Не матом едины

      - Ага. От замены непристойных слов на литературные телеграмма, я вас уверяю, смысла нисколько не потеряет.
      - Это кто так думает? - с издевкой склонил на бок голову мужик.
      - Да любой нормальный человек.
      - Значит я, по-вашему, быдло? Полный дурак!
      - Ну что вы, мужчина, я же так не сказала. Я только попросила заменить оскорбляющие человеческое достоинство матерные слова...
      - Понятно. Выходит так, что этот долбанный Петро, который занял у меня деньги, - человек благородный. А я, требующий вернуть долг, - хулитель его человеческого достоинства?
      Девушка, вздохнула и опустила глаза. Затем резко встала со стула и, высунув голову из окошечка, обратилась к очереди:
      - Граждане! У кого в телеграмме есть нецензурные слова, срочно замените их на литературные. - снова села на стул и у же себе самой сказала: - Надо же каждый третий отправитель сегодня матюгами своего адресата кроет! Прямо с ума посходили...
      - Вот что мисс, - лицо мужика стало вдруг строгим и надменным, - Не такие уж мы, по эту сторону барьера, как вы думаете и сумасшедшие. А если и так, то кое-какие правила нам тоже известны.
      Мужик, многозначительно оглядел очередь, выстроившуюся за ним к окошечку, и снова сунул девчушке свой бланк телеграммы
      - Это согласно старым телеграфным правилам вы могли завернуть любое сообщение, в котором содержались, так сказать, непристойные, бранные и оскорбляющие человеческое достоинство слова. А теперь, гражданка, вы обязаны принимать любое сообщение. Хоть на языке Пушкина, хоть на официальном, хоть на матюгальном...
      - Но это же некультурно!
      - Кто сказал, что не культурно? - крикнул какой-то старичок с профессорской бородкой из конца очереди, - Может быть именно с употребления мата правительство и планируется начать возрождение великой русской культуры! Ведь не зря же там, на верху, свободу телеграфного слова решили сделать почти абсолютной!
      - Вот, слышите, что говорит профессор, - снова обратился мужик к приемщице телеграмм. Считайте слова, берите деньги и принимайте.... А за адресата Петю не беспокойтесь. Он, сучара, поймет какие меры я к нему приму, когда мы встретимся.
      - Не буду я такой текст принимать, - наотрез отказалась девчонка и положила исписанный бланк на стойку перед мужиком.
      Дюжина человек, образовавших очередь, тут же завозмущалась и разделилась на два антагонистических лагеря. Одни, смачно сдабривая свои выражения непечатными словами, которые нынче разрешалась вставлять в телеграммы, поддерживали мужика и правительство, считая, что дело приемщицы принимать отправления и отсчитывать сдачу, а не рассуждать на счет литературных оборотов. Другие закатывали глаза в потолок при каждом матюге, и советовали девушке не принимать непристойные тексты.
      - Значит, не будете принимать? - угрожающе спросил мужик.
      - Нет.
      - Тогда позовите директора.
      - Ваше право, - сказала девушка, встала из-за кассового аппарата и пошла к двери с надписью "Администрация".
      Через несколько секунд она с малиновым лицом и со слезами на глазах вышла из кабинета. За ней, в гневе размахивая рукой, вышла "администратор".
      - Ебит твою мать, - говорила вслед девушке администратор, преподавательница на мою голову выискалась! Сколько раз тебе говорила - это не твой пединститут, а телеграф. А когда его закончишь, то в школе будешь командовать, какие слова употреблять, а какие нет. А здесь, твою мать, запомни навсегда, прав всегда только клиент. Да и правительство нам ничего плохого кроме свобод и демократии не желает.
      Администратор подошла к окошечку, подобострастно заглянула мужику в глаза:
      - Извините, гражданин, через пять секунд ваша телеграмма будет отправлена.
      Она сама села на место приемщицы, взяла со стойки телеграмму к Пете, прочитала и улыбнулась:
      - Чудесно! - сказала она, - с вас двадцать три рубля...
      - Что, съела? - ехидно сказал мужик девчушке, которая стояла за спиной начальницы.
