Хроники вампиров - Мумия

Странно, кажется, что с того времени прошло целое столетие.

Эллиот с любопытством наблюдал за происходящим.

– Что это, сир? – тихо спросил Самир.

Слышал ли его Эллиот?

Рамзес достал несколько золотых монет и бросил их в песок возле разносчика. Тот схватил деньги и, поднявшись с колен, сломя голову помчался прочь. Рамзес вынул носовой платок, аккуратно завернул в него руку и опустил сверток в карман.

– Так о чем вы говорили? – вежливо спросил Эллиот, продолжая прерванный разговор, будто ничего не произошло. – По-моему, о том, что главной особенностью нашего времени являются перемены?

– Да, – вздохнув, отозвался Рамзес. Казалось, теперь он смотрит на Долину царей совсем другими глазами. Он видел зияющие отверстия вскрытых гробниц и лежавших у входа собак, которые грелись на солнце.

Эллиот продолжал:

– А главным убеждением древних людей было то, что все остается неизменным.

Джулия видела, как меняется лицо царя – страдание снова исказило его черты. Но Рамзес нашел в себе силы спокойно ответить Эллиоту:

– Да, никакого представления о прогрессе. Но тогда не было и представления о времени. С рождением нового царя начинался новый отсчет времени. Вы это знаете, конечно. Никто не вел счет на столетия. Я не уверен, что египтяне вообще понимали, что такое столетие…

Абу-Симбел. Наконец-то они добрались до самого грандиозного храма Рамзеса. Из-за жары экскурсия по берегу была очень краткой, но теперь над пустыней лежала прохладная ночь.

Рамзес и Джулия бесшумно спускались по веревочной лестнице в ялик. Джулия накрыла плечи шалью и туто затянула ее. Над мерцающей водной гладью висела низкая луна.

Они переплыли реку, с помощью местного проводника забрались на ожидающих их верблюдов и поехали к гигантскому храму, где сохранились грандиозные статуи Рамзеса Великого.

Это было здорово – ехать верхом на диком страшном звере. Джулия смеялась ветру в лицо, хотя побаивалась смотреть на землю, которая качалась далеко внизу. Правда, когда они остановились, она обрадовалась. Рамзес спрыгнул на землю и помог ей спуститься.

Проводник увел верблюдов. Они стояли одни, Джулия и Рамзес, под звездным небом, овеваемые легким пустынным ветерком. Далеко вдали мерцали огоньки их палаточного лагеря. Джулия видела лампу, светившую сквозь полупрозрачную ткань палатки; она видела крошечный огонек костра, танцующий на ветру, – он мигал, словно бы угасал, но потом снова превращался в сноп желтого пламени.

Они прошли внутрь храма между гигантскими ногами бога-фараона. Если на глаза Рамзеса и набежали слезы, ветер унес их, но вздох его Джулия услышала. Почувствовав, как задрожала его теплая ладонь, она прижалась к нему.

Они шли дальше, рука об руку – его глаза все еще оглядывали величественные статуи.

– Куда ты отправился, – прошептала она, – когда закончилось твое правление? Ты отдал трон Мернептаху и уехал…

– Я забрался на край света. Настолько далеко, насколько хватило смелости. Куда не осмеливался заезжать смертный человек. Я видел обширные леса Британии. Люди там носили шкуры животных, прятались на деревьях и сверху стреляли деревянными стрелами. Я ездил на Дальний Восток; я открывал города, которые теперь навсегда исчезли. Я уже тогда начинал понимать, что эликсир действует на мой мозг так же, как на мышцы. За считанные дни я мог выучить новый язык; я мог… как бы поточнее выразиться… быстро адаптироваться. Но вместе с этим началась путаница.

– Что ты имеешь в виду?

Они остановились и теперь стояли на плотно утрамбованном песке. Царь смотрел на Джулию сверху вниз, и лицо его освещалось мягким сиянием звездного неба.

– Я больше не был Рамзесом. Я больше не был царем. У меня не стало национальности.

– Я понимаю.

