Этими заказчиками в прошлом были в Москве чаще всего частные лица. Лучшие здания в городе историки, архитекторы наделяют именами первых владельцев: "Пашков дом" на Моховой, "Дом Черткова" на Мясницкой, "Дом Голицыных" на Знаменке... Эта традиция прервалась в 1917 году. И возобновилась в 1991 году.
      Бараки, коммунальные квартиры советской эпохи отравили души людей смрадом общих кухонь и туалетов, паутинной плесенью бедности со скопищем клопов и тараканов. Бараки в городе снесены. Коммунальных квартир остается с каждым годом меньше. Строим мы дома, непохожие на те, что возводились при Хрущеве. Не только многоэтажные, на сотни квартир, но и небольшие дома на одну, несколько семей. Наконец и Россия становится "одноэтажной".
      Никакой силой человека, покинувшего коммуналку и "хрущобу", обретшего дом, коттедж, квартиру в доме эксклюзивного жилья или квартиру в доме муниципальном, не загонишь обратно туда, откуда мы ушли.
      Никакой силой человека, заимевшего участок и вложившего свой труд в эту землю, не заставишь отдать ее обратно. Человека, начавшего свободную, полную риска и надежды предпринимательскую и хозяйственную деятельность, не заставишь вновь стать работником, послушно выполняющим то, что ему прикажут. В этом сила нашего времени, в этом его жизненный стержень, будущность. В этом его прелесть и радость.
      Если мы хотим вслед за Москвой, по ее примеру возродить всю Россию, то нельзя снижать темпов строительства нашего Дома. Только на этом пути возможно обновление души и тела народа.
      * * *
      Часто слышу: "Писателем надо родиться!", "Музыкантом надо родиться!", "Хирургом надо родиться!", ну, и так далее. По-моему, и руководителем надо родиться. Это способность врожденная.
      Почему одного слушают, подчиняются, указания его с охотой выполняют, а другого - нет? В чем секрет? Есть ли у меня такая способность? Если есть, то унаследованная от отца. Поначалу я не задумывался над этим свойством характера, пользовался им как даром. С годами, поднимаясь по служебной лестнице, начал анализировать и развивать врожденную способность.
      В самом начале службы, когда я был назначен горным мастером добычного участка, рабочие пришли жаловаться на меня. Куда ходили с жалобами? В партком шахты!
      Там вдруг узнали: приехал из Москвы новый мастер, ко всему придирается, все проверяет и всех по-еврейски ругает. Не понимаем, что говорит, но чуем нутром, кроет нас! Мы с ним работать не желаем!
      Вызвали меня в партком. Портрет Ленина, фотографии членов Президиума ЦК на стене, красной скатертью накрыт канцелярский стол. В его торце сидит секретарь парткома, по обе стороны от него - заместители секретаря, члены парткома, профсоюзные деятели, начальники всякие. Тишина, какая-то торжественность даже. Все смотрят на меня молча, разглядывают. Начался холодный такой разговор, чуть ли не допрос. Что это, мол, за космополитизм-сионизм, почему не говорите с рабочим классом на понятном ему языке?
      В 1949 году я после такого разбирательства, обвинений в космополитизме и сионизме, да еще выдвинутых рабочими, отправился бы куда подальше. Но время-то наступило хрущевское. Потому страха я не ведал и, спокойно выслушав секретаря парткома, не стал, как ожидали от меня, оправдываться, каяться, признавать партийную критику. А неожиданно для всех собравшихся рассмеялся. И рассказал, что по-еврейски я матом не ругаюсь, по-еврейски ни в зуб ногой. И если бы вздумал материться, то сделал бы это на родном моем языке - русском.
      А как не ругаться! Непорядков на участке - тьма. С ними и борюсь. Делаю замечания без мата. Кому-то это очень не нравится, привыкли к нарушениям. Люди не соблюдают элементарных правил техники безопасности. Если что случится, я первый буду в ответе!
