Жизнь замечательных людей (№255) - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

Бог знает, как долго он пролежал там!

Богу, разумеется, известно все. Но он предпочитает помалкивать о своих знаниях. А там, где царит невежество, густо плодятся суеверия и предрассудки.

4

Сделав доклад о слонах Сибири, Жорж Кювье извлек из подвалов Музея естественной истории пылившиеся там много десятилетий окаменелости. Он обследовал каменоломни Парижа, объяснил значение своих изысканий рабочим, увлек их, и они всякий раз сообщали ученому о новых находках. За короткий срок у Кювье собралась огромная коллекция ископаемых костей. Но то была даже не половина дела. Обычно удавалось найти лишь разрозненные кости или беспорядочные груды костей многих животных. Нужны были бездна терпения и совершенное владение методами сравнительной анатомии, чтобы разобраться в этом хаосе. Но Кювье в избытке обладал и тем и другим.

Сначала он раскладывал кости на отдельные кучки в соответствии с их местом в скелете. Так у него появилась кучка передних конечностей и отдельно – задних. Фрагменты позвоночников составляли отдельную кучку; ребра, предплечья, кости таза, черепа – отдельные…

Затем, руководствуясь разработанным принципом соответствия органов, он шаг за шагом собирал скелеты, а по скелету воссоздавал весь облик животного и даже описывал его повадки.

Так была открыта целая группа вымерших млекопитающих – палеотерий, аноплотерий, лефеодонт и ряд других.

Вслед за ними воскрес из небытия мир вымерших рептилий, которые, как оказалось, некогда господствовали на нашей планете. Появились летающие ящеры с летательными перепонками, прикрепленными к длинным пальцам. Появились плавающие ящеры – ихтиозавры, сочетавшие в себе признаки разных классов, и плезиозавры, у которых имелись плавники кита, голова ящерицы и длинная змеиная шея. Появились гигантские наземные ящеры, ходившие на двух могучих задних ногах и опиравшиеся на не менее могучий хвост…

То был совсем новый, неожиданный, причудливый мир, и Кювье так зримо и отчетливо его себе представлял, словно подолгу наблюдал за его жизнью.

Сотни видов организмов, некогда исчезнувших с лика Земли вследствие жестокой борьбы за существование, воскрешались смелым гением Жоржа Кювье. Но чтобы утвердиться в новой жизненной сфере – сфере идей, – им еще предстояло доказать свою жизнеспособность. Каким же торжеством французского ученого стала находка Михаила Адамса!

Кювье сам поспешил сделать доклад о ней во Французской академии.

Ну и в парижских каменоломнях изредка попадались целые скелеты вымерших животных. Часто это оказывались скелеты тех видов, которые Кювье уже успел реконструировать. То была ответственнейшая проверка его метода! И каждый раз она оканчивалась его триумфом. Об одном таком случае Кювье писал:

«Мне доставили почти целый скелет аноплотерия, найденный на Монмартре, достигающий почти пяти футов в длину. Все мои предположения оказались верными. К тому, что было мною найдено раньше, я мог только добавить, что это животное обладало хвостом примерно такой же длины и толщины, как у кенгуру».

Постепенно мир ископаемых вырисовывался все более конкретно и становился все более разнообразным. Так, аноплотериев Кювье «собрал» пять различных видов; самый крупный из них оказался размером с осла, а самый мелкий – с зайца. Еще большую амплитуду вариаций дали палеотерии – двенадцать видов, причем самый крупный достигал размеров носорога.

Становилось ясным, что число вымерших видов в десятки и сотни раз превышает количество живущих. Органический мир обрел четвертое измерение. Ученые убедились, что познавать его нужно не только в пространстве, но и во времени. В геологическом времени существования планеты.

Тем более что разные группы ископаемых оказывались приуроченными к разным геологическим эпохам. Причем в более высоких слоях обнаруживались и более высокоорганизованные их группы, словно природа совершала постепенное восхождение по лестнице геологического времени – от беспозвоночных к позвоночным, от рыб к амфибиям и рептилиям, от холоднокровных рептилий к теплокровным птицам и млекопитающим…

Геологические данные говорили о том, что многие горные породы смяты в складки, наклонены и даже опрокинуты. Эти факты заставили Кювье прийти к мысли, высказывавшейся, впрочем, многими и до него, о крупных геологических катастрофах, которые время от времени коренным образом преображали Землю.