– Я говорил себе, что мир как таковой – это все, что мне нужно. А что мне нужно еще, кроме как странствовать, наблюдать? Но это было не так. Я должен был вернуться в Египет.

– Вот тогда ты и захотел умереть.

– И я пошел к фараону, к Рамзесу Третьему, и сказал ему, что хочу стать его стражником. Это случилось тогда, когда я убедился, что меня не берет ни один яд. Даже огонь не смог меня уничтожить. Мне было очень больно, нестерпимо больно, но огонь меня не убил. Я был бессмертен. И это сделал со мной один глоток эликсира. Бессмертен!

– Как это жестоко, – вздохнула Джулия. Она не все поняла, но переспросить не осмеливалась и терпеливо ждала, пока он сам расскажет.

– После храброго Рамзеса Третьего было много других великих цариц и царей. Я приходил к ним, когда мне этого хотелось. И так я стал легендой – призраком человека, который разговаривал только с правителями Египта. Когда я появлялся, это считалось великим знамением. Конечно же у меня была своя тайная жизнь. Я шатался по улицам Тебе-са как самый обычный человек, в поисках друзей, женщин, выпивки.

– Но никто не знал тебя настоящего, не знал твоего секрета? – Джулия покачала головой. – Как ты мог это вынести?

– Да, я больше не мог терпеть, – согласился Рамзес. – И вот тогда я записал свою историю на папирусных свитках, которые твой отец нашел в моей тайной лаборатории. Но в те далекие дни я был храбрее. И меня любили, Джулия. Пойми.

Он помолчал, будто прислушиваясь к ветру.

– Мне поклонялись, – продолжал он. – Как будто я все-таки умер и стал тем, кем объявил себя, – стражником царского дома. Защитником правителей, палачом негодя­ев. Преданным не царю, но самому царству.

– Может, боги тоже чувствуют себя одинокими? Рамзес добродушно рассмеялся:

– Ты знаешь ответ. Но не понимаешь до конца силы снадобья, которое превратило меня в того, кто я есть. Я сам не до конца это понимаю. О, безрассудство тех первых лет – я постоянно проводил над собой эксперименты, словно какой-нибудь физик, – Горькая складка пролегла вокруг его рта. – Понять этот мир – вот наша задача, разве нет? Даже простые вещи ускользают от нас.

– Да, с этим трудно спорить, – прошептала Джулия.

– В самые трудные минуты я полагался только на свою веру. Я понимал то, чего не понимали другие. «Все пройдет» – вот древняя истина. И все-таки я так устал… так устал.

Он обнял ее, нежно прижимая к себе, и они направились обратно. Ветер стих. Рамзес согревал Джулию, и только теперь она полностью открыла глаза, не опасаясь, что в них попадут крошечные песчинки. Царь говорил тихо, медленно, вспоминая:

– Потом на нашу землю пришли греки. Александр, построивший много новых городов, сотворивший новых бо­гов. Мне хотелось только одного: погрузиться в сон, похожий на смерть. И все-таки я боялся смерти, как всякий обычный человек.

– Понимаю, – прошептала Джулия, чувствуя, как дрожь пробежала по ее телу.

– Наконец я решился на трусливую сделку. Уйду в гробницу, во тьму, – а это, я знал, лишит меня сил, – постепенно ослабею, погружусь в глубокий сон и уже не очнусь. Но жрецы царского дома, который я охранял, будут знать, где я лежу, будут знать, что солнечный свет может возродить меня к жизни. Они будут передавать этот секрет каждому новому правителю Египта, предупреждая, что мое пробуждение должно сослужить добрую службу Египту. И горе тому, кто осмелится разбудить меня из простого любопытства или со злыми намерениями, потому что тогда я жестоко отомщу.

Они прошли через двери храма и остановились. Рамзес оглянулся и в последний раз окинул взором колоссальные статуи. Лицо царя купалось в лунном свете высоко наверху.

– Но когда ты спал, ты был в сознании?

