Москва в лесах

      * * *
      Институт располагался далеко от Выставки, моей Сельскохозяйственной улицы. Каждое утро приходилось свыше часа добираться на перекладных от дома до Калужской площади. Ее я застал такой, какой она была в старой дореволюционной Москве. Калужская отличалась от всех других площадей Садового кольца уникальной круглой планировкой. По периметру большого круга располагались двух-трехэтажные дома с магазинами. Над строениями площади возвышался купол церкви Казанской Божьей матери, построенной по проекту Константина Тона. Креста на нем не было. В стенах храма помещался кинотеатр "Авангард", куда днем сбегали с лекций студенты близлежащих институтов. И я в их числе.
      Сегодня ничего от ансамбля ХIХ века не сохранилось, Калужская площадь, названная Октябрьской, как все другие на Садовом кольце не только сломана, но и коренным образом перепланирована. Из круглой - стала квадратной со сквером посредине. Ее застроили новыми домами четверть века тому назад. Белокаменные здания окружают самый большой памятник Ленину в Москве, сооруженный на закате социализма не без моего участия. Его официально открывали при Горбачеве, в начале перестройки.
      К монументу я имел отношение дважды, первый раз, когда его устанавливали, второй раз, когда пытались сломать в августе 1991 года, о чем расскажу ниже...
      От Калужской площади Горный институт отделяло два владения. Их тоже сломали, но наше здание, где учились поколения студентов, сохранилось. Это - один из старейших домов Москвы. Н-образная форма плана и передний двор свидетельствуют, появился дом в конце ХVIII века. Принадлежал богатым дворянам Полторацким. С тех пор в начале Большой Калужской всеобщее внимание привлекала богатая усадьба с главным домом и флигелями, построенная учеником Матвея Казакова архитектором А. Н. Бакаревым. Усадьба появилась рядом с ансамблем известных в Москве Градских больниц, признанным шедевром классицизма.
      В таком же стиле представал в прошлом и дом Полторацких. Он не сгорел в пожаре 1812 года. Поэтому, когда французы ушли из Москвы, в его залах состоялся первый в городе бал. Здесь, как пишут в справочниках, после взятия Парижа в 1814 году московское дворянство задало грандиозный бал. В саду между домом и Москвой-рекой происходило народное гулянье с балаганами, каруселями и фейерверком.
      Этим домом владели последовательно Купеческое и Мещанское общества. Здание перестраивалось для мещанских училищ, мужского и женского. При советской власти их закрыли. В 1918 году в опустевших классах обосновалась Горная академия. От нее ведет историю Горный институт. В той академии преподавал Иван Губкин, обосновавший "Второе Баку", исследовавший Курскую магнитную аномалию. Известно имя и другого профессора нашего института академика Владимира Обручева, исследователя Сибири, первооткрывателя хребтов, автора "Плутонии" и "Земли Санникова". Из стен академии вышли Авраамий Завенягин, директор Магнитки и строитель Норильского горно-металлургического комбината, будущий министр среднего машиностроения СССР. Еще одно знаменитое имя - Иван Тевосян, выдающийся металлург, министр черной металлургии, посол СССР в Японии.
      В летопись нашего Горного института вписаны фамилии людей с легендарными биографиями. Благодаря им Советский Союз стал сверхдержавой, первым запустил спутник, человека в космос, защитил себя ракетно-ядерным щитом.
      Получали в академии и институте образование и те, кто пошел по пути, далекому от шахт. Студентом Горной академии числился Александр Фадеев, автор "Разгрома" и "Молодой гвардии". Его повесть и роман я в школе "проходил" по литературе. Студентом-горняком был современный драматург Михаил Шатров, он же Маршак, автор известных пьес. Они с успехом шли на сцене "Современника", вызывая приступы ярости цензуры и партийных инстанций. Инженерное образование пригодилось ему, когда он вместо театра в последние годы занялся бизнесом, строительством большого культурно-делового комплекса "Красные холмы" у Павелецкого вокзала и Краснохолмской набережной.
      Скульптуры шахтеров над главным входом появились в послевоенные годы. Здесь тогда соседствовали три высших учебных заведения, три института Горный, Нефтяной и Стали, ведущие родословную от Горной академии. Сегодня у порога, который я переступал пять лет, толпятся молодые студенты Горного университета...
