Хроники вампиров - Мумия

Открыв глаза, девушка увидела перед собой портрет Алекса на ночном столике. А возле кровати стояла Рита, только что разложившая на кружевном покрывале ее ночную рубашку. Тут Джулия поняла, что комната заполнена цветами. Огромные душистые букеты стояли на ночном столике, на зеркале, на письменном столе в углу.

– Это от виконта, мисс, – сказал Рита. – Не знаю, мисс, что он обо всем этом думает… об этих странных ве­щах… Я не знаю даже, что думать самой…

– Конечно, ты не знаешь, – перебила ее Джулия. – Но, Рита, ты не должна рассказывать об этом ни одной живой душе!

– Да кто же мне поверит, мисс! – всплеснула руками горничная. – Но я не понимаю… Как же он спрятался в этом ящике? И почему он столько ест?

Джулия даже не сразу сообразила, что ответить. В каком же мире живет ее горничная?

– Рита, здесь не о чем беспокоиться. – Джулия взяла руки горничной в свои. – Ты поверишь мне, если я скажу, что он почтенный человек, а это самое главное?

Рита непонимающе уставилась на хозяйку. Маленькие голубые глазки ее расширились.

– Но, мисс, – прошептала она, – если он почтенный человек, то почему ему пришлось проникать в Лондон таким образом? И как он не задохнулся под всеми этими тряпками?

Джулия какое-то время помолчала.

– Рита, – наконец сказала она, – этот план придумал мой отец. Это была его идея.

«Придется ли нам гореть в аду за произнесенную ложь? – подумала девушка. – Особенно за такую, которая мгновенно успокаивает других людей?» —

– Могу еще добавить, – сказала она, – что этот человек выполняет важную миссию в Англии. Но об этом знают лишь несколько человек в правительстве.

– О… – Рита выглядела обескураженной.

– Разумеется, несколько человек в «Стратфорд шиппинг» тоже в курсе, но все равно ты не должна болтать об этом. Не говори ни слова ни Генри, ни дяде Рэндольфу, ни лорду Рутерфорду – в общем, никому…

Рита кивнула:

– Конечно, мисс. Я ведь не знала…

Когда дверь за горничной захлопнулась, Джулия начала хохотать. Ей пришлось зажать рот ладонью, как школьнице. Но идея действительно была гениальной. Какой бы безумной она ни казалась на первый взгляд, все равно ей не сравниться с тем, что произошло на самом деле.

На самом деле… Джулия села перед зеркалом и стала вынимать шпильки из волос. Глядя на собственное отражение, она почувствовала, что изображение подергивается дымкой, словно кто-то набросил на гладкую поверхность вуаль. Девушка видела знакомую комнату, букеты цветов, белое кружевное покрывало на постели – ее мир, в котором она счастливо жила все эти годы и который больше не имел для нее никакого значения.

Джулия автоматически причесалась, встала, разделась, надела ночную рубашку и забралась под одеяло. Свечи все еще горели, комната тонула в мягком полумраке. Упоительно благоухали цветы.

Завтра она отведет его в музеи, если, конечно, он этого захочет. Может быть, они даже отправятся за город на поезде. А может, сходить в Тауэр? Или еще куда-нибудь… куда-нибудь… куда-нибудь…

И внезапно все мысли исчезли из ее головы: Джулия увидела его. Его и себя. Вместе.

Самир почти час просидел за столом. За это время он осушил полбутылки перно, своего любимого ликера. Он пристрастился к нему еще в Каире, во французском кафе. Египтянин не был пьян: алкоголь только снял болезненное возбуждение, охватившее его, как только он вышел из дома Стратфордов. Но стоило ему подумать о том, что произошло, возбуждение вернулось снова.

Внезапно Самир услышал стук в окно. Его кабинет выходил на задний двор музея. Во всем здании сейчас светилось только его окно, может быть, еще одно, у входа, где ночные охранники собирались покурить и выпить кофе.