– Не знаю. Я не раз задавал себе этот вопрос. И тогда и теперь мне часто казалось, что я вот-вот проснусь, в этом я уверен. И мне снились сны. О, какие мне снились сны! И если я что-то узнавал, то это происходило во сне. Понимаешь, сам я не мог проснуться. У меня не было сил потянуть за цепь, приподнимавшую обитый железом ставень, который мог пропустить в гробницу солнечный свет. Может быть, я и знал, что происходило снаружи. Во всяком случае, позже меня ничто особенно не удивляло. Я превратился в легенду – в Рамзеса Проклятого, Рамзеса Бессмертного, который спит в пещере, ожидая, когда какой-нибудь храбрый царь или царица Египта разбудит его. Не думаю, что они верили этой легенде. Пока…

…не пришла она.

– Она была последней царицей Египта. И единственной, кому я рассказал всю правду.

– Но, Рамзес, неужели она на самом деле отказалась от эликсира?

Он помолчал, словно не хотел отвечать. Потом все-таки произнес:

– Она отказалась от него – по-своему. Видишь ли, она не могла до конца понять, что представляет собой этот эликсир. Позднее она умоляла меня дать его Марку Антонию.

– Понятно. Странно, как я не догадалась.

– Марк Антоний разрушил и свою, и ее жизнь. Она сама не знала, о чем просит. Она не понимала, во что это выльется, – эгоистичный царь и царица, обладающие страшной властью. И потом, им захотелось бы узнать и саму формулу. Неужели Антоний не пожелал бы создать армию, состоящую из бессмертных?

– О господи! – прошептала Джулия.

Вдруг Рамзес остановился и отодвинулся от нее. Они отошли от храма на довольно большое расстояние, и он оглянулся, чтобы снова увидеть гигантские статуи.

– Но почему ты записал свою историю на свитках? – спросила Джулия.

– Трусость, любовь моя. Трусость и мечта о том, что кто-нибудь когда-нибудь обнаружит меня и мою странную повесть и снимет бремя тайны с моих плеч. Я проиграл, любовь моя. У меня не хватило сил. И я погрузился в дрему и оставил там свою историю… Бросил вызов судьбе. Я больше не мог оставаться сильным.

Джулия подошла к нему и обвила его руками, но Рамзес даже не взглянул на нее. Он все еще смотрел на статуи, и в глазах его блестели слезы.

– Может быть, я мечтал, что когда-нибудь меня опять разбудят для новой жизни. Я окажусь среди мудрых людей… Может быть, я мечтал о ком-то….. кто примет вызов. – Его голос дрогнул. – И я больше не буду одиноким странни­ком. И тогда Рамзес Проклятый снова станет Рамзесом Бес­смертным.

Казалось, эти слова удивили его самого. Он посмотрел на Джулию и, обхватив ее плечи, приподнял над землей и поцеловал.

Она не сопротивлялась. Почувствовала, как его руки поднимают ее. Склонила голову ему на грудь, и он понес ее к палатке, к мигающему костру. Звезды падали на далекие сумрачные холмы. Пустыня напоминала спокойное море, раскинувшееся во все стороны вокруг теплого убежища, в которое они вошли.

Здесь пахло расплавленным воском. Рамзес усадил Джулию на шелковые подушки, на темный ковер с вытканными цветами. Танцующий свет свечей заставил ее закрыть глаза. От шелка пахло духами. Этот шатер он сделал для нее, для себя, для такой минуты.

– Я люблю тебя, Джулия Стратфорд, – прошептал он ей на ухо. – Моя английская царица. Моя красавица.

Его поцелуи завораживали Джулию. Закрыв глаза, она легла на спину и позволила расстегнуть свою кружевную блузку и крючки на юбке. Наслаждаясь собственной беззащитностью, она чувствовала, как он снимает с нее сорочку и корсет и стягивает длинные кружевные панталоны. Она лежала обнаженная и смотрела на него, стоящего над ней на коленях, смотрела, как он снимает с себя одежду.