      1998 г.
      РАЗ, ДВА ВЗЯЛИ!
      В ходе русско-японского пробега по дальневосточному бездорожью всякое бывало. И простуды после проливных дождей случались, и комары до отвала накормлены, и встречи с таежными обитателями были нередки. Но самое главное на руках у каждого члена автопробега образовались сухие мозоли. И для наших "Нив", также как и для японских "Ниссан" прогулка была не из приятных. Грязь, заросли, речки с крутыми перекатами. И перед каждым препятствием, которое вдруг возникало на пути, раздавался отборная матерщина нашего водителя Паши.
      Вот уж был ругальщик, так ругальщик! И в Бога, и в душу, и... Таких поискать!
      Понимающие русский язык японцы лишь краснели, но вежливо и снисходительно улыбались: мол, русские преодолевают препятствия не с помощью лопат и лебедок, а с помощью какой-то матери. Те, кто русского совсем не знал, вопросительно заглядывали в лицо переводчику: чем там Павел опять недоволен, почему ругается? А переводчик тоже густо краснел, в сердцах махал рукой и ничего не переводил. Не переводится такое на японский.
      Руководитель автопробега с российской стороны на привалах часто вызывал Пашу к себе в палатку и проводил с ним разъяснительные беседы. Хотя, честно сказать, и сам, когда по близости не было японцев, грешил и любил придать своей речи ругательно - эмоциональную окраску.
      - Что же ты делаешь, вражина! Ты же под угрозу, япона мать, ставишь наши дружеские отношения. Ты только представь себе, едрена вошь, что о нашей богатой всякими традициями российской культуре могут подумать жители страны Восходящего солнца!
      Руководитель пробега очень доходчиво и, что самое главное, на понятном Паше языке объяснял: в чем и где тот был не прав. Паша соглашался и обещал быть во всем похожим на своего начальника. Надо было отдать тому должное, потому что ни один японец от руководителя срамных слов никогда не слышал.
      Эх, видели бы вы Пашину мину, когда его "Нива" всеми колесами завязла в болотной топи! Он выжимал педаль газа, и все, кто толкал машину, понимали, что творится в его душе. Но он, стиснув зубы молчал. С берега за форсированием топи наблюдали японцы.
      "Нива" наконец выскочила, проскочила болото и остановилась метрах в двухста от трясины. Японцев от нас отделяла та же преграда. Все щелкали мошку и вытирали пот, а Паша решил сходить и посмотреть, как поведет себя японская "Ниссан".
      Буквально через десять минут мы услышали нарастающий отборный мат. То возвращался Паша. Его лицо светилось неописуемой радостью.
      - Начальник! - кричал он на всю Ивановскую, - Начальник, ты мне ругаться запрещаешь, а послушал бы как японцы загибают!
      - Ну и что они там загибают? - спросил руководитель автопробега, не веря ни в одно слово Паши, когда тот предстал пред самые его очи.
      - Они кричат: "Все нам, х... всем!
      - Этого не может быть! - сказал начальник и спрыгнув с капота "Нивы" стал спускать к болоту.
      Паша и переводчик устремились за ним.
      Японцы засели на том же самом месте, где только что буксовала "Нива". Они дружно раскачивали джип и в такт движениям так же дружно кричали:
      - Сей на, хуйсе!
      В таежной глуши до нас долетало что-то похожее на сказанное Пашей: все нам, х... всем.
      Мы подошли совсем близко и переводчик расхохотался. Руководитель тряс его за руку, требуя объяснения, а он лишь гоготал и вытирал слезы. Когда приступ смеха прошел, а японский джип вылез их топи, переводчик посмотрел на Пашу и сказал:
      - Чудо ты в перьях, Пахан. Они кричали "Раз, два взяли!" Это по-нашему. А по ихнему "Сей на хуйсе!" Понял?
      Паша кивнул головой: не дурак ведь.
      ...Когда в следующий раз Паше пришлось толкать "Ниву" он надрывая горло орал:
      - Хуйсе, хуйсе, хейсе...
