Жизнь замечательных людей (№255) - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

Можно предположить, что, размышляя о поисках идеала, Ковалевский пытался оправдать и свое собственное «служение золотому тельцу», но вряд ли такое предположение справедливо. Ибо «в своем мозгу и своей груди» он стремился, наоборот, заставить золотого тельца служить себе и своей «дорого стоящей любовнице», то есть науке.

«Я еще верно пробьюсь около года, – писал он брату незадолго до опубликования статьи в „Новом времени“, – прежде чем устроюсь тихо и прочно, хотя, по-видимому, буду обеспечен настолько, чтобы быть вполне свободным и засесть работать как следует, а то я опять начинаю приходить в то убийственное настроение равнодушия к жизни, которое было у меня так сильно в 68 и 69 году, перед отъездом за границу, и которое было совершенно вытеснено занятиями и геологическими поездками, которые доставляют мне такое большое наслаждение».

Зная, как недоволен будет брат его новой затеей, Владимир Онуфриевич в течение трех месяцев ни словом не обмолвился ему о газете. Только в июне 1876 года, когда Суворин с сыном поехал в Константинополь я должен был остановиться в Одессе, Владимир, вынужденный просить брата «принять их и научить по собственному опыту, как жить в жарком климате», как бы между прочим заметил:

«Ты, я думаю, и не знаешь, что я отчасти участвую в „Новом времени“ и что оно начинает иметь огромный успех».

Правда, участвовал он в газете действительно только «отчасти», публикуя две-три статьи в месяц (подписывая их полной фамилией или, чаще, инициалами), обычно о новостях науки.

Гораздо больше времени у него съедала издательская деятельность. Он «гнал классиков», стремясь закончить их к осени, так как на зиму хотел уехать за границу, «чтобы опять привести себя в то же научное настроение, как и два года тому назад».

Однако в августе он сообщил брату, что на время взялся «вести политику» в газете и тратит на это по четыре часа ежедневно; в сентябре писал, что «газетная деятельность» его «до известной степени» увлекает, что он не может бросить Суворина одного и что пишет все передовые статьи; в октябре, когда быстрый рост тиража потребовал приобретения новых печатных машин, покупать их в Париж поехал опять-таки Ковалевский; а в ноябре он уже называл газету «проклятой», не оставляющей «ни минуты свободного времени». Он даже сменил квартиру, чтобы быть поближе к редакции, в которой пропадал чуть ли не целыми сутками. С 9 до 12 ночи он просматривал спешно доставляемые из типографии, еще сырые и пахнущие краской полосы очередного номера. Едва успевал подписать их, как приходили иностранные газеты; из них срочно надо было выбрать информацию для завтрашнего дня. Ложась спать в третьем часу ночи, он поневоле поздно вставал; за чаем спешно проглядывал утренние газеты, а в 12 уже снова сидел в редакции, «где всегда есть что-нибудь или кто-нибудь, нужно писать передовую и для этого собрать материал, смотришь, уже 5 1/2 часов и обедать надо, а там старая канитель».

То есть случилось то, от чего так прозорливо предостерегал его брат: как на наиболее деятельного, на него свалили львиную долю работы. Конечно, он скоро пришел к решению «бросить эту каторгу» и заняться тем, к чему лежала душа, то есть ископаемыми костями. Но время шло, а поездка за границу «для приведения себя в рабочее состояние» отодвигалась все дальше в туманную даль.

«Да, душа моя, меня вот можно жалеть, отбился от занятий, – писал он брату 23 декабря 1876 года, – залез в этакую газетную тину, которая меня мучит, что чуть не ежедневно надо жилиться и писать статьи о предметах, которыми мало интересуешься, а главное, совсем не знаешь».

Владимир Онуфриевич, однако, был убежден, что «все шло таким роковым образом, что едва ли можно было поступить иначе». Необходимость зарабатывать заставила издать Брема, затем – античных классиков, а «имея уже на руках издательскую обузу, какое уж тут научное занятие»? Так его «притянули» к газете. «Я ведь до нелепости человек будущего и готов жертвовать всегда всем настоящим, думая – после будет хорошо».

Однако Ковалевский твердо решил расстаться с газетой. Прежде чем отпустить его, Суворин попросил снова поехать в Париж – купить еще одну типографскую машину. Довольный возможностью «освежиться», чтобы с «энергией опять засесть за окончание дел», Владимир Онуфриевич из Парижа съездил в Лондон – осмотреть новейшую типографскую технику. На одной из лондонских улиц неожиданно встретился с Людвигом Рютимейером, и тот на правах друга сильно выбранил его за «временное дезертирство».