      * * *
      В Горном институте можно было стать настоящим инженером, после чего проявить себя везде: в науке, промышленности, строительстве, на государственном поприще. Учиться мне было интересно. Все казалось увлекательным. Меня переполняло чувство свободы, сознание того, что стал самостоятельным, взрослым человеком. Все это определялось одним словом студент!
      Можно было прийти на лекцию, а при желании - пропустить. Можно было влюбиться и всю стипендию просадить в один вечер со своей возлюбленной в каком-нибудь захудалом ресторанчике. С ней же по вечерам ходить в кино и театры. А без подруги в этом же или другом заведении просидеть до полуночи с компанией друзей. И при расчете с официантом покрыть (после того, как все вывернули карманы) недостачу. Потом принимать доброжелательные похлопывания по плечу, слушать поощрительные отзывы о своей щедрости. А на другой день у кого-нибудь в институте одалживать до стипендии пятерку.
      Можно было, переклеив фотокарточку на зачетке, сдать экзамен подслеповатому профессору за друга. А летом, после зачетов и экзаменов, уехать из Москвы. И после последней лекции с друзьями направиться в известную пивную. Там - часами сидеть за кружками и говорить, говорить обо всем - футболе, рыбалке, женщинах, текущих делах. Все это сопровождать остротами, шутками, розыгрышами, как теперь говорят, приколами, анекдотами, и песнями.
      У меня была студенческая молодость, есть что вспомнить и рассказать внукам о незабываемых счастливых годах. Стало свободней дышать, закрылись двери лагерей. Из них вышли на волю миллионы невинных людей, таких как Александр Исаевич Солженицын и его герой Иван Денисович Шухов.
      Моя жизнь во многом сходна с жизнью сверстников, поступивших в институты в год смерти Сталина. Конечно, итоги очень разные у людей, сидевших на одной студенческой скамье. Много грустного, печального и трагического. Тяжело бывает встретить в приемной бывшего сокурсника, блестящего по уму и дарованию, превратившегося за время, что мы не виделись, не в знаменитого ученого, как многие полагали, а в больного алкаша. Тяжело видеть трясущиеся руки, заискивающие, просящие глаза. Что тут скажешь? Почему так бывает? Кто виноват? Сам человек или сложившиеся помимо его воли обстоятельства? Наверное, есть судьба, какое-то предопределение, есть рок. Но всегда остается человек, его воля, принципы, стремление вопреки всему преодолевать преграды, выходить с честью из любых тупиков и жизненных лабиринтов.
      * * *
      Выполнив волю отца, получив диплом экономиста, я впоследствии осуществил и юношеское желание, снова поступил учиться в родной институт и закончил (без отрыва от работы) аспирантуру.
      Тема моей кандидатской - "Применение горизонтального замораживания грунтов при строительстве коммунальных тоннелей в условиях города Москвы". Эти условия возникают повсеместно при прохождении тоннеля под железной дорогой, например, под другим препятствиями. Бурить вертикальные скважины нельзя, а там - плывуны, их ничем закрепить нельзя, кроме как горизонтальным замораживанием.
      Моим научным руководителем был тогда, четверть века назад, профессор, доктор технических наук, заведующий кафедрой строительства шахт и подземных сооружений Горного института Илья Дмитриевич Насонов. Это известный специалист, человек высокой культуры из семьи, давшей русской науке крупных ученых. Спасибо ему!
      Диссертацию на звание доктора экономических наук - защитил сравнительно недавно, в 60 лет. Тема ее далека от кандидатской, потому что заниматься мне пришлось ко времени этой защиты наземными проблемами. Она формулируется так: "Системное регулирование функционально-пространственного развития города".
      Учиться люблю, даже теперь, будучи профессором Международного университета, членом Академии Горных наук и семи других академий. Между двумя защитами, когда началась перестройка, закончил спецкурс Академии народного хозяйства при Совете Министров СССР, еще через три года - Школу менеджеров при Союзе научных и инженерных обществ СССР.
      * * *
      Болезненной проблемой для тех, кто жил и был прописан постоянно в Москве, после окончания института становилось обязательное распределение, направление на производство в дальние края. В очной аспирантуре получали право учиться только круглые отличники. После дипломных экзаменов я, как все, предстал пред лицом Государственной комиссии. Она направляла на работу, давая назначения по заявкам министерств, госпредприятий, которым требовались молодые специалисты. То был один из принципов социалистической плановой экономики. Государство решало будущее каждого дипломированного инженера, юриста, учителя, предоставляя постоянное место службы и жилье.