Кювье полагал, что долгие периоды покоя сменялись на Земле внезапными катаклизмами. Планета неожиданно как бы взрывалась. Целые континенты проваливались в тартарары, их живое население погибало.

Открытым оставался вопрос, каким же образом погибшие фауны и флоры заменялись новыми? Кювье ответил на него гипотезой великих переселений. Катастрофа могла уничтожить, говорил он, фауну целого континента и одновременно соединить его мостом суши с другим континентом. По этому мосту животные, никак не связанные с уничтоженными, могли перейти на опустошенный континент, а следующая катастрофа уничтожала мост.

Мысль о том, что более организованные существа происходят от менее организованных вследствие эволюции, отвергалась Жоржем Кювье и не принималась в расчет подавляющим большинством ученых. Лишь очень немногие позволяли себе не соглашаться с Кювье, который слыл «законодателем естествознания».

Среди этих немногих выделялся Жан Батист Ламарк. Он настойчиво проповедовал эволюционную идею и пытался сформулировать основные законы эволюции. Однако предложенная им теория плохо согласовывалась с фактами и была очень далека от той строго научной теории, какую через полвека после него создал Чарлз Дарвин. Другой современник и соотечественник Кювье, Этьен Жоффруа Сент-Илер, отстаивал идею единства всего животного царства. Однако в острой полемике, вспыхнувшей между ними на заседаниях Академии наук в 1830 году, Жоффруа потерпел поражение. Веские, глубоко продуманные, подтвержденные неопровержимыми фактами аргументы Жоржа Кювье произвели сильное впечатление. Воззрения законодателя естествознания о катастрофах и неизменяемости видов утвердилось настолько, что стали чуть ли не обязательными для натуралистов того времени.

5

Владимир Ковалевский родился через десять лет после смерти Жоржа Кювье. И еще около тридцати лет прошло, прежде чем он отправился в Западную Европу за своей жар-птицей.

За эти четыре десятилетия наука об ископаемых ушла далеко вперед. В трудах последователей Кювье – француза А.Д. де Блэнвиля, профессора Московского университета Г.И.Фишера фон Вальдгейма и особенно француза А.Д'Орбиньи – она обрела свое название: палеонтология. Ученые многих стран старательно собирали ископаемые остатки и тщательно изучали их…

Но в каждой кости или раковине они старались углядеть что-нибудь особенное, отличное от уже известных форм. Изощренная детальность описаний, по меткому замечанию академика Борисяка, «стала своего рода спортом в палеонтологической литературе».

Нельзя сказать, чтобы вся эта кропотливая работа была вовсе лишена смысла и значения. Как раз напротив! Ученые с большой точностью выяснили, какие именно виды организмов приурочены к тем или другим геологическим слоям. А если так, то появился надежный метод точной геологической датировки. Возникла стратиграфия – наука, определяющая геологическую хронологию. А вместе с нею более осмысленными стали поиски полезных ископаемых.

Но эти бесспорные достижения постепенно привели к тому, что палеонтология превратилась как бы в служанку геологии. Ценность палеонтологических исследований стала определяться только тем прикладным значением, какое они имели для геологической датировки. Вопросы, связанные с всесторонним познанием жизненных явлений, постепенно сошли с повестки дня палеонтологов.

Между тем Кювье рассматривал палеонтологию как отрасль биологии. Он даже не считал нужным выделять ее в самостоятельную науку, ибо полагал, что лишь применяет методы сравнительной анатомии к ископаемым остаткам.

Таким образом, главное содержание научного наследия Кювье не было освоено его последователями, и они занялись скрупулезными подсчетами, полагая, что тем самым «развивают» учение. Наиболее влиятельный из них, Д'Орбиньи, тщательно обработав данные по восемнадцати тысячам видов, насчитал двадцать семь катастроф, потрясавших в разные времена несчастную нашу планету. И внес осторожную поправку в воззрения великого маэстро: отклонил гипотезу переселений на том основании, что всевышний мог создавать новые виды вовсе из ничего, особым творческим актом.

Получалось, что, создав Землю и населив ее различными существами, господь бог какое-то время забавлялся их жизнью. Но однообразие надоедало, и он устраивал вселенскую катастрофу, чтобы затем обезжизненную Землю населить новыми тварями. И так двадцать семь раз! Дальше идти было некуда. Оставалось ждать очередного светопреставления.