Он был похож на царя – отблески пламени играли на его широкой обнаженной груди, плоть его напряглась. Джулия почувствовала на себе приятную тяжесть его тела. Из глаз ее брызнули слезы – слезы облегчения. Слабый стон сорвался с ее губ.

– Отопри дверь, – прошептала она. – Врата девственности. Открой их, и я твоя навеки.

Он вошел в нее. Боль, крошечная, точечная боль, которая тут же сменилась все нарастающим наслаждением. Джулия осыпала его страстными поцелуями, слизывая жар и соль с его шеи, лица, плеч. Он вонзался в нее – снова и снова, и она выгнулась дугой, приподнялась, чтобы крепче прижаться к нему.

Когда первая волна захлестнула ее, Джулия закричала так, словно умирала. Она слышала, как из горла царя вырвалось сдавленное рычание, – он тоже пришел к финалу.

Но это было только начало.

Эллиот видел, как втянули наверх веревочную лестницу. В бинокль он разглядел среди пологих песчаных дюн далекий огонек палаточного лагеря, крошечную фигурку слуги, верблюдов.

Он встал и, держа трость на весу, чтобы не шуметь, пошел по палубе к двери в каюту Рамзеса. Потянул за ручку – не заперто. Эллиот зашел в полуосвещенное помещение.

Эта вещь превратила меня в трусливого воришку, подумал он. Но остановиться не мог. Эллиот не знал, сколько лет ему осталось прожить. И вот теперь, при тусклом свете луны, пробивавшемся сквозь маленькое окошко, он обыскивал чужой гардероб с аккуратно развешанной на плечиках одеждой, шарил в ящиках комода, копаясь в рубашках и белье, осмотрел даже пустой чемодан. В каюте секретной формулы не оказалось. Или она была здорово спрятана.

Наконец он сдался. Подошел к столу и уставился на стопку книг по биологии. И тут ему бросилось в глаза что-то черное и уродливое, и он замер в испуге. На листе бумаги лежала скрюченная высохшая кисть мумии.

Какой же он идиот! Стыдно. И все-таки он стоял без движения и смотрел на эту скрюченную руку. Сердце в груди сильно колотилось, потом появилась обжигающая боль под лопаткой, которая всегда сопровождала подобные эксцессы, а затем онемела левая рука. Эллиот стоял не двигаясь и старался дышать ровнее и глубже.

Наконец он успокоился, вышел и плотно закрыл за собой дверь.

Трусливый воришка, подумал он, грузно навалился на трость с серебряным набалдашником и побрел по палубе к салону.

Уже рассветало. Они вышли из теплой палатки и, завернувшись в шелковые простыни, зашагали к пустынному храму. То и дело останавливались и занимались любовью прямо на песке. Лежали в темноте, и он смотрел на звездное небо, царь, построивший некогда этот храм.

Слов больше не было. Было только тепло его обнаженного тела и руки, обнимавшей ее. И прохлада обвивавшего ее гладкого шелка.

Показался краешек солнца. Эллиот дремал в кресле. Он услышал, как к борту подплыла лодка, как зашуршала по обшивке веревочная лестница – вернулись двое любовников. Он слышал их торопливые крадущиеся шаги. И опять стало тихо.

Когда он снова открыл глаза, рядом стоял сын. В мятом костюме, словно и не ложился спать, небритый, измученный. Эллиот видел, как сын вытащил сигарету из лежавшего на столе портсигара из слоновой кости и закурил.

Наконец Алекс заметил отца. Некоторое время оба они молчали, потом Алекс улыбнулся своей застенчивой улыбкой.

– Знаешь, отец, – медленно произнес он, – хорошо бы вернуться в Каир. Я соскучился по цивилизации.

– Ты хороший человек, сынок, – ласково сказал Эллиот.

Наверное, они уже все знают, подумала Джулия. Она лежала рядом с Рамзесом под теплыми одеялами на своей кровати. Маленький пароход снова плыл на север, к Каиру.