      На этом обсуждение закончилось. И с рабочими я объяснился. Меня вскоре отметили поощрением. Шахтеры после того конфликта стали относиться ко мне подчеркнуто уважительно, подтянулись, стали работать старательней. Они почувствовали мое к ним уважение и отвечали взаимностью.
      Поселок Ватутино, где я начал шахтерскую службу, был настолько мал, что не на всякой карте его сыскать. Он в Звенигородском районе Черкасской области Украины. Городок рабочих и служащих Ватутинского треста. Один буроугольный разрез и обогатительная фабрика, куда людей из поселка доставляли небольшим местным поездом, называвшимся "Рабочим". Он уходил в рейс к началу смен днем, утром и вечером. Шахтеры работали круглые сутки, в три смены, под лозунгом: "Даешь стране угля!"
      Кто бы мог подумать тогда, что угольные шахты в наше время станут нерентабельными, а обжитые ухоженные поселки - источниками социальных взрывов. Шахтеры, получавшие за свой тяжелый труд более высокую, чем другие индустриальные рабочие, зарплату, привыкли к привилегированному в обществе положению. И вдруг оказались не только без льгот, но и без работы!
      Тогда об этом никто в СССР не думал. О проблеме угольной отрасли в Европе, шахтерском движении мы знали из газет, повествовавших о бесправном положении рабочего класса при капитализме...
      * * *
      Для нас с Мартой то было романтическое время. Нам по 22 года. Я горный мастер. То была первая ступенька на служебной лестнице, на которую я встал после пяти лет института. Себя чувствовал, как мой старший брат, лейтенантом начавший службу в далеком гарнизоне. Где-то за спиной осталась Москва.
      Куда меня направят с дипломом Горного института, я не знал. Но готов был вкалывать где угодно, не только на благодатной земле Южной Украины, но и на Крайнем Севере...
      Все сбылось так, как говорил отец. Меня направили не в бухгалтерию, контору, а добывать уголь. Марта получила в плановом отделе должность экономиста.
      В ватутинской гостинице, бывшей, по сути дела, благоустроенным общежитием, нам дали комнату. Все удобства в коридоре. Комнату нашу разгородили мы занавеской, получилась двухкомнатная квартира с кухонькой, где стояла печка.
      Из чемоданов соорудил для Марты туалетный столик. В спальне у нас стояла кровать и три казенных стула. Сейчас все это показалось бы убожеством, но тогда ущемленными мы себя не чувствовали, были рады нашей каморке. И очень хорошей по тем временам зарплате. Я получал с первых дней 3000 рублей в месяц, Марта - 2000, это в то время, когда обычно молодые специалисты имели оклад 880 рублей. Гостиница обходилась нам почти бесплатно. Продукты в поселке продавались по низким ценам, курица на рынке стоила рубль, десяток яиц - полтинник. Мы ощущали себя Крезами.
      А главное - нам обоим нравилась наша работа. То было прекрасное время: появились новые друзья, начались веселые встречи, обильные застолья. За окном представал утопавший в зелени городок, где все друг друга знают. Отношения складывались почти родственные. В Ватутине была чистая баня, уютный клуб, закусочная. И как везде в Советском Союзе тех лет открывались по утрам магазины с полупустыми полками, уставленными консервными банками.
      По выходным торговал замечательный украинский рынок, красивый, веселый, шумный, богатый овощами и фруктами, мясом и салом. Все нам было доступно. Жили мы хорошо, ни в чем не нуждались, не болели. Если требовался какой-нибудь дефицит, хорошая обувь, одежда, то присылали по железной дороге из Москвы, она была сравнительно близко.
      Жизнь богаче и сложнее политологических схем. Не все тогда в Советском Союзе было плохо. Где-то люди бедствовали, но где-то жили очень неплохо, как мы в Ватутине. Вспоминая о прошлом, думаю, может быть молодость все преображает и приукрашивает, не оставляя в памяти негативного? Так или иначе, но то время мне кажется лучезарным.
