать. Ну, да что с тобой делать, слушай… Императрица Анна Иоанновна назначила своим восприемником младенца Иоанна Антоновича, сына принца Антона Ульрих Брауншвейг-Бевернского и своей племянницы Анны Леопольдовны. Сама же Анна Леопольдовна была родной внучкой царя Иоанна Алексеевича, брата и соправителя Петра Алексеевича. Когда Анна Иоанновна вскоре преставилась, на престол взошел младенец Иоанн Антонович, а регентами при нем стали его матушка Анна Леопольдовна и Эрнест Карлович Бирон. Про Бирона-то хоть ты слышал?

– Про Бирона что-то слышал, – подтвердил я.

– Так вот, когда Бирона за кровавые дела сместили, следом за ним от власти отказалась и Анна Леопольдовна в пользу Елизаветы Петровны. Ну, а младенца Иоанна, соответственно, посадили в крепость.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем младенца было сажать в крепость?

– Чтобы не вздумал на престол претендовать, – снисходительно пояснил Киселев. – Так вот, когда я начинал службу в шестидесятом году, он был еще жив и сидел под строгой охраной. Я сам его один раз видел, когда стоял в крепости караульным.

– Все это очень хорошо, только при чем тут моя Алевтина?

– Этого не могу знать, – сказал Александр Васильевич, отводя глаза. – Только слыхал я, что Иоанн Антонович умер этак году в шестьдесят четвертом, а дальше не нашего ума дело.

Я понял, что теперь-то мы как раз добрались до самого интересного. Киселева подмывало рассказать все, что он знал, но он чего-то боялся. Я прикинул варианты и пошел обходным путем.

– А этот Иоанн был женат?

– Как можно такому узнику жениться! Его даже коменданту крепости нельзя было видеть!

– А как вы его увидели?

– Случайно.

– А еще кто его случайно видел?

– Мне-то почем знать!

– Это само собой, а вдруг он тайно женился? Может, слухи какие ходили?

– Мало ли, что люди болтают, разное говорили.

– А что говорили?

– Говорили, что за длинный язык недолго и в Сибирь прогуляться, – недовольно ответил уездный начальник.

– Может, у коменданта или у кого из офицеров дочка была молодая? – продолжал приставать я с расспросами.

– А коли сам все знаешь, зачем выпытываешь? – рассердился Киселев.

– И повенчались они тайно?

– Я у них на свадьбе не был, а люди всякое скажут, коли язык без костей.

– А кто у них родился?

– Этого не ведаю. Коменданта с семейством в Сибирь сослали, и я про него больше не слышал. Нас всех, кто в крепости служил, по дальним гарнизонам разослали. Так что пойдем, друг мой любезный, вместо разговоров пустых лучше выпьем. Не наше дело в такие тонкости вникать, поди твою сироту в Питере не обидят. В просвещенный век живем!

– Это точно, восемнадцатый век, пальчики оближешь – сплошное просвещение, – согласился я.

Мы подошли к столу и выпили за больную печень Александра Васильевича и освобождение Алевтины.

– Ежели у Его Величества сумление есть, то, коли дело династическое, очень способно, что и головы может стоить, – грустно подытожил свой «гишторический» рассказ добрый старик.

– А ты что про это дело слышал? – спросил я предка, когда Киселев отошел к другим гостям.

– Говорили, что комендантскую дочку насильно в монахини постригли, а у нее вскоре мальчик родился. А что на самом деле было, поди, одна Екатерина Алексеевна с Потемкиным знали. Влез ты, внучек, в скверную историю. Мне хоть и лестно через тебя с Романовыми породниться, да как бы с такой родней головы не потерять.

Я принялся считать варианты и года. По косвенным признакам вполне могло статься, что Аля внучка этого самого Иоанна Антоновича. Тогда становилось понятно, почему ее лишили фамилии и отдали в крестьянское сословие. Екатерина не терпела соперников даже в лице собственного сына, что же говорить про параллельную династическую ветвь. Приказать умертвить ребенка побоялась, чтобы не погневить то ли Бога, то ли историю, предпочла по-другому девочку сжить со света, старая тварь.

Было похоже на то, что я, женившись, попал в мезальянс – неравный брак – сначала думая, что женюсь на крепостной крестьянке, потом на принцессе.

Причем, если первый вариант ничем плохим нам не грозил, то второй мог доставить много неприятностей.

– Ты не знаешь, куда ее сейчас повезли? – спросил я предка.

– Сначала в губернский город, а оттуда в Санкт-Петербург, – ответил за него подошедший Киселев.