Было желание навестить Томаса Гексли, но, пораздумав, Ковалевский к нему не пошел. Гексли был живым воплощением научной совести, он никогда и никому не прощал отступничества от интересов науки. Что же мог сказать ему Владимир Онуфриевич? Не объяснять же, как беспрестанно объяснял брату, что он желает стать «свободным от всяких обязательных отношений», чтобы «жить и работать как хочется – и притом не нищенски, а с известными удобствами».

8

В марте 1877 года Ковалевский ушел наконец из газеты и тут же получил предложение от Академии наук отправиться на юг России и организовать там палеонтологические раскопки, причем на экспедицию выделялась тысяча рублей.

Идея увлекла Владимира Онуфриевича, хотя он и почувствовал не свойственную ему робость: а вдруг ничего не удастся найти? «Обыкновенно такие вещи (ископаемые кости. – С.Р.) сначала проявляются в выемках железных дорог, обрывах, ручьях, а у нас ничего нет: только зубы нескольких мастодонтов», – писал он о своих сомнениях брату. Предложение, однако, выглядело очень уж привлекательным. Пришло в голову: если он ничего интересного не найдет, то вернет деньги Академии.

Казалось, блудный сын возвращается в отчий дом. Казалось, научная работа особенно сильно захватит теперь Ковалевского, изголодавшегося по ней за два, нет, уже почти за три года «временного дезертирства».

Но жизнь подсовывала новые искушения. Увы, у Владимира Онуфриевича не нашлось душевной твердости сказать: «Изыди, нечистая сила».

Глава четырнадцатая

Строительная горячка

1

Мысль о постройке большого дома пришла ему еще летом 1875 года – под влиянием операции, блестяще удавшейся его другу Александру Ивановичу Языкову. Имея около 30 тысяч рублей, Языков купил участок со старым домом, снес его и на освободившемся месте выстроил дом стоимостью в 100 тысяч. Недостающие 70 тысяч он получил в городском кредитном обществе, а дом сдал в аренду на десять лет под какое-то казенное учреждение. Арендная плата полностью покрывала то, что он должен был вносить в погашение ссуды и процентов, так что через десять лет Языков становился обладателем ста тысяч рублей вместо тридцати тысяч, какими располагал вначале.

Узнав об этом, Ковалевский составил грандиозный план постройки, который он поспешил изложить брату, приглашая и его войти в долю.

«Может, строить стотысячный дом и выгодно, даже не может, а совершенно верно, что выгодно, но для этого нужно иметь хоть 30 тысяч своих, иначе оборвешься или весьма и весьма легко можешь оборваться. Малейшее колебание в ценности, и ты банкрот», – ответил Александр Онуфриевич. Владимир, однако, уже не расставался с этой идеей.

В сентябре 1875 года скончался от разрыва брюшной артерии Василий Васильевич Корвин-Круковский. Согласно завещанию Палибино перешло в собственность Феди, а дочери получили каждая по сорок тысяч рублей. И хотя пожизненным распорядителем всего имущества волей покойного генерала назначалась Елизавета Федоровна, Ковалевские стали прикидывать, как лучше употребить наследство.

Хозяйство в Палибине благодаря стараниям Василия Васильевича велось в соответствии с последними достижениями агрономической науки. Земля тщательно обрабатывалась, строго соблюдались севообороты, скот всегда был сыт и ухожен. Однако все это требовало большого числа рабочих рук, которые обходились дорого: в результате имение не приносило никакого дохода. Владимир Онуфриевич, ссылаясь на пример бедной Шустянки, которая все же приносила ему и брату по пятьсот-шестьсот рублей в год, предложил Елизавете Федоровне сдать землю в аренду. Но она никак не решалась на это, считая, что арендаторы разрушат то, что многие годы с такой любовью создавал покойный генерал.

К желанию Ковалевских пустить «в оборот» Софину часть наследства она также отнеслась с большой опаской. Тем не менее идея построить дом настолько захватила обоих супругов, что они старались вовлечь в дело Жакларов, Федю, Юлю Лермонтову, которая тоже получила наследство после смерти отца.