      - Его не исправишь, - с чувством скорби сказал руководитель пробега.
      1998 г.
      ИНТЕРВЬЮ
      ПО ПЕРВОЙ ПРОГРАММЕ
      В бытность, когда мне выпала честь нести службу пресс-секретаря министра медицинской промышленности, в кабинете раздался звонок.
      - Здрасьте, - вежливо сказали, - Это вас из Останкинской телерадиокомпании беспокоят. Хотелось бы, чтобы ваш министр дал получасовое интервью.
      - Нет вопросов, - ответил я, в ту же секунду подумав о том, что время, отведенное на беседу слишком огромное, - Только скажите, на какую тему. Хотя он и министр, но человек, и ему тоже нужна какая-то подготовка. Тридцать минут все-таки...
      - Ну, конечно, конечно, - ответила трубка, - Обеспечение населения страны лекарственными препаратами.
      - А какой канал? - спросил я.
      - Первый, - с гордостью промолвила трубка.
      "Ни фига себе! Первый!" - подумал я и с гордостью положил трубку. Даже председателю Совета Министров в то перестроечное время не предоставлялось полчаса прямого эфира на первой программе. И я, выпятив грудь вперед, направился в кабинет к шефу. Министры очень любили, когда их персонами интересовались в Останкино. А мой - в особенности.
      - Вот, - зайдя в кабинет, сказал я руководителю важной отрасли, Выбил вам целых полчаса прямого эфира.
      - По какой?
      - Конечно, по первой!
      - Но там ведь такие зубры телеведущие! Они с меня шкуру спустят!
      У министра вытянулось лицо и обвисли плечи. Лекарств в стране катастрофически не хватало.
      - Можно я захвачу с собой пару академиков. Втроем отбивается легче.
      - Хоть десять берите, - небрежно махнул я рукой, как будто был руководителем первого канала.
      В назначенное время министерский членовоз подъехал к Останкино.
      - Что-то я бледный, как покойник, - сказал министр.
      - Ничего страшного. Малость подгримируют, подкрасят и будете как живой. - заверил я его.
      Нас вежливо встретили и повели в студию.
      Разделись, расположились за столом ведущего, перед всеми поставили по чашечке кофе. Никто никого гримировать не собирался. Зато стали объяснять, как вести себя в эфире. Журналист будет задавать наводящие вопросы, а министр и два академика - отвечать.
      Интервьюируемые в знак согласия кивнули головами.
      - Только один нюанс, - уже перед тем как направиться в студию, сказал ведущий, - Если кто-то кого-то захочет перебить, или передать слово коллеге поднимите руку чуть вверх в направлении говорящего. - и показал, как это делать.
      Мой шеф тут же остолбенел.
      - Что же мы так полчаса и будем как пионеры махать руками?
      - А чего здесь страшного? - удивился ведущий.
      - Все на нас будут смотреть, а мы будем руками махать?
      - Кто все? Только мы, работники студии.
      - Разве это не прямой эфир? - удивился министр.
      - Самый, что ни есть прямой.
      - Так что же мы перед миллионами телезрителей махать руками будем?
      - Какими телезрителями? - не понял ведущий.
      - Российскими, - ответил министр и грозно посмотрел на меня.
      Я сразу пришел на выручку главе отрасли и вступил в разговор.
      - Мы ведь не на Шаболовку, а в Останкино приехали?
      - В Останкино, - подтвердил ведущий.
      - На первую программу?
      - На первую.
      - Телевидения?
      - Какое телевидение. Это радио!
      Мне показалось, что сейчас я упаду в обморок. Выручил дружный хохот двух академиков и министра, который, вытирая пот на порозовевшем лице сказал:
      - А вся моя семья уже сидит около телевизора и ждет моего появления.
      - Я ей сию минуту позвоню и все объясню, - тут же засуетился я.
      - Не суетитесь, - сказала мене девушка оператор, когда министр и два академика заняли места около микрофонов за стеклянной перегородкой, - По первому каналу показывают "Рабыню Изауру". Вся страна смотрит. Какой там к черту министр!