– Они, понимаешь, прискакали, как с неба свалились, – виновато сказал Антон Иванович, – Татищев морду воротит, будто мы с ним не знакомы, кричит: «Где дева, что пятнадцать лет назад сюда из Питера привезли?!» Я растерялся и сболтнул спьяну, что с тобой в Троицк уехала.

– Против власти, брат, не попрешь, – назидательно сказал Александр Васильевич, – оно, конечно, дело родственное, но служба важнее.

– Так и я подумал, что, мол, поделаешь, коли сам Император приказал. Однако, решил тебя в беде не бросать, тот же час в город собрался.

– Да ты-то тут при чем, – сказал я, – не от тебя, так от других бы узнали. Мне нужно их догнать и выяснить, что к чему.

– Да ты что, шутишь? Сам в тайную канцелярию хочешь?! – испуганно воскликнул Киселев. – В такие дела лучше не мешаться. Ты, брат, того…

– Да я не отбивать ее собираюсь, просто постараюсь поддержать, успокоить. Шуточки, девочка одна под арестом, и ни одного знакомого на всем свете.

Естественно, о том, как предполагаю общаться с Алей, я не сказал.

– Мне бы коня верхового, – добавил я.

– Бери моего, – предложил предок, – он у коновязи, я даже не успел расседлать.

Я поблагодарил, и мы вышли во двор. О том, что я не разу в жизни не ездил верхом, я как-то не подумал. У Антона Ивановича была вполне приличная лошадь, так сказать, среднего класса.

– Иван, – крикнул я своему напарнику, ожидавшему меня у нашего экипажа, – принеси саблю и пистолеты.

– Ну, что слышно, барин? – спросил он, подавая мне оружие.

Я вкратце пересказал ему то, что мне стало известно. Подошедший вместе с ним Костюков, выслушав, высказал пожелание:

– Ей бы дурочкой прикинуться, с дурочки какой спрос. Да и любят у нас юродивых.

Я кивнул и направился к коновязи. При моем приближении лошадь тихонько заржала и переступила ногами. Я отвязал повод и, вспомнив американские вестерны, попытался лихо вскочить в седло.

Это мне удалось, но только отчасти. Испуганное моим прыжком животное шарахнулось в сторону, и я чуть с него не слетел. Вовремя вспомнив о стременах, я всунул в них ноги и обрел относительную опору. Стремена были мне коротки, но регулировать я их не стал.

Лошадь, как показалось, удивленно покосила на меня лиловым глазом, но послушалась шенкелей и без понуканий пошла неторопкой рысью. Ворота у киселевского дома не закрывались, так что со двора я выехал без затруднений.

По дороге, ведущей в губернский город, я еще не ездил. По сравнению с другими «путепроводами», она содержалась в отменном порядке. Коняга трусила между колесными колеями, постепенно набирая скорость. Кавалькада опережала меня, по крайней мере, на полчаса, но я надеялся ее вскоре догнать – вряд ли, найдя Алю, ее конвоиры станут загонять усталых лошадей.

Однако, прошло почти два часа, пока я, наконец, увидел блистательных всадников, сопровождавших знакомый возок. Я пришпорил коня и пристроился в хвост кирасирского эскорта.

На меня никто не обратил внимания. Пару раз кто-то из кавалеристов оглядывались на чудака, глотающего дорожную пыль, но, так как я не представлял никакой опасности, то на меня перестали обращать внимания.

От меня до возка было метров тридцать-сорок, так что я не сомневался, что Аля меня «услышит». Я наговорил ей кучу хороших, ласковых слов, пообещал отправиться на выручку и проинструктировал, как ей следует себя вести.

Я довольно долго не решался повернуть назад, представляя, как девочке необходима сейчас моя поддержка. Только когда впереди показалось какое-то селение с полосатой сторожевой будкой у околицы, я развернул своего Буцефала.

Мой внезапный отъезд и возвращение посеяли тревогу в сердцах знакомцев и доброжелателей. Прошел даже слушок, что флигель-адъютант Татищев велел меня арестовать, чему нашлись и свидетели.

Антон Иванович, пока я отсутствовал, отрезвел. Ему надоело, как он сам признался, пить водку с деревенскими охламонами и потянуло в столицу к привычной жизни. Он собирался вернуться в полк и предложил мне ехать вместе с ним.

Это меня устраивало, так как решало проблему с проездными документами. Фальшивый паспорт взялся достать в губернском городе Костюков, а как добиться подорожной грамоты, я не знал. Думаю, что в этом мог посодействовать уездный начальник, но он чего-то опасался и начал финтить и выкручиваться.