Ее дружба с Ковалевскими еще больше укрепилась после тяжелой болезни, перенесенной ею в 1875 году. Несколько месяцев девушка была между жизнью и смертью. Софа, узнав о случившемся, немедленно бросила все и приехала в Москву, чтобы неотлучно дежурить возле больной. Врачи не соглашались друг с другом в диагнозе: одни находили тяжелую форму тифа с осложнениями на мозг, другие утверждали, что у Юли менингит, а это означало неминуемую смерть.

Больная металась в тяжелом бреду, переходившем в буйное помешательство. Юлю почему-то особенно раздражали самые близкие, самые любимые ею люди. Всегда такая мягкая и кроткая, она вскакивала с постели, чтобы броситься с кулаками на подходившую к ней сестру. Софа же одним своим появлением на пороге комнаты приводила ее в неистовство. Несмотря на эти сцены и опасность заразиться, Ковалевская продолжала самоотверженно ухаживать за больной, не раздеваясь порой по нескольку суток. Владимир Онуфриевич порывался тоже ехать в Москву, но жена настрого запретила ему появляться, считая вполне достаточным, что опасности подвергается она сама.

В конце концов Юля выздоровела и, чувствуя себя бесконечно обязанной своей подруге, еще теснее связала с ней свою судьбу. Перебравшись в Петербург работать в лаборатории Бутлерова, она поселилась у Ковалевских и фактически стала третьим членом их семьи. Нечего и говорить, что все ее имущество было в их полном распоряжении.

Но наличных денег ни у кого не было, и Ковалевские попытались даже вовлечь в компанию Лонгина Пантелеева.

Проведя восемь лет в ссылке, где Лонгин Федорович служил у енисейских золотопромышленников, он вернулся в Петербург с кругленьким капитальцем. Помня, какое участие принял в нем Владимир Онуфриевич в самое трудное время жизни, Лонгин Федорович теперь часто бывал у Ковалевских, находя у них «необыкновенно задушевный прием» и с их помощью восстанавливая старые и заводя новые связи «в либерально-оппозиционных кружках». Однако их коммерческих планов он не одобрил и не только не вошел в компанию, но всячески убеждал, что в крупные операции можно пускаться, лишь имея наличные деньги, полагаться же на кредит крайне опасно.

– Но самые осторожные математические расчеты показывают, что строительство дома – дело выгодное и никакого риска в этом нет, – возражала ему Софья Васильевна.

Молодая женщина глубоко верила в силу математики, а Ковалевский полностью доверял ее уму и практической сметке. Оба они забывали, что живую жизнь невозможно запихнуть в прокрустово ложе самых точных расчетов.

На Юлю, например, они могли положиться как на самих себя. Но как было предугадать, что некая княгиня Шаховская пожелает отправиться сестрой милосердия на театр начавшейся русско-турецкой войны? Между тем ее патриотизм пришелся не по душе мужу, вспыхнувшая ссора привела к разрыву. А княгиня в предыдущем году купила имение у отца Юли, купила под поручительство мужа, и князь отказывался теперь платить оставшиеся за женой 50 тысяч. Поверенный уехавшей на фронт княгини изъявлял готовность вернуть назад имение с большим убытком для своей подопечной, то есть Шаховские вовсе не собирались извлекать барыш из своей семейной неурядицы. «Но нам-то неудобно, – писал Владимир Онуфриевич брату, – потому что будь у Юленьки деньги, она дала бы нам сколько нужно на постройку».

Вот и доверяй после этого математике!..

Однако строительство шло, остановить его было уже невозможно…

2

Собственно, поначалу речь шла не о стройке, а только о надстройке. К трехэтажному дому, купленному Ковалевскими в 6-й линии Васильевского острова. Ибо дом стоял на свайном фундаменте и имел прочные – в три кирпича – стены. Так что можно было надстроить еще три этажа – на этом и базировались строительно-математические расчеты Ковалевских, ибо надстраивать много дешевле, чем строить заново.

Правда, сразу же выяснилось, что свайный фундамент не очень надежен. То есть надстраивать опасно: чего доброго, рухнет все здание. Но рабочие уже были наняты, часть материалов завезена, то есть отступление оказалось невозможным. Да они и не думали отступать! Просто сверхвыгодную надстройку превратили в стройку, хотя и не сверх, но все же по финансово-математическим расчетам выгодную. Пришлось лишь вырубить часть сада и начать рыть котлован под фундамент поперечного флигеля. То есть самым роковым образом Ковалевские оказались вовлеченными в огромную дорогостоящую затею, причем, по словам Владимира Онуфриевича, приступая к делу, они могли вложить в него наличными «дай бог, 2 тысячи» рублей.