6

Книга Дарвина «Происхождение видов», словно внезапная катастрофа, потрясла мир науки. Приверженцы нового учения – а их становилось с каждым годом все больше – кинулись перестраивать разные области естествознания.

Эрнст Геккель, на кафедре которого Владимир Ковалевский будет заниматься целый семестр, смело насаждал генеалогические древа, пытаясь наметить родственные связи между различными группами организмов. Не кто иной, как брат Владимира Ковалевского, завоевал громкое имя в науке, доказав родство между позвоночными и беспозвоночными животными и основав вместе с Мечниковым эволюционную сравнительную эмбриологию.

Однако все эти преобразования почти не затронули палеонтологии. И хотя со времен выхода в свет книги Дарвина прошло больше десяти лет, Владимир Ковалевский вынужден был во «Введении» к магистерской диссертации не без иронии отметить, что американский ученый Дана в своих трудах подробно повествует о том, как в течение одного только третичного периода «все население Земли семь или восемь раз вымирало и создавалось вновь, причем между последующими этажами не было будто бы ни одной общей формы». Не приводя фамилий других ученых, придерживавшихся таких же взглядов, Ковалевский подчеркивал, что «имя их решительно легион» и что «под такими-то научными идеями совершилось все развитие палеонтологии». Ученые даже не стремились к тому, что изумляло в работах Кювье: к воссозданию облика изучаемых животных. Выяснив особенности зуба, какой-нибудь кости или раковины, они давали новому виду название, после чего, как вскоре отметит Ковалевский, форма «утрачивала всякий интерес». Наука об ископаемых, которая благодаря гению Жоржа Кювье вызвала к жизни исчезнувшие миры, успела превратиться в унылое кладбище окаменелостей.

Глава восьмая

Европейский калейдоскоп

1

Гейдельберг, как и предполагал Сеченов, встретил Софью Васильевну с настороженным недоверием.

Знаменитый Кирхгоф, маленький, хромоногий, но еще очень живой старичок (впрочем, стариком он лишь показался Софе: ему было только 45 лет), впервые столкнулся с непостижимым для него желанием женщины изучать физику. Не скрывая изумленного любопытства, он рассматривал худенькую, круглолицую, сильно смущавшуюся просительницу и видел, как беспокойные искры то разгораются в ее темных глазах, то гаснут во влаге, готовой двумя ручьями заструиться по пылающим щекам. Профессор никак не мог взять в толк, что юная особа, совсем еще девочка, приехала из далекой России только затем, чтобы слушать его лекции, и в конце концов выпроводил ее, сославшись на высшее начальство университета.

Внутренне трепеща, Софа направилась к проректору-профессору Коппу. Но того ее появление изумило еще больше.

– Пусть каждый профессор поступает по своему усмотрению, – таков был его ответ.

Не зная, что делать дальше, Софа опять поплелась к Кирхгофу и, сгорая от стыда за свое немецкое произношение, сбивчиво передала уклончивое «решение» проректора. Слушая ее, профессор растерянно протирал очки, теребил густую, с проседью бороду, помаргивал ставшими без очков невыразительными глазами… Воцарилось неловкое молчание, и, пока оно длилось, Софа готова была провалиться сквозь землю. Но наконец профессор, словно бы спохватившись, засуетился и стал уверять, что очень рад и прочее, однако ему необходимо самому поговорить с Коппом.

А на следующий день проректору пришла в голову счастливая мысль учредить особую комиссию для рассмотрения «дела» госпожи Ковалевской.

Время, таким образом, шло, и неизвестность страшно угнетала Софу.

Правда, она готовилась к худшему и еще в Петербурге «боялась надеяться» на Гейдельберг. Даже первую остановку Ковалевские сделали в Вене, где Софа заручилась согласием профессора физики Ланге допустить ее к слушанию лекций, так что ей было куда отступать. Поэтому в Гейдельберг она приехала только с сестрой: Владимир остался в Вене, чтобы не ездить зря, если Софе придется вернуться.

Однако в Вене не было крупных математиков, да и внутренне Софа настолько сроднилась с мечтою о Гейдельберге, что неудача была бы для нее равносильна большому несчастью. Она с излишним драматизмом воспринимала проволочки, неизбежность которых понимала умом, но не могла с ними смириться сердцем.