Египтянин не мог рассмотреть фигуру стучавшего, но точно знал, кто это. Он вскочил на ноги до того, как стук повторился. Самир вышел в коридор, подошел к двери черного хода и распахнул ее.

В мокром плаще и полурасстегнутой рубашке перед ним стоял Рамзес Великий. Самир отступил в темноту. Струи дождя блестели на каменных стенах музея, на брусчатке перед входом, но никакой блеск не мог сравниться с сиянием, исходящим от властной высокой фигуры, стоявшей перед ним.

– Что я могу сделать для вас, сэр? – спросил Самир. – Чем вам помочь?

– Я хотел бы войти, честный человек, – ответил Рам­зес. – Если ты позволишь, мне хотелось бы посмотреть на реликвии моих предков и моих потомков.

Сладкая дрожь пробежала по телу египтянина при этих словах. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Невозможно было передать сладостную горечь, охватившую Самира.

– С радостью, сэр, – ответил он. – Позвольте мне быть вашим гидом. Это великая честь для меня.

Эллиот заметил, что в библиотеке Рэндольфа горит свет. Он припарковал машину у тротуара возле старой конюшни, с трудом выбрался из нее, кое-как преодолел несколько ступенек и позвонил. Дверь открыл сам Рэндольф. Он был в одной рубашке и распространял сильный запах алкоголя.

– Господи боже, ты знаешь, который час? – спросил он.

Рэндольф повернулся, предоставив Эллиоту следовать за ним в библиотеку. Роскошная комната – кожаная мебель, гравюры с изображением лошадей и собак, карты, которые никто никогда не видел.

– Честно тебе признаюсь, – сказал Рэндольф, – я слишком устал для экивоков. Ты пришел в самый подходящий момент. Мне нужен твой совет.

– Относительно чего?

Рэндольф направился к столу, чудовищному гигантскому сооружению, украшенному затейливой резьбой, заваленному бумагами, бухгалтерскими книгами и счетами. На столе стоял невообразимо уродливый телефонный аппарат, рядом с которым примостился кожаный футляр для скрепок, ручек и карандашей.

– Древние римляне… – пробормотал Рэндольф, усаживаясь за стол и отхлебывая из стакана. Он даже не подумал предложить Эллиоту ни сесть, ни выпить. – Что они делали, Эллиот, когда чувствовали себя опозоренными? Они вскрывали себе вены, правда? И спокойно истекали кровью.

Внимательно посмотрев на друга, Эллиот заметил, что глаза у него покраснели, а руки слабо дрожат. Тяжело опираясь на палку, он подошел к столу, налил себе вина из хрустального графина, снова наполнил стакан Рэндольфа и вернулся в свое кресло.

Рэндольф безучастно следил за его действиями. Облокотившись на стол и запустив пальцы в седеющие волосы, он вперил невидящий взгляд в груду бумаг.

– Если память мне не изменяет, – заговорил Эллиот, – Брут бросился на собственный меч. Позже Марк Антоний пытался повторить этот трюк, но безуспешно. Потом он повесился в спальне Клеопатры. Сама же царица предпочла умереть от укуса змеи. Хотя в принципе ты прав, время от времени римляне действительно вскрывали себе вены.

Но хочу тебе напомнить: никакие деньги не стоят человеческой жизни. Ты не должен даже думать об этом.

Рэндольф усмехнулся. Эллиот попробовал вино. Очень недурное. У Стратфордов всегда был хороший погреб. В этом доме каждый день пили такие напитки, каких другие не позволяли себе даже в праздники.

– Ты так думаешь? Никакие деньги… Ну и где же мне достать столько денег, чтобы племянница не догадалась о моем предательстве?

Граф покачал головой:

– Если ты покончишь с собой, она уж точно обо всем узнает.

– Зато мне не придется отвечать на ее вопросы.

– Слабый довод. Оставшиеся тебе годы – слишком высокая цена за эти деньги. Ты несешь чушь.

– Правда? Джулия не собирается выходить за Алекса. Ты сам знаешь, что не собирается. Она не станет пускать дела «Сгратфорд шиппинг» на самотек. Я на краю пропасти, Эллиот.