Накануне закладки дома Софье Васильевне приснилось, будто на плечи ее мужа «вскочила какая-то дьявольская фигура» и «с ужасным сардоническим хохотом пригнула его к земле». Как многие атеисты, Софья Васильевна не была свободна от суеверий. Сны она видела часто, всегда очень необычные и оригинальные и подолгу обсуждала их смысл с родными и друзьями. Не то чтобы она безоговорочно верила снам, но все же пугалась, когда они предвещали недоброе, и дьявольская фигура, пригнувшая Владимира Онуфриевича, долго не давала ей покоя.

3

Конечно, Ковалевский не думал превращаться в строителя. Он знал, что Языков, когда возводился его дом, носа не показывал на площадку. Почему же и ему, живя поблизости и наблюдая за ходом работ, не заняться понемногу своими («вернее, чужими») костями?

Но, увы, так уж скроен был Владимир Онуфриевич! Ни в чем, что его касалось, не мог он быть сторонним наблюдателем. Он невольно вникал в каждую мелочь, вносил усовершенствования, давал советы (и, разумеется, дельные!) десятникам, каменщикам, плотникам. Очень скоро его присутствие на стройке стало необходимостью. Стоило уйти на час-другой, и выяснялось, что каменщики простаивают, плотники делают не так, или просто кто-то что-то стащил.

Зато Владимир Онуфриевич приобретал опыт. «Строить не так страшно, как я думал, – писал он брату, – и если бы я вместо изданий строил дома, то, вероятно, уже давно был бы состоятельным человеком».

Строительство подвигалось вперед так быстро, что Ковалевскими овладел азарт, и в августе 1877 года, когда поднялись уже два этажа, они задумали заложить на заднем дворе еще один небольшой флигель. «Жадность людей неутолима», – трунил над собой Владимир Онуфриевич.

В конце сентября большой флигель начали крыть крышей, а в малом возвели уже первый этаж. «Теперь все устроено так гладко, что в 4 дня мы кончаем этаж флигеля, следовательно, если простоит возможная погода еще три недели, то мы подведем и флигель под крышу, – результат, который нам и во сне не снился при начале постройки».

Оснований для оптимизма было вполне достаточно, и только одно отравляло жизнь Владимира Онуфриевича: возвращение блудного сына к научной деятельности отодвигалось все дальше.

Туго было также с финансами. Ибо все ссуды кончились, а добавочный кредит, необходимый для отделочных работ, можно было получить, только подведя оба дома под крышу. К счастью, осень стояла на редкость теплая и затянулась надолго. Поэтому все удалось как нельзя лучше. Однако из этого вытекало, что, не дожидаясь весны, следует начать отделочные работы. А значит, прощай надежды «серьезно позаняться» зимой, ибо «внутренняя отделка требует несравненно более забот, чем постройка вчерне».

Все же Владимир Онуфриевич сумел просмотреть научные журналы и убедился, что «собственно по палеонтологии мало сделано в это время и даже мой пресноводный мел остался нетронутым». То есть он мог продолжить исследования с того рубежа, на котором остановился три года назад. Воодушевленный, он тотчас написал Мариону, предлагая совершить совместную экскурсию в будущем году.

«Вижу Вас все таким же бодрым и деятельным, – отозвался его марсельский друг, – запускающим свою кирку глубоко в почву, когда ископаемые в верхних слоях уже истощены. В этом – весь Вы». Увы, Марион ошибался. Ковалевский весь был совсем в другом.

«Мы с домом залезли в большое дело, – писал Владимир Онуфриевич брату, – надеемся, что оно кончится хорошо […]. Теперь в доме ставят деревянные перегородки, а с начала января мы станем топить и штукатурить (штукатурка обойдется в 7000, столярная работа в 14 тыс[яч], водопровод в 6000, маляр[ные] [работы] тысячи 4 – 5; водяное отопление больше 10-ти тыс[яч]). Меня немножко пробирает страх относительно водяного отопления, но теперь отступать нельзя, и весь план веден в расчете на него».