      Многие опасались, что их зашлют к черту на кулички, распределят в дальние города, шахтерские поселки. Там риск завязнуть, потерять постоянную московскую прописку, а с ней вместе - право на жилую площадь. И тогда навсегда прощай, столица, прощай Москва!
      У меня такой боязни не было. Более того, я стремился на периферию. Мне хотелось себя испытать в трудном деле, пожить самостоятельно. Хотелось проявить себя, быть первым, пусть и на деревне. Всегда в провинции жизненного пространства неизмеримо больше, чем в столице, где все места заняты и пробиться вперед долго нет никакой возможности.
      И потом, что греха таить, мне всегда хотелось хорошо зарабатывать, ощущать себя самостоятельным, не зависимым ни от кого человеком, даже от любимых родителей.
      Нас годами приучали к мысли, что "гнаться за длинным рублем" - нечто постыдное. Считалось, желание заработать - чувство мещанское, несовместимое с высоким, бескорыстным отношением к профессии, стране, обществу. Бедность, непритязательность к материальной стороне почитались как величайшая добродетель. А стремление иметь хорошую квартиру, дачу, машину, модно одеваться - объявлялось чуть ли не предосудительным, не соответствующим "моральному кодексу строителя коммунизма". Мне всегда казалось, что это фарисейство, обман одних людей другими, меньшинством, которое ради корысти приучало большинство трудящихся к бедности. Поэтому естественное желание хорошо жить считалось аморальным.
      Помещичье хозяйство держалось веками на крепостном праве, неоплачиваемой барщине. Крестьянин гнул спину на чужой земле, мало что получая за работу. Социалистическое хозяйство зиждилось на бедности, нужде и нищете народных масс! Социализм был строем, который не только колоссально недоплачивал народу за труд, но и беспрестанно идеологически обрабатывал трудящихся. Им внушалась мысль о ненужности щедрой, полноценной оплаты за содеянное. Всех запугивали "буржуазными предрассудками", классовым перерождением, со всеми вытекающими из этого "перерождения" последствиями. Материальной оплате труда противопоставлялись главным образом моральные поощрения: ордена и медали, значки, звания ударников коммунистического труда, передовиков социалистического соревнования, грамоты и другие подобные знаки внимания. Зачастую - без денежного вознаграждения.
      Сталинский лозунг: "Труд в СССР есть дело чести, дело доблести и геройства", - сопровождался "научно-обоснованными" нормами, планами, выполнить которые требовалось интенсивным, изнурительным, физическим усилием.
      Бухаринский призыв "Обогащайтесь!", обращенный к крестьянству во времена нэпа, недолго позволили претворять в жизнь. Бухарину припомнили этот лозунг, когда посадили в тюрьму в одно время с моим отцом. Такой призыв мог исходить только от "врага народа", недостойного жить на земле. Странно, что автор этого еретического призыва смог какое-то время прожить в советском обществе, прежде чем его отправили на костер сталинские инквизиторы.
      Естественная природа человека, конечно, объявляла бунт такой СИСТЕМЕ. В молодости бунт бывал наивен, порой до смешного нелеп. Газеты обрушивались на моих сверстников, которым наклеивали на лоб ярлык "стиляга" за пристрастие к модной, яркой одежде. Законы моды устанавливались отнюдь не в Москве, на "загнивающем" Западе, в Париже.
      Бунт против навязываемого серого, убогого уровня жизни, неосознанный протест существовал всегда. Власть предержащие это чувствовали, понимали, потому так рьяно ополчались на тех, кто противился общепринятому образу жизни, пусть даже на уровне одежды. "Стилягой" я сам себя не считал, но любил хорошо и модно одеваться, насколько это было возможно в пятидесятые годы в Москве. Носил узкие брюки. За их шириной пристально следили фельетонисты газеты "Правда" и журнала "Крокодил".
      После лекций любил с друзьями бесцельно ходить по многолюдной улице Горького в районе Центрального телеграфа и Московского Совета. То был центр притяжения студентов всей Москвы, где происходила, как теперь говорят, тусовка. Здесь, в окружении красивых больших зданий, где много магазинов и кафе, существовал в те годы некий московский Бродвей. По тротуару вечерами прогуливались одни и те же люди, заходили по пути в кафе. Такое времяпрепровождение называлось "прошвырнуться по Броду". У этого клочка земли были свои популярные личности, о них ходили легенды как о секс-гигантах, неотразимых ловеласах, умеющих хорошо одеваться, танцевать, пить, завоевывать сердца красивых женщин.