– Да, наверное, ты прав.

– И что же делать?

– Подожди несколько дней, и ты увидишь, что прав я. У твоей племянницы голова занята совсем другим. У нее гость из Каира, некий Реджинальд Рамсей. Алекс, разумеется, не в восторге, но он успокоится. А этот Рамсей сумеет основательно отвлечь Джулию и от дел «Стратфорд шиппинг», и от моего сына. И тогда твои проблемы наверняка разрешатся очень легко. Она все простит.

– Я видел этого парня, – припомнил Рэндольф. – Видел сегодня утром, когда Генри закатил идиотскую сцену. Не хочешь же ты сказать…

– У меня предчувствие. Джулия и этот человек…

– Генри должен был поселиться с ней!

– Забудь об этом. Ты уже не сможешь на нее повлиять.

– Похоже, тебя это совсем не волнует. По-моему, из нас двоих волноваться следует именно тебе.

– Это совсем не важно.

– С каких пор?!

– С тех самых, когда я задумался о смысле человеческой жизни. Всех нас ждут старость и смерть. А мы все еще не хотим смириться с неизбежной правдой и суетимся, суетимся, суетимся…

– Господи боже, Эллиот! Ты же разговариваешь не с Лоуренсом. Я Рэндольф, ты забыл? Хотелось бы мне тоже думать о вечности. Но сейчас я готов продать собственную душу за сотню тысяч фунтов! Впрочем, не я один.

– А я – нет, хотя у меня нет ста тысяч фунтов и никогда не будет. Если бы они у меня были, я бы отдал их тебе.

– Ты бы отдал?

– Наверняка. Впрочем, давай поговорим о другом. Джулии не понравится, если ты начнешь расспрашивать ее о мистере Рамсее. Ей хочется побыть одной, почувствовать себя независимой. Так что все еще может вернуться в твои руки.

– Ты так считаешь?

– Да. А теперь мне пора домой. Я устал, Рэндольф. Оставь в покое свои вены. Пей сколько хочешь, только не вздумай совершить что-нибудь ужасное. А завтра вечером приходи ко мне на обед. Я пригласил Джулию с ее загадочным гостем. И не возражай. А после обеда мы наверняка сумеем найти выход. Все будет так, как ты захочешь. А я наконец получу ответы на свои вопросы. Могу я на тебя рассчитывать?

– Обед завтра вечером? – повторил Рэндольф. – Ты пришел в час ночи, чтобы пригласить меня на обед?

Эллиот рассмеялся, допил вино и встал, собираясь уходить.

– Не только. Я пришел спасти твою жизнь. Поверь мне, Рэндольф, сто тысяч фунтов не стоят того. Просто жить… не чувствовать боли… Как тебе объяснить?

– Ладно, не трудись.

– Спокойной ночи, друг мой. Не забудь, завтра вече­ром. Можешь меня не провожать, лучше ложись спать, как хороший мальчик. Договорились?

Вооружившись маленьким фонариком, Самир быстро вел Рамзеса по музейным залам. Царь не говорил о своих чувствах. Он останавливался перед крупными предметами – мумиями, саркофагами, статуями, иногда оборачивался, стремясь рассмотреть множество мелких предметов, заполнявших шкафы и витрины.

Шаги гулко отдавались под сводами музея. Охранник, привыкший к ночным прогулкам Самира, давно оставил их в покое.

– Египет – настоящая сокровищница, – сказал Са­мир. – Здесь хранятся тела царей. Это все, что удалось уберечь от времени и от грабителей.

Рамзес молчал. Он внимательно изучал мумию времен династии Птолемеев, странную смесь стилей: египетский саркофаг, на котором было нарисовано типично греческое лицо, а не стилизованная маска, как в более ранние времена. Это был саркофаг женщины.

– Египет, – прошептал Рамзес. – Почему-то я не могу понять настоящее из-за прошлого. Мне не удастся принять этот мир, пока я не прощусь с тем, в котором жил раньше.