И все-таки они встречались тайком. Рамзес приходил и уходил только тогда, когда никто не мог его увидеть. Они старательно скрывались от посторонних глаз. Но с упоением наслаждались краденым счастьем и каждую ночь до рассвета занимались любовью – дрожа, сражаясь друг с другом в темноте под грохот мотора.

Казалось, чего еще можно желать? Но Джулия хотела большего. Она хотела избавиться от своих близких, остаться с ним наедине; она хотела стать его невестой или оказаться среди тех, кто не задает лишних вопросов. Она знала, что по приезде в Каир придется на что-то решаться. Она больше не увидит Англию, долго не увидит – до тех пор, пока этого не захочет Рамзес.

Четыре часа. Рамзес стоял возле постели. Джулия спала, раскинувшись, ее распущенные волосы черной тенью выделялись на ослепительно белой подушке – она была так хороша во сне. Чтобы она не замерзла, Рамзес бережно укрыл ее одеялом.

Вытащил из-под пальто брюки и пояс с зашитыми в него монетами, нащупал под плотной тканью четыре сосуда, осторожно обернул пояс вокруг талии, застегнул пряжку и быстро оделся.

На палубе никого не было, однако в салоне горел свет. Царь посмотрел сквозь деревянные ставни и увидел дремавшего в кожаном кресле Эллиота. На коленях у него лежала раскрытая книга, рядом на столике стоял наполовину пустой бокал с красным вином.

Больше никого.

Рамзес отправился в свою каюту, запер дверь на ключ и закрыл окно деревянными ставнями. Подошел к столу, повернул маленькую зеленую лампу, сел на плетеный стул и стал смотреть на кисть мумии, лежавшую на столе: на скрюченные пальцы, прижатые к ладони, на желтые сухие ногти, похожие на слоновую кость.

Неужели у него хватит решимости сделать то, что он задумал? Разве многие годы назад он не пресытился этими отвратительными экспериментами? Но ему надо было понять. Ему надо было понять, сохранилась ли сила снадобья. Он уговаривал себя подождать, пока у него будет настоящая лаборатория, оборудование, необходимое для химического анализа, пока он встретится с учеными.

Но ему так хотелось узнать все прямо сейчас! С тех пор как он увидел в Долине царей сморщенную высохшую кисть, эта мысль не давала ему покоя. Он знал, что перед ним не подделка. Он понял это, когда увидел кусочек кости, торчавшей из обрубленного запястья, и присохшую к ней черную плоть.

Рука была такой же древней, как он сам.

Рамзес отодвинул в сторону учебники биологии. Положил кисть прямо под лампой и медленно размотал бинты. На бинтах стояла едва различимая печать того, кто бальзамировал мумию, с египетскими словами, из которых царь заключил, что мумия принадлежала к очень древней династии. Бедная мертвая душа… Этот человек верил богам и мастерам, запеленавшим его.

Не делай этого. И все-таки он полез под рубашку, запустил руку в пояс с монетами, вынул наполовину опорожненный сосуд и машинально открыл крышечку большим пальцем.

Капнул эликсир на черную высохшую кисть. Окропил ладонь и скрюченные пальцы.

Ничего.

Стало ли ему легче? Или он был разочарован? Сначала он сам этого не понял. Царь посмотрел в окно. Сквозь ставни пробивался серый рассвет, в каюте стало немного светлее. Может, для начала процесса нужен солнечный свет? Хотя когда он стоял со жрицей в пещере, солнечных лучей не было. Он почувствовал на себе действие волшебства до того, как вышел на свет. Естественно, лучи солнца усилили эффект. И он уснул тогда, когда пробыл без солнца несколько дней. Но он вовсе не нуждался в постоянном купании в солнечных лучах.

Ну что ж, слава богам, ему не удалось оживить эту древнюю мертвую вещь! Слава богам, это зелье не всесильно!

Царь достал сигару, зажег ее и с наслаждением вдохнул дым. Налил в стакан немного виски и с удовольствием вылил.