      Я был завсегдатаем улицы Горького. Это давало повод в институте считать меня зараженным буржуазной моралью, не принимать в комсомол. В школе, куда я перешел, будучи исключенным из другой школы, этой чести меня также не удостоили.
      В институт я поэтому поступил "беспартийным" в числе немногих, не имевших в кармане комсомольского билета с профилем Ленина. Об этом тогда я не очень тужил, ибо видел вокруг себя много пустозвонных комсомольских вожаков. Эти ребята не гнушались лжи, желания пустить пыль в глаза, выслужиться перед партийным и институтским начальством. Мне это претило.
      В то же время революционно-ниспровергающим духом заражен не был, в освободители народа от гнета коммунизма себя не готовил. В подпольных кружках, оппозиционных группах не участвовал, теорией, философией не увлекался. Меня больше интересовала практическая жизнь, текущие дела, учеба, друзья и девушки.
      * * *
      Мне кажется, многие известные по учебникам истории революционеры, кумиры масс, вожди, диктаторы - просто-напросто психически нездоровые люди. "Двести тысяч отрубленных голов обеспечат нам покой, свободу и счастье" это провозгласил вождь Французской революции Марат. При жизни его называли в газетах "Другом народа", что не помешало Шарлотте Корде зарезать трибуна в ванне, в знак мести за пролитую кровь. Именем Марата в нашей стране называлось все - от колхоза до обувной фабрики. Когда я впервые очутился в Париже, то был очень удивлен. Оказалось, там революционер, такой известный в СССР, забыт. На улице, где он жил, не оказалось даже скромной мемориальной доски.
      Где, в каком бреду люди, подобные Марату, вообразили, что они вправе решать, кто достоин жить, а кто должен умереть, что полезно для блага народа, что вредно? Эти вожди, как представляется мне, заражают болезненными, бредовыми идеями других. Эта болезнь, как эпидемия, охватывает все общество, нарастает и, в конечном счете, обрушивается на самих зачинателей смертоносной революции или большой войны. Так произошло и во Франции, где большинство вождей революции кончили жизнь на гильотине. Так произошло в нашей стране, где вожди Октября получали пулю в затылок в подвалах Лубянки.
      В молодости у меня возникла непереносимость к политике. Быть может, это произошло на наследственно-подсознательном уровне, ведь отец-то мой был, как говорил Маяковский, "революцией мобилизованный и призванный". И этой же революцией раздавленный, битый и напуганный до смерти. Я, очевидно, вкусив с детства горечь революционного похмелья, выработал стойкий иммунитет ко всяким революционным брожениям.
      Конечно, в прошлом я так все четко, как сейчас, не осознавал. Это мои сегодняшние мысли и настроения. В институте меня просто в сторону политики не тянуло. Хотя многие сокурсники были очень политизированы. Увлечение политикой усилилось после развенчания культа Сталина. Многим тогда казалось, наступила эпоха полной правды и разоблачения преступлений советского страшного прошлого.
      Событием нашей студенческой жизни стал приезд в институт и выступление в переполненном Актовом зале тогда очень популярного писателя Ильи Эренбурга. Это он дал послесталинскому времени определение "оттепель".
      Говорил Эренбург увлекательно о демократии, свободе. Выступал он эмоционально, страстно во внимавшей каждому слову аудитории. Мало таких европейски образованных ораторов оставалось тогда жить в Советском Союзе. Те, кто не эмигрировал, не погиб в тюрьмах и лагерях, молчали, забившись в углы коммунальных квартир.
      Эренбург в годы войны с Германией вдохновлял миллионы - на фронте и в тылу - статьями в "Красной Звезде" и "Правде". После Победы слыл "борцом за мир", ему позволяли ездить и выступать по всему свету, доказывая за границей преимущества социализма, наличие в СССР демократии и отсутствие антисемитизма. Никто так хорошо не писал статьи, как Илья Григорьевич, автор стихов, романов не столь популярных, как его публицистика.