Самир почувствовал, что дрожит. Сладкая горечь сменилась страхом, безмолвным ужасом перед этим сверхъестественным существом. Ошибки быть не могло – он существовал на самом деле.

Царь отвернулся от египетских залов.

– Проводи меня к выходу, друг мой, – попросил он. – Я заблужусь в этом лабиринте. Мне не нравится твой музей.

Самир поспешно двинулся к выходу, освещая фонариком дорогу гостю.

– Сэр, если вы хотите отправиться в Египет, то сделайте это прямо сейчас. Это мой совет, хотя вы в нем, наверное, не нуждаетесь. Возьмите с собой Джулию Сгратфорд, если захотите. Но, пожалуйста, покиньте Англию!

– Почему ты так говоришь?

– Властям известно, что из коллекции Лоуренса были похищены золотые монеты. Они захотят осмотреть мумию Рамзеса Великого. Уже и так очень много разговоров.

Самир заметил, как глаза Рамзеса угрожающе блеснули в темноте.

– Проклятый Генри Стратфорд, – процедил царь сквозь зубы, невольно ускорив шаг. – Он отравил своего дядю, мудрого и великодушного человека, свою плоть и кровь! Он украл эту монету с остывающего трупа!

Самир встал как вкопанный. Шок оказался сильнее, чем он ожидал. Инстинктивно он чувствовал, что Рамзес говорит правду. Стоило ему увидеть тело друга, как египтянин сразу же понял, что дело нечисто. Это не было похоже на естественную смерть. Но Самир всегда считал Генри трусом. Он с трудом перевел дыхание и взглянул на мрачную фигуру, стоявшую рядом с ним.

– Вы уже пытались сказать мне это. Но я не могу поверить!

– Я видел это, возлюбленный слуга мой, – печально проговорил царь, – своими собственными глазами. Точно так же, как я видел, что ты, рыдая, бросился на тело своего друга Лоуренса. Эти сцены смешались с моими снами, которые я видел, пробуждаясь, но помню я их в мельчайших деталях.

– Преступление не должно остаться безнаказанным! – Самир все еще не мог унять дрожи.

Рамзес положил руку ему на плечо, и они медленно двинулись к выходу.

– Генри Стратфорд знает мою тайну, – с горечью проговорил царь. – То, что он рассказывает, правда. Когда он пытался точно так же погубить свою кузину, я вышел из гроба, чтобы предотвратить преступление. О, если бы у меня тогда были силы!… Я бы покончил с ним раз и навсегда. Мне следует забальзамировать его, закутать в погребальный саван, засунуть в разрисованный саркофаг и представить миру под видом Рамзеса!

– Это справедливо, – горько усмехнулся Самир. Он чувствовал, как слезы закипают на глазах, но легче от них не становилось. – Что же вы собираетесь делать, сэр?

– Разумеется, я убью его. Ради Джулии и ради себя самого. Другого выхода нет.

– Вы будет ждать удобного момента?

– Я буду ждать разрешения. Джулия Стратфорд питает отвращение к кровопролитию. Она любит дядю, ненависть ей чужда. Я понимаю ее чувства, но моему терпению приходит конец. Я слишком зол. Генри угрожает нам, и терпеть это больше нельзя.

– А я? Я тоже знаю вашу тайну, сэр. Вы убьете и меня, чтобы сохранить ее?

– Я не прошу об услуге тех, кому собираюсь причинить вред. – Рамзес остановился. – А кто еще знает правду?

– Граф Рутерфорд, отец молодого человека, который ухаживает за Джулией…

– А, тот юноша с добрыми глазами, Алекс…

– Да, сэр. Его отец из тех, с кем следует считаться. Он что-то подозревает. Он способен поверить в случившееся.

– Это знание – яд! – воскликнул Рамзес. – Оно смертельнее всех ядов, которые были в моей гробнице. Сначала оно увлекает, потом делает человека жадным, а потом повергает его в отчаяние.

Они дошли до выхода. Дождь не прекращался – Самир видел капли на стекле, хотя и не слышал шума.