      Жили в Ватутине украинцы и русские, обитало много евреев. Соседняя Звенигородка издавна считалась еврейским местечком. Все жили дружно. В украинских хатах поражала аккуратность и идеальная чистота: цветы, белые занавесочки, вишневый садок у порога. Если забивали свинью, то из нее делали много разных яств, колбас. На застолье после забоя шахтеры по традиции приглашали много гостей.
      Что бы там сегодня не писали и не говорили ярые националисты и сепаратисты, дружба народов в нашей стране была! Никакой враждебности мы с Мартой по отношению к себе как к москвичам, "кацапам", никакой русофобии, никакого антисемитизма не ощущали.
      Начальник участка Добровольский приехал в Западную Украину с Урала. Было ему под сорок, он мне тогда казался умудренным жизнью и опытом пожилым человеком. Несмотря на разницу в возрасте, мы быстро сошлись, подружились. Первое сближение, разговор по душам произошел в бане. Беседа текла без отсчета времени, мы стегали друг друга березовыми пахучими вениками, как это делается в московских банях. Пили без меры водку и квас, охлаждали жар и хмель ледяным душем. Каким образом добрался до дома - не помню. Грохнулся на кровать как бревно, слова вымолвить не могу. Марта растерялась, не знала, что со мной делать: то ли "скорую" вызывать, то ли огуречным рассолом отпаивать. К утру еле пришел в себя.
      Пили и ели тогда много, отъедались после голодных, полных лишений лет войны. Среди тостов в числе первых непременный был такой: "Чтоб не было войны!"
      Стиль жизни установился такой: работа до седьмого пота, потом разрядка с водкой и пивом, отдых. Ездили на природу и там, как принято, начиналось шумное застолье с выпивкой, песнями, разговорами. Но редко кто упивался. Во-первых, потому что еда была отменная: сало, колбаса, сметана, фрукты, овощи, борщи, жаркое, рыба, икра... Во-вторых, потому что не было стремления доводить себя до бесчувствия. Хотелось весело и приятно провести время в кругу умных и добрых людей, поговорить, попеть, потанцевать.
      "Как молоды мы были, как искренне любили", - повторю еще раз слова этой некогда популярной песни. Она была и нашей песней.
      * * *
      Здесь на ум приходит наш бывший генеральный секретарь Михаил Сергеевич Горбачев, решивший на Политбюро бороться всеми силами и средствами великого государства с алкоголизмом, привить всему народу трезвость. Всесоюзное общество трезвости создал, журнал начал выходить "Трезвость"... Сколько вырублено было тогда виноградников, порушено винных заводов! Сколько сломано человеческих судеб! Мой знакомый, служивший в Академии общественных наук при ЦК КПСС, человек совершенно непьющий, защитил докторскую диссертацию по какой-то чрезвычайно теоретической теме. Кажется, она формулировалась так: "Диалектика абстрактного и конкретного в "Материализме и эмпириокритицизме" В. И. Ленина". На радостях на традиционном банкете по случаю удачной защиты выпил рюмки две водки, немного захмелел, поехал домой в метро. В поезде от перенапряжения заснул. Проснулся в вытрезвителе. Его исключили из партии, выгнали с работы. За что?
      Тогда при Горбачеве, когда началась "перестройка", развернулась по всей стране яростная борьба с алкоголизмом, произошло последнее по счету при советской власти насильственное "осчастливливание" трудящихся. Народ еще раз стал объектом безответственных экспериментов.
      Тогда же был нанесен страшный силы удар по экономике, и без того страдавшей многими хроническими недугами. Никогда не забыть очередей перед окошками винных отделов, зарешеченных стальными прутьями, как в тюрьме. Сколько произошло драк и скандалов озлобленных людей, вынужденных часами простаивать в таких "хвостах". Какой размах получило самогоноварение, как много людей угодили за решетку за рюмку водки, какой ущерб понесла экономика! От того нокаутирующего удара экономика социализма так и не оправилась.
      Известны слова Дантона, обращенные к тирану Робеспьеру: "Добродетель не в том, чтобы питаться луковым супом".