      Когда интервью закончились, все вежливо и со счастливыми улыбками раскланялись, и мы уселись в свой членовоз...
      Я никогда не предполагал, что мой шеф может так виртуозно ругаться. Это было что-то!
      1998 г.
      ДЕПУТАТСКАЯ ЗАБОТА
      Накануне выборов в деревню Белкино приезжали агитаторы и всем мужчинам от 15 до 45 бесплатно раздавали презервативы. Ходили по раскисшим и взбухшим от грязи и луж улицам и каждому встречному совали в руки золотистые пакетики с импортными резинками. При этом не забывали наказывать получившим необыкновенный подарок, чтобы они голосовали за известного демократа, который так печется о здоровье нации.
      Тракториста Витьку Чердюка тоже наградили, когда он, спрятав бутылку "Русской" в огромном кармане комбинезона вышел из магазина.
      Витька, вот уже двенадцать лет хранивший верность своей супруге и никогда в жизни не пользовавшийся чудными резинками, что наглядно доказывали четыре сына-короеда, лишь в сердцах сплюнул, но презерватив не выкинул. Он засунул пакетик за отворот шапки ушанки и, нащупав в кармане поллитру, которую купил для завтрашней рыбалки, весело зашагал домой.
      - А тебе дали? - спросила супруга и поставила перед Витькой сковороду с жареной картошкой.
      - Что, дали? - не понял Витька.
      - Малиновый гондон с усиками.
      Витька сразу сообразил, что вся деревня от мала до велика только теперь и судачит о бесплатных резиновых подарках, и обиженно оторвал голодные глаза от картошки.
      - А я, что хуже других или рожей не вышел?
      - А ну-ка покажи, - попросила вторая половина.
      - Выкинул, - отрезал Витька и ложкой устремился в сковороду.
      На этом разговор был закончен.
      На следующее утро он заглушил мотор своей казанки около трех скал. Плотва бралась лихо, шлепалась в лодку, и У Витьки не оставалось даже времени, чтобы пропустить стаканчик. Но к обеду в лимане поднялся ветер. И лодку понесло на скалы. Даже якорь не помогал.
      Чердюк несколько раз дернул запускающий трос двигателя, но он отказывался заводиться. Рыбак открыл кожух мотора и быстро выяснил, что отсутствует контакт в системе зажигания. Колпачок, который должен бил прижимать клемму, каждый раз соскакивал со свечи. До скал оставалось метром пятьдесят. И купаться бы Витьке Чердюку в ледяной воде, если бы не резинка. Он вспомнил о презервативе, достал его из отворота ушанки, и оторвав основное, надел резиновое колечко на контакт. Мотор взревел, когда до скалы можно было дотянуться удилищем.
      Бросив улов в тазик, Чердюк налил полный стакан водки, залпом выпил и попросил одного из своих короедов принести лист бумаги и ручку.
      - Письмо родителям будешь писать? - поинтересовалась довольная уловом жена.
      - Благодарность в избирательный штаб демократа, - серьезно ответил Витька. - Если бы не презерватив, дело бы кончилось худым концом.
      А в день выборов они всей семьей проголосовали за депутата, проявившего заботу за жизнь Витьки Чердюка и его земляков-белкинцев.
      1998 г.
      ВОТ ТАК БАНАНЧИКИ!
      Я постарался протиснуться в середину, но наткнулся на какие-то мешки и клеенчатые баулы. В утреннем вагоне метро и без такого дышать было нечем, а из этих мешков прямо-таки стрелял в нос "аромат" от свежего лука и чеснока. С левой стороны кто-то дыхнул мне в ухо совсем свежим перегаром, и мое бодрое настроение, стало как у всех - далеко не веселое. Вдобавок ко всему, машинист решил испытать пассажиров на прочность и тормознул состав так, что вся людская масса устремилась в голову вагона. Мне помещали это сделать баулы и мешки. Хотелось ругаться. Но вдруг откуда-то снизу раздался скрипучий старческий голос.
      - А яблоки у вас растуть? Антоновка? Анис? Мелба? Растуть или не растуть?