– Скажи мне, почему же это знание не отравляет тебя? – спросил Рамзес.

– Я не хочу жить вечно, сэр. Помолчав, Рамзес сказал:

– Знаю. Вижу. Хотя в глубине души не могу понять.

– Удивительно, сэр, что мне приходится объяснять. Вам известно многое, чего мне не постичь за всю жизнь.

– И все же я буду благодарен, если ты объяснишь.

– Мне кажется, что жить так долго очень нелегко. Я любил своего друга и теперь беспокоюсь за его дочь, за вас. Я боюсь обрести знание, к которому не готов духовно.

Снова наступило молчание.

– Ты мудрый человек, – наконец сказал Рамзес. – Но тебе не следует бояться за Джулию. Я сумею ее защитить даже от самого себя.

– Послушайте моего совета, уезжайте отсюда. Идут самые невероятные слухи. Скоро обнаружат пустой саркофаг. Но если вы уедете, слухи утихнут. Им просто придется утихнуть. Человеческий разум не в состоянии постичь это.

– Хорошо, я уеду. Мне нужно снова увидеть Египет. Я должен увидеть Александрию, дворцы и улицы, по которым я бродил. Мне нужно увидеть Египет, проститься с ним и принять современный мир. Но вот когда – это пока вопрос.

– Вам понадобятся документы, сэр. В наши дни человек не может существовать без документов. Я подготовлю все необходимое.

Рамзес задумался, потом спросил:

– Скажи, где мне найти Генри Стратфорда?

– Не знаю, сэр. Я сам убил бы его, если бы знал это. Когда ему хочется, он живет у отца. Иногда у любовницы. Лучше вам покинуть Англию побыстрее. Месть может подождать. Позвольте мне подготовить документы для вас, сэр.

Рамзес кивнул, но кивок не означал согласия. Он просто признал разумность совета, и Самир это прекрасно понял.

– Как мне вознаградить тебя за преданность? – спросил царь. – Чего ты хочешь?

– Быть рядом с вами, сэр. Узнать вас, приобщиться к вашей мудрости. Вы затмеваете все, что я знал раньше. Вы – самая большая тайна. Мне не нужно ничего, я хочу лишь знать, что вы уехали ради вашей же безопасности. И еще, что вы защитили Джулию Стратфорд.

Рамзес одобрительно усмехнулся:

– Подготовь для меня документы. Он сунул руку в карман и вытащил золотую монету, которую египтянин узнал мгновенно, не разглядывая.

– Нет, сэр, я не могу. Теперь это не просто деньги. Это значительно больше…

– Возьми ее, друг мой. Там, откуда я пришел, еще множество точно таких же. В Египте я спрятал сокровища, цену которым сам не могу измерить.

Самир взял монету, хотя и не представлял, что будет с ней делать.

– Я могу использовать ее для вас.

– А для себя? Что нужно для того, чтобы ты мог отправиться с нами?

Пульс египтянина участился. Он взглянул царю в лицо, с трудом различимое в полумраке:

– Если вы хотите, сэр… Конечно, я с радостью поеду с вами!

Рамзес слегка кивнул. Самир открыл дверь, и царь беззвучно выскользнул под дождь.

Самир еще долго стоял у дверей музея, чувствуя холодные капли на лице и не двигаясь с места. Потом он очнулся, вошел в здание, запер за собой замки и прошел к центральному входу. Огромная статуя Рамзеса Великого возвышалась в вестибюле, приветствуя каждого входящего.

Фигура лишь отдаленно напоминала царя, но Самир почувствовал, что готов поклоняться ей.

Инспектор Трент сидел за своим столом в Скотленд-Ярде, погрузившись в раздумья. Уже пробило два. Сержант Галтон давно ушел. Сам инспектор смертельно устал, но никак не мог перестать думать о таинственном деле, к которому теперь прибавилось еще и убийство.