А тем временем весть о женщине, приехавшей изучать физику и математику, стремительно неслась по тщательно вымощенным и выметенным улочкам маленького городка, перекатывалась через свежевыкрашенные заборчики палисадов, одевавшихся в те весенние дни первой молодой листвой, врывалась в аккуратные, крытые красной черепицей дома, вызывая немалый переполох в застоявшейся провинциальной жизни, словно камень, брошенный в тихую лесную заводь.

О юной особе стали спешно собирать сведения, а так как толком о ней никто ничего рассказать не мог, то пышным цветом расцвели всевозможные выдумки и пересуды. Одна почтенная фрау не допускающим сомнения тоном уверяла, что приехавшая русская – вдова. Проректора эта «достоверная» информация смутила до крайности: ведь сама госпожа Ковалевская говорила о себе другое…

К счастью, Владимир Онуфриевич не выдержал столь не свойственной ему пассивной роли и внезапно примчался в Гейдельберг, так что Софья Васильевна смогла «предъявить» своего супруга.

А когда выяснилось, что ее муж доводится родным братом знаменитому Александру Ковалевскому, профессор Копп окончательно успокоился.

«Одно досадно, что позволение дано мне только в виде исключения, – писала окрыленная Софа Юле Лермонтовой, – так что осенью, когда вы приедете, надо будет начинать ту же историю; конечно, второй раз уже будет легче первого».

2

За несколько дней, проведенных в Вене, Владимир Онуфриевич убедился, что «геология там очень хороша». Поэтому, устроив Софу, он не прочь был вернуться в Венский университет. Но он знал, что его мнимая супруга «не может дня остаться одна, чтобы не умереть со страху».

Анюта же выдержала нелегкий бой с родителями не для того, чтобы неотлучно состоять при младшей сестре. Она хотела изучать «социальное движение» и спешила в Париж, где нарастала революционная волна. Так что волей или неволей Владимиру Онуфриевичу пришлось подчиниться необходимости и осесть в Гейдельберге. Впрочем, для начала ему было чем заниматься и здесь.

Наступил, по-видимому, самый безоблачный период в жизни фиктивных супругов.

Еще в Петербурге Софья Васильевна убедилась, что к медицине у нее не лежит сердце и посвятить себя ей – значит совершить насилие над самой собой. Ограничившись математикой и физикой, она слушала 18 лекций в неделю, а все остальное время сидела над книгами и вычислениями дома, в «маленькой гейдельбергской келье», которая превратилась-таки в осязаемую реальность.

А Владимир Онуфриевич никак не мог остановиться на чем-то одном. Он изучал аналитическую химию на кафедре Бунзена, слушал физику у Кирхгофа, хотя наибольшее внимание уделял наукам геологического цикла: минералогии и геогнозии, которые читал профессор Фукс, кристаллографии, которой занимался у Коппа, общей геологии… Кроме лекций, много времени отнимали практические занятия. Зато в 6 часов вечера, «когда выгонят из лаборатории» (так писал он брату), он заходил за Софой, и они шли гулять по живописному берегу бурливого Неккара или взбирались по лесистому склону на высокий холм, к развалинам старинного замка – главной достопримечательности, привлекавшей в эти места туристов…

Возвращались уже в темноте, допоздна сидели за чаем, мечтали о будущем и, наконец, расходились по своим комнатам спать, чтобы тот же суточный цикл повторился назавтра.

Эту тихую уединенную жизнь нарушали визиты Сергея Ламанского, который уже несколько лет под руководством великого Гельмгольца вел научные исследования в его лаборатории. Сергей очень веселил Ковалевских, принося всякий раз ворох сплетен о Софье, которая оставалась притчей во языцех добропорядочных гейдельбергских фрау. Бывал у Ковалевских (до отъезда в Париж) и молодой ботаник Климент Аркадьевич Тимирязев, уже широко известный в России благодаря блестящим очеркам о дарвинизме.

Быстро густела зелень. Теплело. Заметно утихомирились и посветлели воды Неккара. И скоро Владимир Онуфриевич уже жаловался брату, что изнуряющая жара отбивает охоту сидеть над книгами после обеда.

Так подошел к концу короткий летний семестр. Подводя его итоги, Ковалевский писал в конце июля 1869 года:

«Занятия мои сверх ожидания пошли хорошо, т[о] е[сть] не то, чтобы я очень много успел сделать; напротив того […], занимаясь одновременно химией у Бунзена, кристаллографией, геогнозией, геологией и минералогией, я сделал очень мало, но зато чувствую, что не отстану уже от начатой работы и что она вполне удовлетворяет меня. Меня только иногда пугает масса того, сколько нужно знать; просто боюсь, что пяти лет не хватит, чтобы хорошенько обучиться всему».