      И не в том, добавлю от себя, чтобы пить минеральную воду. Хотя сам сейчас только ее потребляю: здоровье не позволяет прикасаться к горячительным напиткам молодости. Свое взял.
      Вернусь к тем далеким временам, где не было Горбачева и Лигачева, борцов с алкоголем. Когда мне удалось, используя давние связи в Москве, "достать", то есть купить по знакомству и привезти для местной самодеятельности музыкальные инструменты, для всех наступил настоящий праздник. Я стал в Ватутине героем дня. По тем временам раздобыть "хорошую музыку" было событием из ряда вон выходящим. Электрогитары, усилители, колонки входили в моду, иметь их было престижно. Так я отличился, авторитет мой возрос. "Ресин не трепло. Сказал - сделал". Такой отзыв шахтеров услышал я тогда о себе.
      Отношения на работе складывались со всеми хорошо. Никакого панибратства, "тыканья", никаких "Ванек", "Петек"! Мне было 22, рабочим по 40-50 лет. Они ко мне обращались на "вы", и я никому не "тыкал", никого не принижал.
      Много позже, где-то в 70-е годы, мне случайно попалась за границей книга "Преданная революция" Троцкого, тогда не реабилитированного, пребывавшего в злейших "врагах народа". Везти крамольную книгу в Москву я, конечно, не рискнул, таможня охотилась за такой литературой, как сейчас за наркотиками. Окажись эта книга в моем чемодане, мне бы не сдобровать. За интерес к "троцкизму" из партии бы непременно исключили, да и должности бы я лишился вслед за этим автоматически. Поэтому быстро прочитал книгу в гостинице, прочитал с большим интересом.
      В целом рассуждения Троцкого о всевластии бюрократии мне тогда показались правильными, хотя и с элементами полемического преувеличения, вроде утверждения, что народ ненавидит стахановцев. То есть последователей поднятого на щит пропагандой донецкого шахтера Алексея Стаханова. Он многократно перекрывал нормы добычи угля не без помощи руководства шахты, создававшего ему тепличные условия.
      Больше всего меня поразило утверждение Троцкого, что, оказывается, до Октябрьской революции одно из требований рабочего движения заключалось в том, чтобы мастера и управляющие обращались к рабочим на "вы"! При Сталине об этом требовании забыли, и это возмущало второго вождя революции. Первым был Ленин.
      Хотя, конечно, если начальник намного старше подчиненных и отношения в коллективе хорошие, добрые, то он им вполне может говорить "ты", никакой обиды тут не будет.
      * * *
      Главным для меня в Ватутине была работа, добыча угля. Стремление любой ценой выполнить поставленное плановое задание. Рабочие к этому моему настрою быстро привыкли и делали все, чтобы не ударить лицом в грязь. Они выкладывались, и у них все получалось. Нашу работу хвалили, грамоты, переходящее Красное знамя вручали, присуждали премии.
      День складывался так. Приезжал утром на службу в то время, когда начальник участка проводил наряд. После чего принимал смену. Мне давалось задание: столько-то надо добыть угля, столько-то подготовить дренажных штреков, столько-то проложить путей, что-то оформить документально. Я обходил участок, встречался со всеми бригадами, помогал всем, чем мог, если возникала необходимость. А после окончания работы связывался с главным диспетчером по отгрузке угля, докладывал ему обстановку, сдавал смену, подводил итоги и шел домой. Если это происходило в утреннюю смену, то мы возвращались в гостиницу вдвоем с Мартой, если во вторую смену, то я приезжал домой один ночью, а если в третью смену, то появлялся дома утром, когда жена уходила на службу. Но спать сразу не ложился, шел на базар, помогал Марте по хозяйству.
      Через несколько месяцев случилось первое повышение. Из лейтенантов я стал старшим лейтенантом. Меня назначили заместителем начальника добычного участка. Для такого треста, как в Ватутине, то была высокая должность для молодого инженера. Окрыленный первым повышением я стал еще усерднее. В День шахтера в многотиражной газете "За уголь" прочел о себе похвальную заметку.