Вскрытие трупов никогда не привлекало Трента. Но посмотреть на тело Томми Шарплса его заставило одно обстоятельство. В кармане Шарплса была обнаружена золотая монета, как две капли воды похожая на «монеты Клеопатры» из коллекции Стратфорда. И еще при убитом нашли маленький блокнот, где обнаружился адрес Генри Стратфорда.

Того самого Генри Стратфорда, который с воплями выскочил сегодня из дома своей кузины в Мэйфере и утверждал, что на него набросилась мумия.

Да, это загадка.

То, что у Генри Стратфорда могла оказаться редкая древняя монета, само по себе неудивительно. Всего два дня назад он пытался продать ее, теперь об этом можно говорить совершенно определенно. Но почему он пытался расплатиться со своими долгами таким ценным предметом и почему убийца Томми Шарплса не украл монету?

Первым делом Трент позвонил в Британский музей, а потом вытряхнул Стратфорда из постели, чтобы расспросить об убийстве Шарплса.

Но картина до сих пор не вырисовывалась. Помимо монеты оставалось еще и само убийство. Конечно, Генри Стратфорд не совершал его. Джентльмен вроде него мог месяцами морочить голову кредиторам. Кроме того, он не тот человек, который способен хладнокровно вонзить нож в чью-то грудь. По крайней мере, Трент думал именно так.

Однако Генри Стратфорд не походил и на человека, способного с воплями выскочить из дома кузины и уверять, что на него набросилась мумия.

Было и еще что-то, что беспокоило инспектора сильнее всего. Мисс Стратфорд очень странно реагировала на безумные россказни своего кузена. Она не выглядела испуганной, скорее уж возмущенной. Почему же это происшествие совсем ее не удивило? И что это за странный джентльмен поселился у нее в доме? И почему Стратфорд так странно смотрел на него? Девушка, несомненно, что-то скрывает. Наверное, стоит все же как следует обыскать дом и поговорить со сторожем.

Словом, спать сегодня ночью ему не придется.

9

Вскоре Рамзес стоял в холле роскошного дома Джулии, рассматривая, как движутся затейливо инкрустированные стрелки старинных настенных часов. Наконец большая стрелка дошла до римской цифры двенадцать, а маленькая – до цифры четыре, и часы начали наигрывать нежную мелодию.

Римские цифры. Он повсюду видел их – на фасадах зданий, на страницах книг… Да, в современную культуру, накрепко привязав ее к прошлому, проникли язык, искусство и дух Рима. Даже представление о справедливости, которое столь сильно повлияло на Джулию Стратфорд, пришло не от правивших в древности этой страной варваров с их жестокими идеями самосуда и племенной мести, а из правовой системы Рима, основанной на разумных началах.

Огромные банки денежных менял напоминали римские храмы. В общественных местах стояли гигантские статуи людей в римских одеяниях. Лишенные изящества здания, загромождавшие тесные улицы, были украшены маленькими римскими колоннами и даже перистилями.

Он пошел в библиотеку Лоуренса Стратфорда и снова устроился в его удобном кожаном кресле. Ради собственного удовольствия он расставил зажженные свечи по всей библиотеке, и теперь комната наполнилась тем мягким светом, который так нравился ему. Конечно, малютка рабыня утром ужаснется, когда увидит повсюду капли застывшего воска, ну так что ж? Она их отчистит.

Ему нравилась комната Лоуренса Стратфорда – книги Лоуренса и его письменный стол. Граммофон Лоуренса, который наигрывал какого-то «Бетховена», странную мешанину звуков маленьких писклявых рожков, напоминавших кошачий хор.

Как странно, что теперь он пользуется всем тем, что принадлежало седовласому англичанину, взломавшему дверь в его усыпальницу.

Весь день он носит грубую и тяжелую парадную одежду Лоуренса Стратфорда. И сейчас на нем надета шелковая пижама и атласный халат Лоуренса – тоже очень неуютные. Но самой удивительной частью современного облачения казались Рамзесу мужские кожаные туфли. Человеческие ноги совсем не приспособлены к такой обуви. Может, она годится для солдат, чтобы защищать их в жарком бою. Но здесь даже бедняки носят на ногах эти маленькие пыточные камеры, правда, у некоторых счастливцев и обуви есть дыры, эта обувь чем-то напоминает сандалии, так что ноги могут дышать.