      Однако именно этот выдающийся публицист играл при Сталине незавидную роль, подобную той, которую выполняет резвый баран-вожак на мясокомбинате. Его пускают первым бежать к месту забоя, увлекая за собой стадо. И единственному из обреченных приоткрывают дверцу из убойного загона. Вожак оттуда выбегает, остальные, вовлеченные им в эту гонку, превращаются в мясо и кости.
      Некоторых энтузиастов-студентов увлек за собой тогда Илья Эренбург. Завороженные его красноречием, они устремились в политику, как те бараны за вожаком. За ошибку расплатились жестоко. Их исключили из комсомола и института, им сломали жизнь в самом начале. Наш студент Борис Беленький и его друзья, по-юношески поверив в "оттепель", грядущее лето, захотели реализовать слова в дела! Они начали создавать нечто вроде партии и оказались между молотом и наковальней госбезопасности.
      * * *
      Оглядываясь на прошлое, нельзя не заметить странное явление, некую закономерность. Стоит истории сделать очередной зигзаг или поворот, как люди, которые были идеологами, теоретиками предыдущей эпохи, мгновенно меняют кожу. Они выступают как глашатаи совершенно противоположных суждений и мнений. И утверждают новые концепции с тем же пылом и жаром, с каким недавно воевали, объявляя эти же концепции ревизионистскими и реакционными.
      Я не имею в виду тех, кто, занимая руководящий пост в народном хозяйстве, подчинялся установившимся правилам игры и повторял на партсобраниях общепринятые идеологические догмы. Нет, я говорю об идеологах. Такого хамелеонства с их стороны не понимаю и не принимаю. Конечно, человек - существо не статичное. Он постоянно развивается, растет, обновляется. И может в результате осмысления жизни, обогатившись практическим опытом, прийти к другим выводам, понять, что ошибался в молодости, пропагандировал ложь, травил и притеснял правых, возвышал людей пустых и ничтожных.
      Но как тогда с таким пробудившимся новым пониманием оставаться на прежнем посту, сохранять неправедным путем полученные титулы, продолжать поучать других?
      Представим невероятное: вдруг выясняется, комплекс зданий, за возведение которого я получил, скажем, орден или Государственную премию, построен неправильно. Его возвели по моим расчетам на непригодном фундаменте, через какое-то время он должен рухнуть. Пример, конечно, абсурдный: такого нет, не было и, естественно, никогда не будет. Но неужели, случись такое, я продолжал бы, как ни в чем не бывало, подписывать свои работы "лауреат Государственной премии", продолжать возглавлять строительный комплекс Москвы? И учить других, как надо строить?
      А у обанкротившихся идеологов получается так, как у руководителей нашего злополучного футбола. Да, проигрываем, уступаем далеко не самым сильным соперникам, отстаем в технике, стратегии, тактике, не умеем хранить настоящие футбольные таланты... Спортивное руководство все это всякий раз на словах признает, но остается при руководящих должностях, высокой зарплате и комфортной жизни. Обо всем говорим, ничего не скрываем, но ничего не меняем.
      Так мы далеко не уедем. Нет, провалился, не сумел поставить дело, выполнить обещанное - уходи, кто бы ты ни был - директор или президент! Вся перестройка, по-моему, должна была в том состоять, чтобы найти и поставить на свое место деловых, любящих и знающих свою работу людей. Не давать власть "реформаторам", которые подсовывают нам проекты и программы, ничего общего с реальностью не имеющие, выдуманные в кабинетах за чашкой кофе с коньяком.
      Жизнь, построенная на простых и ясных для каждого деловых отношениях, продиктует нам, в конце концов, необходимые законы и установления.
      Самое опасное - выдумывать идеальные конструкции человеческого бытия. А затем пытаться силой и волевым давлением проталкивать их в жизнь, "осчастливливая", как точно сказал Борис Пастернак, людей. Эта мания "осчастливливания" народа так въелась в умы лидеров, что они не думают о сиюминутных нуждах трудового человека, конкретного работяги. На все и на вся они взирают с олимпийского бугра своей должности, помешавшись на громаде планов типа обвальной приватизации и поголовной ваучеризации.
      У них никогда нет времени, чтобы принять и выслушать рабочего. Такие люди изо всех сил отгораживаются от людей спецсвязью, правительственными телефонами, табличками, охраной, секретаршами, аппаратом помощников, советников, ничего не решающих. Удивительно быстро наша демократическая элита переняла навыки и повадки партийной номенклатуры. При этом не остановилась на достигнутом, явила всем начальственные "блага" в гипертрофированных уродливых формах.