      Вот ее текст. Цитирую по сохранившейся пожелтевшей маленькой, с тетрадный лист, страничке с шапкой "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", датированной днем 18 августа 1959 года.
      "УСПЕХИ ДОБЫЧНИКОВ"
      Праздник советских шахтеров коллектив добычного участка встречает хорошими трудовыми успехами. Полугодовое задание выполнено на 100,5 процента.
      Наилучших показателей добились смена под руководством горного мастера т. Ресина В. И., выполнившая план шести месяцев на 110,6 процента, и смена горного мастера т. Лисничука Е. К. на 104,5 процента.
      Хорошо работали в первом полугодии экскаваторные бригады во главе с машинистами Осауленко А. Я., Горовым В. О., Николенко П. Т. и Вовченко Ф. Л.
      Н. ЕНИН.
      Так впервые трудами неведомого мне журналиста Н. Енина, почерпнувшего информацию в плановом отделе треста, произошла моя первая встреча с партийной печатью. С тех пор связи с прессой стали постоянными. Но об этом - впереди.
      * * *
      В Ватутине познакомился с семьей Короля - начальника снабжения треста. С ним подружился, несмотря на разницу лет. То был известный во время войны фронтовой разведчик, о нем, его подвигах вышла книга под названием "Разведчики Короля". Но о ней он отзывался с изрядной долей иронии, говорил, что писатели любят приврать, приукрасить. А на войне все было проще и страшнее.
      Мы ходили к нему в гости домой. То была хлебосольная украинская семья, красивые люди, где нас с Мартой принимали как родных. Сколько мы провели с Королем прекрасных вечеров, сколько перепели песен военной поры, сколько было рассказано бывшим разведчиком военных историй, случаев из фронтовой жизни, не вошедших в книгу по "идеологическим соображениям"!
      Вот один из его рассказов. Ничего подобного тогда в книгах о недавней войне я не читал. Да и сейчас редко кто отваживается на такую правду. Поэтому позволю себе отвлечься от воспоминаний о жизни в Ватутине, от всех проблем строительного комплекса. Уступлю место воспоминаниям славного фронтовика.
      "Осень сорок первого. Разбиты вдрызг. Техника в грязи без движения, убитых и раненых - не сосчитать. Выходим, согласно приказу, небольшими группами из окружения. Правда, кто отдал такой приказ, никому толком неизвестно. Командира нашей дивизии никто в глаза не видел, где он неведомо, откуда командует - непонятно. Раненых оставляем, где придется. Кому повезет - подтащат к какой-нибудь деревушке, большинство, кто двигаться совсем не может, так и остаются умирать в одиночку, кто под кустом, кто в канаве, кто прямо на дороге. Кто-то из раненых сам стреляется, кто-то не может, стонет, умоляет: "Пристрелите, братцы, дайте отмучиться". Вот и идешь, глаза под сапоги, чтобы не видеть, не слышать кошмара. Но все равно все слышишь, видишь каждого, в лицо помнишь.
      Нас было трое: старший лейтенант, я и еще один солдат. Шли несколько дней на восток, все больше ночами, тут совсем тихо стало, ни выстрелов тебе, ни взрывов, вроде как в мирное время попали, показалось, и войны никакой нет, где-то там далеко она на западе осталась. Идем дружно втроем вдоль болотца полем, впереди лес, дорога укатанная, песчаная: ну, думаем, деревня, наверное, близко. Размечтались вслух, каких там харчей найдем. Три дня ничего во рту не было, кроме клюквы да брусники. Прибавили шагу, взбодрились, солдатик наш - совсем еще пацаненок, даже что-то насвистывать стал, птички на его свист откликаются, солнышко сквозь сосны светит, тишина, благодать! И вот на тебе! На повороте дороги из тишины прямо на нас движутся немцы. На лошадях. Конный отряд, человек 20-25.