3

Пяти и даже четырех лет ему хватило с избытком. Не только на то, чтобы «всему обучиться», но и чтобы сделать открытия, преобразовавшие палеонтологию.

Успех редчайший. Уникальнейший в истории естествознания. Это среди математиков и реже среди физиков иногда появляются гении, способные в один присест одолеть проблему, над которой безуспешно бились целые поколения исследователей. В математике, а иногда и в физике все определяют талант, одаренность, умение сконцентрировать на решаемом вопросе всю умственную энергию.

Натуралисту этого недостаточно. Ему необходимо еще конкретное знание тысяч и тысяч фактов, прямо и косвенно связанных с предметом его исследований. Конечно, эрудиция – дело наживное. Но наживают-то ее годами и десятилетиями упорнейшего труда! Объем знаний естественника находится в прямой зависимости от времени, потраченного на их накопление.

Невольно приходится допустить, что своей молниеносной победой Ковалевский обязан особо счастливому стечению обстоятельств. Между тем ничто так не далеко от истины, как такое предположение. Обстоятельства словно бы ополчились на Ковалевского, чтобы не дать ему осуществить свою жизненную миссию.

Прежде всего денежные обстоятельства.

Книги в Петербурге почти не продавались, и Евдокимов чаще извещал о новых просрочках векселей, нежели присылал сотню-другую. От управляющего Шустянкой Гизберта переводы поступали также крайне нерегулярно. Единственной опорой оставался брат. Как раз перед отъездом Владимира за границу его избрали ординарным профессором Киевского университета, а это означало увеличение жалованья на тысячу рублей в год. Александр готов был на любые жертвы, чтобы помочь брату выйти на верную жизненную дорогу, и Владимир мог рассчитывать на часть этой прибавки. Однако вскоре стало известно, что министерство под разными предлогами не утверждает избрание Александра Ковалевского. А жалование экстраординарного едва позволяло семейному человеку сводить концы с концами.

Другим «обстоятельством» была Софа и те запутанные отношения между мнимыми супругами, которые сами они старательно избегали распутывать. Впоследствии Софья Васильевна жаловалась с горечью, что ее никто не любил в жизни, а когда Юлия Лермонтова напоминала о ее трагически погибшем муже, она отвечала, что Ковалевский любил ее только тогда, когда бывал рядом, но вполне мог обходиться и без нее.

– Лишь бы стакан чая да книга под рукой, больше ему ничего не было нужно, – говорила она.

Софа ревновала Владимира к его занятиям. Путешествовать во время каникул она соглашалась только с ним. Часто Ковалевскому приходилось, сообразуясь с ее желаниями, менять свои планы, а иногда бросать все и мчаться к ней через пол-Европы…

Ну а самое серьезное «обстоятельство» заключалось в том, что чрезвычайно разносторонние интересы мешали ему сосредоточиться на чем-то одном. Геологию он выбрал вовсе не потому, что испытывал неодолимую тягу именно к этой науке. Похоже, им руководило чисто прагматическое соображение: геологов в России мало, и, следовательно, приобретя ученую степень, легче получить место доцента, а затем и профессора в университете. Отправляясь за своей жар-птицей, он не имел еще достаточно четкой цели. И потому огромное количество времени и сил растрачивал зря.

Так, в первый семестр, которым Ковалевский вроде бы остался доволен, он даже не прикоснулся к предмету своей будущей научной специальности. «Палеонтологии я еще не слушал и не занимался ею, это будет на зиму», – писал Владимир Онуфриевич из Гейдельберга брату.

И даже потом, когда приступит наконец к палеонтологии, он долго будет смотреть на нее как на вспомогательную дисциплину, одну из многих, необходимых геологу. И, словно бы назло самому себе, примется за ископаемых как бы с другого конца. Он изучит моллюсков и других беспозвоночных. А перейдя к позвоночным, начнет с изучения рыб. И только прошагав по всем ступеням эволюционной лестницы, доберется наконец до млекопитающих, которые и станут главным предметом его исследований… Впрочем, эти блуждания обернутся для него и выгодной стороной. Благодаря им он приобретет ту широту научного кругозора, которая и определит его уникальный успех.