      Голос умолк, видимо, ожидая ответа. Но кроме какого-то невнятного "м-м-мнэ-эт", которое можно было принять как за "нет", так и за чесночную отрыжку, разумного ответа не последовало.
      Но это я так судил. А спрашивающий, скорее всего был удовлетворен, потому как сразу после отрыжки, последовало удивление, а за ним и новый вопрос:
      - Яблоки не растуть, надо же! Ну, а картошка, картошечка-то, как?
      Кто-то опять смачно отрыгнул:
      - М-мнэ-э-э...
      - Твою мать! - раздался полный изумления голос, - И картошка не растеть! Ни яблоки, ни картошка! Дохнуть все, наверное, что ль! А что ж тогда растеть? Редька-то бывает, лучок, чесночек, морковушка? Ну, бывает?
      - Мнэ-э-э, - проблеял чей-тоголос,и я поднялся на цыпочки, чтобы хоть одним глазом увидеть интервьюера и интервьюируемого.
      Показался серый скатанный мех ушанки, которая, несмотря на несносную жару, была надета на голову того, кто занимал сиденье. Но в ту же секунду поезд снова начал резкое торможение, и содержимое вагона устремилось в атаку. Я все-таки успешно форсировал мешки с чесноком, и увидел перед собой сморщенное лицо того, кто задавал вопросы. Это был древний, но потому как цепко сжимал в руках горловины от мешков, далеко не дряхлый старик. В кирзачах, солдатской шапке, матросском бушлате, из отворот которого наружу выбивался красный махеровый шарф. Старик пожевал губами, прихлопнул чью-то коленку и задал новый вопрос:
      - Язви-тя - ни фруктей, ни овощей! Ну, а пшеница, зерно растеть?
      - Мнэ-э-эт! - кто-то из-за мешков с чесноком отрыгнул отрицательный ответ.
      Мне, наконец, удалось полностью подняться с колен и выпрямиться. Рядом со стариком сидел мордастый негр и, зажимая нос пальцами, отрыгивал свое "м-мнэ-э-эт".
      - Тьфу ты! - не на шутку осердился старик, - Заладил, как баран, ме да ме! И ничего у него не растеть! Чего же вы у себя в Африке едите-то? Бананы, что ль?
      - Бананьи! - впервые согласно кивнул негр, осуждающе посмотрел на меня и плотно прижал к носу обе черные ладошки. Теперь от моих джинсов, которыми я, падая на коленки, раздавил несколько головок чеснока, воняло ничуть не меньше, чем от мешков и баулов.
      - Большие бананы-то? - тут же спросил старик, дабы беседа совсем не угасла.
      - Мнэ-э-э, - захрипел негр, сжал пальцы на левой руке в кулак, как будто демонстрируя мускулы, и ребром ладони правой руки отмерил расстояние по локоть, - Вот такие-е!
      То ли от гнева, то ли от чеснока, глаза негра налились кровью. Старик без всяких эмоций повторил то же движение, какое отмерил житель жаркого континента и отмерив взглядом расстояние от локтя до кулака, произнес:
      - Ни хрена себе бананчики! Так, ить тада ни картошку садить не надо, ни яблок выращивать...
      Объявили "Площадь революции". Негр стремглав вылетел из вагона. А старик, придвинул поближе к себе мешки и баулы. Теперь уж я точно знал, что они с чесноком. На базар, наверное, ехал дед.
      Вагон был по-прежнему наполнен стойким запахом крестьянской избы.
      Март, 1999 г.
      ОРЛИЦЫ
      После небольшого разбега "кукурузник" плавно оторвался от земли и резко стал набирать высоту. Пассажиры, которым впервые предстояло прыгнуть с парашютом, сгорбились, вцепились руками в рюкзаки запасных парашютов. Их головы, обтянутые специальными шапками-шлемами, походили на яйца огромных размеров. С каждой секундой подъема "яйца" все больше и больше втягивались в плечи. У одних в глазах - ожидание, скорее бы прозвучала команда "Прыжок". У других - растерянность. У третьих - страх.