      Мы с испугу и от неожиданности сразу назад отпрянули, в поле да к болоту, нет бы наоборот, прямо на них с огнем - да в лес, куда бы им по корягам за нами на лошадях не угнаться. Но мы не сообразили. Да и как тут успеть сообразить. Зато соображение потом с опытом приходит: чтобы напролом лезть, рисковать, неожиданные для противника решения принимать. А тогда какие мы были вояки? Вот и ринулись назад по дороге в поле. Ну, они конечно, с криками, пальбой - за нами, как за зайцами на охоте.
      Посреди поля какой-то холмик, за ним топкое болото. Мы за этот холмик залегли и давай отстреливаться. У лейтенанта автомат немецкий был, так он весь рожок сразу выпустил, но пули легли все мимо, бил он по лопухам. Солдатик всего один раз стрельнул из трехлинейки и ее заклинило. У меня вообще кроме ножа охотничьего ничего не было. Так вот, эти конники нас полукольцом окружили, но близко не приближались, ученые были. Когда же мы все патроны расстреляли, они стали не торопясь, посмеиваясь, кольцо потихоньку вокруг нас сужать. Убегать некуда - позади болото. Слышим: "Рюс, сдавайся, каша дадим!" Все ближе, ближе. Как быть? Нам ведь какая пропаганда внушалась: в плен ни-ни, пытать будут, мучить. Звезды на теле выжгут, языки вырвут. Мы верили. Ну, видим, конец нам. Лейтенант автомат бросил, пистолет из кобуры вынул и себе выстрелил в висок. Не промахнулся, вздрогнул и затих. Солдатик винтовку бросил и побежал к болоту: пять шагов не пробежал, выстрел: вижу - упал, приподнялся, сапог стал стягивать, кричать что-то. Тут я уже и выстрела не слышу, только вижу краем глаза завалился он.
      Все, думаю, конец и мне пришел, замучают, запытают... И стал инстинктивно в землю зарываться. По-звериному, не соображая, но только куда-то вглубь, в грязь, слякоть, павшие листья, все дальше, глубже. Чувствую, спина-то у меня наверху, думаю, что бесполезно землю рыть, наверное, видать меня немцам, дурака, видней некуда. Но я все равно рою и рою, как крот, зубами, ногтями, всем телом, вот как жить-то хотел, вот как от смерти-то прятался, и не дышу совсем. Грязюки наглотался, затаился, слышу ржанье лошадей и голоса, считают: "айн", "цвай", ищут, где же "драй", третий. И мне, хоть язык-то немецкий в школе учил я плохо, казалось тогда, что я все понимаю, что они все знают, видят, но смеются, чтобы себе продлить удовольствие, а мне - мучение. И в то же время какая-то смутная надежда не покидала меня. Я, неверующий, вдруг вспомнил про Бога и стал молиться: "Господи, помоги, сокрой, утаи, чтобы только копытом или ногой не наступили".
      Сколько пролежал в земле - не знаю, но когда вылез, солнце уже садилось. Тихо. Немцы ушли, кругом - ни души. Товарищи мои мертвые лежат, оружие у них забрали. Говорят, Бога нет. Но есть какое-то чудо, судьба. Улыбнулась она мне тогда. И когда про геройство пишут или в кино показывают, читать и смотреть мне не хочется. Было, конечно, и геройство, и храбрость, но как-то не так, как это показывают, выходило все как-то ненароком, неожиданно, самотеком, ведь все жить хотели на войне".
      Такой рассказ солдата разве можно забыть?
      * * *
      Я люблю сыновьей любовью старых солдат той Великой войны. Все меньше и меньше остается их на земле. Они теперь больше встречаются в книгах, кино, мемуарах... И теперь, по прошествии многих лет, когда сам не молод, трудно мне видеть их морщинистые лица, в жилистых узлах руки, потертые кителя с орденами и планками наград. Страдаю, кода вижу бывших фронтовиков на митингах с портретами Сталина. Как же плохо ветеранам жить, если сталинское время с лагерями, тюрьмами, карточками на хлеб, голодом кажется им хорошим. Советский Союз не обеспечил им достойную старость. И страны той больше нет, которую отстояли они со словами: "За Родину! За Сталина!"