Надо сказать, что с проездом по России в эти годы были большие сложности. Император Павел Петрович решил навести порядок в государстве, используя не только полицию, но и армию. Начался массированный отлов беглых солдат, крестьян, нищих дворян, бродяг и прочего шатающегося люда. Всех отловленных, если за ними не находили преступлений, записывали в крепостные крестьяне.

У нас в стране всегда лучше не попадаться, чем потом отмазываться. Влететь же, причем на всю катушку, легче всего во время очередной компании. Кампанейщина на Святой Руси – это всегда страшно. Однако на этом стояла и стоять будет русская земля. Еще какой-то древний великий князь подметил «звероподобное усердие» нашего доброго и ленивого народа при начале любого дела.

Даже то, что мы с Антоном собрались ехать «на долгих», то есть на своих лошадях и минимально общаться с дорожными властями, не гарантировало от риска нарваться на какого-нибудь сверхбдительного служаку и загреметь в острог на годик-другой для выяснения личности.

Вписаться в подорожную Антона Ивановича, гвардейского офицера, и вместе с ним путешествовать был наилучший для меня выход. Поэтому пришлось сдержать естественное нетерпение и ждать, когда предок закончит перевод на себя наследства и разберется с назначением управляющего.

Во все обозримые времена главными в России были чиновники. Кто против них только не боролся, сколько не создавалось специальных комиссий, основывалось комитетов, а их почему-то делается все больше и больше.

Павел, как и все наши «реформаторы», попытался навести в этом немецкий порядок и первым делом ввел в статских учреждениях воинскую дисциплину. Примерно тем же путем в двадцатом веке пошел Генеральный секретарь Андропов, причем с тем же точно результатом.

Сначала чиновники, как водится, испугались и начали создавать видимость бурной деятельности при нулевых результатах. Вопросы волынились и не решались, просителей гоняли по инстанциям, зато чиновники высиживали все положенные присутственные часы, неукоснительно соблюдая трудовую дисциплину.

Когда компания по борьбе с бюрократизмом пошла на спад, просителям пришлось оплачивать и потерянную прибыль, и обиду на центральные власти.

Антон Иванович ругался, плевался, терял дорогое для меня время и еле продвигался по тернистым дорожкам уложений, приложений и приношений. Я в это время мотался по больным и немилосердно обирал всяческих ипохондриков.

Собрав приличную сумму, я взялся за дело с наследством сам и чудесным образом решил все вопросы за два дня. Причем почти не остался внакладе.

Один из главных вымогателей, некто Семен Полуэктович Пронин, выбил из меня за свою не самую главную подпись на казенном документе пятьсот рублей ассигнациями. После чего соизволил заболеть почечными коликами и обратился ко мне за помощью.

Встреча наша была сердечной, но не радостной. Семен Полуэктович решил, что халява ему так и будет катить всю оставшуюся жизнь, раскатал губу вылечится у меня бесплатно. Этого ему не удалось…

Бой был кровавый, но неравный, хотя Полуэктович и сражался за свой кошелек как лев. Но на моей стороне были адские боли в почках и угроза неминуемой смерти.

Однако даже такие союзники долго не могли справиться с его жлобской сущностью. Мои запугивания зашли так далеко, что даже пригласили священника для его соборования. Ничто не могло смягчить твердое, скаредное сердце! Но я все-таки добил его рвотными и слабительными средствами. Такого коварства и жестокости несчастный столоначальник не вынес и вынужден был платить.

Единственное, о чем я жалел, оставляя его на этом свете – это о том, что у меня для нашего плодотворного общения не достало времени. Будь у меня возможность заняться Прониным капитально, лечение обошлось бы ему не в тысячу рублей, а во все наворованное состояние.

Между делами я сумел пристроить своих лесных разбойников к предку в крепостные крестьяне. За сто рублей ловкач писарь состряпал фальшивую купчую крепость о том, что Антон Иванович будто бы купил крестьян на вывоз, а Писарев собрат и коллега внес их имена в Ревизские сказки.

Отказались идти в крепостные только атаман и раненый солдат. Они решили пробираться на Северный Кавказ к кабардинцам. Остальные, намыкавшись в бегах, плакали от счастья, что могут вернуться к убогой, нищей крестьянской жизни.

Наконец беготня и хлопоты кончились. Я завершил свои дела на ниве здравоохранения, устроил прощальный ужин для новых друзей и приятелей и был готов трогаться в путь.