Все же зимой Ковалевский был чуть свободнее и стал похаживать в университет и в академию. Однажды ему пришлось разбирать ящик с ископаемыми костями, присланный из Самары. В нем оказался полный череп эласмотерия – строение этого животного заинтересовало Ковалевского, когда он работал над генеалогией копытных. С большим удовлетворением он увидел, что все его предсказания сбылись с поразительной точностью. «Это носорог с огромным рогом на середине черепа, зубы без корней, как у жвачных и лошадей». Но то был лишь маленький проблеск радости для палеонтолога Владимира Ковалевского.

Однако все на свете кончается, и отделка большого и малого флигелей подошла к концу. Вопреки нахлынувшим опасениям все квартиры были быстро разобраны, и, значит, математически-финансовые расчеты полностью оправдались. Софья Васильевна давно забыла встревоживший ее сон и вместе с Владимиром Онуфриевичем предавалась мечтам о том, пусть не близком будущем, когда долгов у них не останется и они смогут считать себя настоящими богачами – владельцами двух добротных домов в одном из лучших мест российской столицы. Будущее же теперь становилось особенно важным. Ибо, если прежде Владимир Онуфриевич щедро отписывал свои предполагаемые богатства в наследство племянникам, детям Александра, так как своих детей, как писал он брату, «у нас с Софой, к сожалению, не предвидится», то теперь (письмо датировано 7 мая 1878 года) он сообщил под большим секретом: есть «основание думать, что мы тоже на пути к почкованию».

Что ж! Они могли считать, что благосостояние их ребенка обеспечено. И значит, не о чем хлопотать.

«Отныне отпущаеши раба твоего!» – мог воскликнуть Владимир Онуфриевич.

Тем более что на лето 1878 года (и следующего 79-го) Академия наук опять изъявила готовность командировать его на Волгу и «вообще на юг» для поиска ископаемых костей. И его очень привлекала такая поездка. Но снова, поколебавшись, он отказался – отчасти из опасения оставить Софу в ее положении. Но главная причина крылась в другом.

4

И в том именно, что строительные успехи изрядно вскружили голову Владимиру Онуфриевичу. И не только ему, не только Софье Васильевне. Но также Софиному брату – Феде. И даже осторожной Елизавете Федоровне.

Совсем неподалеку, там же, на Васильевском острове, на углу 9-й линии и Большого проспекта, Ковалевские приглядели огромный участок с превосходным садом. Они пытались купить его еще до построек в 6-й линии, но хозяин заломил 93 тысячи и ничего не хотел сбавлять. Однако участок оставался непроданным, и хозяин стал сговорчивее. Потолковав должным образом, Ковалевские сторговались с ним на 72 тысячах. А так как за 40 тысяч земля была заложена, то следовало взять на себя выплату залога, а наличными выложить только 32 тысячи. Вот эти-то деньги после долгих уговоров, а главное, под влиянием несомненного успеха уже завершаемых построек и согласилась дать Елизавета Федоровна. Покупку оформили на имя Владимира, Софьи и Феди – всех в равной доле.

Более выгодную сделку трудно было вообразить! Один сад имел 550 квадратных саженей, и его вовсе не надо было трогать, так как и свободного места для построек вполне хватало. Даже деревянный дом на углу вовсе не надо было сносить: в нем Ковалевские поселились сами. Разумеется, теперь решили непременно отдать все подрядчику, чтобы Владимиру Онуфриевичу не торчать на стройке.

«Мы, собственно, очень опасаемся, что ты страшно опозоришь и пристыдишь за то, что мы опять пускаемся в дела вместо того, чтобы засесть за научную работу, – писал Ковалевский брату, – но, право, соблазн этого сада был так велик, что мы не устояли да и в самом деле сделали завидную покупку». И клялся, что это уж наверняка последнее «дело», которое «обеспечит нас совсем». А в заключении письма просил: «Не болтай еще об этой покупке, мы скрываемся от глаз добрых людей сраму ради».

Работа закипела с новой силой, и из всех предположений не осуществилось только одно: Владимир Онуфриевич опять пропадал на стройке с утра до вечера. Но с самого начала все складывалось на редкость удачно. «К будущей осени все наши денежные хлопоты и мытарства будут покончены, и я примусь за работу, а на зиму наверное уеду в Америку», – писал он брату.

Однако Владимир не был вполне откровенен с Александром. Несколько месяцев (конечно же, «сраму ради») он таил от брата главный «гвоздь» постройки, который состоял в том, что рядом с жилым домом они заложили бани. Потом, признавшись и в этом грехе, Владимир Онуфриевич объяснил, что на Васильевском острове «нет ни одной хорошей бани, и все предсказывают нашим большую будущность».