Каюта постепенно наполнялась светом. Ему снова захотелось оказаться в объятиях Джулии. Но днем это невозможно, Рамзес понимал это. А кроме того, ему нравился юный Саварелл, и ему не хотелось намеренно обижать его. И разумеется, ему вовсе не хотелось расстраивать Эллиота. Еще немного, и они с Эллиотом станут настоящими друзьями.

Заслышав первые звуки на палубе, Рамзес закупорил сосуд, убрал его в пояс с монетами и встал, собираясь переодеться. И тут различил какой-то странный звук.

Теперь в прозрачном утреннем свете была отчетливо видна вся каюта. Какое-то время Рамзес не осмеливался обернуться. Но тот же звук послышался снова. Шелест. В висках у. царя запульсировала кровь. Он наконец обернулся и взглянул на кисть. Рука ожила! Рука шевелилась. Она лежала кверху ладонью, на глазах обрастая плотью, увеличиваясь в размерах, раскачиваясь, в конце концов перевернулась, похожая на чудовищного краба на пяти лапках, и стала царапать лист бумаги.

Рамзес в ужасе отшатнулся. Рука двигалась по столу в его сторону, с усилием подползла к краю стола и со стуком упала на пол возле его ног.

С губ Рамзеса сорвалась древняя египетская молитва. Боги потустороннего мира, простите меня за святотатство! Дрожа от ужаса, он попытался дотронуться до руки, но не смог.

Безумным взглядом осмотрел каюту. Как всегда, рядом стояла еда, полный поднос еды. Там должен быть нож. Царь быстро нашел его, острый столовый ножик, подцепил руку и швырнул ее обратно на стол. От прикосновения к лезвию пальцы судорожно задергались.

Царь придержал кисть левой рукой, а правой стал бить ее ножом снова и снова и в конце концов разрубил грубую кожу и кости на мелкие кусочки. Полилась кровь, настоящая кровь. О боги, куски плоти продолжали шевелиться! Было совсем светло, и Рамзес увидел, что кости снова обрастают розовой плотью.

Он бросился в крошечную ванную комнату, схватил полотенце, прибежал обратно и завернул в него шевелящиеся куски ожившей кисти. Потом прижал полотенце рукояткой ножа, а сверху придавил лампой, вытащив из розетки шнур. Кровавая масса внутри полотенца продолжала шевелиться.

Он стоял и плакал. О Рамзес, какой же ты дурак! Нет предела твоей глупости! Царь схватил шевелящийся сверток, не обращая внимания на живое тепло, проникавшее сквозь вафельную ткань, вышел на палубу и выбросил содержимое полотенца за борт.

Кровавые куски тут же исчезли в воде. Царь стоял, покрытый липким потом, держа в руке окровавленное полотенце. Его он тоже выбросил за борт. Следом в воду полетел нож. Рамзес прислонился к стене, глядя на золотистый песчаный берег, на далекие холмы, до сих пор сохранявшие фиолетовый оттенок ночи.

Чувство времени притупилось. Царь снова слышал рыдания во дворце. Он слышал, как плачет его слуга. Вот он подошел к дверям тронного зала и распахнул их.

«Это убивает их, мой царь! Они корчатся, их рвет, их рвет от него с кровью!»

«Собери их все и сожги! – закричал он. – Все деревья, все мешки с зерном! Выброси их в реку!»

Идиот! Какое несчастье!

Но тогда он был всего лишь человеком своего времени. Что знали тогдашние мудрецы о клетке, о микроскопе, о медицине?

И все-таки он опять слышал те вопли, сотни воплей – они рвались из домов, достигая центральной дворцовой площади.

«Они умирают, мой царь. Из-за этого мяса. Они отравились».

«Забей оставшихся животных».

«Но, мой царь…»

«Разруби их на мелкие кусочки, ты понял? Выброси их в реку!»

Теперь он тоже смотрел в речную глубь. Где-то там, выше по течению, все еще трепыхались в воде живые куски плоти. Где-то в илистых глубинах еще жило то зерно. Жили обрезки и куски того древнего скота.

Я выдаю тебе страшную тайну, тайну, способную привести к концу света.