      Рабочий человек у нас плохо защищен. Я еще в институте понял, будучи на практике в шахтах, первая обязанность руководителя - заботиться о рабочем. Если начальник о нем не побеспокоится - никто его не поддержит. Секретаршу, шофера, помощника всегда может прикрыть непосредственный шеф. У станка стоят сотни людей, один мастер не может их всех своим теплом согреть.
      Еще тогда взял за правило: если простой человек к тебе обращается, нужно очень внимательно отнестись к его просьбе. Редко рабочий так просто пойдет что-то просить. С тех пор я твердо стою на этой позиции. Первое, что сделай: не откажи человеку, выслушай его; второе: не подойди формально к решению его проблемы, найди выход из тупика; в-третьих: частичку своей души вложи в это решение; в-четвертых: если чувствуешь, творится полнейшая несправедливость, сделай все, чтобы ее устранить немедленно. Тогда люди поверят в тебя, дело, которое ты возглавляешь. Никогда от этих правил не откажусь.
      Недавно решался вопрос о сносе дома в центре Москвы. Там в одной из квартир жила многочисленная семья, несколько поколений: старики, их дети со своими семьями. И вроде бы по правилам не получалось, чтобы все эти семьи по отдельным квартирам расселить. Мне говорят - денег нет, возможностей нет. Ну, так можно оправдать любую бездеятельность и бюрократизм. Я объясняю: формально, быть может, и не положено, но что нам важнее пожертвовать сегодня тремя квартирами или вырастить достойных граждан, не каких-то пьянчуг или больных людей? Надо подумать, надо поработать, не отказывать, помочь...
      Здесь твердая линия должна быть: если уж наше государство сделало народ великой страны нищим, бедным, нуждающимся в самом необходимом, нормальном человеческом жилье, то сегодня нам надо это положение искоренять не на словах. Такая линия, жесткая и однозначная, не только у меня, но и у всех руководителей города во главе с мэром Москвы Юрием Лужковым.
      А идеи Маркса и Ленина, несмотря на провал попытки построить коммунизм в СССР и странах Восточной Европы, долго будут жить в умах людей. Не все так просто: равенство и социальная справедливость много значат для каждого. Это один из канонов христианства, веры, владеющей умами миллионов людей на планете. Историческая ошибка наших коммунистов состоит в том, что вопреки Марксу они под водительством Ленина взялись претворять его идеи в России после трех лет мировой войны, в обстановке гражданской войны, голода и разрухи, чему во многом поспособствовали. Если бы, как предполагал Маркс, победила бы революция в нескольких передовых в индустриальном отношении капиталистических странах, в частности, в Германии, все могло бы случиться по-другому.
      * * *
      После школы с ее обязательной дисциплиной, понуканием и занудством учителей, институт мне казался запорожской вольницей. Практически свободное посещение лекций, самостоятельность в учебе, семинары по выбору, диспуты, кружки - все это для вчерашнего школьника, стоявшего навытяжку перед педагогом, ошарашивало.
      Никогда не забуду первый день в институте, когда мы всем курсом разместились в просторной аудитории, расположенной амфитеатром. Праздничное, приподнятое настроение, все сдали экзамены, не провалились. Мы - студенты! Мы - студенческое братство! Перед нами выступают профессора, известные ученые. Их имена значатся на обложках учебников, они удостоены высших наград и премий.
      На нашем курсе оказалось много солидных, по сравнению со мной, молодых мужчин, повидавших жизнь, поработавших на производстве, знавших цену куску хлеба. И это мне льстило. Я, еще юнец, оказался рядом не с вчерашними школьниками-сопляками, а с настоящими мужчинами!
      Прибавляло гордости и то, что на нашем курсе оказалось много иностранцев - из Болгарии, Чехословакии, Польши, Китая, Северной Кореи. С некоторыми из них я подружился, особенно с одним прилежным корейцем.
      И девушки произвели на меня неотразимое впечатление. Они оказались не скучными бухгалтерами, замухрышками, как мне первоначально казалось, а просто красавицами, одна краше другой. Я был счастлив! Впереди предстояли пять прекрасных лет учебы и практики вместе с моими новыми товарищами по профессии. Зачем же я противился, не хотел поступать на этот факультет?