Затея оказалась поистине грандиозной. «Вся постройка должна обойтись в 250 или 270 тыс[яч], и бани будут образцовыми». Зато «по всем человеческим расчетам эта постройка бань даст нам по 5 тыс[яч] [в год] на брата».

«Конечно, занятия мои по этой причине стали совсем, – признавался со вздохом Ковалевский, – но я твердо убежден, что, обладая полной финансовой свободой, я с будущего лета нагоню все упущенное».

Ковалевские вели теперь жизнь, что называется, «на широкую ногу», хотя Владимир Онуфриевич нисколько не изменился в своих непритязательных привычках. «Он вставал рано, ел очень неправильно, как-то перехватывая все на лету, – вспоминала первый биограф и друг Софьи Ковалевской Е.Ф.Литвинова, – не читал ничего, кроме газет, решительно пренебрегал своим костюмом и вообще имел вид человека, которого тянут во все стороны». Зато Софья Васильевна по-прежнему не пропускала ни одной премьеры в театрах, ни одного литературного вечера и общественного собрания, заводила все новые и новые знакомства с «интересными» людьми. Владимир Онуфриевич, вечно занятый тысячью дел, теперь редко мог сопровождать жену, но он старательно прививал ей вкус к светским увеселениям, угождал ее малейшим прихотям.

Она любила сласти, и он заваливал ее конфетами самых разных сортов. Всюду появляясь в одном и том же потертом и не всегда тщательно вычищенном после лазания по стройке сюртуке, он каждый раз покупал Софе то шляпки, то туфельки, то дорогие безделушки, заставлял ее шить новые и новые наряды и, конечно же, у самых модных и знаменитых портных. Он неусыпно заботился об удобствах квартиры: все восемь комнат были обставлены дорогой мебелью, по углам стояли вазы с редкими растениями, под потолком висели клетки с птицами, наполнявшими дом веселыми трелями, щелчками, щебетанием. В саду Владимир Онуфриевич устроил парники, так что к столу у Ковалевских подавались не только свежие огурцы, но также арбузы и дыни. Некоторые из близких друзей считали, что Владимир Онуфриевич потакает всем слабостям жены, чтобы крепче привязать ее к себе.

Тем не менее Ковалевские оставались «цыганами». По замечанию Литвиновой, «никто не мог сказать: вот люди, живущие с комфортом, потому что все это вместе производило впечатление, как будто здесь только собираются хорошо жить, и это главное житье еще впереди».

Супруги действительно часто мечтали о будущем, когда они по-настоящему разбогатеют и смогут употребить свои миллионы на процветание науки и другие благородные дела, даже на счастье всего человечества. Литвинова полагала, что в этих утопических мечтах была большая доля искренности.

5

В начале октября 1878 года состоялось наконец долгожданное «почкование».

«Девочка родилась, по крайней мере, на 3 недели позже срока и поэтому ужасно велика, – сообщил молодой папаша брату. – Все сошло, по-видимому, благополучно, но продолжающееся кровотечение заставило подозревать, нет ли второй placent'ы (первая вышла с ребенком); Софу опять стали терзать, и нашли вторую плаценту. Очевидно, ученые женщины начинают разводить новую породу biplacentalia52 с 10-месячной беременностью!!! Хорошая перспектива, – шутил счастливый отец. – Это первый опыт ученых барынь und wir sind hoch gespannt auf Resultate53». И, переходя к новорожденной, заключал: «Сеle va sans dire54, что уже на другой день своей жизни она стала обнаруживать разнообразные таланты».

Радость Владимира Онуфриевича приумножалась сознанием, что дочери не придется мыкаться всю жизнь и заботиться о куске хлеба, как с ранней молодости приходилось ему.

Строительство продолжало подвигаться вперед, и, хотя возникали трудности то с поставкой кирпича, то с добыванием новых залоговых сумм, Ковалевский чувствовал себя уверенно. Узнав о том, что брат уезжает в заграничную командировку, он выражал готовность выслать ему 600 – 700 рублей, ибо такую «ничтожную», по его теперешним понятиям, сумму «легко мог отделить от проходящих через руки при постройке денег».