Он вернулся в свою каюту, запер дверь, упал в кресло и заплакал.

В полдень он вышел на палубу. Джулия сидела в своем любимом кресле и читала древнюю историю, над которой он смеялся – так много в ней было вранья и темных мест. Читая, она записывала в блокноте вопросы, которые потом задавала ему, а он отвечал.

– А, наконец-то ты проснулся, – сказала Джулия. Заметив странное выражение его лица, с тревогой спросила: – Что случилось?

– Я устал от этих мест. Посмотрим пирамиды, музей, в общем, все, что обычно смотрят туристы. А потом давай уедем отсюда.

– Да, понимаю. – Джулия жестом пригласила его присесть на соседнее кресло. – Я тоже хочу уехать, – сказала она. И быстро чмокнула его в губы.

– Давай еще разок, – сказал он. – Мне это так нравится! Она снова поцеловала его, обхватив теплой ладонью за шею.

– Мы пробудем в Каире всего несколько дней, обещаю.

– Несколько дней! Разве нельзя взять машину и быстро объехать все достопримечательности или же сесть на поезд и сразу же доехать до побережья? А потом уехать отсюда.

Джулия опустила глаза и вздохнула.

– Рамзес, прости меня. Но Алекс ужасно хочет послушать оперу в Каире. И Эллиот тоже. Я уже обещала им, что мы…

Он застонал.

– Видишь, я хочу с ними распрощаться. Я хочу сказать им, что не вернусь в Англию. И… кроме того, мне нужно время. – Джулия посмотрела на него испытующе. – Ну пожалуйста…

– Конечно. Эта опера… Что-то новое? Наверное, мне стоит посмотреть.

– Да! – воскликнула Джулия. – Это египетская история. Но она была написана итальянцем пятьдесят лет назад, причем специально для Британской оперы в Каире. Думаю, тебе понравится.

– Много инструментов?

– Да. – Джулия рассмеялась. – И много голосов!

– Ладно. Согласен. – Рамзес наклонился, поцеловал ее в щеку и в шею. – А потом ты будешь моей, моя красавица, только моей, да?

– Да, всем сердцем, – прошептала Джулия.

Этой ночью, когда он отказался снова сойти на берег в Луксоре, Эллиот спросил его о путешествии в Египет: доволен ли он, нашел ли то, что искал.

– Думаю, да, – сказал Рамзес, оторвавшись от книги, состоящей из географических карт и описания стран. – Думаю, я обрел будущее.

2

Это был дом Мамлюков, маленький уютный дворец, и Генри он нравился, хотя он точно не знал, кто такие Мамлюки, кроме того, что они когда-то правили Египтом.

Ну и что, ради бога, пусть себе правили, ему какое дело. Он наслаждался жизнью – пусть недолго, но в этом маленьком доме, украшенном восточной экзотикой и громоздкой викторианской мебелью, у него было все, в чем он нуждался.

Маленка готовила для него изысканные, приправленные специями блюда, которые казались ему особенно вкусными в те дни, когда он страдал от похмелья, и от которых он не мог отказаться даже тогда, когда был пьян в стельку, когда любая другая еда вызывала у него тошноту.

И вообще она здорово заботилась о нем, относила его выигрыши в Британский Каир и всегда возвращалась с его любимым джином, виски и коньяком.

Он выигрывал целых десять дней, а играл он ежедневно с полудня до позднего вечера. Так легко блефовать с этими америкашками, которые считают всех британцев неженками и слюнтяями. А вот за французом нужен был глаз да глаз: этот сукин сын зол как черт. Но он не мошенничал. И с долгами всегда расплачивался полностью, хотя Генри не мог представить, откуда у такого беспутного человека взялась прорва денег.

Ночами они с Маленкой занимались любовью на широкой викторианской кровати, от которой девушка была в восторге; она воображала себя аристократкой в этой кровати со спинкой из красного дерева и ярдами москитной сетки. Пусть себе предается своим маленьким мечтам. Пока он любит ее. Его не волновало, что он вряд ли когда снова увидит Дейзи Банкер. Генри более или менее привык к мысли, что никогда больше не вернется в Англию.