      Умирают ветераны, все больше вокруг себя вижу людей, которые не знают ужасов войны, не понимают, от какой беды спасли их солдаты Отечественной. Ведь немцы стояли в Красной Поляне, с ее холмов собирались обстреливать Москву из крупповских дальнобойных пушек. Их танки, прежде чем их подбили, прорвались однажды к Химкам, откуда по прямой двадцать километров до Кремля! Какой подвиг совершили наши люди, разгромив сильнейшую в мире фашистскую армию. А многие молодые даже не знают, когда празднуется День Победы.
      Солдаты Отечественной войны... Достойны ли мы их героизма? Не забываем ли мы суть их подвига - жертвенности во имя нашего будущего? Забываем! Что это: неблагодарность потомков, закон истории? Великие события постепенно преображаются в памяти последующих поколений, становятся забавной картиной, вызывающей любопытство, но не горячее переживание, сострадание и сочувствие.
      Тогда, в дни моей молодости, воспоминание о войне все еще было свежо, не затрепано, поражало в самое сердце. Потому сегодня не могу читать сочинений типа "Приключения солдата Ивана Чонкина". Народная, священная война - не повод для смеха и ерничества.
      * * *
      Может быть, еще долго бы жили мы с Мартой на Украине и не скоро уехали бы из Ватутина, так нам там жилось хорошо. Но тогда действовало глупое правило - москвичей лишали постоянной прописки в Москве в связи с выездом на работу в другие районы страны. Родители прислали нам тревожное письмо, уведомляя, что неожиданно для них встал вопрос о моей выписке из квартиры на Сельскохозяйственной улице. Навсегда расставаться с Москвой я не хотел, мечтал вернуться домой опытным горняком, знал, что в городе ведутся повсюду горнопроходческие работы.
      Была еще одна причина нашего неожиданного для окружающих отъезда. В Ватутине жилье не строили, нормальной квартиры нам не предвиделось. И в Москве жилплощадь, если мы не объявимся, не трудоустроимся, неизбежно терялась. В такое положение попадали многие молодые специалисты-москвичи, выезжавшие по распределению на периферию. Не знаю, кто придумал такие драконовские законы, но они не давали многим спокойно жить: попробуй вовремя не вернуться и не устроиться на работу в Москве. Прописка, а с ней право на постоянное жительство в родном городе - потеряны навсегда. Многих лишали законного, естественного права жить там, где хотелось, где прошло детство и юность, где жили родители, которым в старости требовалась помощь детей.
      В больших городах таких, как мы с Мартой, выписывали. А там, где молодые работали, нормальных квартир зачастую не давали, не обещали даже. Вот и ютились люди в бараках, подвалах, вагончиках годами, некоторые чуть ли не всю жизнь. Как это было несправедливо!
      Мы с печалью покинули наш ватутинский уголок, прожив в нем год. Министерство дало нам перевод в Москву. Сели на поезд и приехали домой, чтобы решить квартирные дела, получить новое назначение.
      * * *
      В центре Москвы, на Сивцевом Вражке, 10, помещался всесоюзный трест "Союзшахтоосушение" Минмонтажспецстроя СССР. В Москве, как известно угольных шахт нет, но закладываются шахты Метростроя, строится под землей множество разных объектов, тоннелей, подземных переходов, гидротехнических сооружений. И ко всем к ним имели отношение инженеры и рабочие этого треста. В него входило много строительно-монтажных управлений, дислоцированных вдали от Москвы, в том числе в Сафонове Смоленской области, Новомосковске Тульской области, Калуге. Все эти населенные пункты стали адресами моей службы на несколько лет.
      При Сафоновском управлении числился Московский буровой участок. Вот этот участок стал моим местом службы, где я проработал год.