Царь засмеялся над самим собой. Он столько увидел сегодня, а думает о туфлях. Его ноги больше не болят. Почему бы не забыть о них?

Никакая боль не мучила его долго; и никакое удовольствие не было длительным. Например, сейчас он курит ароматные сигары Лоуренса, медленно выпуская дым, и голова у него слегка кружится. Но головокружение тут же прекращается. Или, например, бренди. Он чувствовал себя опьяневшим лишь мгновение, после первого глотка, потом в груди разливалось тепло, а хмель испарялся.

Его тело отторгало любое воздействие. Хотя он чувствовал вкус, запахи и прикосновения. А странная игрушечная музыка, льющаяся из граммофона, доставляла ему такое удовольствие, что хотелось плакать.

Впереди столько наслаждений! Столько еще предстоит изучить! После возвращения из музея Рамзес прочитал пять или шесть книг из библиотеки Лоуренса. Он прочитал забавные статьи об «индустриальной революции». Он попробовал разобраться в идеях Карла Маркса, которые оказались, на его взгляд, полной ерундой. Надо же, богатый человек пишет о бедных, хотя откуда ему знать, что у них на уме. Он много раз рассматривал глобус, стараясь запомнить названия материков и стран. Россия, вот интересная страна. А эта Америка – величайшая загадка века.

Потом он почитал Плутарха. Лжец! Как посмел этот ублюдок заявить, что Клеопатра пыталась соблазнить Октавиана, своего завоевателя?! Что за чудовищная идея! Читая Плутарха, царь вспомнил о стариках, которые, собираясь группками на площадях, делятся сплетнями. Никакого уважения к истории.

Но довольно. Зачем думать об этом? Внезапно царь ощутил какое-то беспокойство. Почему? Что его пугало?

Нет, не чудеса двадцатого столетия, о которых он сегодня узнал; не грубый примитивный английский язык, которым он овладел еще до полудня; не время, которое прошло с тех пор, как он в последний раз закрыл глаза. Его беспокоило другое: каким образом его тело постоянно восстанавливало само себя? Почему так быстро заживают раны, почему так быстро перестали болеть измученные неудобной обувью ноги, почему он совсем не пьянеет от бренди?

Это беспокоило Рамзеса потому, что впервые за всю свою долгую жизнь он задумался над тем, что его сердце и разум вряд ли способны регенерировать с такой же скоростью. Неужели душевная боль проходит так же быстро, как физическая?

Невозможно. Но тогда почему же он не забился в истерике во время прогулки по Британскому музею? Бесстрастный и молчаливый, он бродил среди мумий, саркофагов и рукописей, украденных у египетских династий еще в то время, когда он удалился из Александрии в свою усыпальницу в египетских горах. Вот Самир страдал, прекрасный бронзовокожий Самир, с такими же черными, как у Рамзеса, глазами. Знаменитые египетские глаза. Прошли века, но глаза не изменились. Самир его дитя.

Нельзя сказать, что воспоминания умерли, нет, они еще живы. Рамзесу казалось, что это вчера он наблюдал за тем, как они выносят гроб Клеопатры из мавзолея и несут его к римскому кладбищу возле моря. Он снова чувствовал запах моря. Он слышал стенания плакальщиц. Он ощущал сквозь тонкие подошвы сандалий жар раскаленных камней.

Она просила, чтобы ее похоронили рядом с Марком Ан­тонием. Так и было сделано. Он стоял в толпе, обычный простолюдин, и слушал завывания плакальщиц: «Наша великая царица умерла».

Он умирал от горя. Так почему же сейчас он не плачет? Он сидел в библиотеке и смотрел на мраморный бюст, но не чувствовал никакой боли.

– Клеопатра, – прошептал он. Потом вызвал в памяти другой ее образ – не зрелой умирающей женщины, а той девчонки, которая разбудила его: «Просыпайся, Рамзес Великий! Тебя призывает царица Египта. Выйди из своего глубокого сна и стань моим советником в дни бедствий».