Как только Джулия со своей свитой приедет в Каир, он отправится в Америку. Ему даже пришло в голову, что отцу понравится эта идея и он не станет лишать сына дохода, если Генриобоснуется где-нибудь в Нью-Йорке или в Калифорнии.

Сан-Франциско – вот город, который привлекал его больше всего. Его почти уже отстроили после землетрясения. У Генри было предчувствие, что в этом городе его жизнь наладится, что неурядицы его лондонской жизни забудутся как кошмарный сон. Он мог бы взять туда и Малинку. Ведь в Калифорнии цвет ее кожи никого не будет шокировать. Что с того, что ее кожа темнее, чем у него?

Ее кожа… Ему нравилась кожа Маленки. Смуглая, горячая Маленка. Несколько раз он выходил из шумного дома, чтобы посмотреть, как она танцует в европейском клубе.

Ему нравилось, как она танцует. Кто знает? Возможно, в Калифорнии ее ждет успех – разумеется, если он будет ее менеджером. Это может приносить деньги, а какая женщина не пожелает бросить гнилую дыру ради американского города? Она уже учила английский с помощью граммофона, проигрывая пластинки, которые покупала по собственному желанию в британском секторе Каира.

Ее наивные ломаные фразы смешили Генри. Она без конца повторяла: «Не желаете немного сахару? Может, хотите сливок?» У нее неплохо получалось. И она умела обращаться с деньгами. Иначе не могла бы содержать этот дом, оставленный ей сводным братом.

Генри тревожил только отец – с ним надо держаться осторожно. Он не уехал из Каира только из-за отца. Отец должен был верить, что Генри все еще находится рядом с Джулией, заботится о ней, короче, он должен был верить во всю эту ерунду. Несколько дней назад Генри телеграфировал ему, просил еще денег и сообщил, что с Джулией полный поря­док. Но он вовсе не собирается сопровождать ее обратно в Лондон. Это опасно. Надо придумать какую-то отговорку.

Конечно, можно остаться и здесь. Одиннадцатый день ему везет в игре.

Какое-то время он совсем не выходил из дома, только для того чтобы позавтракать во дворе. Ему нравился двор. Ему нравилось, что он отрезан от мира. Ему нравились и крошечный прудик, и кафель, и даже глупый попугай Маленки, хотя более безобразной птицы не придумаешь, был ему небезынтересен.

В этом месте была своя прелесть, нечто, что привлекало его. Поздно ночью он просыпался от нестерпимой жажды, садился среди расшитых подушек, доставал бутылку виски и слушал пластинку с «Аидой». Прикрывал глаза, и краски комнаты сливались в одно радужное пятно.

Именно такой жизнью ему хотелось бы жить. Игра, выпивка, уединение. И жаркая, страстная женщина, скидывающая одежду, стоило ему щелкнуть пальцами.

Он заставлял ее одеваться в сценические костюмы. Ему нравилось смотреть на ее плоский блестящий живот и холмики грудей под пурпурным атласом. Ему нравились ее огромные дешевые серьги, ее пышные волосы, прекрасные волосы, ему нравилось, что они свободно падают на спину, так что всегда можно ухватиться за них и притянуть ее к себе. Да лучшей женщины и не придумать. Она стирала ему рубашки, гладила одежду, следила за тем, чтобы в карманах не рассыпался табак. Она приносила ему газеты и журналы те, которые он просил принести.

Но то, о чем писали в газетах, его не волновало. Окружающий мир перестал существовать. Кроме мечтаний о Сан-Франциско.

Вот почему он разозлился, когда к его дверям принесли телеграмму. Он ни за что бы не оставил своего адреса у Шеферда. Но, к сожалению, выбора не было. Иначе он не смог бы получить деньги, о которых телеграфировал отцу. Или отцовские телеграммы. Не следует злить старика, пока они не договорятся.