4

В связи с приблизившимися каникулами у Ковалевских особенно обострился вопрос о деньгах.

Родители определили Софе «жалование» – тысячу рублей в год – и высылали раз в три месяца по 250 рублей, хотя и не всегда бывали аккуратны. Для нее одной получаемых сумм вполне бы хватило, но так как Анюта на категорическое требование вернуться ответила отказом и разгневанный Василий Васильевич лишил ее всякой помощи, часть получаемых денег Софа должна была отсылать сестре и, так же как Владимир, с трудом сводила концы с концами.

Прикинув так и этак, Ковалевские сочли наиболее разумным Софе поехать в Париж к Анюте, а Владимиру побродить с геологическим молотком «по разным Гарцам». При такой комбинации волки были бы сыты и овцы целы, то есть Софа не оставалась бы одна, а Владимир использовал бы каникулы для геологических занятий.

Однако, когда пришло время расставаться, оказалось, что это «легче предположить, чем исполнить», как написал Владимир брату. То есть Софа чуть-чуть «нажала», и он, оправдавшись перед собой тем, что знания его еще недостаточны и потому геологические экскурсии, предпринимаемые в одиночку, без научного руководителя, не принесут много пользы, вместе с нею поехал в Париж. А оттуда, тщательно перетряхнув свои кошельки, они съездили в Англию, где завели немало знакомств.

Воскресный визит «одной интересной русской парочки» оставил след в дневнике английской писательницы Джордж Элиот. О том, что знаменитый ученый и общественный деятель Томас Гексли принял их с большим радушием, пригласил к себе на вечер, где «свел жену с математиками, меня с геологами», Владимир Онуфриевич не замедлил сообщить брату.

В будущем завязанные знакомства во многом помогли Ковалевским, но пока что легкомысленный набег на туманный Альбион чуть было не завершился для них финансовым крахом.

До Парижа они кое-как добрались. Здесь Владимир надеялся получить что-нибудь от Евдокимова или Гизберта, но ни тот, ни другой не прислали ни копейки. Чтобы набрать на билеты до Гейдельберга, пришлось заложить часы. Но без денег им нельзя было показаться на глаза гейдельбергской хозяйке, которой они остались должны 120 гульденов. Только заплатив их, они могли рассчитывать на приют и питание в кредит, до получения очередного Софиного «жалования».

Как ни тяжело было Владимиру Онуфриевичу тревожить брата, а пришлось снова обратиться к нему. «Я знаю, что ты сам теперь в бедности, – написал он, – но нет ли возможности достать эту сумму, в ноябре по получении жалования мы ее пришлем обратно. Я изложил тебе наше положение, и ты, конечно, сделаешь что возможно».

К счастью для Ковалевских, родители Юлии Лермонтовой сдержали слово, и она уже поджидала их в Гейдельберге. Ее деньгами и заплатили долг хозяйке.

Лермонтова в первый момент попала в очень скверное положение, ибо профессор химии Бунзен не пожелал пустить ее в лабораторию. Сверкнув единственным глазом и бесцеремонно пустив в лицо девушке струю едкого сигарного дыма, он изрек столь решительное «нет», что испуганная Юлия оставила всякие попытки добиваться своего. Но тогда к Бунзену отправилась Софа. Она так умоляюще смотрела на разбушевавшегося профессора, что он постепенно сник, замолк и наконец примирительно кивнул головой. А впоследствии, посмеиваясь, называл Софью Ковалевскую «опасной женщиной», перед которой он «не устоял».

Появление Юли в Гейдельберге освободило наконец Владимира от обязанности неотлучного «дядьки» при мнимой супруге. Это было особенно важно теперь, так как он уже прослушал «все, что мог», в Гейдельбергском университете.

Его влекла Вена, где работал крупнейший геолог Эдуард Зюсс. Но о том, чтобы расстаться с Софой на целый семестр, он не мог и помыслить. Дабы видеться чаще, надо было устроиться ближе, поэтому Ковалевский устремился в Вюрцбург, находившийся всего в пяти часах езды по железной дороге. Но, увы, музей и библиотека в Вюрцбургском университете оказались такими скудными, что учиться там было решительно нечему.

Ненамного дальше от Гейдельберга отстоял Мюнхен. Побывав в нем, Владимир Онуфриевич решил, что это «для палеонтологии даже лучше Вены». Да и жизнь в Мюнхене была «дешевле, чем во всей Германии». «Денег я немного достал, – сообщал Владимир брату, – взял у Ламанского 50 гульденов и еду».