      Бывалый инструктор, мужик лет тридцати пяти, знал, что как раз последних ему придется силком заставлять нырять в воздушную бездну.
      Когда стрелка высотомера задрожала на цифре 800, он поднялся и, не теряя равновесия, прошел из головы салона в хвост. С усмешкой-ухмылочкой. Он-то знал несколько надежных и проверенных временем способов, как заставить трясущегося от страха "перворазника" покинуть самолет. Можно матом гаркнуть так, что прыжок с "этажерки" покажется побегом из ада. Можно поднять труса за шиворот и поддать пинка в направлении открытой двери. Но модно применить и самый гуманный способ: личным презрением к высоте и неизвестности вдохнуть мужество в сердца покорителей неба.
      У инструктора было хорошее настроение и он выбрал последнее. Он вразвалочку подошел к двери, лихо пнул её ногой и, когда порыв воздуха ворвался в салон, с умешкой-ухмылочкой обернулся на подопечных. Так и стоял перед бездной, не держась, широко расставив ноги. Парашютисты из группы растерянных воспряли духом.
      Теперь оставалось вселить отвагу в парашютистов из стана трясущихся от испуга. Он резким движением расстегивает молнию на комбинезоне, достает весомое хозяйство и опорожняется прямо за порог самолета. Долго, все время удерживая равновесие на воздушных горках. Застегивает ширинку и бодро обращается к рядом сидящему новичку:
      - Что так смотришь, сынок, большой член не видел или яйца к гландам прилипли?
      "Сынок" застенчиво отводит глаза от ширинки инструктора в сторону. А ас парашютного дела уже окидывает взглядом всех "перворазников" и, заглушая голос мотора и свист ветра, орет во всю ивановскую:
      - Что, орлы, вашу мать, неужели у всех яйца к гландам прилипли?
      - Тот самый крайний, набравшись храбрости и не поворачивая головы в сторону инструктора, пищит:
      - Не орлы мы, инструктор, орлицы...
      1999 г.
      ЕЩЕ ПОБЕГАЕТ
      Второй час ночи, а Настя все ещё сидит около зеркала. Внимательно рассматривает брови, носик, пухлые губки. Открыла ящик трюмо, где хранились многочисленные тюбики и коробочки с парфюмерными принадлежностями, взяла губную помаду и несколькими верными движениями поменяла цвет губ из бледно-розового на ярко красный. Яблочко! Клубничка, а не женщина! Ах, глаза теперь маловыразительны. Не беда. Нашла кисточку для ресниц, окунула в тушь, раз - и очи темнее южной ночи. Повертела головкой влево, вправо разве профиль не выразительный?
      Настенные ходики второй час ночи отстучали, а сна ни в одном глазу. Сбросила Настя пуховый платок с плеч, осталась в одной коротенькой комбинации. Плечики беленькие, словно выточенные из слоновой кости, шейка тоненькая, как у лебедушки. Вынула заколку, скинула с головы густые пшеничные волосы. Аль не хороша? Аль не красавица? Так что ж ему ещё надо?
      Три года назад, когда поженились, называл богиней, Афродитой, Дианой. Всю целовал от макушки до пальчиков на ногах. Ночами не спал, гладил её бархатное тело, мучился от счастья: ах плечики, ах осиная талия, ах какие игрушечные грудки...
      Прошло время, насладился и сбежал. Да было бы к кому! Настя ходила смотреть свою соперницу - ни кожи, ни рожи. Ноги кривые, талии даже не проглядывается. Чем взяла? Теперь она знает чем - пышными формами и грудью пятого размера.
      Настя помнит, как последнее время он плакался, что её грудь ему даже ладонью трудно определить. На его письменном столе росла стопка эротических журналов, с обложек которых вызывающе глядели фотомодели с силиконовыми грудями. Вдруг стал бодрствовать, дожидаться ночного показа эротических сериалов, и она, отвернувшись к стене, слышала как он вздыхал, догадываясь, что снова наслаждается пышными формами.