Александр Онуфриевич этой поддержки не принял, но Владимир при любом случае готов был «отделить» значительную часть от «проходящих через руки денег» – и не только для себя или самых близких людей. «Ковалевские охотно помогали нуждающимся, – свидетельствовала Литвинова. – Многие были уверены, что они страшно богаты. Он же, часто отдавая деньги, приготовленные на уплату процентов, ставил себя в затруднительное положение и тер себе лоб, придумывая, как бы вывернуться». В декабре 1878 года Ковалевский писал брату, что «осталось еще месяцев семь этой каторги, и тогда я дам себя выпороть, если опять лично возьмусь за такое дело».

Однажды, весной 1879 года, на вечере у Жакларов Ковалевские познакомились с молодым ученым, индусом, приезжавшим в Петербург читать в университете лекции по санскриту. Индус очень понравился всем и особенно Владимиру Онуфриевичу. Со смешанным чувством зависти и удовольствия наблюдал он за человеком, для которого «вопросы его науки составляют, по-видимому, самое главное в жизни».

«Конечно, я теперь сильно отстал, – тревожился Ковалевский, – и главное, как-то мозги перекристаллизовались на другое, но я надеюсь, что при работе все опять устроится по-старому».

В течение лета тон его писем становился все более озабоченным и тревожным. Внутреннее устройство бань оказалось слишком сложным, а кредитное общество выдало только часть ссуды. «Хлопот и забот так много, а кроме того, все эти дела до того отвлекают от научных интересов, что мы часто с Софою горько скорбим, что не удовлетворились имевшимися у нас крохами и пустились в дело». Это он писал 15 августа, когда еще имел надежду открыть бани в конце сентября.

Но подошел и прошел октябрь, а бани все еще не были готовы. Деньги вышли полностью, кредиторы наседали, расплачиваться с ними было нечем. Владимир Онуфриевич почти перестал писать Александру, но тот издали чувствовал, в каком тяжелом положении находится брат.

«Что-то ты, дорогой дружок, поделываешь в это время? Ты как-то никогда ничего не пишешь о своей внутренней жизни; весь ты погряз в эти постройки и дела. Что бы ты наделал, если бы вся эта энергия пошла на палеонтологию? Я не читал статьи Марша, который, говорят, проследил полную генеалогию лошади, найдя чуть ли не семь или 8 последовательных предков. Я помню, ты как-то говорил, что возможно надеяться на нечто подобное для многих домашних животных и даже самого человека». Александр советовал продать бани и постройку в 9-й линии, хотя бы и «с потерей чего-нибудь», чтобы только поскорее Владимир вернулся к науке. «Я не буду спокоен, покуда ты опять не возьмешься за палеонтологию; я уверен, что на этом поприще ты мог бы сделать очень много и был бы и счастливым и вполне удовлетворенным человеком, т[ак] к[ак] было бы (сердечное) задушевное дело, которое наверное бы удавалось».

Но, увы, продать было уже невозможно. Поздно было продавать! Ибо никто не дал бы суммы, равной накопившемуся долгу. Софья Васильевна постаралась представить Александру Онуфриевичу «ясное очертание общего положения всего нашего имущества», и письмо ее устрашает обилием шестизначных цифр. Только частных долгов у супругов набралось на сто тысяч рублей! А банковские долги! А проценты!.. Правда, в итоге всех сложных подсчетов оказывалось, что остается «до 6000 чистого дохода, не считая ежегодного погашения в 6000». Но этот итог, по словам Софьи Васильевны, представлял лишь надежды; она отдавала себе отчет в возможности гораздо худшего исхода. Но, судя по ее письму, она держалась мужественно.

А Владимир Онуфриевич был близок к отчаянию.

«Каким образом мы могли пойти на такую огромную постройку, я и сам не могу дать себе отчет, это было какое-то безумное мечтание, что всякая постройка окупится и даст доход […]. Вообще, вернувшись из-за границы, мне следовало дать отсечь себе руку, прежде чем решиться подписать хоть один вексель и вообще взяться за дела, но это случилось все как-то так фатально, что теперь я и понять не могу […]. Засела нелепая мысль – вот обеспечу себя материально и затем примусь на свободе за научную работу. А это все пустяки, надо было перебиваться хоть самым бедным образом, но именно научной работой, а не оставлять занятий […]. Ты спрашиваешь о внутренней моей жизни, но она поглощена всем этим, и об ней нечего говорить».

6

Брат, как мог, подбадривал Владимира Онуфриевича, пытался употребить свои связи для устройства его научной карьеры.

В Московском университете подходил к концу срок службы профессора Григория Ефимовича Щуровского – одного из старейших и заслуженных ученых России.