      Вот тогда впервые у меня возникло осознанное желание - быть первым в учебе и в общественной жизни. Учился старательно, экзамены сдавал на отлично, получал повышенную стипендию. Кто бы мог подумать такое обо мне, когда меня исключали из школы, не принимали в комсомол?
      Ходил с оперативным отрядом по улицам, наблюдал за порядком. Стал членом культкомиссии, увлекался танцами, спортом. Любил погулять, кутнуть, все студенческое было мне в радость. С удовольствием вспоминаю время учебы, жизнь в студенческом коллективе. Никогда не забуду красивый, добротный и ухоженный дом - здание института со статуями шахтеров на фронтоне. Студенческая братва звала статуи "единственно-непьющими". Мы проходили под этими вечными трезвенниками на очередной вечер с бутылкой "черноголовой" водки на троих. У этой самой дешевой водки горлышко закупоренной бутылки покрывалось черным варом. На "белую головку", "белогвардейскую", как мы ее называли, денег не всегда хватало.
      Весело подмигивая статуям, отдавая им салют, мы спешили в какую-нибудь пустую аудиторию. Там наспех выпивали содержимое бутылки, закусив килькой или бычками в томате из консервной банки, кусочком черного хлеба с солью. И бежали на танцы. К нашей трапезе часто присоединялись сокурсницы, знакомые девушки с других курсов и факультетов. Бодрые, шумные, веселые, полные сил и молодого задора, мы могли протанцевать всю ночь. А утром, в восемь, быть на первой лекции. Случалось, вообще не расходились по общежитиям и домам после такого веселья, переходившего плавно в занятия... Все было словно в песне: "Как молоды мы были, как искренне любили..."
      Кружилась пять лет институтская карусель, не останавливаясь. Мелькали как при ускоренной киносъемке лица, встречи, книги, пластинки, спортплощадки, вокзалы... Оттуда уезжали друзья на каникулы и практику.
      Она была совсем не там, где мне пришлось строить...
      * * *
      Тогда у меня мысли не было, что я, горняк-экономист, займусь делом, которое становилось после прихода к власти Хрущева главным в Москве. За пять лет, пока учился на Большой Калужской, произошла революция в градостроительстве. Пришел конец сталинской архитектуре социалистического реализма. Она задела своим крылом фасад нашего Горного института, украсила его портиком и помянутыми скульптурами шахтеров.
      Никаких портиков, украшений, никакой скульптуры! Долой излишества! На смену фасадам с колоннами, фризами, лепниной пришли фасады голые, без всякой архитектурной одежды, как говорит Юрий Михайлович, "плоскомордые". Мне, как и ему, этот стиль не по душе.
      Ведущей фигурой в градостроительстве стал не зодчий, мэтр, художник и артист, какими были Щусев, Жолтовский, Иофан, Гельфрейх. На первый план вышел на их место инженер, конструктор, владеющий чертежными инструментами. Героями тех дней, чьи фамилии не сходили со страниц газет, творивших новых кумиров, любимцев партии, были инженеры В. П. Лагутенко и Н. Я. Козлов, заслужившие золотые звезды Героев Социалистического труда. Один из них прослыл автором метода изготовления тонкостенных железобетонных панелей в касетно-формовочных машинах. Другой - заслужил почести как автор метода производства все тех же тонкостенных панелей на прокатном стане с применением вибрирования.
      Хрущев назвал Лагутенко "первой ласточкой, прилетевшей к нам после холодной зимы". Он раньше всех из инженеров-практиков пришел с новыми конструктивными идеями, которые Никита Сергеевич ждал от специалистов. Вслед за ним на зов трубы Хрущева откликнулись другие инженеры. Их усилиями создана современная отечественная технология сборного железобетона в градостроении.
      На строительной выставке в Москве Хрущев однажды увидел плиту-перегородку на полную комнату. Никита Сергеевич ходил вокруг этой плиты и поглаживал ее как живое существо, любуясь конструкцией. О такой он мечтал. То была плита инженера Козлова.
      По просьбе главного застройщика государства этот московский инженер выполнил такую же крупную плиту, но не с деревянным каркасом, а железобетонным.
      Если Лагутенко Хрущев назвал "первой ласточкой", то Козлов удостоился у него сравнения с Колумбом, сумевшим поставить яйцо тупым концом на столе. Гладкую плиту Козлова, сделанную на заводе, можно было доставить из цеха на строительную площадку и водрузить с колес краном на нужное место. Штукатурам делать было нечего!