Нет, он не чувствовал ни радости, ни боли.

Значит, этот эликсир не прекращает своей работы и по-прежнему бежит по венам, лишая его способности испытывать страдания? Или дело в чем-то другом, о чем он давно подозревал: во сне он каким-то образом чувствовал течение времени. Каким-то образом во время сна, в бессознательном состоянии, он уходил от тех вещей, которые могли ранить его; а его сны были всего лишь знаком того, что мозг не умер, а просто спит во тьме и молчании. Вот почему он не ударился в панику, когда к нему прикоснулся первый луч солнца: он знал, сколько времени проспал.

А может, двадцатый век настолько поразил его, что воспоминания потеряли былую эмоциональную силу. Когда-нибудь боль вернется, и он будет рыдать как безумный – от того, что не может обнять красоту, которую некогда видел.

Была минута в Музее восковых фигур, да, была, когда он увидел это жалкое вульгарное подобие Клеопатры, а рядом с ней нелепого бесцветного Антония, когда он почувствовал что-то вроде страха. И под влиянием этого страха бросился на шумные улицы Лондона. Он снова услышал крик Клеопатры: «Рамзес, Антоний умирает! Дай ему эликсир! Рамзес!» Казалось, что голос зовет откуда-то извне, и не в его силах заглушить этот крик. И ему стало страшно – настолько живой представилась ему Клеопатра. И сердце царя забилось с такой силой, с какой паровые молоты разбивают асфальт на лондонских мостовых. Сердцебиение. Но не боль.

Какое ему дело до того, что восковая статуя так обесценила ее красоту? В конце концов, собственные статуи его нисколько не раздражали, он преспокойно стоял рядом с одной из них в лучах жаркого солнца и болтал с рабочим, возводившим ее! Никто не ожидал, что массовое искусство будет иметь дело с человеком во плоти, до тех пор пока римляне не начали заполнять свои сады собственными изображениями, подробными до противного – до самой мелкой бородавки на лице.

Клеопатра не была римлянкой. Клеопатра была гречанкой и египтянкой. Но самое ужасное в том, что у этих современных людей из двадцатого столетия совершенно ложное представление о Клеопатре. Она почему-то стала символом распущенности, тогда как на самом деле обладала множеством самых разнообразных талантов. Они заклеймили ее за один легкомысленный шаг, а все остальное забыли.

Да, именно это потрясло его в Музее восковых фигур. Ее помнят, но не такой, какой она была. Какая-то раскрашенная шлюха, валяющаяся на шелковой кушетке.

Тишина. Его сердце снова гулко забилось. Он вслушался. И услышал, как тикают часы.

Перед ним стоял поднос с аппетитными пирожными, бренди, блюдо с апельсинами и грушами. Надо поесть и выпить – еда всегда успокаивала его, будто он голодал, хотя на самом деле чувство голода было ему незнакомо.

Ведь он не хочет больше страдать, не так ли? Тогда почему же он так напуган? Потому что ему не хочется потерять способность испытывать человеческие чувства. Ведь это и есть настоящая смерть!

Рамзес снова взглянул на прекрасное лицо, выполненное в мраморе: это изображение больше похоже на настоящую Клеопатру, чем то восковое страшилище. И опять ему стало жутко: душа его была спокойна. Он видел образы, лишенные смысла. Рамзес схватился руками за голову и тяжело вздохнул.

Правда, когда он представлял себе Джулию Стратфорд, лежащую в постели, рассудок и душа тут же воссоединялись. Царь рассмеялся и взял пирожное – твердое и очень сладкое. И проглотил его. Он хотел бы так же проглотить Джулию Стратфорд. Ох, какая женщина, какая изумительная женщина; хрупкая современная царица, которой не нужно управлять землями, чтобы казаться царственной. Поразительно умная, удивительно сильная. Лучше не думать об этом, иначе он поднимется наверх и постучит в ее дверь.