      Настя скинула тоненькие бретельки комбинации с плеч, обнажилась до пояса. Вот у неё грудь - как у самой настоящей фотомодели. Остренькая, первый размер, как на мраморной греческой статуе. Классическая грудь! Настя накрыла их ладонями, и они исчезли. Всхлипнула: прав он, прав. Русская женщина не может быть с маленькой грудью. Ну хотя бы третий размер!
      Она потянулась за сумочкой, открыла её, достала вырезанное из газеты объявление, в котором врачи-специалисты научной клиники обещали всем желающим без особого труда подтянуть, увеличить и сделать правильную коррекцию груди. Подтягивать и корректировать ей ничего не надо. Только увеличить. На два размера. Она, правда, слышала, что вставлять силиконы вредно. Ну и пусть. А она вставит. Вставит, наденет платье с огромным декольте и станет дефилировать около окон его квартиры. Он её, конечно, заметит. Обязательно заметит. Выйдет, пригласит к себе домой на чашечку кофе с коньяком. А она, Настя, не откажется. Он будет сидеть напротив и раздевать её глазами. Только глазами. А как только пересядет к ней поближе, возбужденно начнет дышать, положит руку на плечо, а другой потянется к декольте, она отбросит его трясущуюся от похоти и желания ладонь и скажет: "А фиг тебе..."
      Именно так и скажет. А может быть даже резче. Потом поставит пустую чашку и уйдет. Пусть побегает...
      2000 г.
      СКОЛЬЗКО...
      Скользко. Вчера было тепло, а сегодня подморозило. Машка выбирает протоптанную в снегу дорожку, не рискуя пробираться по покрытому льдом асфальту. Тем более надо спускаться под уклон. Чуть потеряешь бдительность и помчишься вниз протирать новенькие колготки. А ей все равно смешно и весело. Хотя и новенькие колготки жалко продырявить. Она, Машка, смахивает на пингвина. Расставив руки в стороны, переваливается с ноги на ногу, балансируя между скользкими местами и проталинами. Пешеходы тоже схожи с пингвинами. Вон мужик впереди. На голове каракулевый пирожок - сейчас в таких никто не ходит. И воротник пальто из каракуля. Наверное, генерал, думает Машка. Только генералам на шапки и воротники дают каракуль. В руках у "генерала" поклажа. В правой металлическая сетка, доверху наполненная куриными яйцами, в левой - целлофановая сумка. Через матовые стенки четко просматривается этикетка на бутылке с сибирской водкой. А ещё в сумке у мужика пакет молока и какие-то кульки. Можно подумать, что он свою "Сибирскую" водку станет запивать молоком. Мужик в каракуле тоже шагает осторожно, словно идет по канату. Привык, наверное, ездить на генеральской машине, а на своих двоих совсем разучился ходить. Так думает Машка и даже не скрывает своей улыбки, когда видит как "генерал", расставив в стороны руки с грузом, катится вниз по тропинке.
      "Интересно, - старается про себя угадать Машка, - донесет он сегодня яйца до дома или все расквасит и останется без яичницы. Вот, сумку с бутылкой водки как бережно держит, а корзинка с яйцами летает вверх-вниз. Яйца ему, видимо, нисколько не жалко... Разобьет или не разобьет?
      Машка загадывает желание: если "генерал" поскользнется и разобьет хоть одно яйцо, то она купит себе мороженое. Если дойдет до троллейбусной остановки, которая находится внизу склона, без падений, с сегодняшнего дня садится на диету.
      "Генерал широко расставив ноги заскользил вниз. Вот-вот грохнется. Или всем своим генеральским весом налетит на идущего впереди пешехода. Машка даже напряглась и прищурилась, какой путь выберет "генерал": собьет с ног впереди идущего или...
      Она, на секунду потеряв осторожность, поскользнулась, упала на коленки и, разгоняясь, покатилась вслед за мужиком в каракулевом воротнике и папахе. Врезалась со всего маху. Первым делом посмотрела на коленки - и на той и на другой ногах колготки были порваны.
      Машка шмыгнула носом и подняла глаза. Перед ней на снегу сидел мужик в каракулевом воротнике. Растерянно оглядывался. Он был молод и далеко не с генеральским лицом.