Из профессоров Мюнхенского университета наибольшие надежды Ковалевский возлагал на Карла Вильгельма Гюмбеля, составившего подробнейшее геогностическое описание Баварии – «два тома величиною с комод». Однако в первые же дни Владимиру Онуфриевичу пришлось горько пожалеть о том, что он записался на лекции маститого ученого. Мало того, что профессор не отрывал глаз от пухлой засаленной тетради, – он упорно не приступал к основной теме своего предмета, то есть к геологии, и «нес омерзительную ахинею о древних мифах происхождения Земли», причем все это вычитывал с упоением, сопровождая речь вычурными и «самыми пошлыми», по мнению Ковалевского, поэтическими сравнениями.

Зато с профессором палеонтологии Карлом Циттелем у Владимира Онуфриевича сложились наилучшие отношения.

От своего приятеля Эрнста Геккеля Циттель не раз слышал восторженные отзывы об Александре Ковалевском и рад был познакомиться с его братом. Профессору было всего тридцать лет, и он не считал возможным, да, видимо, и не умел напускать на себя менторской солидности. Богатейшую коллекцию палеонтологического музея («больше лондонского и парижского») Циттель предоставил в полное распоряжение Владимира Онуфриевича и сам готов был в любой момент дать совет и объяснить непонятное.

Правда, чем дальше продвигался в своих штудиях Ковалевский, тем чаще его быстрые вопросы ставили Циттеля в тупик.

Добросовестный, пунктуальный, сверхаккуратный, молодой профессор работал как-то по-стариковски, обнаруживая бездну усердия и ни капли одушевления. В Циттеле незаметно было стремления увлечь своими идеями, да и оригинальных научных идей за ним попросту не водилось. Скоро Владимир Онуфриевич понял, что имеет дело не с выдающимся исследователем. И «диагноз», поставленный им Циттелю, оказался безошибочным. Карл Циттель намного пережил Владимира Ковалевского. Кропотливый труд в течение десятилетий позволил ему составить монументальные сводки палеонтологических знаний своего времени. Его капитальные руководства были настольными книгами нескольких поколений палеонтологов… Но ни одной собственной плодотворной идеи за долгую жизнь Циттель так и не выдвинул. Превосходный знаток своего дела, он не был Моцартом палеонтологии, хотя его нельзя сравнить и с Сальери, ибо злая зависть, а тем более злодейство были глубоко чужды его спокойному, уравновешенному характеру.

В письмах Ковалевского из Мюнхена проскальзывают фразы, свидетельствующие о его затаенной тоске по Учителю, учителю с большой буквы, у которого он мог бы не только усвоить азбучные истины, но и получить импульс к самостоятельному творчеству.

Впрочем, Учителя он не нашел бы и во всей Европе. Разве что в Вене, где закладывал основы своей научной школы Эдуард Зюсс. Но, увы, Вена была слишком далеко от Гейдельберга, куда Владимир считал необходимым наведываться хоть раз в три недели. Софа держала его словно на привязи.

Правда, та первая разлука не только не омрачила их отношений, как это не раз бывало впоследствии, но даже окрасила их особой нежностью. «До свидания, милый, – писала Софа Владимиру в середине декабря 1869 года. – Приеду к тебе, только что начнутся праздники, значит, через полторы недели. С нетерпением жду этого времени. Так хочется потолковать и помечтать с тобой, особенно когда почему-нибудь весело на душе, то так хочется поскорее поделиться с тобою […]. Пиши почаще и люби твою Софу».

После провинциального Гейдельберга столица Баварии казалась слишком большой, шумной и роскошной, и, когда Софа приехала к Владимиру, они вдоволь налюбовались широкими площадями, украшенными конными статуями королей и курфюрстов или же мраморными колоннами в честь каких-то побед; древними кирхами; остроконечными башнями старой и новой ратуш; королевским замком и величественным ансамблем, включавшим в себя гигантскую фигуру Баварии и колоннаду с бюстами девяноста знаменитейших баварцев… Почти каждый вечер они направлялись в драматический театр или в оперу. Владимир знал, что большего удовольствия нельзя доставить Софе, да и сам, как писал полушутливо брату, был «без ума» «от удивительной здешней актрисы Ziegler».