      Надев непромокаемые сапоги, комбинезон и каску, я спустился под землю в шахту строящейся Калужской линии Московского метрополитена. Мне помнится, то была станция "Октябрьская" на Большой Якиманке. Главным инженером строительно-монтажного управления метростроевцев здесь был молодой Эзар Владимирович Сандуковский. Этот человек поныне в строю, работает заместителем руководителя Метростроя. По его словам, мы с ним впервые состыковались на станции "Ленинский проспект" той же линии. Он же, вспоминая прошлое, говорит, что я, не имея опыта, вчерашний студент, все схватывал на ходу и работал не вызывая у него нареканий, одним словом, нормально. Начальником участка здесь был инженер Григорий Гликин. Они, Гликин и Сандуковский, стали в подземной Москве моими первыми учителями. Я как прораб участка буровых работ был у них на субподряде.
      Мы занимались водопонижением, замораживанием плывунов. То есть давали фронт работ метростроевцам, прокладывавшим глубоко под землей транспортные тоннели. Они тогда спешно тянули их от Октябрьской площади на Юго-Запад, в Черемушки. Там возникла тогда большая строительная площадка, возводились новые жилые кварталы.
      Возможно, не сразу я нашел бы себе работу по специальности в переполненном выпускниками многих московских инженерных институтов городе, если бы не отец. Тогда он работал в тресте "Союзшахтоосушение". Туда меня и взяли. Этот трест помог сохранить мне и Марте постоянную прописку в Москве.
      Числился я прорабом Сафоновского строительно-монтажного управления, выполнявшего задания на разных шахтах, в том числе в Москве. Контора управления помещалась в маленьком городе Сафоново. На его станции останавливались поезда, идущие из Москвы в Смоленск. Сафоново получил статус города за несколько лет до моего назначения. Там были не только заводы, выпускающие машины, приборы, химические изделия, но и угольные шахты. Поэтому трест дислоцировал в нем строительно-монтажное управление. Оно, как я сказал, ведало Московским буровым участком.
      В Сафоново я получил место в общежитии, оттуда командировывался на работу в Москву. Чувствовал я себя после Ватутино неважно, хотя подолгу работал и жил в Москве. Из-за чего расстраивался? Прежнего масштаба, к которому привык в Ватутине, на Московском буровом участке не было. И платили гроши. Вот тогда вкусил все прелести жизни молодого советского специалиста, занятого в строительстве. Оклад мне установили не 300 рублей, как прежде, всего 130 рублей. В два с лишним раза меньше! Что из зарплаты оставалось в дни получки после вычета подоходного налога и налога на бездетность?
      * * *
      После горняцкой привольной жизни, ответственной работы в угольном разрезе, я оказался в положении незавидном. Промучался год. И без сожаления расстался и с Сафоново, и с Москвой. Махнул на Кольский полуостров, омываемый волнами Баренцева и Белого морей, в холодные Апатиты.
      Когда я туда приехал в самом начале 1961 года, поселок Апатиты не имел статуса города. То был, однако, и тогда довольно крупный промышленный центр Мурманской области. Здесь нашли до войны апатито-нефелиновые руды, богатейшее месторождение. Поэтому построили горно-обогатительную фабрику, дислоцировали Кольский филиал Академии наук СССР, построили Кировскую ГРЭС. А строительством занимался мощный трест "Апатитстрой".
      В Апатитах я возглавил буровой участок, один из многих в разветвленной структуре все того же треста "Союзшахтоосушение". Свой титул - Всесоюзный он носил оправданно.
      Не буду описывать природу и климат Апатит, который географы считают относительно мягким, из-за влияния теплого течения Атлантики. Мне мягким он не показался. Полярная ночь, дни без солнца, мрак, морозы и ветры, дующие с Ледовитого океана. В холодном озере Имандра не поплаваешь.
      Но там на Севере, среди снегов и холодов, я себя снова почувствовал в своей тарелке, воспрянул духом. Ходил весь день в сапогах, комбинезоне и каске. Три раза в сутки "проводил смены". Работа, как в угольном разрезе, шла круглосуточно. Так что я забыл улицу Горького, московские кафе и рестораны, забыл про театры.