      - Я вас не ушибла каблуками-то? - спросила Машка, догадываясь, что мужик ищет свою каракулевую шапку.
      - Ерунда! - ответил он, даже не взглянув на нее. Подобрал со льда пакет.
      Машка, забыв о порванный колготках, вспомнила о своей загадке. Так что садиться на диету или в кафе - есть мороженое.
      - Я вам не в яйца въехала? Не разбились?
      - Чего-о? - впервые посмотрел на неё мужик.
      - Как ваши яйца-то? Все целы?
      - Вам-то какое дело до моих яиц! - он стряхнул снег с колен, поднял беличью шапку и водрузил её на голову. В матовом целлофановом пакете лежали книги с красочными обложками.
      - И, правда, мне до ваших... этих... никакого дела нет.
      Она, все ещё сидя на коленях, смотрела вниз. "Генерал" в каракулевом воротнике и папахе с корзинкой и сумкой в руках благополучно съехал вниз и теперь дожидался троллейбуса.
      Машка закрыла лицо руками и затряслась от смеха. "Боже мой, стараясь подавить в себе стыд и хохот, - думала она, - Я же совсем другие яйца имела в виду.
      Она отняла ладони от глаз. Парень протягивал ей руку.
      - Ну, поднимайтесь, поднимайтесь. Застудитесь.
      - Машка дала себя поднять.
      - Извините, я не ваши яйца имела в виду. То есть... Что я говорю...Я про куриные. - Машкино лицо раскраснелось.
      - Я понял. С куриными тоже все в порядке. - Весело засмеялся парень и предложил, - Хотите зайдем в кафе?
      2000 г.
      ПРОИЗВОЛ
      Всегда неунывающий Михаил Васильевич, а для кого просто дядя Миша, умер. Весть эту, совершенно неожиданную, в конструкторское бюро принес какой-то странный тип, источавший запах городской свалки.
      - Савельев умер, - негромко прохрипел незнакомец в осеннем полупальто непонятного темного цвета и вязаной красной шапочке.
      - Иди, иди откуда пришел, - грозно сказал типу начальник конструкторского бюро, старый товарищ дяди Миши Владилен Петрович.
      Но тип ничуть не испугался и даже не шелохнулся, а, продолжая оставаться у порога, ещё раз прохрипел:
      - Ваш Савельев Михаил Петрович скончался в два часа ночи в обезьяннике милицейского отделения номер 29.
      Теперь уже саркастическая улыбка так и застыла на лице Владилена. Слова неприятного типа дышали истиной.
      - Откуда тебе знать? Ты кто ему, племянник? И почему сюда пришел, а не сразу домой к Савельеву?
      Тип небрежно осмотрел помещение конструкторского бюро и сделал несколько движений челюстями, будто сглатывал слюну.
      - Я не знаю, где живет ваш Савельев. А вот дежурному по отделению при допросе он сообщал, что является ведущим конструктором и работает по этому адресу. Между прочим вашего конструктора задержали за нецензурную брань в общественном месте.
      - Дядю Мишу? За брань? - младший научный сотрудник Элочка Векшина сделала попытку рассмеяться.
      У всех сотрудников бюро на лицах также отразилось неподдельное недоумение.
      - За какую такую нецензурную брать? - взял опять допрос в свои руки Владилен Петрович.
      - Ругался матом. Бляха-муха говорил в метрополитене при всем честном народе.
      Тип тяжело вобрал в себя воздух, как будто собирался нырять на большую глубину, затем вытянув губы трубочкой, долго выдыхал его в свежую проветренную комнату. Наконец он добился своего. Его усадили на стул, налили полстакана коньяку, Элочка протянула бутерброд со шпротами. Тип, казалось, понимал толк в хорошем коньяке и пил его мелкими глотками.
      Незваный гость оказался напарником дяди Миши по камере временного задержания.
      Не спеша прожевывая бутерброд, тип даже на какой-то момент почувствовал себя важной персоной в этом кабинете. Дождавшись пока стаканчик снова наполнится янтарной жидкостью, приступил к рассказу.